Страница:
С течением времени других заговорщиков вылавливали и казнили, и последним оказался Бернардо Барончелли, два года скрывавшийся у турецкого султана, прежде чем тот его выдал. Тотчас после казни Леонардо сделал рисунок с натуры, где записал цвета одежды несчастного повешенного: шапочка каштанового цвета, черная куртка на подкладке, турецкий кафтан, подбитый мехом, чулки черные. Леонардо не пугался мертвецов, ни самого происшествия смерти, однако негодовал, имея в виду магистратов, не имеющих жалости. Флорентийцы, сказал он, уподобляются детям, злобствующим без причины: эти, когда идут вдоль травянистого луга, палками сшибают изумительные венчики цветов. Он добавил, что на улицах и площадях знаменитого города пахнет спекшейся кровью и что такой в точности запах он слышал в разоренном лисою курятнике.
Между тем произведения живописца не издают и малейшего запаха, а если поначалу исходит от них слабое дуновение краски пли лака, это не имеет отношения к действительному происшествию, которое чудесным, божественным искусством, можно сказать, полностью очищено и обезврежено. Если же с помощью живописи кого-нибудь желают унизить, цель не бывает достигнута, и правильно будет утверждать, что лучше быть повешенным рукой Боттичелли, нежели в изгнании влачить жалкую жизнь, опасаясь быть выданным турками.
Когда с этими Пацци и их сообщниками, действовавшими по наущению папы и совместно с кардиналом Риарио, его племянником, флорентийцы без сострадания разделались, то, желая – по словам Никколо Макьявелли – обелить себя в глазах Италии, они стали громогласно обвинять первосвященника в предательстве и нечестии, поскольку тот не стеснялся учинить убийство в храме при совершении таинства евхаристии. В свою очередь, папа, отчаявшись что-нибудь изменить во Флоренции другими средствами, кроме войны, сговорился с неаполитанским королем, и они напали на Республику, заявляя, что светским правителям не дано право вешать епископов, убивать священников и волочить по улицам их тела, без различия истребляя правого и виноватого.
48
49
50
Между тем произведения живописца не издают и малейшего запаха, а если поначалу исходит от них слабое дуновение краски пли лака, это не имеет отношения к действительному происшествию, которое чудесным, божественным искусством, можно сказать, полностью очищено и обезврежено. Если же с помощью живописи кого-нибудь желают унизить, цель не бывает достигнута, и правильно будет утверждать, что лучше быть повешенным рукой Боттичелли, нежели в изгнании влачить жалкую жизнь, опасаясь быть выданным турками.
Когда с этими Пацци и их сообщниками, действовавшими по наущению папы и совместно с кардиналом Риарио, его племянником, флорентийцы без сострадания разделались, то, желая – по словам Никколо Макьявелли – обелить себя в глазах Италии, они стали громогласно обвинять первосвященника в предательстве и нечестии, поскольку тот не стеснялся учинить убийство в храме при совершении таинства евхаристии. В свою очередь, папа, отчаявшись что-нибудь изменить во Флоренции другими средствами, кроме войны, сговорился с неаполитанским королем, и они напали на Республику, заявляя, что светским правителям не дано право вешать епископов, убивать священников и волочить по улицам их тела, без различия истребляя правого и виноватого.
48
Имеются многие способы, какими люди сами себя унижают, если с ужасной жестокостью расправляются с противником или с готовностью ему угождают, надеясь избегнуть опасности или рассчитывая на выгоду, или из свойственной им природной угодливости. Между тем ученые, и поэты, и всяческие проповедники, надувшись как индюки, болбочут с крайней напыщенностью о достоинстве человека и других подобных вещах. После получившего большую известность трактата флорентийца Джанотто Манетти «О достоинстве и превосходстве человека» сын владетеля Мирандолы и Модены граф Пико также опубликовал речь «О достоинстве», где, излагая мысль, имевшуюся якобы у господа при сотворении, говорит от его имени следующее:
«Не даем Мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по своему желанию, согласно своей воле и решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных Нами законов; ты же, не стесненный никакими пределами, сам определяешь свой образ. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие неразумные существа, но можешь но велению своей души переродиться и в высшие Божественные».
Пожалуй, есть основания счесть сказанное графом Мирандола пустой болтовней, ложной версией существования, рассчитанной на простаков, чтобы те впали в соблазн испытать судьбу и подверглись ее наказующий ударам, орудием которых она избирает злобу и зависть соотечественников, разрушительные войны, гибельные болезни, когда смерть косит людей размахами своего серпа, как цветы на лужайке, и всяческие другие бедствия. Но возможно повернуть по-другому и увидеть здесь заслуживающую внимания попытку найти должное место или Архимедову точку, чтобы оттуда действовать, не стесняясь никакими границами. Ведь если другие – таких большинство – прилежно следуют правилам, отказываясь нарушать установленные пределы, одаренный талантами человек примеривает различные занятия, как модник новую одежду, и, никого не спросившись, вламывается в сопредельные области. Поэтому когда Леонардо предложил приподнять баптистерий Сан Джованни, с течением времени осевший, чтобы сохранить от дальнейшего разрушения, магистраты напрасно подшучивали и смеялись над его дерзостью. Подобное недоверие тем оскорбительней, если здесь руководствуются посторонними соображениями, как молодость изобретателя или что-нибудь другое, но не трудностью предприятия: когда наука неразвита, самое дерзкое представляется осуществимым – недаром находятся люди, которые, не прилагая усилий к изучению законов механики, берутся построить снаряд, чтобы передвигаться по воздуху с помощью крыльев, и получают всеобщее одобрение. Того же, кто выступает с намерением отвести воды Арно в канал с целью облегчить судоходство и сделать пригодной для земледелия заболоченную пустынную местность, встречают недоверием и насмешками. Тут не остается другого, кроме как, набравшись терпения и скромности, действовать, подобно древесному клещу, извилистыми ходами, изнутри протачивая здание ложной науки. Недаром Парменид сравнивал истину с шаром – кто к ней подходит извне, тот соскальзывает.
В стакан, наполненный водою, опусти одну за другой мелкую монету па три лиры, и вода не прольется. Возьми меч и ударь с размаху – стакан с водою окажется цел, а меч разломится. Два стакана с водой поставь на расстоянии локтя и сверху положи камыш: если ударишь тростью, камыш разломится, а стаканы останутся как стояли. В таз с водою поставь бутылку вверх дном и разложи под тазом огонь – вода поднимется и наполнит бутылку.
Стакан ли с водой, наклонившаяся Пизанская башня или какой-нибудь памятник – все равно удерживается метафорическим корнем или же тяжестью, но не колеблется от малейшего дуновения, как надутый воздухом рыбий пузырь, что как раз происходит с фигурами Сандро Боттичелли. Этот настолько избегает тяжести, что, изображая спящего Марса, вместе показал амуров, потихоньку уносящих его доспехи и вооружение. А в то время один посредством вставленной в ушное отверстие раковины в виде рожка надувает внутренность бога войны, как поступают дети с несчастными лягушками, пользуясь соломиной.
Однако исследованием явлений природы, рассуждениями и остроумными опытами можно зарабатывать на пропитание только в том случае, если нарочно для этого состоишь на службе у какого-нибудь любознательного богача или князя, но не во Флоренции, где каждый торопится обойти другого как раз в целях заработка.
Грустная и страшная вещь так напугает собою людей, что они, кап безумные, думая убежать от нее, будут содействовать ее безмерным силам.
Леонардо имеет в виду страх перед нищетою и скаредность некоторых, надеющихся сохранить накопленное богатство, отказывая себе и другим воспользоваться его преимуществами. Но не одни только подобные люди виною тому, что он не может себя обеспечить даже сравнительно с менее старательными и трудолюбивыми. Ведь, хотя из-за обилия праздников, когда устраиваются всевозможные пышные торжественные встречи и представления или ввиду возникающих войн, при необходимости иметь преимущество перед неприятелем в вооружении войска, а также в других обстоятельствах непременно нужны изобретательные и умные головы, все же такая нужда ограниченна, поскольку две-три головы задают довольно работы гораздо большему количеству рук. И тут, если соотношение установилось, нет необходимости его нарушать.
Тогда на жаловании у Синьории в качестве умной головы состоял Франческо д'Анджело, прозванный за свою болтливость Чеккой, что значит сорока, и прославившийся многими изобретениями. Так, он придумал облака, которые делают из дерева и бумаги, и несколько человек удерживают их наподобие носилок, и они передвигаются как бы по воздуху. В праздник Вознесения кто-нибудь, изображая Иисуса, поднимается с такого облака вверх на большую высоту, и многие, охваченные религиозным воодушевлением, не замечают веревок и мачты, с помощью которых Чекка это устраивает: опытный инженер умеет добиваться иллюзии. Что касается литья пушек и способов ведения артиллерийского огня, тут величайшим авторитетом считался Джулиано Сангалло, придумавший средство, как сделать пушки безопасными для прислуги при отдаче. До этого артиллерия угрожала своим солдатам не меньше, чем вражеским, и другой раз прислуга оказывалась убитой, тогда как неприятель не пострадал.
Отыскивая для себя желаемое применение, многого можно достичь интригами и лестью, но такие способности не у всякого имеются; между тем за всевозможными нарушениями зорко следят консулы цехов, которые в свое время заперли в тюрьму на две недели Филиппо Брунеллеско – и только за то, что, записанный в книгах ювелиров, он взялся за каменные работы. А ведь тогда вся Италия, можно сказать, трепетала, видя распускающимся над столицей Тосканы цветок Санта Мария дель Фьоре. Универсальность, о чем все хорошо знают применительно к этим людям, достойная вещь, но ограничения, и самые нелепые, еще оставались. Поэтому, направляясь позднею осенью 1478 года осматривать пушку Гибеллин, оставленную неприятелем на возвышенности возле Ареццо, Леонардо и Зороастро, опасавшиеся денежного штрафа или другого наказания, сохраняли все дело в тайне. Военные действия, предпринятые папою в союзе с Неаполем против Флоренции в надежде добиться того, что не удалось с помощью заговора, с наступлением осенней распутицы прекратились, и войско, которым командовал герцог Федериго Урбинский, отошло на зимние квартиры в Сиену.
Очевидцы свидетельствовали, что, когда отлитая Франческо ди Джорджо для герцога знаменитая пушка выстреливала, козы, овцы и другие домашние животные блеяли и мычали как при землетрясении, а колокола звонили сами собой. Но хотя причиняемый пушкою военный урон трудно вообразить, еще больше вреда происходило из-за уныния и страха, распространявшихся среди вражеских солдат. С другой стороны, в наемных войсках, на что указывает Макьявелли в своей «Истории», бывает столько трусости и неустройства, что стоит какому-нибудь коню повернуться головой или задом, чтобы из этого последовали победа или поражение. Поэтому, прежде чем учитывать сведения как полностью достоверные, надо хорошо все разузнать и убедиться, нет ли здесь преувеличения.
Поднявшись на холм, откуда в прошедшую летнюю кампанию действовала артиллерия герцога, исследователи обнаружили пушку сваленной с лафета и наполовину погрузившейся в грязь. Погода, и без того скверная, еще ухудшилась, и началась страшная зимняя гроза с ливнем и ветром. Человек с воображением, находясь в таких обстоятельствах, непременно подумает, что это Юпитер нарочно противодействует людям, которые, как древний Сизиф, выкрали у него гром и молнию и теперь пользуются ими для своей выгоды. Но при внезапных кратковременных вспышках небесного огня, освещающего окрестность, хорошо видна как бы саркастическая гримаса, искажающая лицо громовержца, и слышны раскаты олимпийского хохота – бог смеется сам над собою, будучи уверен из опыта, что, если это двуногое какую-нибудь полезную для себя вещь заполучило, обратно у него не отнимешь. И хотя двое исследователей спотыкаются и увязают в грязи, все же им удается производить измерения, и один их записывает, прикрывая от потоков дождя свою книжку.
При помощи топора, лома и кузнечных клещей они анатомируют брошенное в грязи мертвое тело, разбирая лафет на составляющие его части, и тот, кто записывает, еще и рассматривает и рисует вырубленные в деревянных брусьях пазы и выступы, какими отдельные части прочно соединяются.
– Все какие бы ни было сооружения или устройства из дерева, – сказал Леонардо, – скрепляются в своих частях способами, которых известно не больше дюжины. Поэтому тот, кто придумает еще способ или усовершенствует прежний, будет считаться величайшим изобретателем.
Но в благородном стремлении облагодетельствовать человеческий род своими изобретениями немногие избранные для этой цели не только богами языческого Олимпа или консулами цехов бывают преследуемы, а сообща всеми – таких подавляющее большинство, – кто предпочитает бездельничать, почивая на лаврах, заслуженных не ими, и пробуждается исключительно ради каких-нибудь козней. И наибольший гнев этих бездельничающих вызывает и провоцирует тот, чьи намерения остаются непонятными, а деятельность не дает быстрого результата. Спрашивается, откуда быть результату, если, окапывая и высвобождая чугунное тело пушки из грязи и обдумывая ее размеры и устройство, как она сделана Франческо ди Джорджо, Леонардо еще и пытается спорить с самим Аристотелем?
Аристотель говорит, что, если сила движет тело на определенное расстояние в определенное время, та же сила передвинет половину этого тела на вдвое большее расстояние за то же самое время. Иначе говоря, если это тело было бы в унцию и проходило в определенное время одну милю, то миллионная его часть пройдет миллион миль в то же время. Мнение это отвергается разумом, а следовательно, и опытом, и если взять вес одного зернышка пыли для опыта, то бомбарда выбросит его не дальше, чем дым в начале выстрела.
Тому же, кто утверждает, будто бы Леонардо, которому было тогда двадцать шесть лет, находясь во Флоренции, такими вопросами не задавался, но приступил к ним внезапно в Милане, поневоле приходится предполагать, что наподобие иудейского Савла, строжайшего, ревностного фарисея, переделавшегося по дороге из Иерусалима в Дамаск под влиянием внезапного знамения и ставшего ближайшим спутником Иисуса, христианским апостолом Павлом, так же переделался флорентиец. Но применительно к исследователям, как Леонардо, такие предположения неосновательны и абсурдны.
«Не даем Мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по своему желанию, согласно своей воле и решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных Нами законов; ты же, не стесненный никакими пределами, сам определяешь свой образ. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие неразумные существа, но можешь но велению своей души переродиться и в высшие Божественные».
Пожалуй, есть основания счесть сказанное графом Мирандола пустой болтовней, ложной версией существования, рассчитанной на простаков, чтобы те впали в соблазн испытать судьбу и подверглись ее наказующий ударам, орудием которых она избирает злобу и зависть соотечественников, разрушительные войны, гибельные болезни, когда смерть косит людей размахами своего серпа, как цветы на лужайке, и всяческие другие бедствия. Но возможно повернуть по-другому и увидеть здесь заслуживающую внимания попытку найти должное место или Архимедову точку, чтобы оттуда действовать, не стесняясь никакими границами. Ведь если другие – таких большинство – прилежно следуют правилам, отказываясь нарушать установленные пределы, одаренный талантами человек примеривает различные занятия, как модник новую одежду, и, никого не спросившись, вламывается в сопредельные области. Поэтому когда Леонардо предложил приподнять баптистерий Сан Джованни, с течением времени осевший, чтобы сохранить от дальнейшего разрушения, магистраты напрасно подшучивали и смеялись над его дерзостью. Подобное недоверие тем оскорбительней, если здесь руководствуются посторонними соображениями, как молодость изобретателя или что-нибудь другое, но не трудностью предприятия: когда наука неразвита, самое дерзкое представляется осуществимым – недаром находятся люди, которые, не прилагая усилий к изучению законов механики, берутся построить снаряд, чтобы передвигаться по воздуху с помощью крыльев, и получают всеобщее одобрение. Того же, кто выступает с намерением отвести воды Арно в канал с целью облегчить судоходство и сделать пригодной для земледелия заболоченную пустынную местность, встречают недоверием и насмешками. Тут не остается другого, кроме как, набравшись терпения и скромности, действовать, подобно древесному клещу, извилистыми ходами, изнутри протачивая здание ложной науки. Недаром Парменид сравнивал истину с шаром – кто к ней подходит извне, тот соскальзывает.
В стакан, наполненный водою, опусти одну за другой мелкую монету па три лиры, и вода не прольется. Возьми меч и ударь с размаху – стакан с водою окажется цел, а меч разломится. Два стакана с водой поставь на расстоянии локтя и сверху положи камыш: если ударишь тростью, камыш разломится, а стаканы останутся как стояли. В таз с водою поставь бутылку вверх дном и разложи под тазом огонь – вода поднимется и наполнит бутылку.
Стакан ли с водой, наклонившаяся Пизанская башня или какой-нибудь памятник – все равно удерживается метафорическим корнем или же тяжестью, но не колеблется от малейшего дуновения, как надутый воздухом рыбий пузырь, что как раз происходит с фигурами Сандро Боттичелли. Этот настолько избегает тяжести, что, изображая спящего Марса, вместе показал амуров, потихоньку уносящих его доспехи и вооружение. А в то время один посредством вставленной в ушное отверстие раковины в виде рожка надувает внутренность бога войны, как поступают дети с несчастными лягушками, пользуясь соломиной.
Однако исследованием явлений природы, рассуждениями и остроумными опытами можно зарабатывать на пропитание только в том случае, если нарочно для этого состоишь на службе у какого-нибудь любознательного богача или князя, но не во Флоренции, где каждый торопится обойти другого как раз в целях заработка.
Грустная и страшная вещь так напугает собою людей, что они, кап безумные, думая убежать от нее, будут содействовать ее безмерным силам.
Леонардо имеет в виду страх перед нищетою и скаредность некоторых, надеющихся сохранить накопленное богатство, отказывая себе и другим воспользоваться его преимуществами. Но не одни только подобные люди виною тому, что он не может себя обеспечить даже сравнительно с менее старательными и трудолюбивыми. Ведь, хотя из-за обилия праздников, когда устраиваются всевозможные пышные торжественные встречи и представления или ввиду возникающих войн, при необходимости иметь преимущество перед неприятелем в вооружении войска, а также в других обстоятельствах непременно нужны изобретательные и умные головы, все же такая нужда ограниченна, поскольку две-три головы задают довольно работы гораздо большему количеству рук. И тут, если соотношение установилось, нет необходимости его нарушать.
Тогда на жаловании у Синьории в качестве умной головы состоял Франческо д'Анджело, прозванный за свою болтливость Чеккой, что значит сорока, и прославившийся многими изобретениями. Так, он придумал облака, которые делают из дерева и бумаги, и несколько человек удерживают их наподобие носилок, и они передвигаются как бы по воздуху. В праздник Вознесения кто-нибудь, изображая Иисуса, поднимается с такого облака вверх на большую высоту, и многие, охваченные религиозным воодушевлением, не замечают веревок и мачты, с помощью которых Чекка это устраивает: опытный инженер умеет добиваться иллюзии. Что касается литья пушек и способов ведения артиллерийского огня, тут величайшим авторитетом считался Джулиано Сангалло, придумавший средство, как сделать пушки безопасными для прислуги при отдаче. До этого артиллерия угрожала своим солдатам не меньше, чем вражеским, и другой раз прислуга оказывалась убитой, тогда как неприятель не пострадал.
Отыскивая для себя желаемое применение, многого можно достичь интригами и лестью, но такие способности не у всякого имеются; между тем за всевозможными нарушениями зорко следят консулы цехов, которые в свое время заперли в тюрьму на две недели Филиппо Брунеллеско – и только за то, что, записанный в книгах ювелиров, он взялся за каменные работы. А ведь тогда вся Италия, можно сказать, трепетала, видя распускающимся над столицей Тосканы цветок Санта Мария дель Фьоре. Универсальность, о чем все хорошо знают применительно к этим людям, достойная вещь, но ограничения, и самые нелепые, еще оставались. Поэтому, направляясь позднею осенью 1478 года осматривать пушку Гибеллин, оставленную неприятелем на возвышенности возле Ареццо, Леонардо и Зороастро, опасавшиеся денежного штрафа или другого наказания, сохраняли все дело в тайне. Военные действия, предпринятые папою в союзе с Неаполем против Флоренции в надежде добиться того, что не удалось с помощью заговора, с наступлением осенней распутицы прекратились, и войско, которым командовал герцог Федериго Урбинский, отошло на зимние квартиры в Сиену.
Очевидцы свидетельствовали, что, когда отлитая Франческо ди Джорджо для герцога знаменитая пушка выстреливала, козы, овцы и другие домашние животные блеяли и мычали как при землетрясении, а колокола звонили сами собой. Но хотя причиняемый пушкою военный урон трудно вообразить, еще больше вреда происходило из-за уныния и страха, распространявшихся среди вражеских солдат. С другой стороны, в наемных войсках, на что указывает Макьявелли в своей «Истории», бывает столько трусости и неустройства, что стоит какому-нибудь коню повернуться головой или задом, чтобы из этого последовали победа или поражение. Поэтому, прежде чем учитывать сведения как полностью достоверные, надо хорошо все разузнать и убедиться, нет ли здесь преувеличения.
Поднявшись на холм, откуда в прошедшую летнюю кампанию действовала артиллерия герцога, исследователи обнаружили пушку сваленной с лафета и наполовину погрузившейся в грязь. Погода, и без того скверная, еще ухудшилась, и началась страшная зимняя гроза с ливнем и ветром. Человек с воображением, находясь в таких обстоятельствах, непременно подумает, что это Юпитер нарочно противодействует людям, которые, как древний Сизиф, выкрали у него гром и молнию и теперь пользуются ими для своей выгоды. Но при внезапных кратковременных вспышках небесного огня, освещающего окрестность, хорошо видна как бы саркастическая гримаса, искажающая лицо громовержца, и слышны раскаты олимпийского хохота – бог смеется сам над собою, будучи уверен из опыта, что, если это двуногое какую-нибудь полезную для себя вещь заполучило, обратно у него не отнимешь. И хотя двое исследователей спотыкаются и увязают в грязи, все же им удается производить измерения, и один их записывает, прикрывая от потоков дождя свою книжку.
При помощи топора, лома и кузнечных клещей они анатомируют брошенное в грязи мертвое тело, разбирая лафет на составляющие его части, и тот, кто записывает, еще и рассматривает и рисует вырубленные в деревянных брусьях пазы и выступы, какими отдельные части прочно соединяются.
– Все какие бы ни было сооружения или устройства из дерева, – сказал Леонардо, – скрепляются в своих частях способами, которых известно не больше дюжины. Поэтому тот, кто придумает еще способ или усовершенствует прежний, будет считаться величайшим изобретателем.
Но в благородном стремлении облагодетельствовать человеческий род своими изобретениями немногие избранные для этой цели не только богами языческого Олимпа или консулами цехов бывают преследуемы, а сообща всеми – таких подавляющее большинство, – кто предпочитает бездельничать, почивая на лаврах, заслуженных не ими, и пробуждается исключительно ради каких-нибудь козней. И наибольший гнев этих бездельничающих вызывает и провоцирует тот, чьи намерения остаются непонятными, а деятельность не дает быстрого результата. Спрашивается, откуда быть результату, если, окапывая и высвобождая чугунное тело пушки из грязи и обдумывая ее размеры и устройство, как она сделана Франческо ди Джорджо, Леонардо еще и пытается спорить с самим Аристотелем?
Аристотель говорит, что, если сила движет тело на определенное расстояние в определенное время, та же сила передвинет половину этого тела на вдвое большее расстояние за то же самое время. Иначе говоря, если это тело было бы в унцию и проходило в определенное время одну милю, то миллионная его часть пройдет миллион миль в то же время. Мнение это отвергается разумом, а следовательно, и опытом, и если взять вес одного зернышка пыли для опыта, то бомбарда выбросит его не дальше, чем дым в начале выстрела.
Тому же, кто утверждает, будто бы Леонардо, которому было тогда двадцать шесть лет, находясь во Флоренции, такими вопросами не задавался, но приступил к ним внезапно в Милане, поневоле приходится предполагать, что наподобие иудейского Савла, строжайшего, ревностного фарисея, переделавшегося по дороге из Иерусалима в Дамаск под влиянием внезапного знамения и ставшего ближайшим спутником Иисуса, христианским апостолом Павлом, так же переделался флорентиец. Но применительно к исследователям, как Леонардо, такие предположения неосновательны и абсурдны.
49
Свинцовый груз, толкая и давя на небольшой кожаный мешок, наполненный воздухом, сможет посредством своего опускания показать тебе часы. Нет недостатка в средствах и способах подразделять эти наши несчастные дни! Нам следует радоваться, когда мы не расточаем и не проводим их без проку и без всякой славы, не оставляя о себе никакой памяти в умах смертных.
Миланец Джироламо Ольджати, вместе с двумя сообщниками заколовший герцога Галеаццо Мария, стоя перед лицом готового нанести удар палача, произнес следующие слова по-латыни, ибо, как сообщает Макьявелли, был юноша образованный: «Память об этом сохранится надолго, смерть жестока, а слава вечна».
Но если кому родственники оставили достаточно денег, тому легче заботиться о своей и их славе. Когда наследники задумали поставить конный памятник кондотьеру Коллеони, венецианский сенат, который и мертвого его опасался, выбрал для этой работы флорентийца Вероккио. Тот вылепил коня размером побольше падуанского, отлитого Донателло для увековечения памяти другого такого разбойника, Гаттамелаты, что значит Пятнистая Кошка. Вероккио превзошел Донателло также и выразительностью фигур; для этого он выдвинул вперед с большой силой плечо всадника, одетое доспехом, в то время как его кисть, свободно удерживая уздечку, за движением плеча не успевает. Поскольку же левая передняя нога лошади поднята и копыто при этом свободно опущено, а задняя левая твердо ступила на постамент, животное как бы подражает движению всадника, и иноходь повторяется дважды. Хотя такое двойное насилие над природой полностью противоречит правилу контрапоста, выразительность от этого выигрывает. Падуанская лошадь также приучена к иноходи, однако шагает сама по себе, а кондотьер будто дремлет, и лицо его выражает уныние, тогда как выражение Бартоломео Коллеони, кажется, показывает существование духовной субстанции или лучей, распространяющихся по направлению взгляда – из углублений, прорезанных на месте зрачков и. затененных, как бы изливается глубина души со всеми замыслами и намерениями.
В молодости однажды, играя с товарищами, Андреа Вероккио, в сильном воодушевлении и разъяренный соперничеством, ранил одного камнем настолько опасно, что тот в скором времени умер, а преступник скрывался от преследования. Отсюда можно заключить о характере; но фигура Бартоломео Коллеони, вмятины щек, образовавшиеся как бы при сопротивлении сильнейшим ударам, взгляд и все выражение не свидетельствуют ли также с большой достоверностью о глубине души скульптора? Но тогда каким образом и какой стороной показывается эта душа в произведениях, подобных «Товии с ангелами»?
Когда в 1478 году Вероккио с восковой моделью своего коня прибыл в Венецию, там у него вышел спор, поскольку ему приготовили в помощники одного падуанца, которого он не желал. В запальчивости Андреа отбил у лошади ногу и голову и вернулся домой, а венецианцы стали угрожать, что отрубят голову самому этому дерзкому и буйному скульптору, если он им попадется. На это Вероккио отвечал, что будет всеми силами их остерегаться, поскольку сами они безголовые и, отрубая другим людям головы, не умеют их снова приставлять; он же, Вероккио, если пожелает, сможет приставить лошади голову еще более красивую. Тогда сенаторы стали уговаривать его вернуться, обещая двойное вознаграждение, и Андреа тотчас без лишнего упрямства согласился, оставив распорядителем, охраняющим мастерскую, Лоренцо ди Креди, которому безгранично доверял. Но Лоренцо не смог отчитаться перед учителем, так как судьба жестоко посмеялась над заносчивостью Вероккио: простудившись во время литья, он заболел и умер, и окончание работы доверили еще третьему скульптору. Таким образом на подпруге коня, отлитого по модели Вероккио, оказалось имя Алессандро Леопарди, но не истинного создателя произведения.
Три года, пока Вероккио готовил восковую модель и до самого его отъезда в Венецию, Леонардо находился возле учителя. Имея симпатию и интерес к лошадям, так что при любых стесненных обстоятельствах у него была не то что одна, но иной раз и две самые лучшие, Леонардо постоянно ими менялся, обсуждая их достоинства, и рисовал и лепил с исключительной ловкостью; поэтому его помощь была для Вероккио уместной и необходимой. Однако когда Вероккио покинул Флоренцию с готовой восковой моделью, не только он сам испытал утрату, лишившись помощи ученика, но и Леонардо при его деревенской расчетливости тотчас обнаружил неумение в устройстве практических дел. Не удивительно ли, что, имея настолько выдающееся дарование и некоторую известность между заказчиками, он, как простой маляр, вынужден был крыть ультрамарином и золотом часовую башню, и монахи Сан Донато платили ему частью деньгами, частью же хворостом для отопления мастерской, которую после отъезда Вероккио он снимал у Старого рынка? И это при том, что Перуджино едва успевал исполнять многочисленные выгодные заказы, а Боттичелли не искал больше денег взаймы, но достаточно их зарабатывал.
Похоже, у Леонардо дела во Флоренции с самого начала не сладились. Еще прежде в семье, которая до тех пор ему помогала, произошла неблагоприятная для него перемена. Когда, подобно несчастливой Альбиере, Франческа умерла бездетной в возрасте двадцати пяти лет, нотариус тотчас снова женился, и из-за поспешности его выбор можно признать отчасти неудачным, так как при исключительной скаредности Маргарита имела крутой и злобный характер. Хотя Вазари свидетельствует, что благодаря красивой внешности и вежливому обращению Леонардо был каждому по душе, третья жена Пьеро да Винчи ненавидела его люто. Однако именно при ее посредстве судьба желала вознаградить добивающегося потомства нотариуса за первоначальные лишения: прошло время, какое для этого требуется, и Маргарита родила сына Джованни, младшего Леонардо двадцатью четырьмя годами. Родившаяся после Мадлена вскоре скончалась, но затем чередою явились на свет Джулиано, Лоренцо, Виолетта и Доменико.
Миланец Джироламо Ольджати, вместе с двумя сообщниками заколовший герцога Галеаццо Мария, стоя перед лицом готового нанести удар палача, произнес следующие слова по-латыни, ибо, как сообщает Макьявелли, был юноша образованный: «Память об этом сохранится надолго, смерть жестока, а слава вечна».
Но если кому родственники оставили достаточно денег, тому легче заботиться о своей и их славе. Когда наследники задумали поставить конный памятник кондотьеру Коллеони, венецианский сенат, который и мертвого его опасался, выбрал для этой работы флорентийца Вероккио. Тот вылепил коня размером побольше падуанского, отлитого Донателло для увековечения памяти другого такого разбойника, Гаттамелаты, что значит Пятнистая Кошка. Вероккио превзошел Донателло также и выразительностью фигур; для этого он выдвинул вперед с большой силой плечо всадника, одетое доспехом, в то время как его кисть, свободно удерживая уздечку, за движением плеча не успевает. Поскольку же левая передняя нога лошади поднята и копыто при этом свободно опущено, а задняя левая твердо ступила на постамент, животное как бы подражает движению всадника, и иноходь повторяется дважды. Хотя такое двойное насилие над природой полностью противоречит правилу контрапоста, выразительность от этого выигрывает. Падуанская лошадь также приучена к иноходи, однако шагает сама по себе, а кондотьер будто дремлет, и лицо его выражает уныние, тогда как выражение Бартоломео Коллеони, кажется, показывает существование духовной субстанции или лучей, распространяющихся по направлению взгляда – из углублений, прорезанных на месте зрачков и. затененных, как бы изливается глубина души со всеми замыслами и намерениями.
В молодости однажды, играя с товарищами, Андреа Вероккио, в сильном воодушевлении и разъяренный соперничеством, ранил одного камнем настолько опасно, что тот в скором времени умер, а преступник скрывался от преследования. Отсюда можно заключить о характере; но фигура Бартоломео Коллеони, вмятины щек, образовавшиеся как бы при сопротивлении сильнейшим ударам, взгляд и все выражение не свидетельствуют ли также с большой достоверностью о глубине души скульптора? Но тогда каким образом и какой стороной показывается эта душа в произведениях, подобных «Товии с ангелами»?
Когда в 1478 году Вероккио с восковой моделью своего коня прибыл в Венецию, там у него вышел спор, поскольку ему приготовили в помощники одного падуанца, которого он не желал. В запальчивости Андреа отбил у лошади ногу и голову и вернулся домой, а венецианцы стали угрожать, что отрубят голову самому этому дерзкому и буйному скульптору, если он им попадется. На это Вероккио отвечал, что будет всеми силами их остерегаться, поскольку сами они безголовые и, отрубая другим людям головы, не умеют их снова приставлять; он же, Вероккио, если пожелает, сможет приставить лошади голову еще более красивую. Тогда сенаторы стали уговаривать его вернуться, обещая двойное вознаграждение, и Андреа тотчас без лишнего упрямства согласился, оставив распорядителем, охраняющим мастерскую, Лоренцо ди Креди, которому безгранично доверял. Но Лоренцо не смог отчитаться перед учителем, так как судьба жестоко посмеялась над заносчивостью Вероккио: простудившись во время литья, он заболел и умер, и окончание работы доверили еще третьему скульптору. Таким образом на подпруге коня, отлитого по модели Вероккио, оказалось имя Алессандро Леопарди, но не истинного создателя произведения.
Три года, пока Вероккио готовил восковую модель и до самого его отъезда в Венецию, Леонардо находился возле учителя. Имея симпатию и интерес к лошадям, так что при любых стесненных обстоятельствах у него была не то что одна, но иной раз и две самые лучшие, Леонардо постоянно ими менялся, обсуждая их достоинства, и рисовал и лепил с исключительной ловкостью; поэтому его помощь была для Вероккио уместной и необходимой. Однако когда Вероккио покинул Флоренцию с готовой восковой моделью, не только он сам испытал утрату, лишившись помощи ученика, но и Леонардо при его деревенской расчетливости тотчас обнаружил неумение в устройстве практических дел. Не удивительно ли, что, имея настолько выдающееся дарование и некоторую известность между заказчиками, он, как простой маляр, вынужден был крыть ультрамарином и золотом часовую башню, и монахи Сан Донато платили ему частью деньгами, частью же хворостом для отопления мастерской, которую после отъезда Вероккио он снимал у Старого рынка? И это при том, что Перуджино едва успевал исполнять многочисленные выгодные заказы, а Боттичелли не искал больше денег взаймы, но достаточно их зарабатывал.
Похоже, у Леонардо дела во Флоренции с самого начала не сладились. Еще прежде в семье, которая до тех пор ему помогала, произошла неблагоприятная для него перемена. Когда, подобно несчастливой Альбиере, Франческа умерла бездетной в возрасте двадцати пяти лет, нотариус тотчас снова женился, и из-за поспешности его выбор можно признать отчасти неудачным, так как при исключительной скаредности Маргарита имела крутой и злобный характер. Хотя Вазари свидетельствует, что благодаря красивой внешности и вежливому обращению Леонардо был каждому по душе, третья жена Пьеро да Винчи ненавидела его люто. Однако именно при ее посредстве судьба желала вознаградить добивающегося потомства нотариуса за первоначальные лишения: прошло время, какое для этого требуется, и Маргарита родила сына Джованни, младшего Леонардо двадцатью четырьмя годами. Родившаяся после Мадлена вскоре скончалась, но затем чередою явились на свет Джулиано, Лоренцо, Виолетта и Доменико.
50
Среди, великих вещей, которые находятся меж нас, существование «ничто» – величайшее. Оно пребывает во времени, и в прошлое и будущее простирает свои члены, захватывая ими все минувшие дела и грядущие, как [неодушевленной] природы, так и существ одушевленных, и ничего не имеет от неделимого настоящего.
Кто бы ни желал толковать произведения Леонардо так, попросту, а его рассуждения, наподобие приведенного, как бы ни унижали, называя пустыми химерами, и ни честили его самого за напрасную трату времени и попытки человека несведущего затесаться между философов, если в самом деле добиваться «правдоподобного мифа», глубокомыслием Мастера нельзя пренебречь ни в одной части. Тем более что он другой раз дает в виде наброска возможные выходы к практике от самых выспренних абстракций.
«Ничто» не причастно никакой вещи. Следовательно, поскольку границы тел не являются какой-либо их частью, а взаимно являются началом того и другого тела, эти границы – ничто, а потому поверхность – ничто.
Разве этим не указана дорога к сфумато, рассеянию? Зато если не углубляться в его намерения, а отнестись как к другим живописцам, поставив, так сказать, в общий ряд, то при малой продуктивности и занятиях бог знает чем его высокомерие покажется возмутительным, а насмешливость неоправданной и обидной. Так, рассматривая в мастерской Боттичелли «Поклонение волхвов Богородице», которое затем находилось в церкви Санта Мария Новелла и широко прославилось как превосходное, Леонардо, имея в виду флорентийских Медичи, спрашивал автора:
– Что это они здесь теснятся, как будто, помимо их родственников, нет больше на свете верующих христиан? К тому же их приятели и льстецы, которых легко опознать, отпихивают один другого локтями, устраиваясь ближе к Лоренцо и находясь будто бы не в святых землях Востока, а в собраниях здешних платоников. Но если так, почему, в то время как граф Мирандола опутывает его, то есть Лоренцо, речами, изображенный с большим сходством Анджело Полициано обнял своего мецената, как бы желая задушить?
Язвительно затем отозвавшись о разнообразии и причудливости восточных тюрбанов, металлических касок, как у знаменитого филолога, грека Аргиропуло, или украшенных редкостными перьями шляп, как у Лоренцо Торнабуони, Леонардо со смехом добавил, что живописец, по-видимому, договорился с флорентийскими шапочниками показать их работу. Хотя, чем смеяться, лучше бы он похвалил своего товарища, благодаря исключительному дарованию которого все упомянутые лица как живые действуют и смотрят – и еще позади других скромно выглядывают двое из Лами, заказчиков или дарителей, оплативших произведение. Вместо этого Леонардо сказал:
– Точно так Медичи поступают при ведении государственных дел, где, кроме них, мало кому достается участвовать. К тому же несообразно, что здесь встречаются Козимо Медичи, умерший, когда его внуку не было девяти лет, граф Мирандола, который прибыл в Тоскану два года спустя после гибели Джулиано от Пацци, и сам Джулиано, как бы восставший из гроба. И все они одеты го нынешней моде, будто бы с автором не одни шапочники договорились, но и портные и сапожники.
Тут, не отвечая прямо на обвинения, Боттичелли, в свою очередь, больно уколол Леонардо, сказав, что если он и впредь станет дурно пользоваться своей наблюдательностью и остроумием, то впадет в нищету, как Паоло Учелло, которого видят на улицах города в изношенной одежде, так как родственники не дают ему денег, а сам он, занятый труднейшими перспективными задачами, их не зарабатывает. Можно было подумать, что живописцы, будучи в приятельских отношениях, встречаясь, вместо того чтобы обмениваться какими-нибудь важными мыслями, касающимися их искусства, нарочно озорничают, без жалости вышучивая один другого, и что глубине и серьезности их произведений плохо отвечает подобная манера беседовать. Впрочем, сказанное не относится исключительно к этим двоим, хотя Леонардо и здесь отличается дерзостью не по его летам и положению: так, он нарисовал и многим показывал Петрарку вместе с его Лаурою в ужасном, оскорбительном виде похотливого старика и такой же старухи и пояснял рисунок скабрезным четверостишием. Но недаром у «Илиады» есть «Батрахомиомахия» – издевательское повторение в виде войны мышей и лягушек, у государя – шуты, у великой эпохи – великое качество юмора, порою обнаруживающее себя внезапно и странно, как язык Медузы в замке, сделанном однажды для Фацио Кардано в Милане.
Кто бы ни желал толковать произведения Леонардо так, попросту, а его рассуждения, наподобие приведенного, как бы ни унижали, называя пустыми химерами, и ни честили его самого за напрасную трату времени и попытки человека несведущего затесаться между философов, если в самом деле добиваться «правдоподобного мифа», глубокомыслием Мастера нельзя пренебречь ни в одной части. Тем более что он другой раз дает в виде наброска возможные выходы к практике от самых выспренних абстракций.
«Ничто» не причастно никакой вещи. Следовательно, поскольку границы тел не являются какой-либо их частью, а взаимно являются началом того и другого тела, эти границы – ничто, а потому поверхность – ничто.
Разве этим не указана дорога к сфумато, рассеянию? Зато если не углубляться в его намерения, а отнестись как к другим живописцам, поставив, так сказать, в общий ряд, то при малой продуктивности и занятиях бог знает чем его высокомерие покажется возмутительным, а насмешливость неоправданной и обидной. Так, рассматривая в мастерской Боттичелли «Поклонение волхвов Богородице», которое затем находилось в церкви Санта Мария Новелла и широко прославилось как превосходное, Леонардо, имея в виду флорентийских Медичи, спрашивал автора:
– Что это они здесь теснятся, как будто, помимо их родственников, нет больше на свете верующих христиан? К тому же их приятели и льстецы, которых легко опознать, отпихивают один другого локтями, устраиваясь ближе к Лоренцо и находясь будто бы не в святых землях Востока, а в собраниях здешних платоников. Но если так, почему, в то время как граф Мирандола опутывает его, то есть Лоренцо, речами, изображенный с большим сходством Анджело Полициано обнял своего мецената, как бы желая задушить?
Язвительно затем отозвавшись о разнообразии и причудливости восточных тюрбанов, металлических касок, как у знаменитого филолога, грека Аргиропуло, или украшенных редкостными перьями шляп, как у Лоренцо Торнабуони, Леонардо со смехом добавил, что живописец, по-видимому, договорился с флорентийскими шапочниками показать их работу. Хотя, чем смеяться, лучше бы он похвалил своего товарища, благодаря исключительному дарованию которого все упомянутые лица как живые действуют и смотрят – и еще позади других скромно выглядывают двое из Лами, заказчиков или дарителей, оплативших произведение. Вместо этого Леонардо сказал:
– Точно так Медичи поступают при ведении государственных дел, где, кроме них, мало кому достается участвовать. К тому же несообразно, что здесь встречаются Козимо Медичи, умерший, когда его внуку не было девяти лет, граф Мирандола, который прибыл в Тоскану два года спустя после гибели Джулиано от Пацци, и сам Джулиано, как бы восставший из гроба. И все они одеты го нынешней моде, будто бы с автором не одни шапочники договорились, но и портные и сапожники.
Тут, не отвечая прямо на обвинения, Боттичелли, в свою очередь, больно уколол Леонардо, сказав, что если он и впредь станет дурно пользоваться своей наблюдательностью и остроумием, то впадет в нищету, как Паоло Учелло, которого видят на улицах города в изношенной одежде, так как родственники не дают ему денег, а сам он, занятый труднейшими перспективными задачами, их не зарабатывает. Можно было подумать, что живописцы, будучи в приятельских отношениях, встречаясь, вместо того чтобы обмениваться какими-нибудь важными мыслями, касающимися их искусства, нарочно озорничают, без жалости вышучивая один другого, и что глубине и серьезности их произведений плохо отвечает подобная манера беседовать. Впрочем, сказанное не относится исключительно к этим двоим, хотя Леонардо и здесь отличается дерзостью не по его летам и положению: так, он нарисовал и многим показывал Петрарку вместе с его Лаурою в ужасном, оскорбительном виде похотливого старика и такой же старухи и пояснял рисунок скабрезным четверостишием. Но недаром у «Илиады» есть «Батрахомиомахия» – издевательское повторение в виде войны мышей и лягушек, у государя – шуты, у великой эпохи – великое качество юмора, порою обнаруживающее себя внезапно и странно, как язык Медузы в замке, сделанном однажды для Фацио Кардано в Милане.