Страница:
Алексей Гастев
Леонардо да Винчи
От редакции
Герой этой книги принадлежит к тем личностям мировой истории, чья известность и чья слава не ограничиваются пределами одной страны или одной эпохи. Гениальный художник, неутомимый исследователь явлений природы, выдающийся инженер и мыслитель, Леонардо да Винчи, может быть, в гораздо большей степени, чем другие знаменитые представители Возрождения, соединил в своей деятельности все многообразие чаяний, идей и интеллектуальных мотаний ренессансной личности. Феномен Леонардо да Винчи поражает не только размахом и разносторонностью поставленных и решенных вопросов в различных сферах человеческой деятельности, по и атмосферой некоторой таинственности, порожденной обстоятельствами биографии художника, сложностью языка, которым он себя в разных областях знания и искусства выражал.
Уникальность подобных судеб неизменно приковывает внимание все новых поколений, требуя от них не просто пиетета и почитания, но и твердо выверенного мировоззренческого отношения.
Предлагаемая ныне вниманию читателя книга А. Гастева во многом может показаться необычной для тех, кто в достаточной мире знаком с другими изданиями серии «Жизнь замечательных людей». Биограф сознательно ставит перед собой задачу найти стиль изложения, адекватный художественно-научному стилю описываемой им эпохи. Скажем, если для Леонардо да Винчи – художника была актуальной забота о создании особой живописной манеры, когда четкость границ изображаемого предмета исчезает, а свет постепенно и незаметно рассеивается во тьме, и наоборот (знаменитое «сфумато», «рассеивание»), то автор подыскивает этому соответствующий литературный эквивалент, так что контуры личности его героя другой раз также представляются нечеткими. Тут автор полагается на умение читателя самому определить отношение к разным ипостасям художника-возрожденца.
Очевидной, во многом неизбежной усложненностью отличается и композиционное построение книги: различные периоды жизни героя даны не в хронологической последовательности, а вперемешку, некоторые из них рассмотрены с гораздо большей подробностью, нежели другие. Перед нами как бы старое мозаичное изображение с многочисленными утерянными фрагментами. Тут также новое испытание для читателя, призыв к его активности и вниманию.
Не скрывая глубинной противоречивости личности и творчества своего героя (гуманистический пафос соседствует у него с безудержным любопытством аналитика, инженера, с удовольствием выполняющего чисто военные заказы), биограф поручает выносить окончательное суждение о величии своего героя читателю.
Уникальность подобных судеб неизменно приковывает внимание все новых поколений, требуя от них не просто пиетета и почитания, но и твердо выверенного мировоззренческого отношения.
Предлагаемая ныне вниманию читателя книга А. Гастева во многом может показаться необычной для тех, кто в достаточной мире знаком с другими изданиями серии «Жизнь замечательных людей». Биограф сознательно ставит перед собой задачу найти стиль изложения, адекватный художественно-научному стилю описываемой им эпохи. Скажем, если для Леонардо да Винчи – художника была актуальной забота о создании особой живописной манеры, когда четкость границ изображаемого предмета исчезает, а свет постепенно и незаметно рассеивается во тьме, и наоборот (знаменитое «сфумато», «рассеивание»), то автор подыскивает этому соответствующий литературный эквивалент, так что контуры личности его героя другой раз также представляются нечеткими. Тут автор полагается на умение читателя самому определить отношение к разным ипостасям художника-возрожденца.
Очевидной, во многом неизбежной усложненностью отличается и композиционное построение книги: различные периоды жизни героя даны не в хронологической последовательности, а вперемешку, некоторые из них рассмотрены с гораздо большей подробностью, нежели другие. Перед нами как бы старое мозаичное изображение с многочисленными утерянными фрагментами. Тут также новое испытание для читателя, призыв к его активности и вниманию.
Не скрывая глубинной противоречивости личности и творчества своего героя (гуманистический пафос соседствует у него с безудержным любопытством аналитика, инженера, с удовольствием выполняющего чисто военные заказы), биограф поручает выносить окончательное суждение о величии своего героя читателю.
Леонардо да Винчи
Не удивляйся, Сократ, если мы, рассматривая во многих отношениях много вещей, таких, как боги и рождение вселенной, не достигнем в наших рассуждениях полной точности и непротиворечивости. Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я, рассуждающий, и вы, мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего.
Платон. Тимей, 28
МИЛАН. Июль – декабрь 1493
1
Начинай свою Анатомию с совершенного человека, затем сделай его стариком и менее мускулистым; затем продолжай, обдирая, его постепенно вплоть до костей. А младенца ты сделаешь потом, вместе с изображением матки.
Насколько в давно прошедшие времена, старинные в сравнении с временами Леонардо да Винчи, высоко ставили краткость, видно из следующего диалога, хотя бы и вымышленного:
– Что такое буква? – спрашивает благородный принц Пипин знаменитого Алкуина, беседуя с ним в присутствии императора Карла, своего отца.[1]
– Страж истории, – отвечает этот Алкуин, выступающий под именем Альбина в латинском трактате, написанном им самим в восьмом столетии от рождества Христова для целей преподавания.
– Что такое слово?
– Предатель духа.
– Что такое язык?
– Бич воздуха.
Если пределом краткости служит молчание, то для подробности и многословия пределом можно назвать бесконечность; согласившись же с определением языка как бич воздуха, приходится удивляться разнообразию звучаний, которыми неутомимый пастух заполняет окружающее его пространство, так что, когда бы не придумали беззвучную речь в виде письменности, от беспрерывного бичевания воздуха никто не смог бы укрыться, как если бы во всю мочь звонили колокола. Шестьсот лет спустя после императора Карла из-за наступившего бурного развития науки это становится очевидным, тем более что изумительная старинная краткость и полное научное описание несовместимы.
Ни один орган не нуждается в таком большом количестве мускулов, как язык; из них известно 24, не считая остальных, которые я открыл; и из всех членов, которые движутся произвольным движением, язык превосходит остальные по числу движений. Обрати особое внимание на то, каким образом посредством движения языка и при помощи губ и зубов произношение всех названий предметов нам становится привычно, и слова, простые и сложные, какого-либо наречия доходят до нашего слуха посредством этого инструмента. Каковые слова, если бы все явления природы имели бы название, достигли бы бесконечности наравне с бесконечным количеством вещей, существующих в действительности и находящихся под властью природы. И они были бы выражены не на одном каком-то наречии, но на очень многих, которые тоже достигли бы бесконечности, потому что они всегда меняются из века в век по отдельным странам вследствие смешения народов, которое происходит в результате войн и других катастроф. Эти наречия подвержены забвению и умирают, как и все остальные создания, и, если мы согласны, что наш мир вечен, мы скажем, что эти наречия будут бесконечно разнообразны в бесконечности веков, входящих в бесконечное время.
Куцый султанчик плывет над полем листа, кренясь наподобие паруса; в тишине ночи касания пера о бумагу слышны отчетливо, будто бы птица клювом подбирает рассыпанное зерно. Хотя по течению времени звуки распределяются неравномерно, но соответственно протяжению слов и сложению каждой буквы в отдельности, этот скрипучий шорох или царапание на постороннего слушателя действовали бы умиротворяюще, а зрение приятно довольствовалось бы видом ровных отчетливых строк. Однако затем на месте приятности и удовольствия возникли бы томление и тревога, что бывает во сне, когда являющиеся образы определенно известны сновидцу, но отождествить их с кем-либо из знакомых ему людей не удается. Так же и здесь: при отчетливости изображения и очевидном сходстве с обычными буквами ни одна не узнается как именно та или другая, хотя спустя время становится возможным сообразить, что буквы все перевернуты, как если отражаются в зеркале, и что Леонардо не только пишет левой рукой, но и справа налево, как турки.
Еще ты опишешь и изобразишь, каким образом функция изменения и артикуляции и модуляции голоса при пении есть простая функция колец трахеи, движимых возвратными нервами, и в этом случае язык ни в какой части не применяется. Это остается доказанным тем, что я сперва доказал, как трубы органа не звучат ни выше, ни ниже благодаря изменению фистулы, если сделать ее шире или уже, но единственно благодаря изменению трубы в широкую или узкую или в длинную или короткую, так это видно при растяжении и втягивании тромбона.
Он поднялся со стула, узкая спинка которого сделана не вполне по его фигуре, и, с силою разводя руками и разминаясь, прошелся по помещению, притом подбитый куньим мехом оливковый плащ отчасти распахивался и были видны обтянутые красными чулками превосходной формы колени и основания бедер. Только обладая совершенным телосложением, возможно в будние дни без крайней необходимости надевать дорогие вещи, как этот плащ, поскольку у людей кривобоких, сутулых, или чрезмерно худых, или толстых, одежда протирается на лопатках и засаливается на животах и быстро приходит в негодность. Но Мастер одежду мало изнашивает, и она только ветшает от времени.
Леонардо сиял с гвоздя изготовленную им флейту, уселся, широко расставив ноги и сгорбившись, поднес инструмент к губам.
Эта флейта меняет свой звук не скачкообразно, как большинство духовых инструментов, а подобно человеческому голосу. Это достигается скольжением руки вверх и вниз, как при игре на кулисных инструментах. И вы можете получить одну восьмую или одну шестнадцатую тона и любую часть тона, какую вам угодно.
Наставник и льстец римского императора Домициана,[2] поэт Папиний Стаций называет флейту ревущим рогом, чье свойство, как он выражается, манить эфирные души усопших. Применительно к инструменту хитроумного флорентийца подобное вычурное сравнение отчасти оправдывается: ожидая звука нежного и тонкого, предполагаемый слушатель был бы, напротив, ошеломлен низким звучанием, способным – поскольку вдоль ствола флейты вместо обычных отверстий проделана щель, поверх которой играющий скользит кончиками пальцев, – подниматься до наибольшей высоты глиссандо, скользя. Тут можно напомнить, что, изучая причину плавного изменения голоса, Леонардо анатомировал горло быка, так как у человека, задохшегося в петле – именно при таких обстоятельствах другой раз достается мертвое тело, – этот орган бывает полностью искалечен и при его вскрытии невозможно вообразить, как он действует.
Доказано, что все гласные произносятся крайней частью подвижного нёба, которое покрывает надгортанник; и еще такое произнесение зависит от положения губ, которыми дается проход выдыхаемому воздуху, несущему с собой созданный звук. Но хотя бы и губы были закрыты, этот звук выдыхается через ноздри, однако никогда при таком проходе он не станет показателем какой-нибудь из букв. Отсюда можно заключить, что не трахея создает какой-либо звук гласных букв, но ее функция простирается только на создание вышеупомянутого голоса, и особенно при произнесении А, О, И.
Расположившийся посредине листа рисунок, где Леонардо с помощью зеркала изобразил свой язык, окружен столбцами параграфов наподобие того, как живописцы окружают изображение какого-нибудь святого клеймами, последовательно представляющими всю его деятельность; за горящей свечой на столе приспособлено другое, вогнутое зеркало, лучи которого падают таким образом, что на бумаге оказывается ярчайшее белое пятно. Тут-то и помещается рисунок органа, связывающего механические акции тела с духовными и среди других обладающего наибольшею гибкостью и разнообразием движений.
И его главных движений семь, а именно: вытяжение, сокращение и притяжение, утолщение, укорачивание, расширение и утоньшение; из этих семи движений три сложных, ибо не может породиться одно, чтобы не породилось другое, с которым первое соединено по необходимости, чтобы язык сам собой вытягивался и сокращался, ибо ты не можешь растянуть растяжимую материю без того, чтобы она не сократилась и не утоньшилась по всем своим сторонам.
Леонардо время от времени снимал щипцами свечной нагар, и тогда свет ударял в глазницы, и зрачки в изжелта-прозрачной радужной оболочке уменьшались до размеров просяного зерна, а если снова погружались в тень, снова и увеличивались. Отклонясь от стола, он опускал уставшую руку, и тыльная сторона кисти оплеталась венами, своей мощью подобными корабельным канатам; эдакая рука прилична ветхозаветному Моисею, как и борода, при свете огарка отливающая золотом, хотя невозможно сразу определить цвет, присущий ей от природы, равно как и возраст ее обладателя.
Скрипнув ставнею, двинулся ветер; издалека донеслось пение петуха, и ему отозвались петухи ближайших приходов; заскрипел ворот, и заплескалась вода в ведре; послышалось шарканье; кто-то закашлялся спросонья – и тут самым низким контральто запел петух Корте Веккио. Рассвет проник в нишу окна, свеча вспыхнула и погасла; фитиль зашипел, распространяя дым и смрад, и Мастер, придавив щипцами, накрыл его металлическим колпачком. Настал день 16 июля 1493-го; инженер, живописец и скульптор, состоящий на миланской службе флорентиец Леонардо да Винчи прожил к этому времени сорок один год и три месяца.
Насколько в давно прошедшие времена, старинные в сравнении с временами Леонардо да Винчи, высоко ставили краткость, видно из следующего диалога, хотя бы и вымышленного:
– Что такое буква? – спрашивает благородный принц Пипин знаменитого Алкуина, беседуя с ним в присутствии императора Карла, своего отца.[1]
– Страж истории, – отвечает этот Алкуин, выступающий под именем Альбина в латинском трактате, написанном им самим в восьмом столетии от рождества Христова для целей преподавания.
– Что такое слово?
– Предатель духа.
– Что такое язык?
– Бич воздуха.
Если пределом краткости служит молчание, то для подробности и многословия пределом можно назвать бесконечность; согласившись же с определением языка как бич воздуха, приходится удивляться разнообразию звучаний, которыми неутомимый пастух заполняет окружающее его пространство, так что, когда бы не придумали беззвучную речь в виде письменности, от беспрерывного бичевания воздуха никто не смог бы укрыться, как если бы во всю мочь звонили колокола. Шестьсот лет спустя после императора Карла из-за наступившего бурного развития науки это становится очевидным, тем более что изумительная старинная краткость и полное научное описание несовместимы.
Ни один орган не нуждается в таком большом количестве мускулов, как язык; из них известно 24, не считая остальных, которые я открыл; и из всех членов, которые движутся произвольным движением, язык превосходит остальные по числу движений. Обрати особое внимание на то, каким образом посредством движения языка и при помощи губ и зубов произношение всех названий предметов нам становится привычно, и слова, простые и сложные, какого-либо наречия доходят до нашего слуха посредством этого инструмента. Каковые слова, если бы все явления природы имели бы название, достигли бы бесконечности наравне с бесконечным количеством вещей, существующих в действительности и находящихся под властью природы. И они были бы выражены не на одном каком-то наречии, но на очень многих, которые тоже достигли бы бесконечности, потому что они всегда меняются из века в век по отдельным странам вследствие смешения народов, которое происходит в результате войн и других катастроф. Эти наречия подвержены забвению и умирают, как и все остальные создания, и, если мы согласны, что наш мир вечен, мы скажем, что эти наречия будут бесконечно разнообразны в бесконечности веков, входящих в бесконечное время.
Куцый султанчик плывет над полем листа, кренясь наподобие паруса; в тишине ночи касания пера о бумагу слышны отчетливо, будто бы птица клювом подбирает рассыпанное зерно. Хотя по течению времени звуки распределяются неравномерно, но соответственно протяжению слов и сложению каждой буквы в отдельности, этот скрипучий шорох или царапание на постороннего слушателя действовали бы умиротворяюще, а зрение приятно довольствовалось бы видом ровных отчетливых строк. Однако затем на месте приятности и удовольствия возникли бы томление и тревога, что бывает во сне, когда являющиеся образы определенно известны сновидцу, но отождествить их с кем-либо из знакомых ему людей не удается. Так же и здесь: при отчетливости изображения и очевидном сходстве с обычными буквами ни одна не узнается как именно та или другая, хотя спустя время становится возможным сообразить, что буквы все перевернуты, как если отражаются в зеркале, и что Леонардо не только пишет левой рукой, но и справа налево, как турки.
Еще ты опишешь и изобразишь, каким образом функция изменения и артикуляции и модуляции голоса при пении есть простая функция колец трахеи, движимых возвратными нервами, и в этом случае язык ни в какой части не применяется. Это остается доказанным тем, что я сперва доказал, как трубы органа не звучат ни выше, ни ниже благодаря изменению фистулы, если сделать ее шире или уже, но единственно благодаря изменению трубы в широкую или узкую или в длинную или короткую, так это видно при растяжении и втягивании тромбона.
Он поднялся со стула, узкая спинка которого сделана не вполне по его фигуре, и, с силою разводя руками и разминаясь, прошелся по помещению, притом подбитый куньим мехом оливковый плащ отчасти распахивался и были видны обтянутые красными чулками превосходной формы колени и основания бедер. Только обладая совершенным телосложением, возможно в будние дни без крайней необходимости надевать дорогие вещи, как этот плащ, поскольку у людей кривобоких, сутулых, или чрезмерно худых, или толстых, одежда протирается на лопатках и засаливается на животах и быстро приходит в негодность. Но Мастер одежду мало изнашивает, и она только ветшает от времени.
Леонардо сиял с гвоздя изготовленную им флейту, уселся, широко расставив ноги и сгорбившись, поднес инструмент к губам.
Эта флейта меняет свой звук не скачкообразно, как большинство духовых инструментов, а подобно человеческому голосу. Это достигается скольжением руки вверх и вниз, как при игре на кулисных инструментах. И вы можете получить одну восьмую или одну шестнадцатую тона и любую часть тона, какую вам угодно.
Наставник и льстец римского императора Домициана,[2] поэт Папиний Стаций называет флейту ревущим рогом, чье свойство, как он выражается, манить эфирные души усопших. Применительно к инструменту хитроумного флорентийца подобное вычурное сравнение отчасти оправдывается: ожидая звука нежного и тонкого, предполагаемый слушатель был бы, напротив, ошеломлен низким звучанием, способным – поскольку вдоль ствола флейты вместо обычных отверстий проделана щель, поверх которой играющий скользит кончиками пальцев, – подниматься до наибольшей высоты глиссандо, скользя. Тут можно напомнить, что, изучая причину плавного изменения голоса, Леонардо анатомировал горло быка, так как у человека, задохшегося в петле – именно при таких обстоятельствах другой раз достается мертвое тело, – этот орган бывает полностью искалечен и при его вскрытии невозможно вообразить, как он действует.
Доказано, что все гласные произносятся крайней частью подвижного нёба, которое покрывает надгортанник; и еще такое произнесение зависит от положения губ, которыми дается проход выдыхаемому воздуху, несущему с собой созданный звук. Но хотя бы и губы были закрыты, этот звук выдыхается через ноздри, однако никогда при таком проходе он не станет показателем какой-нибудь из букв. Отсюда можно заключить, что не трахея создает какой-либо звук гласных букв, но ее функция простирается только на создание вышеупомянутого голоса, и особенно при произнесении А, О, И.
Расположившийся посредине листа рисунок, где Леонардо с помощью зеркала изобразил свой язык, окружен столбцами параграфов наподобие того, как живописцы окружают изображение какого-нибудь святого клеймами, последовательно представляющими всю его деятельность; за горящей свечой на столе приспособлено другое, вогнутое зеркало, лучи которого падают таким образом, что на бумаге оказывается ярчайшее белое пятно. Тут-то и помещается рисунок органа, связывающего механические акции тела с духовными и среди других обладающего наибольшею гибкостью и разнообразием движений.
И его главных движений семь, а именно: вытяжение, сокращение и притяжение, утолщение, укорачивание, расширение и утоньшение; из этих семи движений три сложных, ибо не может породиться одно, чтобы не породилось другое, с которым первое соединено по необходимости, чтобы язык сам собой вытягивался и сокращался, ибо ты не можешь растянуть растяжимую материю без того, чтобы она не сократилась и не утоньшилась по всем своим сторонам.
Леонардо время от времени снимал щипцами свечной нагар, и тогда свет ударял в глазницы, и зрачки в изжелта-прозрачной радужной оболочке уменьшались до размеров просяного зерна, а если снова погружались в тень, снова и увеличивались. Отклонясь от стола, он опускал уставшую руку, и тыльная сторона кисти оплеталась венами, своей мощью подобными корабельным канатам; эдакая рука прилична ветхозаветному Моисею, как и борода, при свете огарка отливающая золотом, хотя невозможно сразу определить цвет, присущий ей от природы, равно как и возраст ее обладателя.
Скрипнув ставнею, двинулся ветер; издалека донеслось пение петуха, и ему отозвались петухи ближайших приходов; заскрипел ворот, и заплескалась вода в ведре; послышалось шарканье; кто-то закашлялся спросонья – и тут самым низким контральто запел петух Корте Веккио. Рассвет проник в нишу окна, свеча вспыхнула и погасла; фитиль зашипел, распространяя дым и смрад, и Мастер, придавив щипцами, накрыл его металлическим колпачком. Настал день 16 июля 1493-го; инженер, живописец и скульптор, состоящий на миланской службе флорентиец Леонардо да Винчи прожил к этому времени сорок один год и три месяца.
2
Великие труды вознаградятся голодом и жаждой, тяготами, и ударами, и уколами, и ругательствами, и великими подлостями.
Конюх, отдуваясь, принес из погреба кувшины с вином; кухарка поставила кастрюлю посреди стола и, отерши покрытый испариною лоб и скрестив руки под фартуком, стала поодаль.
Тем временем некоторые присутствовавшие, окончательно не освободившись от сна, вели себя так, как если бы не могли опомниться после какого-нибудь ужасного происшествия, и с выразительными жестами, громкими голосами объясняли свои сновидения. Раздраженный шумом и отсутствием какой бы ни было чинности, Мастер сказал:
– В Тоскане подпорки кроватей делают из тростника и этим обозначают, что здесь снятся пустые сны и пропадает без пользы утреннее время, когда ум свежий и отдохнувший, а тело способно взяться за новые труды.
Тут все умолкли, поскольку аудитория была самая впечатлительная; подумав, Леонардо добавил:
– Сон есть подобие смерти; поэтому можно сказать, что лентяи умирают преждевременно и многократно.
Однако не все так бесчинствовали, чтобы их удерживать: немцы, служившие у Мастера по найму, выполняя слесарные и механические работы, отличались степенностью и, держась прямо и важно, помалкивали. Когда Леонардо с таким остроумием и находчивостью осадил соотечественников, немцы заулыбались довольно злорадно, хотя, может, ни слова не поняли из того, что тот произнес быстрым фальцетом. Поскольку же все они были научены одному ремеслу и другого не знали, то, имея в виду как бы осуществившееся вторично в Милане смешение языков, можно было подумать, что таким образом оправдывается замечательная догадка Данте: этот предположил, что, когда при строительстве Вавилонской башни произошло первое смешение и люди, до тех пор объяснявшиеся на одном языке, перестали понимать друг друга, общий язык удержался только у занимавшихся одним каким-нибудь делом. «И сколько было различных обособленных занятий для замышленного дела, – сказано у Данте в трактате „О народном красноречии“, – на столько языков разделяется с тех пор род человеческий». Живописцы, со своей стороны, эту догадку опровергали: происходя из разных областей Италии, хотя и назывались все итальянцами, они слабо понимали один другого, восполняя такой недостаток усиленной жестикуляцией. Впрочем, их вместе с Мастером только условно можно считать соотечественниками, но скорее тосканцами, ломбардцами или жителями Комо в зависимости от того, кто где родился.
Желая показать разнообразие и численность итальянских наречий, Данте так говорит: «По-иному говорят падуанцы и по-иному пизанцы; даже близкие соседи различаются по речи, например, миланцы и веронцы, римляне и флорентийцы, да и сходные по роду и племени, как, например, неаполитанцы и гаэтанцы, равеннцы и фаэнтинцы; и что еще удивительнее – граждане одного и того же города, как болонцы предместья святого Феликса и болонцы с Большой улицы». То же относится и к Милану, если проживающие близко от Замка вынуждены объясняться с уроженцем квартала Патари, старьевщиков, как с глухонемым или с человеком, имеющим врожденный, препятствующий пониманию недостаток речи, настолько велика разница в произношении.
Будучи наиболее людным перекрестком Европы, Милан представляет собой полигон для исследователя, замечающего беспрерывные повседневные изменения живых языков, которые, как он говорит, меняются из века в век по отдельным странам вследствие смешения народов и придают большую вероятность предположению, что наречия окажутся бесконечно разнообразны в бесконечности веков, входящих в бесконечное время. Что касается разместившихся на полуострове государств, их почти столько, сколько наречий, хотя разделяющие их границы более четкие и определенные, тогда как наречия, соприкасаясь, проникают друг в друга сфумато, рассеянно. Италия к тому времени стала уже забывать, как императоры Священной Римской империи германской нации[3] насильно объединяли ее своей властью. Подобные рано развившимся детям, отдельные области, когда добивались самостоятельности, ее достигали, однако же полностью распоряжаться судьбой были в состоянии только наиболее могущественные и богатые, как Милан, а из республик Флоренция или Венеция. Да и то флорентийцы полагали своим сувереном французского короля, а Милан императора и, большею частью действуя самостоятельно, по крайней мере делали вид, что ищут их одобрения.
Для значительного большинства населения флорентиец в Милане является как иностранец, личность отчасти загадочная и странная, и от него можно ожидать неприятностей; трудности взаимного понимания вместе с этим не следует преувеличивать, а недолгая практика, соединившись с необходимостью, полностью их устраняет. С другой стороны, звание иностранца обладает еще и таинственной притягательной силой, которою, если ею умело воспользоваться, можно добиться преимущества перед местными жителями, что, понятное дело, распространяется на все условия существования и деятельности артистов, как Леонардо. Его мастерская разместилась в помещениях ветхого дворца дель Арена, или, как называют миланцы все это сооружение в целом, Старого двора, Корте Веккио, возведенного на развалинах цирка, где во время римского владычества устраивали бои гладиаторов и другие дикие развлечения. Когда в древнем Медиолане появились исповедующие веру в Иисуса, здесь по приговору префекта их отдавали на съедение зверям, которых содержали в подвалах под ареною, откуда через трещины и пазы в каменной кладке доносилось рычание и распространялся запах мочи, не рассеявшийся и при Аццоне, четвертом миланском синьоре из дома Висконти.[4] Этот ради удовольствия и любопытства приспособил внутри ограды дворца загоны для медведей, тигров и обезьян и еще кого ему удавалось добыть – в особенности Аццоне гордился страусом и другими редкими птицами. Конечно, селившихся в пустых, заброшенных помещениях летучих мышей нельзя – вместе с курами, которых клирики церкви святого Готтарда, бывшей когда-то дворцовою, откармливали на продажу, – отнести к редким птицам, запах внутри Корте Веккио оставался как в древности. Тем более, помимо принадлежавших Мастеру двух лошадей и осла, здесь находились собаки – их он велел кормить и защищал от нападения учеников, как многие молодые люди, отличавшихся бессмысленной жестокостью.
– Монахи святого ордена доминиканцев не стыдятся называть себя псами господними, – говорил Леонардо ученикам, – тогда как вы, имея сравнительно с собаками немногие преимущества, поскольку слух, обоняние и зрение животного лучше человеческих, а в отношении ума они мало уступают, гоните и преследуете их, как бы имея в виду уничтожить собачий род и перевести его на земле.
Работавшие по найму немцы, при большом высокомерии и важности, домашних животных не обижали и еще похвалялись, что на их родине наносимый собаке или же лошади вред наказывается церковным покаянием. На это один из учеников живописцев, находивший разнообразные причины для неудовольствия, отвечал, имея в виду не одних немцев, но косвенно Мастера:
– Кто обращается с животными, как должно обходиться с людьми, тот будет обходиться с людьми, как с животными.
Для различных работ мастерская в Корте Веккио имела раздельные помещения. Одно, сразу при входе, возле караульной, хотя на полках вдоль степ мерцали стеклянные сосуды причудливой формы, скорее пригодные алхимику, походило на деревенскую кузню: в земляном углублении посредине печь для литья, горн, мехи и колода с наковальней, возле которых находились изделия, покрытые свежей окалиной и как бы назначенные для великанов. В действительности же громадного размера засовы, щеколды, скобы и петли необходимы для переделки устройств, регулирующих воду в каналах и пропускающих корабли: смотрителя водных путей флорентийца Леонардо да Винчи ничто придуманное прежде без его участия не удовлетворяет, и в каждую вещь он вносит какое-нибудь усовершенствование. Освещение здесь небогатое, и углы пропадают в неразличимости, в которой, возможно, скрываются еще многие вещи, ожидающие переделки.
В помещении живописцев, напротив, господствует свет, хотя и рассеиваемый нарочно растянутой в окнах редкою тканью, из-за чего красивые разнообразные складки материи, накрывающей плетенный из прутьев манекен, приобретают в тенях прелестную мягкость. На случай вечерних занятий и дурной зимней погоды помост с манекеном обставлен масляными светильниками, а к потолку прикреплен обруч, и там с помощью блока удерживается стеклянный налитый водою шар, способный перемещаться по кругу. Когда в этом есть необходимость, луженные оловом отражатели совместно направляют лучи многих светильников к стеклянному шару, внутри которого лучи перекрещиваются и, многократно усиленные, освещают манекен, как удобно рисующим. Таким образом, возможно по произволу изменять положение искусственного малого солнца и как бы распоряжаться временем суток.
За одним из мольбертов – а их в помещении несколько – по-видимому, работает Мастер. На это указывает совершенство укрепленного на доске рисунка и направление штрихов, подобных относимым ветром в правую сторону струям дождя, если они прикреплены сверху к облаку, а внизу остаются свободными: такое направление удобно левше, который ведь и голову человека рисует по преимуществу повернутой в правую сторону. Косой дождь отклоняется вправо и на развешанных по стенам образцах для учащихся, при этом, увеличивая силу и частоту падения или, наоборот, ослабевая и едва морося и даже совсем прекращаясь, повинуется рельефу изображаемой вещи, чудесно его проясняя. На другом мольберте, как можно догадываться, скрытая занавесью, поместилась сравнительно большого размера доска, очертаниями подобная окну, ограниченному сверху полукруглою аркой.
Разве не видим мы, пап могущественнейшие цари Востока выступают в покрывалах и закрытые, думая, что слава их уменьшится от оглашения и обнародования их присутствия? Разве не видим мы, что картины, изображающие божества, постоянно держатся сокрытыми под покровами величайшей ценности?
Каждому ясно, что скрытое драгоценным покровом так же ценно и дорого; если решиться и отодвинуть плотную занавесь, отсюда хлынет другое изумительное излучение, которое и в светлое время не прекращается, поскольку эта таинственная скрытая вещь не что иное, как широко прославившаяся впоследствии «Мадонна в скалах»: из-за несогласия и тяжбы с заказчиком, францисканцами братства св. Непорочного Зачатия, картина длительное время оставалась в мастерской.
Конюх, отдуваясь, принес из погреба кувшины с вином; кухарка поставила кастрюлю посреди стола и, отерши покрытый испариною лоб и скрестив руки под фартуком, стала поодаль.
Тем временем некоторые присутствовавшие, окончательно не освободившись от сна, вели себя так, как если бы не могли опомниться после какого-нибудь ужасного происшествия, и с выразительными жестами, громкими голосами объясняли свои сновидения. Раздраженный шумом и отсутствием какой бы ни было чинности, Мастер сказал:
– В Тоскане подпорки кроватей делают из тростника и этим обозначают, что здесь снятся пустые сны и пропадает без пользы утреннее время, когда ум свежий и отдохнувший, а тело способно взяться за новые труды.
Тут все умолкли, поскольку аудитория была самая впечатлительная; подумав, Леонардо добавил:
– Сон есть подобие смерти; поэтому можно сказать, что лентяи умирают преждевременно и многократно.
Однако не все так бесчинствовали, чтобы их удерживать: немцы, служившие у Мастера по найму, выполняя слесарные и механические работы, отличались степенностью и, держась прямо и важно, помалкивали. Когда Леонардо с таким остроумием и находчивостью осадил соотечественников, немцы заулыбались довольно злорадно, хотя, может, ни слова не поняли из того, что тот произнес быстрым фальцетом. Поскольку же все они были научены одному ремеслу и другого не знали, то, имея в виду как бы осуществившееся вторично в Милане смешение языков, можно было подумать, что таким образом оправдывается замечательная догадка Данте: этот предположил, что, когда при строительстве Вавилонской башни произошло первое смешение и люди, до тех пор объяснявшиеся на одном языке, перестали понимать друг друга, общий язык удержался только у занимавшихся одним каким-нибудь делом. «И сколько было различных обособленных занятий для замышленного дела, – сказано у Данте в трактате „О народном красноречии“, – на столько языков разделяется с тех пор род человеческий». Живописцы, со своей стороны, эту догадку опровергали: происходя из разных областей Италии, хотя и назывались все итальянцами, они слабо понимали один другого, восполняя такой недостаток усиленной жестикуляцией. Впрочем, их вместе с Мастером только условно можно считать соотечественниками, но скорее тосканцами, ломбардцами или жителями Комо в зависимости от того, кто где родился.
Желая показать разнообразие и численность итальянских наречий, Данте так говорит: «По-иному говорят падуанцы и по-иному пизанцы; даже близкие соседи различаются по речи, например, миланцы и веронцы, римляне и флорентийцы, да и сходные по роду и племени, как, например, неаполитанцы и гаэтанцы, равеннцы и фаэнтинцы; и что еще удивительнее – граждане одного и того же города, как болонцы предместья святого Феликса и болонцы с Большой улицы». То же относится и к Милану, если проживающие близко от Замка вынуждены объясняться с уроженцем квартала Патари, старьевщиков, как с глухонемым или с человеком, имеющим врожденный, препятствующий пониманию недостаток речи, настолько велика разница в произношении.
Будучи наиболее людным перекрестком Европы, Милан представляет собой полигон для исследователя, замечающего беспрерывные повседневные изменения живых языков, которые, как он говорит, меняются из века в век по отдельным странам вследствие смешения народов и придают большую вероятность предположению, что наречия окажутся бесконечно разнообразны в бесконечности веков, входящих в бесконечное время. Что касается разместившихся на полуострове государств, их почти столько, сколько наречий, хотя разделяющие их границы более четкие и определенные, тогда как наречия, соприкасаясь, проникают друг в друга сфумато, рассеянно. Италия к тому времени стала уже забывать, как императоры Священной Римской империи германской нации[3] насильно объединяли ее своей властью. Подобные рано развившимся детям, отдельные области, когда добивались самостоятельности, ее достигали, однако же полностью распоряжаться судьбой были в состоянии только наиболее могущественные и богатые, как Милан, а из республик Флоренция или Венеция. Да и то флорентийцы полагали своим сувереном французского короля, а Милан императора и, большею частью действуя самостоятельно, по крайней мере делали вид, что ищут их одобрения.
Для значительного большинства населения флорентиец в Милане является как иностранец, личность отчасти загадочная и странная, и от него можно ожидать неприятностей; трудности взаимного понимания вместе с этим не следует преувеличивать, а недолгая практика, соединившись с необходимостью, полностью их устраняет. С другой стороны, звание иностранца обладает еще и таинственной притягательной силой, которою, если ею умело воспользоваться, можно добиться преимущества перед местными жителями, что, понятное дело, распространяется на все условия существования и деятельности артистов, как Леонардо. Его мастерская разместилась в помещениях ветхого дворца дель Арена, или, как называют миланцы все это сооружение в целом, Старого двора, Корте Веккио, возведенного на развалинах цирка, где во время римского владычества устраивали бои гладиаторов и другие дикие развлечения. Когда в древнем Медиолане появились исповедующие веру в Иисуса, здесь по приговору префекта их отдавали на съедение зверям, которых содержали в подвалах под ареною, откуда через трещины и пазы в каменной кладке доносилось рычание и распространялся запах мочи, не рассеявшийся и при Аццоне, четвертом миланском синьоре из дома Висконти.[4] Этот ради удовольствия и любопытства приспособил внутри ограды дворца загоны для медведей, тигров и обезьян и еще кого ему удавалось добыть – в особенности Аццоне гордился страусом и другими редкими птицами. Конечно, селившихся в пустых, заброшенных помещениях летучих мышей нельзя – вместе с курами, которых клирики церкви святого Готтарда, бывшей когда-то дворцовою, откармливали на продажу, – отнести к редким птицам, запах внутри Корте Веккио оставался как в древности. Тем более, помимо принадлежавших Мастеру двух лошадей и осла, здесь находились собаки – их он велел кормить и защищал от нападения учеников, как многие молодые люди, отличавшихся бессмысленной жестокостью.
– Монахи святого ордена доминиканцев не стыдятся называть себя псами господними, – говорил Леонардо ученикам, – тогда как вы, имея сравнительно с собаками немногие преимущества, поскольку слух, обоняние и зрение животного лучше человеческих, а в отношении ума они мало уступают, гоните и преследуете их, как бы имея в виду уничтожить собачий род и перевести его на земле.
Работавшие по найму немцы, при большом высокомерии и важности, домашних животных не обижали и еще похвалялись, что на их родине наносимый собаке или же лошади вред наказывается церковным покаянием. На это один из учеников живописцев, находивший разнообразные причины для неудовольствия, отвечал, имея в виду не одних немцев, но косвенно Мастера:
– Кто обращается с животными, как должно обходиться с людьми, тот будет обходиться с людьми, как с животными.
Для различных работ мастерская в Корте Веккио имела раздельные помещения. Одно, сразу при входе, возле караульной, хотя на полках вдоль степ мерцали стеклянные сосуды причудливой формы, скорее пригодные алхимику, походило на деревенскую кузню: в земляном углублении посредине печь для литья, горн, мехи и колода с наковальней, возле которых находились изделия, покрытые свежей окалиной и как бы назначенные для великанов. В действительности же громадного размера засовы, щеколды, скобы и петли необходимы для переделки устройств, регулирующих воду в каналах и пропускающих корабли: смотрителя водных путей флорентийца Леонардо да Винчи ничто придуманное прежде без его участия не удовлетворяет, и в каждую вещь он вносит какое-нибудь усовершенствование. Освещение здесь небогатое, и углы пропадают в неразличимости, в которой, возможно, скрываются еще многие вещи, ожидающие переделки.
В помещении живописцев, напротив, господствует свет, хотя и рассеиваемый нарочно растянутой в окнах редкою тканью, из-за чего красивые разнообразные складки материи, накрывающей плетенный из прутьев манекен, приобретают в тенях прелестную мягкость. На случай вечерних занятий и дурной зимней погоды помост с манекеном обставлен масляными светильниками, а к потолку прикреплен обруч, и там с помощью блока удерживается стеклянный налитый водою шар, способный перемещаться по кругу. Когда в этом есть необходимость, луженные оловом отражатели совместно направляют лучи многих светильников к стеклянному шару, внутри которого лучи перекрещиваются и, многократно усиленные, освещают манекен, как удобно рисующим. Таким образом, возможно по произволу изменять положение искусственного малого солнца и как бы распоряжаться временем суток.
За одним из мольбертов – а их в помещении несколько – по-видимому, работает Мастер. На это указывает совершенство укрепленного на доске рисунка и направление штрихов, подобных относимым ветром в правую сторону струям дождя, если они прикреплены сверху к облаку, а внизу остаются свободными: такое направление удобно левше, который ведь и голову человека рисует по преимуществу повернутой в правую сторону. Косой дождь отклоняется вправо и на развешанных по стенам образцах для учащихся, при этом, увеличивая силу и частоту падения или, наоборот, ослабевая и едва морося и даже совсем прекращаясь, повинуется рельефу изображаемой вещи, чудесно его проясняя. На другом мольберте, как можно догадываться, скрытая занавесью, поместилась сравнительно большого размера доска, очертаниями подобная окну, ограниченному сверху полукруглою аркой.
Разве не видим мы, пап могущественнейшие цари Востока выступают в покрывалах и закрытые, думая, что слава их уменьшится от оглашения и обнародования их присутствия? Разве не видим мы, что картины, изображающие божества, постоянно держатся сокрытыми под покровами величайшей ценности?
Каждому ясно, что скрытое драгоценным покровом так же ценно и дорого; если решиться и отодвинуть плотную занавесь, отсюда хлынет другое изумительное излучение, которое и в светлое время не прекращается, поскольку эта таинственная скрытая вещь не что иное, как широко прославившаяся впоследствии «Мадонна в скалах»: из-за несогласия и тяжбы с заказчиком, францисканцами братства св. Непорочного Зачатия, картина длительное время оставалась в мастерской.
3
С особым старанием следует рассматривать границы каждого тела и их способ извиваться; об этих извивах следует составить суждение, причастны ли их повороты кривизне окружности или угловатой вогнутости.
Как музыкальный инструмент настраивают в зависимости от лада, в котором он должен звучать при исполнении данной пьесы, так же и глаз настраивается различными способами, которых наличие возможно обнаружить, даже и не следя за возникновением на листе бумаги рельефа вещей и глубины расположения их в пространстве, но только любуясь видом самого рисовальщика и его движениями. Иной раз этот рисующий откидывается на сиденье и так остается некоторое время – выпрямившись или, что называется, проглотивши аршин: смежив ресницы и как бы нарочно подалее отстранившись, он действует прямой вытянутой рукою, и грифель или другой рисующий инструмент служит ее продолжением. Другой же раз, наклонясь близко к листу, оп то и дело с обеих сторон из-за него выглядывает, будто находится в засаде, опасаясь быть замеченным неприятелем; и тут он раскрывает глаза возможно шире и, впиваясь в модель отдельными стремительными уколами, пронизывает ее насквозь и осязает. О различных между собою способах рисования свидетельствуют и высказывания тех, кому приходилось служить моделью живописцам или скульпторам: они говорят, что другой раз внезапно испытывают как бы приятнейшее почесывание, – это, по-видимому, если рисовальщик впивается взглядом и проникает натуру насквозь. Если же глаз – наиболее совершенный инструмент рисовальщика – настроен на сопоставление силы света, или тени, или размеров вещей, или пропорций фигуры, или еще чего бы то ни было, это требует удаления, и взгляда со стороны, и даже прищуривания, когда смеженные ресницы смазывают подробности, так что здание мира и его части видны и сравниваются в их божественной цельности как бы сквозь сетку дождя.
Как музыкальный инструмент настраивают в зависимости от лада, в котором он должен звучать при исполнении данной пьесы, так же и глаз настраивается различными способами, которых наличие возможно обнаружить, даже и не следя за возникновением на листе бумаги рельефа вещей и глубины расположения их в пространстве, но только любуясь видом самого рисовальщика и его движениями. Иной раз этот рисующий откидывается на сиденье и так остается некоторое время – выпрямившись или, что называется, проглотивши аршин: смежив ресницы и как бы нарочно подалее отстранившись, он действует прямой вытянутой рукою, и грифель или другой рисующий инструмент служит ее продолжением. Другой же раз, наклонясь близко к листу, оп то и дело с обеих сторон из-за него выглядывает, будто находится в засаде, опасаясь быть замеченным неприятелем; и тут он раскрывает глаза возможно шире и, впиваясь в модель отдельными стремительными уколами, пронизывает ее насквозь и осязает. О различных между собою способах рисования свидетельствуют и высказывания тех, кому приходилось служить моделью живописцам или скульпторам: они говорят, что другой раз внезапно испытывают как бы приятнейшее почесывание, – это, по-видимому, если рисовальщик впивается взглядом и проникает натуру насквозь. Если же глаз – наиболее совершенный инструмент рисовальщика – настроен на сопоставление силы света, или тени, или размеров вещей, или пропорций фигуры, или еще чего бы то ни было, это требует удаления, и взгляда со стороны, и даже прищуривания, когда смеженные ресницы смазывают подробности, так что здание мира и его части видны и сравниваются в их божественной цельности как бы сквозь сетку дождя.