Страница:
Ругивлад лежал в своей горнице на лавке. Кто-то заботливо постелил на нее шкуру бера. Утыканная гвоздями доска, на которой словен проводил часы отдохновения, валялась в углу. Стол был непривычно чист от сосудов и колб. Кот прихорашивался, сидя на табурете. У отверстия со сползавшей вниз витой лестницей сидели двое. Один неловко клонил на бок перевязанную голову.
— А, волхв! Очнулся, наконец… А мы испужались. Ну и сыпал же ты заклятиями в бреду… Хозяйка!
В комнату быстро вошла Ольга.
«Значит, это она?! Медведиха бы не посмела!»
— Ну, мы пошли… — осторожно начали воины.
— Ступайте!
Ольга повела царственной рукой.
Под холодным взглядом Ругивлада сторожа чуть ли ни кубарем скатились с лестницы. Внизу хлопнула дверь
Волхв с трудом приподнялся на ложе.
— Отец погиб, — вымолвила Ольга, и точно хладным железом ранил его этот голос.
Узкая бледная полоска сжатых девичьих губ. Ругивладу показалась, уж никогда они не познают ни поцелуя, ни улыбки.
ГЛАВА 11. «НА КРУГИ СВОЯ…»
ГЛАВА 12. ГНЕВ НАВИ И МИЛОСТЬ РАДИГОША
— А, волхв! Очнулся, наконец… А мы испужались. Ну и сыпал же ты заклятиями в бреду… Хозяйка!
В комнату быстро вошла Ольга.
«Значит, это она?! Медведиха бы не посмела!»
— Ну, мы пошли… — осторожно начали воины.
— Ступайте!
Ольга повела царственной рукой.
Под холодным взглядом Ругивлада сторожа чуть ли ни кубарем скатились с лестницы. Внизу хлопнула дверь
Волхв с трудом приподнялся на ложе.
— Отец погиб, — вымолвила Ольга, и точно хладным железом ранил его этот голос.
Узкая бледная полоска сжатых девичьих губ. Ругивладу показалась, уж никогда они не познают ни поцелуя, ни улыбки.
ГЛАВА 11. «НА КРУГИ СВОЯ…»
«За каждым волхованием, несомненно, стоят законы всего сущего. И наши обряды — лишь отражение рун этих законов, — размышлял Ругивлад, поглядывая, как иссеченное печенежским оружием тело Владуха возносят на вершину уже почти сложенного костра: — Знаки слагаются в слова, так и мы читаем Священные Тексты, великую книгу Рода».
Павших было много, очень много. Городище обезлюдело на треть. Смерть не разбирала, кто из Домагоща, кто с Радогоща. В огненном вихре взовьются герои искрами и, ведомые своим жупаном, предстанут пред очами Великого Водчего. А живые махнут на прощание рукой и пожелают им радости в заоблачных высях. Примут пращуры на небесных полях сынов и внуков, и заключат в отеческие объятия. Родичи встретятся вновь, а неостывшие еще прах и пепел будут началом новому кургану… Сколько их уже здесь, на землях непокорных славян? Но частичку пепла все ж положат вятичи под порог — да хранит родитель детей в доме сем!
Выше собственной головы не прыгнет никто. Ругивлад попытался. Получилось. Но толку чуть! Мысли роились, словно пчелы, перелетали с места на место, срывались и этим беспорядком мучили его:
— Мы разные. Ее удел — домашний уют, веселый смех детей, теплые шкуры на скамьях… Неотесанный муж, которого бы за буйный нрав побаивалась, но могла бы крутить им, как захочет.
Конечно, желание счастья порой толкает на поиски чего-то лучшего! Оно у каждого свое. И пути-дороги к нему разные. Почему же я не могу жить, как все, как они? Почему я обречен вечно шагать куда-то, когда вот эта девушка?! Вот она, чудная лесная родина! Чего еще надо, Ругивлад? Почему так тяжело? Зачем эти мысли? В чем мое счастье? А разве можно быть счастливым и свободным, стесняя волю другого?…
Ты противен Ольге по сути! Веря, что не бывает злых созданий, она, однако, не колеблясь берется за лук, когда на родичей лезет из Степи тьма печенегов. Счастье Дороха — в породистых лошадях с богатой сбруей, в веселом хмельном застолье, в красавице жене. И он рвется безоглядно к желанной цели, и берет то, что ему хочется, не подозревая о существовании в мире иных Сил. Вероятно, он прав! Может, и она права? Надо жить проще!
Но почему я не нахожу в этом ничего такого, что удержало бы от простого убийства? Как смею я вмешиваться в размеренную смену времен и поколений?
Покойный Владух, мир его праху, тоже желал счастья дочери, но старался выдать ее замуж, ради спокойствия жупы. Он свершил бы сущую нелепицу … Если я убью Дороха и женюсь на Ольге, то стану одним из многих, поправ ее чувства и свободу. Если я не уничтожу этого молодца — изменю себе снова, ибо отныне в ответе за девушку по праву самозваного героя…
…Пламя лизнуло небо. На север неслись свинцовые облака. Следом рванулись ввысь души усопших. Они летели в обетованный Ирий, туда, где обретают покой и вечность, где находят люди забвение. Но в Самый Последний День они вернутся на землю и примут участие в Битве Любви и Смерти.
— Пусть не печалятся Родичи! Все у нас идет ладно, слава Роду! Дай Бог им доброй жизни на полях у Сварги! — громко сказал Станимир, плеснув в огонь из кубка. — Хвала Радигошу!
— Родичи милые, то-ж вам, тятя и мамка! Все вам Отцы и Прадеды, Пращуры и Щуры! — поддержал Свенельд, и тоже выплеснул кубок, лишь пригубив его.
— Гуляй, народ Домагощинский! Живы будем — не помрем, а представимся — так на Том Свете жизнь, поди, краше нашей будет! — весело крикнул Волах.
Заиграли рожки да сопелки, зазвенели бубны. Хозяйки разносили пирожки и прочую жертвенную еду. Мальчишки без счета били куриные яйца — чье крепче выйдет.
А надо ли горевать? Роды небесные восполнятся новыми воинами, новыми женами. Прибавится у славян заоблачных заступников — глядишь, и в этом Свете от напастей отобьемся.
— За старых верных товарищей! — воскликнул Свенельд, поднимая чару.
— За Удачу! За лучший Удел! — грянули вятичи.
— Оказывается, и твой ум бессилен перед чарами древних, — улыбнулся белый волхв Велемудр.
— Выходит, что так! — подтвердил словен. — В чем же смысл, если круг замкнут?
— Не знаю, — отвечал Велемудр, — никто еще не ответил на этот вопрос однозначно, да и вряд ли сумеет сделать это правильно! Мир такой, каков он есть, не лучше и не хуже. Мы должны принимать его таким, и не в силах исправить предначертанное. Смысл жизни — просто в ее продолжении.
— А не в том ли, чтобы когда-то разорвать этот порочный круг?
— Ой ли? Всякий обязан вернуть роду долг. Жизнь должна порождать только Жизнь. Это долг перед отцами и дедами, перед павшими на полях и холмах земли родной, перед теми, кто щедро полил ее кровью, но сберег славные корни.
— Между жизнями пролегла память людская. И кто сохранит эту память лучше, как не черный волхв, отказавшийся от Жизни и Яви…
Ругивлад и Волах отстали от всех, намереваясь закончить важный разговор. Отныне ни один вятич не посмел бы назвать словена чужаком. Отныне они были связаны воинскими узами неразрывно!
— …Жупан погиб, а на его место рвутся ставленники Радогоща, — намекнул Волах.
— По правде сказать, не хотелось бы вмешиваться в ваши дела. Но я беру на себя Дороха! Конечно, если бы Ольга и в самом деле предпочитала его, я и бровью не повел бы! Но девчонка решила меня позлить… Я твой союзник, воевода!
— Мне надоели вечные передряги и стычки за право вершить волю племени. И я, Волах, положу предел вседозволенности вождей! Иначе орды степняков поглотят нас.
— По-моему, они здорово получили, — усмехнулся словен.
— Разве Степь успокоится, пока на пути стоит Лес?
— Делай, как знаешь. Но что же Ольга?
— Я гляжу, по уши влюбился! Обычай велит ждать, пока ты не принесешь обещанное вено. И после поединка с Дорохом — девушка твоя, — размышлял воевода вслух. — Но сын Буревида, да и сам глава всех глав сделают все, чтобы ты не вернулся. Было бы спокойнее не иметь такого долга за плечами! За полгода многое может случиться.
— Пусть назначат время и место, — коротко ответил Ругивлад.
— Оно уже выбрано. Биться будете пешими. Любым оружием. До смерти.
— Тем лучше. Честь не позволяет ни вятичу, ни ругу брать девушек своей крови силой. Но смерть настигнет всякого, кто осмелится посвататься к ней, пока я буду в отъезде!
— Взаимность — редкий зверь, — горько вымолвил Волах. — Женщина полагается на инстинкт — этот зверь много проще, он вовсе неистребим. Если бы ей предоставили право выбора, она легла бы под того, от кого хотела бы ребенка. Баба ущербна, поверь моему опыту. Не переживай о том, поступаешь ли ты достаточно благородно. О каком благородстве может идти речь, если они предают на каждом шагу?
— Это уже мое дело. Я тебя покину. Надо хорошенько выспаться перед поединком, — ответил словен и, получив молчаливое согласие, исчез в сгустившемся сумраке.
Он поднялся в горницу и предался неотвязчивым мыслям о девушке.
Порою Ругивладу казалось, что он старик, что ему тысячи лет… А ныне он ощущал себя мальчишкой, глупым и неразумным:
— Ах, девчонка! Что же ты делаешь?
Вот Ольга бьется с печенегами в проломе крепостной стены, выпуская стрелу за стрелой, непостижимая в сочетании жестокости и очарования. Вот она протягивает кубок с вязким таинственным напитком. Мечтательная, лукавая улыбка. Глаза словно гордые звезды. Воздушный гибкий стан и упругая грудь. Да неужто девушка достанется какому-то Дороху? За его плечами — род. Ну, а за моими?
Нет горше бабьей доли! Сколько уже их перевидал Ругивлад. Морщинистых, красных от вечного стояния у очага, где кипит грубая похлебка… Во что превратятся ее нежные руки? Родив троих-пятерых, женщины быстро стареют, едва доживая до сорока пяти. Полные, с дряблой кожей и отвислыми грудями, потерявшие все божественное, что имели прежде.
Кто не сомневается — тот не волхв, но иногда и сомнение губительно! Он отпил из кувшина загодя приготовленный отвар. Поморщился. Но это хоть на час-другой обещало успокоить вконец взбесившийся мозг, где спорили голоса:
— К чему ей мудрость и знания древних? Только лишь затем, чтобы идти по дороге, предопределенной с самого начала? Влачить жалкое существование на поводу у неумолимых богов? Она не подозревает о своей участи! Неужели люди ничего не в силах предпринять против Недоли, которую уготовили и самим себе, и потомкам?! — говорил один.
— Ну и пусть каждый живет по своей вере. Живите так, как того заслуживаете! А что можешь дать ей ты взамен пути, на который толкает ее уязвленное самолюбие? Освободишь Ольгу от притязаний Дороха, а дальше что? Может, высшая мудрость в том и заключается, чтобы принимать все так, как оно есть? И не страдать от напрасных сомнений. В конечном счете, боги мудрее смертных. Не волноваться, а сразу положить голову на плаху, — возражал ему другой.
— Гибельно, если она последует за мной, но еще большим злом будет оставить всё на своих местах, — находил что ответить первый.
— С другой стороны, далась тебе Ольга! Вон их сколько вокруг, — не унимался второй.
— Но я — не такой, как все, и сделаю то, что должен, по своему разумению, наперекор обычаю! Он для того и существует, чтобы его изменяли.
— Ты силен, Ругивлад, но правильным ли будет ли использовать эту силу? Кто дал право решать тебе, что Ольге во благо, а что нет?
— Но я люблю ее!
— Тогда откажись от нее!
— Нет! Довольно я побыл несчастным воздыхателем! Надо знать меру всякому сомнению! — победил в нем черный волхв.
— Мрррр… — это кот выгнулся дугой в окне терема, а за ним во все небо расплывалась желтым блином полная луна.
— Кис-кис!
— Чего «кис-кис» да «кис-кис»? У тебя тут ни мяун-корня нет, ни печенки!
— Опять к Медведихе ластился?
— А где еще накормят бедного зверя?
— Ладно, дружище. Посоветоваться надо. Я ждал тебя.
— Ну, если так — выкладывай, что на душе… — протянул Баюн.
Усевшись на задние лапы, он, как ни в чем ни бывало, принялся ковырять в пасти длинным когтем.
— Только вот никак не пойму: чем же вы эти месяцы с дочерью жупана занимались? — с издевкой добавил кот, выплевывая невкусный хрящик.
— Чем занимались, тем и занимались, — отрезал Ругивлад. — Не твое кошачье дело!
— Ну, страдай, страдай! — продолжил котяра. — Баба, она и есть баба, а вовсе не луч света в темном царстве. Вам, смертным, а особенно волхвам, вредны несбывшиеся надежды! Чудак ты, Ругивлад, — мурлыкнул Баюн.
— Чудной всегда совершает нелепости на взгляд простого человека, народ поражается поражаются бессмысленности его непонятных дел. Куда безопасней быть обычным, быть «как заведено испокон веков», подстраиваясь под тот образ жизни, что тебе предложило племя. Жить так, как тебя воспитал род, и двигаться в общей колее. Знать заранее, что случится в будущем: колыбелька, ученичество, первая кровь, в бою ли, на охоте ли… Затем влюбленность, женитьба на совсем другой, волоки да пахота, семья, дети, старость, отбрасывай когти…
— Э… — сказал Баюн. — Не нравится мне, парень, твое настроение. Если решил погубить этого, как его там, Дороха, так и нечего страдать на эту тему. Дело житейское, не ты его, так он тебя…
За окном заорала кошка, и мохнатый бабник заторопился:
— Ладно, мне надо тут. Пора как-то личную жизнь устраивать. Не мальчик уж. Зван в гости…
Ступив к окну, человек распахнул ставни.
Кот мигом прошмыгнул между ними и растворился в ночи.
Даже если бы Ругивлад забылся тем сладким сном, что бывает только у детей, он знал бы, что пробуждение вернет его в действительность… Надо было, конечно, хорошенько выспаться… Но все-то это разумно на словах. А на деле — поди попробуй, когда Ольга так и стоит перед глазами.
Видения мимолетны. Приятные грезы наяву, чуть он задремал, сменились кошмаром: дымящиеся руины городища на берегу моря, она, одна одинешенька, потом вдалеке какие-то фигуры в красном…
Он говорит во сне, говорит с девушкой так, как не посмел бы никогда, но спящему уже ничего не воспрещается. А в ответ лишь: «Мне тяжело с тобой, Ругивлад. Когда ты рядом — опускаются руки и жить совсем не хочется. Уходи! Ты не нужен мне…» Затем, грузно перевалившись через борт лодьи, он видит Фредлава и еще прежних, знакомых ему с детства, людей… Воины толкают судно в море, прочь от берега. Киль оставляет на песке глубокий след. И корабль уходит, а он, черный волхв, не ведая покоя, снова уплывает куда-то от своей любви и призрачного счастья, и проклятый меч Седовласа за спиной, и одежды в крови…
Внизу засвистели.
Роняя капли на дощатый пол, словен двинулся к распахнутому с вечера окну.
Условный сигнал повторился.
— Иду!
Возблагодарив в который раз мастеров Арконы, волхв любовно огладил изумительно легкую и прочную темную броню.
Сборы заняли несколько мгновений. Ругивлад прихватил клинок и крадучись, чтобы не потревожить Медведиху в ее комнатушке на первом этаже, спустился по лестнице к Волаху.
— Я готов. Пошли! — подтвердил он, стиснув рукоять колдовского меча.
Ох, не поздоровилось бы им, кабы потревожили по дурости мужей за государственным-то делом. Но, по счастью, ни тот, ни другой так и не узнали, о чем же совещались Владимир с дядей за дубовыми тяжелыми дверьми палаты.
— Хочу напомнить, дядюшка! Это ведь именно ты советовал нам повременить прошлой осенью.
— Советовал, и могу еще раз повторить свои слова. Нельзя в болота по осени соваться. По таким дождям лишь грязь месить, и вернулись бы ни с чем.
— Мы бы и не полезли! Говорил я, не Бермяте к печенегам бы ехать. Ты, воевода, на дело скор, да на слово слаб. Уж ты бы, дядюшка, сумел их расшевелить.
Бермята стоял тут же, потупив очи, на душе у него было пасмурно. Ильдей обещался разорить Домагощ и доставить дочку жупана непорченой в условленное место. Там кияне бы лихо отбили девушку у степняков, явившись спасителями. За то Ильдею обещана была круглая сумма и милость самого Киева.
Вспоминая прежнюю дружбу Ильдея с Ярополком Святославичем, это для хана оказалось бы очень кстати — выслужиться перед новым властителем Киявии.
Свои услуги предлагали многие, усмотрев в Ильдее соперника, но Владимир, ловко играя на распрях печенегов, оставил все, как есть.
— Ты бы подумал, племянничек, сперва, что дружина недовольна. Ругают тебя молодцы в Корчме… — продолжил вельможа.
Никто, кроме Малховича, не смел говорить с Владимиром в таком тоне, но князь хорошо знал, чем обязан дяде, и сносил подобные упреки молча.
— И за что нонче кроют князя стольнокиевского?
— Раньше — за то, что Киев да Новгород усмирил, целуясь с варягами…
— Так, где они теперь, эти варяги? — усмехнулся князь.
— Ныне — за то, что милуешься с печенегами!
— Не их песьего ума дела! — нахмурился Владимир, и его пальцы в дорогих перстнях сжали поручни кресла. — Предо мною едины и русич, и словен, и печенег! Мне нужнее сейчас послушный слову Киева кочевник, чем вольный варяг. Глянь, ромеи какую державу отгрохали. Наша тоже не хилой будет — дай срок! И пусть покорятся власти моей дикие вятичи. Им однажды удалось меня провести — ну, да я ученый стал. Пусть теперь с печенегом ратятся. Ни единого дружинника на них не поведу — сами ко мне вятичи прибегут и в ножки поклонятся: спаси, мол, Красно Солнышко, от степняков!
Я державу строю, и всяк, кто супротив двинется — пожалеет. А с печенегами будет так же, как и с варягами… — не договорил он и рубанул рукой наотмашь.
— Но речь не о том, — продолжил Владимир, шумно вздохнув. — Вишь, воевода, с ума схожу по красной девице! Все из рук валится который месяц! Давно со мной такого не случалось! Как ты посмел ее тогда упустить?
— Не вели казнить, светлый князь! Дозволь слово молвить! — поклонился Бермята.
— Да кто тут казнь-то поминал? Реки! — нетерпеливо бросил Владимир, хотя уже не раз слышал эту историю.
— Слугам моим удалось выкрасть девушку из-под самого носа Владуха. Двое суток уходили они от погони. Меняли лошадь на лодку, лодку на телегу, а там и снова верхом… Так и довезли дивицу в лагерь.
Мы тут же тронулись в обратный путь и совсем уже достигли стен Киевских, оставался один переход, как ей посчастливилось бежать. Помогла девице эта чернобровая стерва, ну, как ее… Забыл имя.
Мои слуги преследовали беглянку, но она перехитрила. Направилась не к своим, а в ту же сторону, что и прежде — в стольный град! Поздно сообразили, каюсь.
Был у меня почтовый голубок, так я бересту на лапку повязал — и в небо! Вот, свет-Малхович и подтвердит — получал он весть, али нет.
— Все верно! — продолжил Добрыня. — Я разослал людей по торным дорогам близ Киева, семеро не вернулись. Их нашли вскоре мертвыми. И знахари твои сказы вели — смерть они приняли от большого Страха! Лошади тоже околели. А рядом обнаружили чужие следы. Один — маленький, словно ступал юноша, то скорее всего девчонка, обутая в черевья. Второй — большой, незнакомый.
Рахта-дружинник, что лешего тебе ловил, сказал, таких сапог в Киеве не кроят, словенская, говорит, скрня. А третий след и вовсе звериный. Вот тогда и понял я, кто перебежал нам путь.
Глаза Владимира вспыхнули на миг, но как вспыхнули — так и погасли:
— Дальше молви, дядюшка!
— Было там еще и странное, и жуткое. Печать драконьих лап и полоса от его хвоста. Сперва мы решили, мол, дружиннички перепугались поганого змея да испустили дух. И впрямь, это большая редкость по нашим временам! Последнего пару лет назад Кожемяка пришиб… Но разве лошади мрут от страха-то разом? Это, во-первых. И, во-вторых, змей не тронул ни человечину, ни конину, ни кота, ни чужака! А дочь Владуха благополучно вернулась к отцу — остается удивляться ее храбрости.
Значит, твой незваный гость ведал, как рядиться с чудищем. Этого не удавалось ни Илье, ни тезке моему — все они непременно лезли в драку.
— Да, знаю, знаю я! Почитай, шестой раз слышу. Будь неладен тот чужак с котом своим заморским! Бог поможет — свидимся! Не поможет — всё равно найдут его, — разозлился Владимир.
И, глядя на Краснобая, добавил:
— Надо ж было вам прилюдно Богумила порешить. Теперь получается, чужак — и мой кровник! … — А бабу, во что бы то ни стало, найдите! И живой, ты слышишь, дядя? Целкой, нетронутой притащите ее ко мне!
— Да собственно, чего я перетрусил? — решил он, вскарабкавшись, наконец, наверх. — Это еще неизвестно, воротится ли чужестранец. Боги на этот счет ничего не поведали.
Освоившись в незнакомой темной горнице, Станимир, двинулся маленькими шажками к столу и засветил масляную лампу.
— Чудеса! — пробормотал волхв. — Сработана не по-нашему.
Обычно светильню делали из глины в виде открытого снизу конического стояка. К верхней ее части примазывали глубокое блюдце для масла. Готовили их, как и прочую посуду, на круге и ставили прямо на стол.
У этой лампы была еще и вторая плошка, на которую масло стекало. Глина тоже была какая-то белесая, а не знакомая вятичу горшечная.
— Лампа-то почти не чадит! — продолжал восхищаться Станимир. — А свету дарит больше!
Волхв огляделся. На гладкую и черную, точно от копоти, стену ровными строками ложились незнакомые руны. Были они местами стерты. Связность символов была нарушена.
— А парень-то умен! — ворчал Станимир под нос.
Потом следовали какие-то колонки, крестики и черточки вперемешку со стрелочками. Достав длинный свиток бересты, старик принялся тщательно перерисовывать угольком эти новые для него значки, решив на досуге, если удастся, над ними покумекать.
— Гм… Гхм… Мда.
Волхв вернулся к столу, где в ряд лежали церы — дубовые дощечки, покрытые тонким слоем воска, и несколько свинцовых писал. Острые с одной стороны, писала были толстыми и закругленными с противоположного конца. Как только записи становились ненужными, этой стороной слегка разогретой, воск разглаживали, а значит, можно было писать по нескольку раз на одной и той же дощечке.
Доски скреплялись в тома. И волхв понял, что не успеет… И заплакал…
— Старость не радость! А у мальчишки — все впереди! Годы размышлений, годы ошибок и прозрений, и он сумеет гораздо больше…
— О боги! — прокряхтел Cтанимир, вновь склоняясь над дощечками.
Да, эти руны с ним не говорили. Он даже провел по строкам чуткими пальцами, погладив восковую поверхность.
В какой-то миг ему показалось, что незримый коварный враг накидывает прочную сеть волшебных символов, и старик, на всякий случай, коснулся своих оберегов — когтей петуха и клыка вепря.
Очутись Станимир на улице, он различил бы далекий перезвон клинков, но волхву нет дела до воинских забав, его забава куда увлекательней.
Павших было много, очень много. Городище обезлюдело на треть. Смерть не разбирала, кто из Домагоща, кто с Радогоща. В огненном вихре взовьются герои искрами и, ведомые своим жупаном, предстанут пред очами Великого Водчего. А живые махнут на прощание рукой и пожелают им радости в заоблачных высях. Примут пращуры на небесных полях сынов и внуков, и заключат в отеческие объятия. Родичи встретятся вновь, а неостывшие еще прах и пепел будут началом новому кургану… Сколько их уже здесь, на землях непокорных славян? Но частичку пепла все ж положат вятичи под порог — да хранит родитель детей в доме сем!
Выше собственной головы не прыгнет никто. Ругивлад попытался. Получилось. Но толку чуть! Мысли роились, словно пчелы, перелетали с места на место, срывались и этим беспорядком мучили его:
— Мы разные. Ее удел — домашний уют, веселый смех детей, теплые шкуры на скамьях… Неотесанный муж, которого бы за буйный нрав побаивалась, но могла бы крутить им, как захочет.
Конечно, желание счастья порой толкает на поиски чего-то лучшего! Оно у каждого свое. И пути-дороги к нему разные. Почему же я не могу жить, как все, как они? Почему я обречен вечно шагать куда-то, когда вот эта девушка?! Вот она, чудная лесная родина! Чего еще надо, Ругивлад? Почему так тяжело? Зачем эти мысли? В чем мое счастье? А разве можно быть счастливым и свободным, стесняя волю другого?…
Ты противен Ольге по сути! Веря, что не бывает злых созданий, она, однако, не колеблясь берется за лук, когда на родичей лезет из Степи тьма печенегов. Счастье Дороха — в породистых лошадях с богатой сбруей, в веселом хмельном застолье, в красавице жене. И он рвется безоглядно к желанной цели, и берет то, что ему хочется, не подозревая о существовании в мире иных Сил. Вероятно, он прав! Может, и она права? Надо жить проще!
Но почему я не нахожу в этом ничего такого, что удержало бы от простого убийства? Как смею я вмешиваться в размеренную смену времен и поколений?
Покойный Владух, мир его праху, тоже желал счастья дочери, но старался выдать ее замуж, ради спокойствия жупы. Он свершил бы сущую нелепицу … Если я убью Дороха и женюсь на Ольге, то стану одним из многих, поправ ее чувства и свободу. Если я не уничтожу этого молодца — изменю себе снова, ибо отныне в ответе за девушку по праву самозваного героя…
…Пламя лизнуло небо. На север неслись свинцовые облака. Следом рванулись ввысь души усопших. Они летели в обетованный Ирий, туда, где обретают покой и вечность, где находят люди забвение. Но в Самый Последний День они вернутся на землю и примут участие в Битве Любви и Смерти.
— Пусть не печалятся Родичи! Все у нас идет ладно, слава Роду! Дай Бог им доброй жизни на полях у Сварги! — громко сказал Станимир, плеснув в огонь из кубка. — Хвала Радигошу!
— Родичи милые, то-ж вам, тятя и мамка! Все вам Отцы и Прадеды, Пращуры и Щуры! — поддержал Свенельд, и тоже выплеснул кубок, лишь пригубив его.
— Гуляй, народ Домагощинский! Живы будем — не помрем, а представимся — так на Том Свете жизнь, поди, краше нашей будет! — весело крикнул Волах.
Заиграли рожки да сопелки, зазвенели бубны. Хозяйки разносили пирожки и прочую жертвенную еду. Мальчишки без счета били куриные яйца — чье крепче выйдет.
А надо ли горевать? Роды небесные восполнятся новыми воинами, новыми женами. Прибавится у славян заоблачных заступников — глядишь, и в этом Свете от напастей отобьемся.
— За старых верных товарищей! — воскликнул Свенельд, поднимая чару.
— За Удачу! За лучший Удел! — грянули вятичи.
* * *
— Неужто, ненависть, жажда мщения порождает такое стремление к смерти, что даже случайная вспышка ведет в пропасть всякого, кто ждал любви? Слабость стоящих по краям этой пропасти — верный слуга Чернобога. Сколько бы мне не говорили, что Ненависть отступает пред Любовью, это бегство не влечет за собой приход Любви. Мертвое, увы, не вернется к жизни, — поделился Ругивлад с Учителем своими беспокойными мыслями.— Оказывается, и твой ум бессилен перед чарами древних, — улыбнулся белый волхв Велемудр.
— Выходит, что так! — подтвердил словен. — В чем же смысл, если круг замкнут?
— Не знаю, — отвечал Велемудр, — никто еще не ответил на этот вопрос однозначно, да и вряд ли сумеет сделать это правильно! Мир такой, каков он есть, не лучше и не хуже. Мы должны принимать его таким, и не в силах исправить предначертанное. Смысл жизни — просто в ее продолжении.
— А не в том ли, чтобы когда-то разорвать этот порочный круг?
— Ой ли? Всякий обязан вернуть роду долг. Жизнь должна порождать только Жизнь. Это долг перед отцами и дедами, перед павшими на полях и холмах земли родной, перед теми, кто щедро полил ее кровью, но сберег славные корни.
— Между жизнями пролегла память людская. И кто сохранит эту память лучше, как не черный волхв, отказавшийся от Жизни и Яви…
* * *
Курган покидали столь же шумно, с песнями да музыками, оставив до утра на траве священные дары богам и пищу духам предков. Коль найдут ее завтра нетронутую — знать, прогневали вятичи пращуров.Ругивлад и Волах отстали от всех, намереваясь закончить важный разговор. Отныне ни один вятич не посмел бы назвать словена чужаком. Отныне они были связаны воинскими узами неразрывно!
— …Жупан погиб, а на его место рвутся ставленники Радогоща, — намекнул Волах.
— По правде сказать, не хотелось бы вмешиваться в ваши дела. Но я беру на себя Дороха! Конечно, если бы Ольга и в самом деле предпочитала его, я и бровью не повел бы! Но девчонка решила меня позлить… Я твой союзник, воевода!
— Мне надоели вечные передряги и стычки за право вершить волю племени. И я, Волах, положу предел вседозволенности вождей! Иначе орды степняков поглотят нас.
— По-моему, они здорово получили, — усмехнулся словен.
— Разве Степь успокоится, пока на пути стоит Лес?
— Делай, как знаешь. Но что же Ольга?
— Я гляжу, по уши влюбился! Обычай велит ждать, пока ты не принесешь обещанное вено. И после поединка с Дорохом — девушка твоя, — размышлял воевода вслух. — Но сын Буревида, да и сам глава всех глав сделают все, чтобы ты не вернулся. Было бы спокойнее не иметь такого долга за плечами! За полгода многое может случиться.
— Пусть назначат время и место, — коротко ответил Ругивлад.
— Оно уже выбрано. Биться будете пешими. Любым оружием. До смерти.
— Тем лучше. Честь не позволяет ни вятичу, ни ругу брать девушек своей крови силой. Но смерть настигнет всякого, кто осмелится посвататься к ней, пока я буду в отъезде!
— Взаимность — редкий зверь, — горько вымолвил Волах. — Женщина полагается на инстинкт — этот зверь много проще, он вовсе неистребим. Если бы ей предоставили право выбора, она легла бы под того, от кого хотела бы ребенка. Баба ущербна, поверь моему опыту. Не переживай о том, поступаешь ли ты достаточно благородно. О каком благородстве может идти речь, если они предают на каждом шагу?
— Это уже мое дело. Я тебя покину. Надо хорошенько выспаться перед поединком, — ответил словен и, получив молчаливое согласие, исчез в сгустившемся сумраке.
Он поднялся в горницу и предался неотвязчивым мыслям о девушке.
Порою Ругивладу казалось, что он старик, что ему тысячи лет… А ныне он ощущал себя мальчишкой, глупым и неразумным:
— Ах, девчонка! Что же ты делаешь?
Вот Ольга бьется с печенегами в проломе крепостной стены, выпуская стрелу за стрелой, непостижимая в сочетании жестокости и очарования. Вот она протягивает кубок с вязким таинственным напитком. Мечтательная, лукавая улыбка. Глаза словно гордые звезды. Воздушный гибкий стан и упругая грудь. Да неужто девушка достанется какому-то Дороху? За его плечами — род. Ну, а за моими?
Нет горше бабьей доли! Сколько уже их перевидал Ругивлад. Морщинистых, красных от вечного стояния у очага, где кипит грубая похлебка… Во что превратятся ее нежные руки? Родив троих-пятерых, женщины быстро стареют, едва доживая до сорока пяти. Полные, с дряблой кожей и отвислыми грудями, потерявшие все божественное, что имели прежде.
Кто не сомневается — тот не волхв, но иногда и сомнение губительно! Он отпил из кувшина загодя приготовленный отвар. Поморщился. Но это хоть на час-другой обещало успокоить вконец взбесившийся мозг, где спорили голоса:
— К чему ей мудрость и знания древних? Только лишь затем, чтобы идти по дороге, предопределенной с самого начала? Влачить жалкое существование на поводу у неумолимых богов? Она не подозревает о своей участи! Неужели люди ничего не в силах предпринять против Недоли, которую уготовили и самим себе, и потомкам?! — говорил один.
— Ну и пусть каждый живет по своей вере. Живите так, как того заслуживаете! А что можешь дать ей ты взамен пути, на который толкает ее уязвленное самолюбие? Освободишь Ольгу от притязаний Дороха, а дальше что? Может, высшая мудрость в том и заключается, чтобы принимать все так, как оно есть? И не страдать от напрасных сомнений. В конечном счете, боги мудрее смертных. Не волноваться, а сразу положить голову на плаху, — возражал ему другой.
— Гибельно, если она последует за мной, но еще большим злом будет оставить всё на своих местах, — находил что ответить первый.
— С другой стороны, далась тебе Ольга! Вон их сколько вокруг, — не унимался второй.
— Но я — не такой, как все, и сделаю то, что должен, по своему разумению, наперекор обычаю! Он для того и существует, чтобы его изменяли.
— Ты силен, Ругивлад, но правильным ли будет ли использовать эту силу? Кто дал право решать тебе, что Ольге во благо, а что нет?
— Но я люблю ее!
— Тогда откажись от нее!
— Нет! Довольно я побыл несчастным воздыхателем! Надо знать меру всякому сомнению! — победил в нем черный волхв.
— Мрррр… — это кот выгнулся дугой в окне терема, а за ним во все небо расплывалась желтым блином полная луна.
— Кис-кис!
— Чего «кис-кис» да «кис-кис»? У тебя тут ни мяун-корня нет, ни печенки!
— Опять к Медведихе ластился?
— А где еще накормят бедного зверя?
— Ладно, дружище. Посоветоваться надо. Я ждал тебя.
— Ну, если так — выкладывай, что на душе… — протянул Баюн.
Усевшись на задние лапы, он, как ни в чем ни бывало, принялся ковырять в пасти длинным когтем.
— Только вот никак не пойму: чем же вы эти месяцы с дочерью жупана занимались? — с издевкой добавил кот, выплевывая невкусный хрящик.
— Чем занимались, тем и занимались, — отрезал Ругивлад. — Не твое кошачье дело!
— Ну, страдай, страдай! — продолжил котяра. — Баба, она и есть баба, а вовсе не луч света в темном царстве. Вам, смертным, а особенно волхвам, вредны несбывшиеся надежды! Чудак ты, Ругивлад, — мурлыкнул Баюн.
— Чудной всегда совершает нелепости на взгляд простого человека, народ поражается поражаются бессмысленности его непонятных дел. Куда безопасней быть обычным, быть «как заведено испокон веков», подстраиваясь под тот образ жизни, что тебе предложило племя. Жить так, как тебя воспитал род, и двигаться в общей колее. Знать заранее, что случится в будущем: колыбелька, ученичество, первая кровь, в бою ли, на охоте ли… Затем влюбленность, женитьба на совсем другой, волоки да пахота, семья, дети, старость, отбрасывай когти…
— Э… — сказал Баюн. — Не нравится мне, парень, твое настроение. Если решил погубить этого, как его там, Дороха, так и нечего страдать на эту тему. Дело житейское, не ты его, так он тебя…
За окном заорала кошка, и мохнатый бабник заторопился:
— Ладно, мне надо тут. Пора как-то личную жизнь устраивать. Не мальчик уж. Зван в гости…
Ступив к окну, человек распахнул ставни.
Кот мигом прошмыгнул между ними и растворился в ночи.
Даже если бы Ругивлад забылся тем сладким сном, что бывает только у детей, он знал бы, что пробуждение вернет его в действительность… Надо было, конечно, хорошенько выспаться… Но все-то это разумно на словах. А на деле — поди попробуй, когда Ольга так и стоит перед глазами.
Видения мимолетны. Приятные грезы наяву, чуть он задремал, сменились кошмаром: дымящиеся руины городища на берегу моря, она, одна одинешенька, потом вдалеке какие-то фигуры в красном…
Он говорит во сне, говорит с девушкой так, как не посмел бы никогда, но спящему уже ничего не воспрещается. А в ответ лишь: «Мне тяжело с тобой, Ругивлад. Когда ты рядом — опускаются руки и жить совсем не хочется. Уходи! Ты не нужен мне…» Затем, грузно перевалившись через борт лодьи, он видит Фредлава и еще прежних, знакомых ему с детства, людей… Воины толкают судно в море, прочь от берега. Киль оставляет на песке глубокий след. И корабль уходит, а он, черный волхв, не ведая покоя, снова уплывает куда-то от своей любви и призрачного счастья, и проклятый меч Седовласа за спиной, и одежды в крови…
* * *
Ругивлад проснулся в холодном поту, но быстро взял себя в руки. Наваждение снял, окунув голову в ведро с водой. Так-то лучше!Внизу засвистели.
Роняя капли на дощатый пол, словен двинулся к распахнутому с вечера окну.
Условный сигнал повторился.
— Иду!
Возблагодарив в который раз мастеров Арконы, волхв любовно огладил изумительно легкую и прочную темную броню.
Сборы заняли несколько мгновений. Ругивлад прихватил клинок и крадучись, чтобы не потревожить Медведиху в ее комнатушке на первом этаже, спустился по лестнице к Волаху.
— Я готов. Пошли! — подтвердил он, стиснув рукоять колдовского меча.
* * *
Верный гридень застыл у дверей в покои светлого князя: «Красно Солнышко велел никого не пущать! У него Совет нынче!» — остановил он посыльного Волчка, и, сколь тот ни просил стража, приворотник твердил свое «не велено» и стоял насмерть.Ох, не поздоровилось бы им, кабы потревожили по дурости мужей за государственным-то делом. Но, по счастью, ни тот, ни другой так и не узнали, о чем же совещались Владимир с дядей за дубовыми тяжелыми дверьми палаты.
— Хочу напомнить, дядюшка! Это ведь именно ты советовал нам повременить прошлой осенью.
— Советовал, и могу еще раз повторить свои слова. Нельзя в болота по осени соваться. По таким дождям лишь грязь месить, и вернулись бы ни с чем.
— Мы бы и не полезли! Говорил я, не Бермяте к печенегам бы ехать. Ты, воевода, на дело скор, да на слово слаб. Уж ты бы, дядюшка, сумел их расшевелить.
Бермята стоял тут же, потупив очи, на душе у него было пасмурно. Ильдей обещался разорить Домагощ и доставить дочку жупана непорченой в условленное место. Там кияне бы лихо отбили девушку у степняков, явившись спасителями. За то Ильдею обещана была круглая сумма и милость самого Киева.
Вспоминая прежнюю дружбу Ильдея с Ярополком Святославичем, это для хана оказалось бы очень кстати — выслужиться перед новым властителем Киявии.
Свои услуги предлагали многие, усмотрев в Ильдее соперника, но Владимир, ловко играя на распрях печенегов, оставил все, как есть.
— Ты бы подумал, племянничек, сперва, что дружина недовольна. Ругают тебя молодцы в Корчме… — продолжил вельможа.
Никто, кроме Малховича, не смел говорить с Владимиром в таком тоне, но князь хорошо знал, чем обязан дяде, и сносил подобные упреки молча.
— И за что нонче кроют князя стольнокиевского?
— Раньше — за то, что Киев да Новгород усмирил, целуясь с варягами…
— Так, где они теперь, эти варяги? — усмехнулся князь.
— Ныне — за то, что милуешься с печенегами!
— Не их песьего ума дела! — нахмурился Владимир, и его пальцы в дорогих перстнях сжали поручни кресла. — Предо мною едины и русич, и словен, и печенег! Мне нужнее сейчас послушный слову Киева кочевник, чем вольный варяг. Глянь, ромеи какую державу отгрохали. Наша тоже не хилой будет — дай срок! И пусть покорятся власти моей дикие вятичи. Им однажды удалось меня провести — ну, да я ученый стал. Пусть теперь с печенегом ратятся. Ни единого дружинника на них не поведу — сами ко мне вятичи прибегут и в ножки поклонятся: спаси, мол, Красно Солнышко, от степняков!
Я державу строю, и всяк, кто супротив двинется — пожалеет. А с печенегами будет так же, как и с варягами… — не договорил он и рубанул рукой наотмашь.
— Но речь не о том, — продолжил Владимир, шумно вздохнув. — Вишь, воевода, с ума схожу по красной девице! Все из рук валится который месяц! Давно со мной такого не случалось! Как ты посмел ее тогда упустить?
— Не вели казнить, светлый князь! Дозволь слово молвить! — поклонился Бермята.
— Да кто тут казнь-то поминал? Реки! — нетерпеливо бросил Владимир, хотя уже не раз слышал эту историю.
— Слугам моим удалось выкрасть девушку из-под самого носа Владуха. Двое суток уходили они от погони. Меняли лошадь на лодку, лодку на телегу, а там и снова верхом… Так и довезли дивицу в лагерь.
Мы тут же тронулись в обратный путь и совсем уже достигли стен Киевских, оставался один переход, как ей посчастливилось бежать. Помогла девице эта чернобровая стерва, ну, как ее… Забыл имя.
Мои слуги преследовали беглянку, но она перехитрила. Направилась не к своим, а в ту же сторону, что и прежде — в стольный град! Поздно сообразили, каюсь.
Был у меня почтовый голубок, так я бересту на лапку повязал — и в небо! Вот, свет-Малхович и подтвердит — получал он весть, али нет.
— Все верно! — продолжил Добрыня. — Я разослал людей по торным дорогам близ Киева, семеро не вернулись. Их нашли вскоре мертвыми. И знахари твои сказы вели — смерть они приняли от большого Страха! Лошади тоже околели. А рядом обнаружили чужие следы. Один — маленький, словно ступал юноша, то скорее всего девчонка, обутая в черевья. Второй — большой, незнакомый.
Рахта-дружинник, что лешего тебе ловил, сказал, таких сапог в Киеве не кроят, словенская, говорит, скрня. А третий след и вовсе звериный. Вот тогда и понял я, кто перебежал нам путь.
Глаза Владимира вспыхнули на миг, но как вспыхнули — так и погасли:
— Дальше молви, дядюшка!
— Было там еще и странное, и жуткое. Печать драконьих лап и полоса от его хвоста. Сперва мы решили, мол, дружиннички перепугались поганого змея да испустили дух. И впрямь, это большая редкость по нашим временам! Последнего пару лет назад Кожемяка пришиб… Но разве лошади мрут от страха-то разом? Это, во-первых. И, во-вторых, змей не тронул ни человечину, ни конину, ни кота, ни чужака! А дочь Владуха благополучно вернулась к отцу — остается удивляться ее храбрости.
Значит, твой незваный гость ведал, как рядиться с чудищем. Этого не удавалось ни Илье, ни тезке моему — все они непременно лезли в драку.
— Да, знаю, знаю я! Почитай, шестой раз слышу. Будь неладен тот чужак с котом своим заморским! Бог поможет — свидимся! Не поможет — всё равно найдут его, — разозлился Владимир.
И, глядя на Краснобая, добавил:
— Надо ж было вам прилюдно Богумила порешить. Теперь получается, чужак — и мой кровник! … — А бабу, во что бы то ни стало, найдите! И живой, ты слышишь, дядя? Целкой, нетронутой притащите ее ко мне!
* * *
…Волхв Станимир, ощупывая стены, поднимался в темноте по крутой лестнице. Чтобы задобрить Домового да женку его, старик еще загодя, напросившись к Медведихе в гости, вроде подлечить бабе зубы, поставил за печь крынку с молоком. Раз нынче духи не мешают, значит, сошло с рук непрошеному гостю.— Да собственно, чего я перетрусил? — решил он, вскарабкавшись, наконец, наверх. — Это еще неизвестно, воротится ли чужестранец. Боги на этот счет ничего не поведали.
Освоившись в незнакомой темной горнице, Станимир, двинулся маленькими шажками к столу и засветил масляную лампу.
— Чудеса! — пробормотал волхв. — Сработана не по-нашему.
Обычно светильню делали из глины в виде открытого снизу конического стояка. К верхней ее части примазывали глубокое блюдце для масла. Готовили их, как и прочую посуду, на круге и ставили прямо на стол.
У этой лампы была еще и вторая плошка, на которую масло стекало. Глина тоже была какая-то белесая, а не знакомая вятичу горшечная.
— Лампа-то почти не чадит! — продолжал восхищаться Станимир. — А свету дарит больше!
Волхв огляделся. На гладкую и черную, точно от копоти, стену ровными строками ложились незнакомые руны. Были они местами стерты. Связность символов была нарушена.
— А парень-то умен! — ворчал Станимир под нос.
Потом следовали какие-то колонки, крестики и черточки вперемешку со стрелочками. Достав длинный свиток бересты, старик принялся тщательно перерисовывать угольком эти новые для него значки, решив на досуге, если удастся, над ними покумекать.
— Гм… Гхм… Мда.
Волхв вернулся к столу, где в ряд лежали церы — дубовые дощечки, покрытые тонким слоем воска, и несколько свинцовых писал. Острые с одной стороны, писала были толстыми и закругленными с противоположного конца. Как только записи становились ненужными, этой стороной слегка разогретой, воск разглаживали, а значит, можно было писать по нескольку раз на одной и той же дощечке.
Доски скреплялись в тома. И волхв понял, что не успеет… И заплакал…
— Старость не радость! А у мальчишки — все впереди! Годы размышлений, годы ошибок и прозрений, и он сумеет гораздо больше…
— О боги! — прокряхтел Cтанимир, вновь склоняясь над дощечками.
Да, эти руны с ним не говорили. Он даже провел по строкам чуткими пальцами, погладив восковую поверхность.
В какой-то миг ему показалось, что незримый коварный враг накидывает прочную сеть волшебных символов, и старик, на всякий случай, коснулся своих оберегов — когтей петуха и клыка вепря.
Очутись Станимир на улице, он различил бы далекий перезвон клинков, но волхву нет дела до воинских забав, его забава куда увлекательней.
ГЛАВА 12. ГНЕВ НАВИ И МИЛОСТЬ РАДИГОША
…Как и воевода Домагоща, Дорох слыл обееруким. Мягкими и осторожными шагами он приближался к словену. Ругивлад тоже двинулся вперед, не обращая внимания на укоризненный взгляд Волаха.
Тот ведал, что соперник словена не раз и не два участвовал в схватках один на один и настолько умело владел своим парным оружем, что, пожалуй, мог бы рассчитывать на легкую победу. Но здесь поединщик его выдался не из местных.
Дорох ругался цветасто. Словен с трудом улавливал смысл развесистой, как дикий шиповник, брани, что была понятна каждому пацану Домагоща, но не ему, словену по рождению и ругу по воспитанию.
Вдох. Задержка. Выдох.
Внешне Ругивлад казался спокойнее разомлевшего на солнце сытого полоза. Дорох жаждал иного: разозлить, заставить ошибится. Иная оплошность может оказаться роковой для противника.
Снова вдох. Задержка. Снова выдох.
«Попробую, раз и тебе этого хочется!» — решил Ругивлад, отводя первый удар и моментально уворачиваясь от второго. Но злость не приходила, и только когда вятич начал поминать достоинства Ольги, которых словену, понятно, не видать, как своих ушей…
— Зачем она тебе, Дорох? Что ты можешь ей дать? — прорычал словен.
Проклятье! Сбил дыхание, незамедлительно прозевав меткий удар в левый бок. Впрочем, пластины держали.
— Дурак! С бабами надо по-простому! Что она мне даст! — отозвался Дорох и выругался, тут же получив в предплечье.
«Квиты!» — закипело внутри.
Шагах в тридцати от места поединка стояли Волах, непривычно серьезный Кулиш и еще несколько сторонников Ругивлада. По другую сторону поля виднелся стяг радогощинской жупы. Там, у поваленного дерева, расположились столь же немногочисленные люди Дороха и его отца.
Раннее утро и лесная поляна в глуши были выбраны воеводой из желания избежать возможных стычек и окончательного раскола родов земли Вантит.
Присутствующие должны видеть: поединок ведется по всем правилам, и никто не вмешивается в мужской разговор двух женихов. Каждый из них обещал, что не примет помощи со стороны и воспользуется в поединке только тем оружием, что принес с собой.
Буревид не слишком опасался за жизнь сына. По его мнению, чужак, оскорбив «главу всех глав», поступил глупо. А ведь мог бы убираться к Чернобогу — и остался бы цел! В Радогоще уже готовились к свадебным торжествам.
Прежние соратники Владуха, хоть чужеземец и снискал в минувшей битве уважение и славу, тоже не особенно верили в его победу. Были, однако, и такие, что, не сомневаясь в исходе, вначале хотели поединка, а теперь же горько раскаивались в содеянном. Воевода стоял бледнее смерти в ожидании воистину страшного. Он-то видел, что чужак щадит Дороха и забавляется с ним, незаметно подводя врага к развязке.
Тот ведал, что соперник словена не раз и не два участвовал в схватках один на один и настолько умело владел своим парным оружем, что, пожалуй, мог бы рассчитывать на легкую победу. Но здесь поединщик его выдался не из местных.
Дорох ругался цветасто. Словен с трудом улавливал смысл развесистой, как дикий шиповник, брани, что была понятна каждому пацану Домагоща, но не ему, словену по рождению и ругу по воспитанию.
Вдох. Задержка. Выдох.
Внешне Ругивлад казался спокойнее разомлевшего на солнце сытого полоза. Дорох жаждал иного: разозлить, заставить ошибится. Иная оплошность может оказаться роковой для противника.
Снова вдох. Задержка. Снова выдох.
«Попробую, раз и тебе этого хочется!» — решил Ругивлад, отводя первый удар и моментально уворачиваясь от второго. Но злость не приходила, и только когда вятич начал поминать достоинства Ольги, которых словену, понятно, не видать, как своих ушей…
— Зачем она тебе, Дорох? Что ты можешь ей дать? — прорычал словен.
Проклятье! Сбил дыхание, незамедлительно прозевав меткий удар в левый бок. Впрочем, пластины держали.
— Дурак! С бабами надо по-простому! Что она мне даст! — отозвался Дорох и выругался, тут же получив в предплечье.
«Квиты!» — закипело внутри.
Шагах в тридцати от места поединка стояли Волах, непривычно серьезный Кулиш и еще несколько сторонников Ругивлада. По другую сторону поля виднелся стяг радогощинской жупы. Там, у поваленного дерева, расположились столь же немногочисленные люди Дороха и его отца.
Раннее утро и лесная поляна в глуши были выбраны воеводой из желания избежать возможных стычек и окончательного раскола родов земли Вантит.
Присутствующие должны видеть: поединок ведется по всем правилам, и никто не вмешивается в мужской разговор двух женихов. Каждый из них обещал, что не примет помощи со стороны и воспользуется в поединке только тем оружием, что принес с собой.
Буревид не слишком опасался за жизнь сына. По его мнению, чужак, оскорбив «главу всех глав», поступил глупо. А ведь мог бы убираться к Чернобогу — и остался бы цел! В Радогоще уже готовились к свадебным торжествам.
Прежние соратники Владуха, хоть чужеземец и снискал в минувшей битве уважение и славу, тоже не особенно верили в его победу. Были, однако, и такие, что, не сомневаясь в исходе, вначале хотели поединка, а теперь же горько раскаивались в содеянном. Воевода стоял бледнее смерти в ожидании воистину страшного. Он-то видел, что чужак щадит Дороха и забавляется с ним, незаметно подводя врага к развязке.