Страница:
Певчие под управлением ученейшего музыканта Франкино Гафури выводили, краснея и надуваясь от большого старания:
– Автор воображает, как Дантова Беатриче, вернувшись в мир, становится супругою миланского регента, тогда как поэт униженно просит позволения всевышнего за нею следовать.
Прочитывая стихотворение, Бернардо раскидывал длинные руки, и сердце его распахивалось; стриженные коротко сальные волосы прикрывали лоб, как воронье крыло. Рот раскрывался широко и требовательно: поэт меняет слова на дукаты – почему бы и нет? Беатриче сияла от удовольствия, Беллинчоне торжествовал; дукаты, можно сказать, сыпались с неба.
На второй месяц без перерыва продолжавшихся празднеств, 7 февраля 1491 года, в доме Галеаццо Сансеверино было устроено состязание на копьях. Придворный историк Франческо Симонетта, брат покойного канцлера, судимого и обезглавленного по приказанию Моро, выразил мнение, что императорский Рим не видел ничего более блестящего. Синьор Галеаццо появился впереди кавалькады па коне, покрытом золотой чешуей и колючками; золотой шлем отягощал змей с золотым хвостом, свивающимся кольцами и ниспадающим до стремян, а из середины щита смотрело бородатое лицо, одного вида которого противник должен был испугаться.
Чтобы избежать кровопролития, мечи нарочно делали тупыми, а наконечники копий накрывали деревянными шарами величиною с кулак ребенка. Под всеобщий крик всадники мчатся навстречу один другому и, подобные запущенным с силою металлическим предметам, сталкиваются и мнут отполированные до изумительного зеркального блеска и местами украшенные тончайшей насечкой бока, а случается, повреждают и ребра.
Сила не имеет тяжести, удар не имеет длительности, движение заставляет силу расти и убывать, удар и тяжесть в своем естественном движении делают себя большими.
Подобная застилающей небо гонимой ветром туче, мысль, расширяясь в движении, ускоряет свой бег и развертывается.
Сила есть незримая мощь, которая поселяется и развивается в телах, выведенных и отклоненных от своего естественного состояния, давая им самостоятельную жизнь. Все возникшие вещи она понуждает к изменению формы и положения, бешено устремляется к своей желанной смерти и разнообразит себя соответственно причинам. Она рождается насильственно и умирает свободно; она яростно гонит прочь все, противящееся ее разрушению, стремится победить, умертвить свою причину и свою преграду и, побеждая, сама убивает себя. Она растет от своих трудов и умирает от покоя.
Собака кружится в желании укусить себя за хвост – праздник, как бы подстегиваемый, приходит в неистовство и ускоряет движение, покуда очертания предметов не утратят отчетливости и не сольются в сплошном вертящемся круге, в середине которого помещается наблюдатель, обязанный еще и поддерживать слитность и быстроту обращения. С этой целью Леонардо придумал девиз, повторяя который люди сами себя взбадривают. «Скорее смерть, чем усталость», – написано или вышито нитками на знаменах, развевающихся лентах, одежде, головных уборах и платках; а если кто нашел способ поместить эти слова у себя на лбу, то, хотя сам их не видит, другие, прочитавши, воодушевляются.
Праздничный водоворот не умещается в пределах замка, и его частицы, подчиняющиеся центробежной силе, выплескиваются наружу; поскольку же замок Сфорца расположен на окраине Милана, а его стены включаются во внешнее кольцо городских укреплений, поначалу ликующая процессия с относительной медлительностью движется по наибольшим кругам, но затем, как бы подчиняясь другой силе, центростремительной, свертывается, уменьшает круги и близко к Собору и Корте Веккио настолько увеличивает скорость движения, что иной участвующий, наиболее прыткий, догоняет, если можно так выразиться, эхо своих шагов. При этом из-за торопливости он повторяет девиз в сокращенном виде: «Без устали!» – покуда не упадет. Все это вместе находит аналогию в любопытной особенности движения водоворотов, изучая которые, Леонардо заметил, что оно тем быстрее, чем ближе к горлу образующейся воронки или к оси. В настоящем же случае неподвижною осью вращения удобно представить зреющую, полнясь пластами глины, зачерненной углем и для вязкости смешанной с навозом и волосом, фигуру Коня.
30
31
ФЛОРЕНЦИЯ. 1452-1482
32
Трудно отыскать человека, который с большим вниманием и благодарностью воспринимал грубую лесть и всевозможные преувеличенные похвалы, чем младшая дочь феррарского герцога. В задумчивости обводя взглядом потолок, Беллинчоне, будто бы не рассчитывая, что присутствующие хорошо его поймут, излагал тему сонета:
Грянули хором: слава Моро!
Слава Моро и Беатриче!
Лишь тот узнает меру величья,
Кто служит ей и великому Моро;
Грянем же хором – слава Моро и Беатриче!
– Автор воображает, как Дантова Беатриче, вернувшись в мир, становится супругою миланского регента, тогда как поэт униженно просит позволения всевышнего за нею следовать.
Прочитывая стихотворение, Бернардо раскидывал длинные руки, и сердце его распахивалось; стриженные коротко сальные волосы прикрывали лоб, как воронье крыло. Рот раскрывался широко и требовательно: поэт меняет слова на дукаты – почему бы и нет? Беатриче сияла от удовольствия, Беллинчоне торжествовал; дукаты, можно сказать, сыпались с неба.
На второй месяц без перерыва продолжавшихся празднеств, 7 февраля 1491 года, в доме Галеаццо Сансеверино было устроено состязание на копьях. Придворный историк Франческо Симонетта, брат покойного канцлера, судимого и обезглавленного по приказанию Моро, выразил мнение, что императорский Рим не видел ничего более блестящего. Синьор Галеаццо появился впереди кавалькады па коне, покрытом золотой чешуей и колючками; золотой шлем отягощал змей с золотым хвостом, свивающимся кольцами и ниспадающим до стремян, а из середины щита смотрело бородатое лицо, одного вида которого противник должен был испугаться.
Чтобы избежать кровопролития, мечи нарочно делали тупыми, а наконечники копий накрывали деревянными шарами величиною с кулак ребенка. Под всеобщий крик всадники мчатся навстречу один другому и, подобные запущенным с силою металлическим предметам, сталкиваются и мнут отполированные до изумительного зеркального блеска и местами украшенные тончайшей насечкой бока, а случается, повреждают и ребра.
Сила не имеет тяжести, удар не имеет длительности, движение заставляет силу расти и убывать, удар и тяжесть в своем естественном движении делают себя большими.
Подобная застилающей небо гонимой ветром туче, мысль, расширяясь в движении, ускоряет свой бег и развертывается.
Сила есть незримая мощь, которая поселяется и развивается в телах, выведенных и отклоненных от своего естественного состояния, давая им самостоятельную жизнь. Все возникшие вещи она понуждает к изменению формы и положения, бешено устремляется к своей желанной смерти и разнообразит себя соответственно причинам. Она рождается насильственно и умирает свободно; она яростно гонит прочь все, противящееся ее разрушению, стремится победить, умертвить свою причину и свою преграду и, побеждая, сама убивает себя. Она растет от своих трудов и умирает от покоя.
Собака кружится в желании укусить себя за хвост – праздник, как бы подстегиваемый, приходит в неистовство и ускоряет движение, покуда очертания предметов не утратят отчетливости и не сольются в сплошном вертящемся круге, в середине которого помещается наблюдатель, обязанный еще и поддерживать слитность и быстроту обращения. С этой целью Леонардо придумал девиз, повторяя который люди сами себя взбадривают. «Скорее смерть, чем усталость», – написано или вышито нитками на знаменах, развевающихся лентах, одежде, головных уборах и платках; а если кто нашел способ поместить эти слова у себя на лбу, то, хотя сам их не видит, другие, прочитавши, воодушевляются.
Праздничный водоворот не умещается в пределах замка, и его частицы, подчиняющиеся центробежной силе, выплескиваются наружу; поскольку же замок Сфорца расположен на окраине Милана, а его стены включаются во внешнее кольцо городских укреплений, поначалу ликующая процессия с относительной медлительностью движется по наибольшим кругам, но затем, как бы подчиняясь другой силе, центростремительной, свертывается, уменьшает круги и близко к Собору и Корте Веккио настолько увеличивает скорость движения, что иной участвующий, наиболее прыткий, догоняет, если можно так выразиться, эхо своих шагов. При этом из-за торопливости он повторяет девиз в сокращенном виде: «Без устали!» – покуда не упадет. Все это вместе находит аналогию в любопытной особенности движения водоворотов, изучая которые, Леонардо заметил, что оно тем быстрее, чем ближе к горлу образующейся воронки или к оси. В настоящем же случае неподвижною осью вращения удобно представить зреющую, полнясь пластами глины, зачерненной углем и для вязкости смешанной с навозом и волосом, фигуру Коня.
30
Джакомо поселился со мной в день Магдалины, в 1490 году, в возрасте десяти лет. На второй день я заказал ему четыре рубашки, пару штанов и плащ. Когда я положил рядом с собой деньги, чтобы заплатить за все эти вещи, он украл их у меня из кошелька. И я так и не заставил его признаться, хотя совершенно в этом уверен.
Негодяя привел его отец, сапожник из Монца, надеявшийся, что при обучении дурь выйдет сама собой. Имея в виду миловидность Джакомо, выяснившуюся, когда его отмыли от грязи и нарядили в красивую одежду, а с другой стороны – наклонность к воровству, исключительное упрямство и хитрость, можно подумать, что в нем сочетаются две природы: ангельская и сатанинская. Может, поэтому Леонардо дал ему прозвище, воспользовавшись одним из имен Сатаны, приведенным в поэме Луиджи Пульчи «Великий Морганте», излюбленном чтении Мастера, а именно Салаи, откуда уменьшительное Салаино.
7 сентября украл пряжку стоимостью 22 сольди у Марко, живущего у меня. Пряжка эта была серебряной, и украл он ее из моего кабинета. После того как Марко долго искал ее, она была найдена в сундуке названного Джакомо.
Марко д'Оджоне тогда едва не убил похитителя и впоследствии сожалел, что этого не сделал, поскольку в конце концов Салаино вынудил его покинуть мастерскую раньше, чем Марко намеревался. Поскольку же с этим Джакомо при его качествах Мастер не желал расставаться, Марко, наслышавшийся платонических разговоров и таким образом отчасти образовавшийся, высказывался в том смысле, что, дескать, подобное стремится к подобному, имея в виду внутреннее сродство, которое решался усматривать между величайшим живописцем Италии и этим, чтобы не употребить бранного слова, созданием.
Когда я был в доме Галеаццо Сансеверино и подготавливал его выезд на турнир, несколько оруженосцев разделись, чтобы примерить костюмы дикарей, приготовленные для праздника. Джакомо подкрался, к кошельку одного из них, лежавшему на кровати вместе с другими вещами, и взял все деньги, которые там нашел, – 2 лиры 4 сольди. Когда я получил в подарок турецкую шкуру, чтобы сделать из нее пару сапог, Джакомо через месяц украл ее у меня и продал за 20 сольди. И на эти деньги, как он мне сам признался, купил анисовых конфет.
Однако Леонардо продолжал таскать его за собою в дома знатных дворян и брал в Замок. Если придворные женщины, встречая мальчишку на каком-нибудь празднике, нарочно стискивали ему пальцами щеки или трясли за волосы, Салаино знай себе улыбался, точно как ангел, настолько встревоживший приора отца Бартоломео; и такой же, в виде миндалины, ворочался глаз над припухшим, как бы воспаленным бессонницей веком.
Откуда у сына сапожника плавность в движениях, сходная с манерою Мастера? Когда Леонардо указывал на какую-нибудь вещь локтем, кистью руки и указательным пальцем, он как бы подражал движению шеи лебедя; при этом указательный палец оказывался похожим на клюв, застывший на короткое мгновение, если птица что-нибудь рассматривает. Сходным образом ангел из «Мадонны в скалах» указывает на Иоанна. Но если в фигурах какого-нибудь живописца в самом деле видны манеры и движения их творца, не от того ли и Леонардо в движениях полностью подчинен контрапосту? С недавних же пор такая манера стала считаться естественной и наиболее приличной между придворными, тогда как прежде она обнаруживалась – да и то если заранее объяснить и, что называется, ткнуть пальцем, – разве на портрете синьоры Чечилии Галлерани или в фигуре этого злополучного ангела. Впрочем, портрет, находившийся известное время в спальне у Моро, после его свадьбы убран в далекие секретные комнаты; Мадонна же с ангелом, написанная для францисканцев капеллы св. Зачатия, из-за тяжбы с заказчиками остается в мастерской Леонардо. Так что произведения не настолько доступны, чтобы непосредственно от них распространялось влияние. Не избирает ли Мастер посредником своего государя, который, если чему подражает, другие к этому присматриваются?
Так или иначе, распределившиеся вдоль стен, когда не принимают участия в танце, молодые люди, прежде помещавшиеся твердо на обеих ногах, теперь обнаруживают большую свободу движений и некоторую развязную вывернутость: вертлуг бедренной кости приподнят и тяжесть всецело опирается на одну ногу; другая нога чуть согнута в колене и отставлена, а носок ее вытянут и вызывающим образом покачивается. При этом грудная клетка относительно тазовой кости сместилась примерно на четверть круга. А прислуживающий какой-нибудь знатной особе мальчик, если, придерживая шлейф, опускается на колено, отставляет вбок зад и голову обращает в противоположную сторону – все же в целом движение изумительно складно и, можно сказать, очаровывает естественностью. Правда, тут возникает вопрос: что полагать как естественное? Здесь господствует путаница – ведь, единожды согрешив, человек только и делает, что скрывает свою природу, как если бы творец из небрежности не оканчивал свои произведения и ему следовало помогать. Так, в Египте бинтовали младенцев, покуда их кости еще мягкие, чтобы сделать голову длиннее, чем она есть. Критяне перетягивали талию до такой степени, будто желали разделиться надвое. Китаянкам нарочно укорачивали ступни с помощью деревянных колодок, а жители горного Тибета откармливали своих женщин так, что они не могли стронуться с места, и это считалось красивым и соблазнительным. В то же время контрапост полностью осуществлен в качающейся походке матроса и его случайной подруги, у которой тазовая кость движется как бы на шарнирах, и все остальное колеблется, подчиняясь правилу противопоставления. Таким образом, естественное другой раз оказывается не чем иным, как вызывающим и нескромным.
Негодяя привел его отец, сапожник из Монца, надеявшийся, что при обучении дурь выйдет сама собой. Имея в виду миловидность Джакомо, выяснившуюся, когда его отмыли от грязи и нарядили в красивую одежду, а с другой стороны – наклонность к воровству, исключительное упрямство и хитрость, можно подумать, что в нем сочетаются две природы: ангельская и сатанинская. Может, поэтому Леонардо дал ему прозвище, воспользовавшись одним из имен Сатаны, приведенным в поэме Луиджи Пульчи «Великий Морганте», излюбленном чтении Мастера, а именно Салаи, откуда уменьшительное Салаино.
7 сентября украл пряжку стоимостью 22 сольди у Марко, живущего у меня. Пряжка эта была серебряной, и украл он ее из моего кабинета. После того как Марко долго искал ее, она была найдена в сундуке названного Джакомо.
Марко д'Оджоне тогда едва не убил похитителя и впоследствии сожалел, что этого не сделал, поскольку в конце концов Салаино вынудил его покинуть мастерскую раньше, чем Марко намеревался. Поскольку же с этим Джакомо при его качествах Мастер не желал расставаться, Марко, наслышавшийся платонических разговоров и таким образом отчасти образовавшийся, высказывался в том смысле, что, дескать, подобное стремится к подобному, имея в виду внутреннее сродство, которое решался усматривать между величайшим живописцем Италии и этим, чтобы не употребить бранного слова, созданием.
Когда я был в доме Галеаццо Сансеверино и подготавливал его выезд на турнир, несколько оруженосцев разделись, чтобы примерить костюмы дикарей, приготовленные для праздника. Джакомо подкрался, к кошельку одного из них, лежавшему на кровати вместе с другими вещами, и взял все деньги, которые там нашел, – 2 лиры 4 сольди. Когда я получил в подарок турецкую шкуру, чтобы сделать из нее пару сапог, Джакомо через месяц украл ее у меня и продал за 20 сольди. И на эти деньги, как он мне сам признался, купил анисовых конфет.
Однако Леонардо продолжал таскать его за собою в дома знатных дворян и брал в Замок. Если придворные женщины, встречая мальчишку на каком-нибудь празднике, нарочно стискивали ему пальцами щеки или трясли за волосы, Салаино знай себе улыбался, точно как ангел, настолько встревоживший приора отца Бартоломео; и такой же, в виде миндалины, ворочался глаз над припухшим, как бы воспаленным бессонницей веком.
Откуда у сына сапожника плавность в движениях, сходная с манерою Мастера? Когда Леонардо указывал на какую-нибудь вещь локтем, кистью руки и указательным пальцем, он как бы подражал движению шеи лебедя; при этом указательный палец оказывался похожим на клюв, застывший на короткое мгновение, если птица что-нибудь рассматривает. Сходным образом ангел из «Мадонны в скалах» указывает на Иоанна. Но если в фигурах какого-нибудь живописца в самом деле видны манеры и движения их творца, не от того ли и Леонардо в движениях полностью подчинен контрапосту? С недавних же пор такая манера стала считаться естественной и наиболее приличной между придворными, тогда как прежде она обнаруживалась – да и то если заранее объяснить и, что называется, ткнуть пальцем, – разве на портрете синьоры Чечилии Галлерани или в фигуре этого злополучного ангела. Впрочем, портрет, находившийся известное время в спальне у Моро, после его свадьбы убран в далекие секретные комнаты; Мадонна же с ангелом, написанная для францисканцев капеллы св. Зачатия, из-за тяжбы с заказчиками остается в мастерской Леонардо. Так что произведения не настолько доступны, чтобы непосредственно от них распространялось влияние. Не избирает ли Мастер посредником своего государя, который, если чему подражает, другие к этому присматриваются?
Так или иначе, распределившиеся вдоль стен, когда не принимают участия в танце, молодые люди, прежде помещавшиеся твердо на обеих ногах, теперь обнаруживают большую свободу движений и некоторую развязную вывернутость: вертлуг бедренной кости приподнят и тяжесть всецело опирается на одну ногу; другая нога чуть согнута в колене и отставлена, а носок ее вытянут и вызывающим образом покачивается. При этом грудная клетка относительно тазовой кости сместилась примерно на четверть круга. А прислуживающий какой-нибудь знатной особе мальчик, если, придерживая шлейф, опускается на колено, отставляет вбок зад и голову обращает в противоположную сторону – все же в целом движение изумительно складно и, можно сказать, очаровывает естественностью. Правда, тут возникает вопрос: что полагать как естественное? Здесь господствует путаница – ведь, единожды согрешив, человек только и делает, что скрывает свою природу, как если бы творец из небрежности не оканчивал свои произведения и ему следовало помогать. Так, в Египте бинтовали младенцев, покуда их кости еще мягкие, чтобы сделать голову длиннее, чем она есть. Критяне перетягивали талию до такой степени, будто желали разделиться надвое. Китаянкам нарочно укорачивали ступни с помощью деревянных колодок, а жители горного Тибета откармливали своих женщин так, что они не могли стронуться с места, и это считалось красивым и соблазнительным. В то же время контрапост полностью осуществлен в качающейся походке матроса и его случайной подруги, у которой тазовая кость движется как бы на шарнирах, и все остальное колеблется, подчиняясь правилу противопоставления. Таким образом, естественное другой раз оказывается не чем иным, как вызывающим и нескромным.
31
Если, разъярившись в своем движении после того, кап двигатель его покинул, колесо совершает само собою много оборотов, то отсюда следует, по-видимому, что, если двигатель, продолжая упорствовать, станет вращать колесо, он будет затрачивать мало силы.
Подобно тому как грязнуля и вор, недобросовестный ленивец Джакомо служит, по-видимому, оболочкою другому Джакомо с его ангельской миловидностью и врожденной вкрадчивой вежливостью, так немужественное изящество движений флорентийского мастера сочетается с его способностью к длительной тяжелой работе, когда глиною, с трудом разделяющеюся на подручные порции из-за добавления волоса, дурно пахнущей от других необходимых добавок и более обычного пачкающейся из-за графита, надо забросать и заполнить железные ячеи каркаса Коня. Поистине тот, кто увидит Леонардо после занятия скульптурой, пока он не переоделся в чистое, удивится переменам в его внешности и повадках – подобный Протею, он выступает то как царедворец со всей привычной мягкостью, то как суровый ремесленник, у которого не исчезают заусенцы возле ногтей, и глина впивается в трещины кожи. Не так ли обнаруживается и громадная разница между разнообразием кушаний, какие ему приходится пробовать на придворных пирах, и неразличимой изо дня в день монотонностью у себя дома?
Хлеб – 6 сольди
Вино – 9 сольди
Фрукты – 3 сольди
Суп – 2 сольди
Отруби – 2 сольди
Свечи – 3 сольди
Суп – ломбардская минестра, отвар из говяжьего или свиного желудка, забеленный кислым молоком и употребляемый в холодном виде за завтраком; отруби – для домашних животных, тогда как свечи скорее принадлежат пище духовной.
Относительно других условий существования надо заметить, что в те времена понятие о необходимых удобствах, включая чистоту, которой теперь люди так преданны, много отличалось от нынешнего. Что касается произведений искусств – внутренние помещения зданий и улицы городов этим были, можно сказать, переполнены – их так же нельзя отнести к необходимым удобствам, как мало они подпадают под понятие пользы, хотя служат орудием авторитета, власти, влияния и прочего в таком духе. Если же комнаты Моро, как небо от земли, отличались богатством украшения от предоставленных служащим замка, то относительно устройства проветривания, подачи воды, тепла или сырости – тут все было то же самое, даже помещение служащего удобнее, поскольку не так велико. Кроме того, состояние владельца и его сан лучше представлены в верхней одежде, между тем как в белье нет большой разницы, и для повседневного существования князя необходимо не меньше выносливости сравнительно с существованием его подданных, простых граждан.
Но не оставляет ли такая нетребовательность к условиям жизни больше силы для творчества? Ведь нехорошо и однообразно питающиеся, отдыхающие ночью в неудобных постелях, не имеющие достаточно мыла и свежей воды, умирающие из-за небрежности медиков, эти люди оставили такое количество изумительных произведений во всех областях, что издали кажутся какими-то богами или волшебниками. Как великим событиям предшествуют другой раз сходные с ними малые события в виде шутовского предсказания или пророчества, так появлению на людях Большого коня предшествовал Малый, размером не более карликовых лошадок, выращиваемых жителями острова Эльба.
В отличие от Большого коня, который только казался движущимся, а на самом деле оставался на месте, Малый конь двигался по-настоящему; сделанное из дерева и металла животное имело взамен скачущих ног два быстро вертящихся колеса, расположенных не рядом на оси, как это бывает обыкновенно, но одно за другим. Они катились, не падая и не сталкиваясь между собою, поддерживаемые неизвестною силой, и посредине в седле помещался всадник. Когда Леонардо как дух вынесся из ворот Корте Веккио, из людей, оказавшихся близко, иные обмерли от страха, другие же, более сведущие, как Салаино и Зороастро, держались за животы, покатываясь со смеху. Из-за быстроты и краткости всего происшествия невозможно было сразу понять, каким способом малый искусственный конь приводился в движение. Но людям свойственно высказываться и с уверенностью судить о вещах прежде того, как они ознакомятся с ними более внимательно. Некоторые утверждали, что, сидя верхом и превосходя ростом животное, всадник отталкивается ногами от земли; другие настаивали, что он земли не касается, но, поочередно приподымая колени и действуя шпорами, движется с помощью стремян. В то время руководимое злобою и недоброжелательством невежественное большинство – те были убеждены, что Мастер и его конь имеют движителем нечистую силу. Также находились свидетели, которые вообразили двойственное существо, обладающее возможностями вместе и лошади и человека: такие свидетели уподобились древнейшему населению Греции, не имевшему понятия о верховой езде – когда они увидели метавшего стрелы иноплеменного всадника, то вообразили кентавра. Наконец, не обошлось без таких, кто, возбужденный своим суеверием и поощряемый дикостью, полагал, будто жилец Корте Веккио появляется на людях в том виде, какой принимает по произволу, и что колеса ему присущи как другому исчадию копыта или рога.
Оседлав свое детище, Мастер недалеко уехал: колеса прекратили вращение, как если другой, невидимый зверь протянул лапу, чтобы им воспрепятствовать. Конь заскакал, рама треснула, всадник упал в дорожную пыль и расшибся. Поднявшись, он подобрал отдельные части разрушившегося произведения, и тут в самом деле могло показаться, будто споткнувшийся при неосторожной скачке кентавр, огорченный, уносит отделившиеся от него конечности.
Едва утихли разговоры об этом кентавре, как Милан вновь оказался сильно взволнованным. Доминиканец, летом 1492 года проповедовавший на Новом рынке, говорил страшные вещи: что Италия и Рим будут перевернуты вверх дном и что время близко, хотя точно указать его нельзя, поскольку господь того не хочет, желая, чтобы его подданные пребывали в ожидании и тревоге. Впрочем, пояснял доминиканец, называвший себя учеником и последователем фра Джироламо Савонаролы, феррарца, события начнутся после кончины флорентийского князя, которая вскоре последует.
Доминиканца забрали стражники и отвели в тюрьму, где он продолжал проповедовать и объявил нового Кира: тот-де пройдет всю Италию, и никто ему не воспрепятствует. Когда наушники донесли об этом регенту, Моро посмеялся и сказал, что много есть проповедников, которые пугают, а потом выясняется, что здесь издевательство или прямая ложь, и велел проводить монаха к границам Ломбардии. Однако обитающие в квартале Патари старьевщики, приняв семя самого вздорного и зловещего слуха, выращивают его в тряпье и других отбросах как бы в теплице. Когда разговоры о пришествии Зверя и скорой всеобщей гибели возобновились и, подобные ропоту древесной листвы под ветром, переполнили город, в добавление и подтверждение этому при общем унынии и страхе, как звук трубы архангела, разнеслось известие о смерти Лоренцо Великолепного Медичи.[20]
Подробности этого события рассказал флорентиец Джулиано Сангалло, присланный Синьорией в Милан, поскольку Моро желал иметь в городе здание в новом духе по образцу флорентийских палаццо. Джулиано прежде с большим успехом и изобретательностью строил для Лоренцо Великолепного, присвоившего ему прозвище Сангалло, когда за городскими воротами того же названия он соорудил помещение для монастыря августинцев. По словам Джулиано, скорую смерть Лоренцо Медичи монах действительно предсказывал, проповедуя в Сан Марко; он объявил также о скорой гибели папы и французского наследника и о несчастьях, которые за этим последуют. Пораженный такой проницательностью, Лоренцо призвал монаха для исповеди и отпущения грехов, поскольку его здоровье внезапно ухудшилось и не оставалось малейшей надежды на исцеление.
Лоренцо просил отпустить ему три греха: разграбление Вольтерры, израсходование принадлежащих попечительству о бедных девушках средств и грех кровавой расправы, учиненной после заговора Пацци, которого жертвой стал его брат, Джулиано Медичи. Как ловкий торговец, фра Джироламо требовал за это, чтобы Лоренцо исполнил его условия.
– Во-первых, – сказал он умирающему, – тебе надо иметь живую и крепкую веру в божие милосердие.
– Я имею такую веру, – ответил Лоренцо.
– Во-вторых, ты должен завещать сыновьям, чтобы они загладили нанесенное попечительству ужасное зло, и пусть возместят истраченные деньги.
На это условие Лоренцо согласился также.
– И последнее, – сказал фра Джироламо, – ты должен вернуть Флоренции свободу.
Тут Лоренцо, разгневанный, молча повернулся к стене; монах не стал его исповедовать, и он умер, не причастившись.
Джулиано Сангалло сильно горевал об этом Медичи. Когда же он увидел Коня, то, взволновавшись, сказал:
– Удивительная морда Чудовища, ее выражение, и оскал, и губы, вывернутые и оттопыренные над деснами, напоминают мне внешность Лоренцо, которого называли самым безобразным человеком в Италии. Но не было человека и привлекательней. Дух и порыв этого произведения могут сравниться с неукротимой волей умершего, после которого Флоренция осталась безутешной вдовицей, и судьба ее печальна и темна. Впрочем: – добавил Джулиано с язвительностью, – ее ожидает супруг, строжайший прежнего: фра Джироламо Савонарола, феррарец.
Подобно тому как грязнуля и вор, недобросовестный ленивец Джакомо служит, по-видимому, оболочкою другому Джакомо с его ангельской миловидностью и врожденной вкрадчивой вежливостью, так немужественное изящество движений флорентийского мастера сочетается с его способностью к длительной тяжелой работе, когда глиною, с трудом разделяющеюся на подручные порции из-за добавления волоса, дурно пахнущей от других необходимых добавок и более обычного пачкающейся из-за графита, надо забросать и заполнить железные ячеи каркаса Коня. Поистине тот, кто увидит Леонардо после занятия скульптурой, пока он не переоделся в чистое, удивится переменам в его внешности и повадках – подобный Протею, он выступает то как царедворец со всей привычной мягкостью, то как суровый ремесленник, у которого не исчезают заусенцы возле ногтей, и глина впивается в трещины кожи. Не так ли обнаруживается и громадная разница между разнообразием кушаний, какие ему приходится пробовать на придворных пирах, и неразличимой изо дня в день монотонностью у себя дома?
Хлеб – 6 сольди
Вино – 9 сольди
Фрукты – 3 сольди
Суп – 2 сольди
Отруби – 2 сольди
Свечи – 3 сольди
Суп – ломбардская минестра, отвар из говяжьего или свиного желудка, забеленный кислым молоком и употребляемый в холодном виде за завтраком; отруби – для домашних животных, тогда как свечи скорее принадлежат пище духовной.
Относительно других условий существования надо заметить, что в те времена понятие о необходимых удобствах, включая чистоту, которой теперь люди так преданны, много отличалось от нынешнего. Что касается произведений искусств – внутренние помещения зданий и улицы городов этим были, можно сказать, переполнены – их так же нельзя отнести к необходимым удобствам, как мало они подпадают под понятие пользы, хотя служат орудием авторитета, власти, влияния и прочего в таком духе. Если же комнаты Моро, как небо от земли, отличались богатством украшения от предоставленных служащим замка, то относительно устройства проветривания, подачи воды, тепла или сырости – тут все было то же самое, даже помещение служащего удобнее, поскольку не так велико. Кроме того, состояние владельца и его сан лучше представлены в верхней одежде, между тем как в белье нет большой разницы, и для повседневного существования князя необходимо не меньше выносливости сравнительно с существованием его подданных, простых граждан.
Но не оставляет ли такая нетребовательность к условиям жизни больше силы для творчества? Ведь нехорошо и однообразно питающиеся, отдыхающие ночью в неудобных постелях, не имеющие достаточно мыла и свежей воды, умирающие из-за небрежности медиков, эти люди оставили такое количество изумительных произведений во всех областях, что издали кажутся какими-то богами или волшебниками. Как великим событиям предшествуют другой раз сходные с ними малые события в виде шутовского предсказания или пророчества, так появлению на людях Большого коня предшествовал Малый, размером не более карликовых лошадок, выращиваемых жителями острова Эльба.
В отличие от Большого коня, который только казался движущимся, а на самом деле оставался на месте, Малый конь двигался по-настоящему; сделанное из дерева и металла животное имело взамен скачущих ног два быстро вертящихся колеса, расположенных не рядом на оси, как это бывает обыкновенно, но одно за другим. Они катились, не падая и не сталкиваясь между собою, поддерживаемые неизвестною силой, и посредине в седле помещался всадник. Когда Леонардо как дух вынесся из ворот Корте Веккио, из людей, оказавшихся близко, иные обмерли от страха, другие же, более сведущие, как Салаино и Зороастро, держались за животы, покатываясь со смеху. Из-за быстроты и краткости всего происшествия невозможно было сразу понять, каким способом малый искусственный конь приводился в движение. Но людям свойственно высказываться и с уверенностью судить о вещах прежде того, как они ознакомятся с ними более внимательно. Некоторые утверждали, что, сидя верхом и превосходя ростом животное, всадник отталкивается ногами от земли; другие настаивали, что он земли не касается, но, поочередно приподымая колени и действуя шпорами, движется с помощью стремян. В то время руководимое злобою и недоброжелательством невежественное большинство – те были убеждены, что Мастер и его конь имеют движителем нечистую силу. Также находились свидетели, которые вообразили двойственное существо, обладающее возможностями вместе и лошади и человека: такие свидетели уподобились древнейшему населению Греции, не имевшему понятия о верховой езде – когда они увидели метавшего стрелы иноплеменного всадника, то вообразили кентавра. Наконец, не обошлось без таких, кто, возбужденный своим суеверием и поощряемый дикостью, полагал, будто жилец Корте Веккио появляется на людях в том виде, какой принимает по произволу, и что колеса ему присущи как другому исчадию копыта или рога.
Оседлав свое детище, Мастер недалеко уехал: колеса прекратили вращение, как если другой, невидимый зверь протянул лапу, чтобы им воспрепятствовать. Конь заскакал, рама треснула, всадник упал в дорожную пыль и расшибся. Поднявшись, он подобрал отдельные части разрушившегося произведения, и тут в самом деле могло показаться, будто споткнувшийся при неосторожной скачке кентавр, огорченный, уносит отделившиеся от него конечности.
Едва утихли разговоры об этом кентавре, как Милан вновь оказался сильно взволнованным. Доминиканец, летом 1492 года проповедовавший на Новом рынке, говорил страшные вещи: что Италия и Рим будут перевернуты вверх дном и что время близко, хотя точно указать его нельзя, поскольку господь того не хочет, желая, чтобы его подданные пребывали в ожидании и тревоге. Впрочем, пояснял доминиканец, называвший себя учеником и последователем фра Джироламо Савонаролы, феррарца, события начнутся после кончины флорентийского князя, которая вскоре последует.
Доминиканца забрали стражники и отвели в тюрьму, где он продолжал проповедовать и объявил нового Кира: тот-де пройдет всю Италию, и никто ему не воспрепятствует. Когда наушники донесли об этом регенту, Моро посмеялся и сказал, что много есть проповедников, которые пугают, а потом выясняется, что здесь издевательство или прямая ложь, и велел проводить монаха к границам Ломбардии. Однако обитающие в квартале Патари старьевщики, приняв семя самого вздорного и зловещего слуха, выращивают его в тряпье и других отбросах как бы в теплице. Когда разговоры о пришествии Зверя и скорой всеобщей гибели возобновились и, подобные ропоту древесной листвы под ветром, переполнили город, в добавление и подтверждение этому при общем унынии и страхе, как звук трубы архангела, разнеслось известие о смерти Лоренцо Великолепного Медичи.[20]
Подробности этого события рассказал флорентиец Джулиано Сангалло, присланный Синьорией в Милан, поскольку Моро желал иметь в городе здание в новом духе по образцу флорентийских палаццо. Джулиано прежде с большим успехом и изобретательностью строил для Лоренцо Великолепного, присвоившего ему прозвище Сангалло, когда за городскими воротами того же названия он соорудил помещение для монастыря августинцев. По словам Джулиано, скорую смерть Лоренцо Медичи монах действительно предсказывал, проповедуя в Сан Марко; он объявил также о скорой гибели папы и французского наследника и о несчастьях, которые за этим последуют. Пораженный такой проницательностью, Лоренцо призвал монаха для исповеди и отпущения грехов, поскольку его здоровье внезапно ухудшилось и не оставалось малейшей надежды на исцеление.
Лоренцо просил отпустить ему три греха: разграбление Вольтерры, израсходование принадлежащих попечительству о бедных девушках средств и грех кровавой расправы, учиненной после заговора Пацци, которого жертвой стал его брат, Джулиано Медичи. Как ловкий торговец, фра Джироламо требовал за это, чтобы Лоренцо исполнил его условия.
– Во-первых, – сказал он умирающему, – тебе надо иметь живую и крепкую веру в божие милосердие.
– Я имею такую веру, – ответил Лоренцо.
– Во-вторых, ты должен завещать сыновьям, чтобы они загладили нанесенное попечительству ужасное зло, и пусть возместят истраченные деньги.
На это условие Лоренцо согласился также.
– И последнее, – сказал фра Джироламо, – ты должен вернуть Флоренции свободу.
Тут Лоренцо, разгневанный, молча повернулся к стене; монах не стал его исповедовать, и он умер, не причастившись.
Джулиано Сангалло сильно горевал об этом Медичи. Когда же он увидел Коня, то, взволновавшись, сказал:
– Удивительная морда Чудовища, ее выражение, и оскал, и губы, вывернутые и оттопыренные над деснами, напоминают мне внешность Лоренцо, которого называли самым безобразным человеком в Италии. Но не было человека и привлекательней. Дух и порыв этого произведения могут сравниться с неукротимой волей умершего, после которого Флоренция осталась безутешной вдовицей, и судьба ее печальна и темна. Впрочем: – добавил Джулиано с язвительностью, – ее ожидает супруг, строжайший прежнего: фра Джироламо Савонарола, феррарец.
ФЛОРЕНЦИЯ. 1452-1482
32
Многое, произошедшее много лет назад, будет казаться нам близким и недалеким от настоящего, а многое близкое покажется стариной, такой же, как старина нашей юности. Так поступает и глаз в отношении далеких предметов: освещенные солнцем, они кажутся ему близкими, а многие близкие предметы кажутся далекими.
Всадники – мальчик и старик – через мост святой Троицы переехали на левый берег. Мальчик держался в седле красиво и свободно и едва касался поводьев пальцами, поэтому лошадь шла весело, высоко задирая морду; старик же сидел, выпрямив спину и откинувшись назад, как если бы его с силою тянули за воротник, и животное, которому он причинял неудобство, кивало головою, едва не окунаясь в дорожную пыль.
В праздник Благовещения, 25 марта, во Флоренции сменяется год и начинается новый; отсюда видно, какое значение здесь придают этому евангельскому событию и дню, который, по мнению Иоанна Златоуста, есть корень всех праздников. Улицы полны народа, красиво одетого, и все тянутся к церкви; и многие идут к францисканцам в Сан Феличе посмотреть представление, которое дается в тот день трижды.
Когда всадники приблизились к храму, его помещение, по-видимому, уже наполнилось людьми, и остальные толпились у входа. Привязав лошадей, старик и мальчик стали пытаться проникнуть внутрь, и иные на них негодовали, а уродливый нищий больно толкнул мальчика палкою в спину. Но велико было желание, и они до тех пор настойчиво действовали, покуда не оказались внутри храма близко к алтарю, впереди других верующих.
Служба еще не начиналась, и некоторые, задрав головы, смотрели кверху, откуда время от времени разносилось как бы грохотание грома, будто кто ходил по нарочно там постланному листу железа. Тут служка при помощи длинной палки с укрепленным на ней огарком стал зажигать свечи; при этом прибавилось торжественности, а разговаривающие примолкли. Зазвенели колокольчики, и другие служки в кружевных передниках вынесли крест; дьяконы закачали кадилами, и священник громким голосом произнес: «Мир всем!»
Служба тянется долго, так что и наиболее терпеливые из прихожан озираются по сторонам или вновь принимаются шептаться с соседями. Но и при такой невнимательности внешность богослужения и торжественные звуки мессы незаметным образом настраивают присутствующих, и, когда после троекратного «Аминь!» опять раздается громыхание, никто больше не сомневается, что это божья гроза, и лица обращаются кверху; если бы мальчик не смотрел вместе с другими, но оборотился назад, он увидел бы, как они расцветают и все, как одно, становятся благообразны, потому что нету такого некрасивого лица, которое бы не исправлялось улыбкою. И, правду сказать, было чему обрадоваться, хотя многие не первый раз присутствовали на представлении. Вдруг растворясь после сильнейшего громыхания, потолок раскрывал звездное небо, и там все мерцало и шевелилось, как это бывает в ясную безлунную ночь. Одновременно становились видны расположившиеся по краю небес неизвестно каким образом там прилепившиеся двенадцать ангелов, а проще сказать, дети лет по восьми или девяти с волосами из золоченой пакли и с прикрепленными бумажными крыльями. Проделывая руками плавные движения, как их научили, они также попеременно вытягивали носки и их легкие прозрачные одежды шевелились, завиваясь кольцами, и всем внизу представлялось, будто бы они кружатся в хороводе, – тогда как кружились небо и голова у легковерного впечатлительного человека.
– Проделанные в железе отверстия другой раз оказываются напротив источника света, который находится за небесами, – пояснял мальчику его вожатый, – если же свет не проникает в отверстия, тогда звезды гаснут: отсюда мерцание.
Бог-отец – его борода и волосы завиты мельчайшими кольцами, точно как одежда у ангелов, – помещается близко к зениту, откуда спускается металлический прут. От этого прута в стороны расходятся ветви, а к ним прикреплены еще ангелы, большие ростом, их изображают дети лет по двенадцати. И эти сучат ногами, и так же завиваются края облипающей их одежды; а тем временем сверху доносится прекрасная музыка, и все зрелище в целом воодушевляет и настраивает собравшихся здесь людей на возвышенный религиозный лад. Когда мелодия музыки изменилась, от уровня, где прикреплены восемь ангелов к железным ветвям, стала опускаться медная мандорла, или миндалина – вся в круглых отверстиях; и по мере того как она опускалась, из отверстий выдвигались устроенные в медных же трубках светильники; а поскольку эта мандорла была как нельзя чище и ярче отполирована, отражающийся свет в виде сияния расходился вокруг нее, и источаемый словом или благою вестью свет таким образом участвовал в представлении как важное лицо.
Всадники – мальчик и старик – через мост святой Троицы переехали на левый берег. Мальчик держался в седле красиво и свободно и едва касался поводьев пальцами, поэтому лошадь шла весело, высоко задирая морду; старик же сидел, выпрямив спину и откинувшись назад, как если бы его с силою тянули за воротник, и животное, которому он причинял неудобство, кивало головою, едва не окунаясь в дорожную пыль.
В праздник Благовещения, 25 марта, во Флоренции сменяется год и начинается новый; отсюда видно, какое значение здесь придают этому евангельскому событию и дню, который, по мнению Иоанна Златоуста, есть корень всех праздников. Улицы полны народа, красиво одетого, и все тянутся к церкви; и многие идут к францисканцам в Сан Феличе посмотреть представление, которое дается в тот день трижды.
Когда всадники приблизились к храму, его помещение, по-видимому, уже наполнилось людьми, и остальные толпились у входа. Привязав лошадей, старик и мальчик стали пытаться проникнуть внутрь, и иные на них негодовали, а уродливый нищий больно толкнул мальчика палкою в спину. Но велико было желание, и они до тех пор настойчиво действовали, покуда не оказались внутри храма близко к алтарю, впереди других верующих.
Служба еще не начиналась, и некоторые, задрав головы, смотрели кверху, откуда время от времени разносилось как бы грохотание грома, будто кто ходил по нарочно там постланному листу железа. Тут служка при помощи длинной палки с укрепленным на ней огарком стал зажигать свечи; при этом прибавилось торжественности, а разговаривающие примолкли. Зазвенели колокольчики, и другие служки в кружевных передниках вынесли крест; дьяконы закачали кадилами, и священник громким голосом произнес: «Мир всем!»
Служба тянется долго, так что и наиболее терпеливые из прихожан озираются по сторонам или вновь принимаются шептаться с соседями. Но и при такой невнимательности внешность богослужения и торжественные звуки мессы незаметным образом настраивают присутствующих, и, когда после троекратного «Аминь!» опять раздается громыхание, никто больше не сомневается, что это божья гроза, и лица обращаются кверху; если бы мальчик не смотрел вместе с другими, но оборотился назад, он увидел бы, как они расцветают и все, как одно, становятся благообразны, потому что нету такого некрасивого лица, которое бы не исправлялось улыбкою. И, правду сказать, было чему обрадоваться, хотя многие не первый раз присутствовали на представлении. Вдруг растворясь после сильнейшего громыхания, потолок раскрывал звездное небо, и там все мерцало и шевелилось, как это бывает в ясную безлунную ночь. Одновременно становились видны расположившиеся по краю небес неизвестно каким образом там прилепившиеся двенадцать ангелов, а проще сказать, дети лет по восьми или девяти с волосами из золоченой пакли и с прикрепленными бумажными крыльями. Проделывая руками плавные движения, как их научили, они также попеременно вытягивали носки и их легкие прозрачные одежды шевелились, завиваясь кольцами, и всем внизу представлялось, будто бы они кружатся в хороводе, – тогда как кружились небо и голова у легковерного впечатлительного человека.
– Проделанные в железе отверстия другой раз оказываются напротив источника света, который находится за небесами, – пояснял мальчику его вожатый, – если же свет не проникает в отверстия, тогда звезды гаснут: отсюда мерцание.
Бог-отец – его борода и волосы завиты мельчайшими кольцами, точно как одежда у ангелов, – помещается близко к зениту, откуда спускается металлический прут. От этого прута в стороны расходятся ветви, а к ним прикреплены еще ангелы, большие ростом, их изображают дети лет по двенадцати. И эти сучат ногами, и так же завиваются края облипающей их одежды; а тем временем сверху доносится прекрасная музыка, и все зрелище в целом воодушевляет и настраивает собравшихся здесь людей на возвышенный религиозный лад. Когда мелодия музыки изменилась, от уровня, где прикреплены восемь ангелов к железным ветвям, стала опускаться медная мандорла, или миндалина – вся в круглых отверстиях; и по мере того как она опускалась, из отверстий выдвигались устроенные в медных же трубках светильники; а поскольку эта мандорла была как нельзя чище и ярче отполирована, отражающийся свет в виде сияния расходился вокруг нее, и источаемый словом или благою вестью свет таким образом участвовал в представлении как важное лицо.