Страница:
Одна из клуш предводительствовала стаей. Когда, едва обглодав кость, то одна, то другая гарпия кидалась в драку за свежий кусок, эта чинно сидела в сторонке. Шипение, звон, визг, пух… Да-да, кое-где на теле птиц и в самом деле проглядывал серый пушок, но вообще, гарпия казалась совершенно неуязвимым существом из-за своей брони, перышко к перышку.
— Тяжко им, должно быть!? — предположила Ольга.
— Ты их еще пожалей. Ладно, пошел на переговоры. Сиди тут, и постарайся не промазать, коли мы не сойдемся характерами. Бей точно в голову.
Она кивнула и снова взялась за лук.
— Хлеб да соль, девушки! — поздоровался Свенельд, приблизившись.
Лесть с точностью стрелы попала в цель.
— Здорово, дед! Присаживайся! — ответила приветливо старшая, по-птичьи восседая на голове гнедого, валявшегося тут же.
Его пока не трогали — держали про запас.
Свенельд принял приглашение, опустившись рядом на землю. Краем глаза он еще раз пересчитал подружек. Их было шесть.
— Твои лошадки-то?
— Мои, стало быть… — завязался разговор.
Ольга с интересом наблюдала, как по зову предводительницы пернатые твари, оставив трапезу, сгрудились в кучу, и что-то оживленно обсуждали. Но она облегченно вздохнула, когда Свенельд, повернувшись к гарпиям спиной, зашагал обратно. Вскоре он был уже рядом. Птицы разрешили воину забрать сумы, благо, что предпочитали парить голышом.
— И что? Милашки не склонны к дележу?
— Отчего же? Мы вполне договорились. Гагана, так зовут их старшую, принесла от имени стаи искренние извинения. Одна загвоздка! Никто не смеет беспошлинно миновать ущелья. Подают чаще натурой, это они взяли и без нашего согласия, а кроме всего прочего — свежими сплетнями. Что может быть милее и приятнее для сердца пернатой тетки, как не бабий треп?
— Но, но! Не очень-то!
— Из правил, конечно, бывают исключения, но они лишь подтверждают общий неутешительный итог, — поклонился Свенельд.
— И в чем загвоздка? — недоумевала Ольга, вскинув брови…
— Мы согласны! — крикнул воин подружкам издали и подтолкнул девушку, а сам еле слышно прошептал ей, — Заговори этим дурам зубы, а я уж позабочусь, чтобы нас не съели.
— Век будут помнить, старые сплетницы! — так же тихо ответила Ольга и не спеша двинулась к стоянке. — Ишь, раскудахтались! — подумала она, расслышав, как птицы наперебой обсуждают ее женские достоинства,
Понятно, что себя клуши почитали верхом совершенства.
Гагана выплюнула хрящик, икнула и прикрикнула на стаю:
— Ну, тихо там! А то перья повыдергаю!
Сообразила медноперая, коль девица обидится — не видать им с подружками свежих сплетен, как своих яиц.
— Значит так, красна девица! Коли твои истории будут убедительны, но стары — мы вас, — она снова икнула, — слопаем!
— А если — и стары, и плохи? — съязвила девушка.
— Тогда мы вас сожрем не слушая! — хохотнула одна из гарпий, но ей крепко дали в бок, и она замолкла на полуслове.
— Как бы не так? — разозлилась Ольга, но покосившись на медное перо, что, точно нож, вонзилось в голову гнедого, вслух заметила, — А коли вы устанете слушать?
— Что ж? — Гагана сплюнула, — Половина клячи — ваша, и ступайте на все четыре стороны. По рукам?
— Тогда уж по ногам? — усмехнулась Ольга, а Гагане ответила — Идет! Усаживайтесь поудобнее!
И она начала рассказ, чуть-чуть заикаясь от волнения и мысли об озорстве, каковое решила учинить: «Жила-была маленькая девочка, и звали ее…»
Стая прекратила гонять въедливых насекомых — гарпии оказывали одна другой маленькие услуги — и расселась вокруг сказочницы, взяв в кольцо.
Воспользовавшись этим, Свенельд извлек из переметных сумок склянку с маслом, какие-то тряпки и разложил стрелы пред собой. Как ни прочны перышки у птичек, а супротив огня ни один зверь, кроме саламандры, не полезет! Еще через некоторое время, нарубив колючий сухой кустарник, что покрывал гряду, ему удалось запалить костерок, совсем неприметный за скалой. Не даром старик положился на хитроумие и красноречие спутницы — хищницы так увлеклись повествованием и, пожалуй, дернул одну такую за хвост — и то не заметила.
— Во, заигрывает! Во, заигрывает! — ляпнула одна из птиц.
— А где живет твоя бабушка? — продолжала Ольга воодушевлено и подмигнула Гагане.
— Крутой чувак! — сказала Гагана, позвякивая когтями и переминаясь с лапы на лапу.
Увлеченные историей птицы еще ближе пододвинулись к рассказчице. Кружок сомкнулся. Тут Ольга уловила немалый интерес не только к бедной девочке и ее не менее несчастным родственникам, но и к себе, потому что медное птичье крыло скользнуло вдоль девичьего бедра…
— Тук-тук! Кто там! — продолжала она, сделав вид, что не заметила поползновений.
Звон наполнил ущелье, одна из гарпий вывалилась из тесного кольца слушательниц, лапами кверху, и распластав крылья. Это Гагана, укрощенная волшебной силой искусства, наказала потаскуху, вступившись за Ольгу.
— Бабушка! А почему у тебя мужские руки? — приблизились они к кровавой развязке.
— Гляди, гляди! Во, кобель! Рот с таким не разевай! — затараторила умудренная жизнью птица и поправила отвислую грудь.
— Да, тише ты, Скопа! Слушать мешаешь! — цыкнули на нее.
— Ну и поделом, дурочке! Все они такие, мужики! — высказала общее мнение Гагана.
— Так, еще не конец! — поправила Ольга, — Ведь, мимо шли охотники!..
— Так ему, кобелю рожалому! — воскликнула Скопа, и в восторге застучала крылом о крыло.
Зазвенели и другие, что молотом по наковальне.
— Ну, чего? Полетели, бабы? — глянула на сестриц Гагана.
— И как это он к ней: «Вот это перышки! Вон какой носок!» — кудахтала Скопа…
Так и снялись, рассекая вечерний воздух могучими крылами. Так и полетели, горлицы медноперые.
ГЛАВА 17. ПОЛЕ ТЫСЯЧИ РУК И КОТ ИЗ МЕШКА
— Тяжко им, должно быть!? — предположила Ольга.
— Ты их еще пожалей. Ладно, пошел на переговоры. Сиди тут, и постарайся не промазать, коли мы не сойдемся характерами. Бей точно в голову.
Она кивнула и снова взялась за лук.
— Хлеб да соль, девушки! — поздоровался Свенельд, приблизившись.
Лесть с точностью стрелы попала в цель.
— Здорово, дед! Присаживайся! — ответила приветливо старшая, по-птичьи восседая на голове гнедого, валявшегося тут же.
Его пока не трогали — держали про запас.
Свенельд принял приглашение, опустившись рядом на землю. Краем глаза он еще раз пересчитал подружек. Их было шесть.
— Твои лошадки-то?
— Мои, стало быть… — завязался разговор.
Ольга с интересом наблюдала, как по зову предводительницы пернатые твари, оставив трапезу, сгрудились в кучу, и что-то оживленно обсуждали. Но она облегченно вздохнула, когда Свенельд, повернувшись к гарпиям спиной, зашагал обратно. Вскоре он был уже рядом. Птицы разрешили воину забрать сумы, благо, что предпочитали парить голышом.
— И что? Милашки не склонны к дележу?
— Отчего же? Мы вполне договорились. Гагана, так зовут их старшую, принесла от имени стаи искренние извинения. Одна загвоздка! Никто не смеет беспошлинно миновать ущелья. Подают чаще натурой, это они взяли и без нашего согласия, а кроме всего прочего — свежими сплетнями. Что может быть милее и приятнее для сердца пернатой тетки, как не бабий треп?
— Но, но! Не очень-то!
— Из правил, конечно, бывают исключения, но они лишь подтверждают общий неутешительный итог, — поклонился Свенельд.
— И в чем загвоздка? — недоумевала Ольга, вскинув брови…
— Мы согласны! — крикнул воин подружкам издали и подтолкнул девушку, а сам еле слышно прошептал ей, — Заговори этим дурам зубы, а я уж позабочусь, чтобы нас не съели.
— Век будут помнить, старые сплетницы! — так же тихо ответила Ольга и не спеша двинулась к стоянке. — Ишь, раскудахтались! — подумала она, расслышав, как птицы наперебой обсуждают ее женские достоинства,
Понятно, что себя клуши почитали верхом совершенства.
Гагана выплюнула хрящик, икнула и прикрикнула на стаю:
— Ну, тихо там! А то перья повыдергаю!
Сообразила медноперая, коль девица обидится — не видать им с подружками свежих сплетен, как своих яиц.
— Значит так, красна девица! Коли твои истории будут убедительны, но стары — мы вас, — она снова икнула, — слопаем!
— А если — и стары, и плохи? — съязвила девушка.
— Тогда мы вас сожрем не слушая! — хохотнула одна из гарпий, но ей крепко дали в бок, и она замолкла на полуслове.
— Как бы не так? — разозлилась Ольга, но покосившись на медное перо, что, точно нож, вонзилось в голову гнедого, вслух заметила, — А коли вы устанете слушать?
— Что ж? — Гагана сплюнула, — Половина клячи — ваша, и ступайте на все четыре стороны. По рукам?
— Тогда уж по ногам? — усмехнулась Ольга, а Гагане ответила — Идет! Усаживайтесь поудобнее!
И она начала рассказ, чуть-чуть заикаясь от волнения и мысли об озорстве, каковое решила учинить: «Жила-была маленькая девочка, и звали ее…»
Стая прекратила гонять въедливых насекомых — гарпии оказывали одна другой маленькие услуги — и расселась вокруг сказочницы, взяв в кольцо.
Воспользовавшись этим, Свенельд извлек из переметных сумок склянку с маслом, какие-то тряпки и разложил стрелы пред собой. Как ни прочны перышки у птичек, а супротив огня ни один зверь, кроме саламандры, не полезет! Еще через некоторое время, нарубив колючий сухой кустарник, что покрывал гряду, ему удалось запалить костерок, совсем неприметный за скалой. Не даром старик положился на хитроумие и красноречие спутницы — хищницы так увлеклись повествованием и, пожалуй, дернул одну такую за хвост — и то не заметила.
— Во, заигрывает! Во, заигрывает! — ляпнула одна из птиц.
— А где живет твоя бабушка? — продолжала Ольга воодушевлено и подмигнула Гагане.
— Крутой чувак! — сказала Гагана, позвякивая когтями и переминаясь с лапы на лапу.
Увлеченные историей птицы еще ближе пододвинулись к рассказчице. Кружок сомкнулся. Тут Ольга уловила немалый интерес не только к бедной девочке и ее не менее несчастным родственникам, но и к себе, потому что медное птичье крыло скользнуло вдоль девичьего бедра…
— Тук-тук! Кто там! — продолжала она, сделав вид, что не заметила поползновений.
Звон наполнил ущелье, одна из гарпий вывалилась из тесного кольца слушательниц, лапами кверху, и распластав крылья. Это Гагана, укрощенная волшебной силой искусства, наказала потаскуху, вступившись за Ольгу.
— Бабушка! А почему у тебя мужские руки? — приблизились они к кровавой развязке.
— Гляди, гляди! Во, кобель! Рот с таким не разевай! — затараторила умудренная жизнью птица и поправила отвислую грудь.
— Да, тише ты, Скопа! Слушать мешаешь! — цыкнули на нее.
— Ну и поделом, дурочке! Все они такие, мужики! — высказала общее мнение Гагана.
— Так, еще не конец! — поправила Ольга, — Ведь, мимо шли охотники!..
— Так ему, кобелю рожалому! — воскликнула Скопа, и в восторге застучала крылом о крыло.
Зазвенели и другие, что молотом по наковальне.
— Ну, чего? Полетели, бабы? — глянула на сестриц Гагана.
— И как это он к ней: «Вот это перышки! Вон какой носок!» — кудахтала Скопа…
Так и снялись, рассекая вечерний воздух могучими крылами. Так и полетели, горлицы медноперые.
ГЛАВА 17. ПОЛЕ ТЫСЯЧИ РУК И КОТ ИЗ МЕШКА
«Давай, Ругивлад, спокойно поразмыслим, какого дурака ты свалял, по уши влюбившись в тобой же созданный образ по имени Ольга. Начнем хотя бы с того, что если девушке и приходит в голову некая удачная, острая мысль, она никогда не будет развита до конца. А коли девушка и потратит кое-какое время на ее обдумывание, то после первой же заминки откажется от всякого продолжения. И что бы ты ни говорил об Ольге, ни одна женщина не сумеет посмотреть на мир с нескольких сторон, ни одна не представит себе его общности и многообразия, как это способен сделать мужчина! Словом, равенства тебе, Ругивлад, не добиться! А собственной ущербности, находясь рядом, гордая дочь Владуха не потерпит.
Женщине не хватит ни постоянства мышления, ни выдержки, ни решительности. И, значит, мой милый, ты попросту поддался на ее чародейство. Ты поверил, глупец, что твою возлюбленную мучают те же вопросы, на которые тщетно ищет ответы Ругивлад.
Мужчина желает познать, но Ольга-то хочет, как и всякая другая, только одного — быть познанной. Не способная к рассудительности, девушка желала последовательности в поступках от тебя. Этим неустанным требованием женщина и вдохновляет каждого мужчину на невозможное! Этим она восполняет собственную ущербность. Так, скажи Ольге спасибо, но не принимай всерьез девичьи речи — ты говоришь сам с собой».
Вот как размышлял герой, не ведая покоя и сна. И впору было бы пожалеть его, но правильно говорят — «Богу — богово, а кесарю — кесарево!» Право, ведь никто не виноват в том, что человек совершенно обделен известным чувством юмора.
— Будь ты непоследователен в мыслях и желаниях, Ольга презирала бы тебя, Ругивлад. Стремятся лишь к тем, кто умеет что-то такое, чего не в силах сделать другие. И если бы ты уступил покойнику Дороху — ее презрение не преминуло бы обратиться в бич. Сразившись с ним — ты поступил верно. Поединок есть то подтверждение ценности Ольги, которого она так тщетно искала у тебя. Этим же объясняется вечная тяга женщин к словоизлияниям. Словоохотливость и неспособность хранить сколь-нибудь значимые секреты, вечное хихиканье в кругу подружек, когда девушка поверяет сердечные тайны, ловя завистливые взоры — все это игра, все это торговля. Торговалась и она, как бы подороже продать себя.
Верно подметили волхвы, женщина может забыть что угодно, но только не ту глупость, которую шептал ей влюбленный. Что до ее занятий под присмотром мудрой старухи и те умности, которые она твердила наизусть — девушка ни во что не ставит все известные ей мужские увлечения. Ольга занималась этим лишь из желания понравиться, глупец! Она бы делала все по-своему, если бы не признавала за тобой, как мужчиной, то, чего сама лишена.
Ты, Ругивлад, реже, чем следовало, подтверждал в глазах Ольги ее ценность, ведь любимый человек — не должен стать предметлм торга — думал ты, и ошибался. Оказалось, иная лесть может стоить человеческой жизни. Не так ли? Особенно, произнесенная вовремя. Ты сделал хуже, ты попытался убить Дороха, того, кто чаще других напоминал Ольге о ее несравненной красоте. Он мертв — и безмерная жалость захлестнула девушку. Но к убитому ли? А вдруг, к себе? Дело еще можно было бы поправить, коль подыскать ей нового утешителя. Но если бы ты смалодушничал, оставив Дороха в списке живых, то перестал бы быть в ее глазах героем. Любой расклад, бедняга Ругивлад, не оставлял тебе ни единого достойного выхода. Как учит жизнь, ничего совершенного в мире нет и быть не может…
— Совсем оглох? Так, я могу вылечить! — рявкнул на волхва кот, до половины выбравшись из заплечного мешка.
— Что ты орешь! Неужто Сумерки Богов настали?
— Скоро настанут, олух, если ты не прекратишь копания в себе. Нас уже битый час преследует эта троица, — кот указал когтем на фигуры, выросшие на песчаном холме слева.
— Знаю. Так, ведь не трогают пока! Лошадки у них низкорослые, шеломы да брони не блестят — знать из кожи. Мы на верном пути, кот! Это никак печенежские дозорные. А не трогают потому, что едем сами к волку в логово.
— Доходчиво объяснил, — промяукал Баюн, — Да прийти в себя не мешало бы. Одному мне не справиться. Малость подсобить — это я всегда готов, но работенка тебе предстоит не из легких! Сам напросился.
Словно расслышав, что речь идет о них, печенеги начали спускаться со склона, наперерез Ругивладу. Он не торопился предупредить это движение.
— Далеко ли путь держишь, чужестранец! — хрипло спросил один из печенежских воинов, приблизившись настолько, что волхв сумел заглянуть в большие, хищные глаза и прочесть там неподдельное удивление.
Двое других застыли тут же, нацелив на странника острые стрелы.
— Еду я из русских земель к шатру великого хана Кури. Везу ему диковинку из дремучих лесов. Слышал я, скучает храбрый вождь — так у меня есть чем потешить славного властителя! Не скажешь ли, витязь, как мне найти его стан?
Обстоятельный и вежливый ответ вполне удовлетворил печенега. Перекинувшись парой фраз с напарниками, он вновь повернулся к волхву:
— То, что повелитель наш велик — это ты верно заметил. Слава о нем идет по всей Степи. Коль желаешь предстать пред светлые очи хана, тебе лучше будет ехать с нами. Как солнце станет в зените — мы уж доберемся.
На том и порешили.
Кот не проронил из мешка ни звука, понятно, не окликнул его и Ругивлад.
Печенеги молча взяли чужака под опеку, двое пристроились сзади, один — старший, с которым договорился словен, ехал чуть впереди.
Стало припекать, хотя на исходе Червеня Хорс уже не столь силен, когда вдали, на фоне черной полоски скал, волхв различил очертания циклопического вала. Но отсюда он казался совсем маленьким, словно крепость на морском бережку. И только приблизившись на четверть поприща Ругивлад сумел по достоинству оценить его громаду.
— Вот он какой, Вал Отчаяния!?
— Сказала бы я, да не поверишь! — рассердилась девушка, — А вот конину есть не стану!
— Куда денешься? — усмехнулся воин, подбирая медные перья, — Авось, на ножик метательный сгодятся, — добавил он.
Ольга не ответила, но не без досады вспомнила, что дома ныне празднуют Медового Даждьбога-Спасителя. Небось Медведиха пироги печет вкусные, маковые, чтоб Мара проклятая стороною дом обходила. А тут тебе конину предлагают! Решительно, она не готова для походной жизни, но ведь, терпит же!
— Я хочу пить!
Свенельд передал девушке флягу, где плескались остатки воды.
— А ты? — спросила Ольга, еще не пригубя.
— Можем поменяться! — предложил старик, протягивая ей чашу с теплой лошадиной кровью.
В эту минуту он стал чем-то похож на матерого хищника. Ольга уловила запах пота, отдаленно напоминавший мускусный, столь острый, что не составило бы труда даже с закрытыми глазами определить, где древний воин находится, кабы вздумал отойти.
Бабушка учила Ольгу, что запахи весьма коварны — тот, кто их издает, сам своего запаха не ведает. Но охотник должен помнить об этом, потому он подкрадывается к добыче с подветренной стороны.
— Ругивлад тоже ведь имел какой-то аромат, но я забыла, — думала девушка, — Волхв вечно возился со своими мерзкими склянками. Но подходил он ко мне совершенно особо. И приближение чужака само уже было волшебством… Дорох — этот чем-то мазался — от него вечно шел запах амбры, не лишенный пряности. Купил, конечно, у восточных гостей, там, на Дедиловском торжище. Мужчины ни в чем не знают меры… Ах, какие были у Дороха волосы! Красивые, гладкие, черные. Мне они всегда нравились. А Ругивлад, этот безумный косматый бородач. Внешне он мало отличался от моих земляков…
Она вспоминала, как, увлекая словена одной из бесчисленных быличек, сама не уловила момент, когда он завладел ее рукой, стал медленно поглаживать кожу. Затем его губы слегка коснулись ладони и ощупали каждую ямку меж тонких пальцев. Это было ошеломляюще! Нежная игра серебряными кольцами, такой же серебристый, смазанный лунный свет и мерцание внимательных зеленых глаз.
Девушка не заметила, как спустилась в царство Дремы. Свенельд, окончив, разделывать тушу, закопал останки поодаль. Руг нарезал конину узкими полосами и разложил на раскаленных камнях, окружавших костер. Он еще долго сидел у огня, поворачивая сочные ломти — мяса хватило бы надолго, но вот вопрос — далеко ли лежит их путь. На него мог ответить разве клубок Прях, да кинуть его на землю Ольга все не решалась.
Глядя сквозь пламя, Свенельд погрузился в воспоминания. Он не отказывал себе в этой маленькой слабости, поскольку ничего, кроме них, у древнего воина не осталось. Он вновь перенесся на далекий остров, где двадцать лет, с самого рождения, постигал премудрость боя и искусство беседовать с духами.
Наиболее простым стилем единоборств, которым можно было бы при желании овладеть параситу, [48]являлся «Огненный Волк». Сын всадника и сам всадник Свентовита, он любил огненную стихию превыше иной.
Едва мальчику исполнилось четыре весны, отец посадил его на ослепительно белого коня. В семь — мать рассталась с сыном, которого отдали на воспитание Старшему из параситов великого Храма.
Он был вынослив и ловок, и менее всего юнца интересовали «черты и резы», которыми, по настоянию учителя, ему предстояло овладеть. Не проходило и вечера, чтобы собравшись тесным кружком вкруг древнего седого совсем уже слепого волхва, мальчики бы не услышали красивую легенду из прошлого.
Днем проходил он совсем иную науку — имя ей было «выживание». Воином-оборотнем надо родиться, и потому, когда миновали еще четыре весны очень немногие были допущены к первейшим ритуалам великих бойцов Арконы. Так начинался круг, именуемый «Дух Волка». Он длился три лета, а следующие два года у юноши уходили на постижение звериных премудростей и изучение владения различным оружием. Сей круг звался «Волей Волка». В пятнадцать волхвы выбирали среди юных параситов самых одаренных. Каждый из них продолжал изучать магические искусства Севера, получая наставника, и это время знали как «Истина Огня». Молодые мужчины, ступая в покои Свентовита, давали клятву — не знать тело женщины до тех пор, пока не окончится их ученичество при Храме.
Ему открылись секреты превращения мертвого в живое и наоборот. Он постиг тайны врачевания и овладел внутренней силой. Он ведал тайные и явные имена богов и духов. Немало дней требовалось на то, чтобы пройти Девять Пещер, а вместе с ними и Великое Испытание, кое устраивали всякому, кто достигал двадцатилетия.
Молодой Свенельд надолго запомнил тот день, когда спустившись под землю, он очутился пред Тремя Мастерами. Эти старцы и решали — достоин ли он большего. Высоким именовали первого, и Навь стояла за ним. Другой звался Равным Высокому, он воплощал собой Явь. Третий был Высочайший, он следил, чтобы суд явился справедливым, он и сам Суд. И вместе они были Единым, и все волхвы слушали старцев, не смея перечить.
— Расскажи ты, нам, юноша, отчего говорят мудрые: «Изъян у доброго сышешь, а злой не во всем нехорош», — вопрошал Высочайший — Как ведут спор господин трижды светлой Арконы и Черный властитель?
— Я отвечу Вам, отцы, то, что ведаю, а коль ошибусь — вы меня поправите, — молвил им Свенельд, собираясь мыслями, — Бел Свентовит, вечно юный, и этим тревожит от темного бога, старого старца, хоть оба они изначальны, Род сотворил их первыми. Наш Свентовит лучший из лучших, он родитель живущих, лик его — красное солнце и златом светятся чудные бога чертоги, легко отыскать, где его терем стоит.
Седовласым зовут Чернобога, Навь стихия ему, и потому он Владелец Павших, Душ Исторгатель и Морок, Губитель в битвах и Рознь. Сеет Черняг по земле раздоры, но подвластна ему чернота и на вечном небе, и в мире подземном, где обретаются тени чтодневно в битвах убитых, и посреди. Ибо ничто не уйдет от смерти, когда Свентовита смыкаются веки, и он отвращает сияющий лик.
Вещий ворон, рыскучий волк да змей подколодный — слуги Навьего бога и ему сыновья. Но не сравниться вороне с орлом, хорт не догонет златорогого тура, и светлый воин сразит ползучего гада. Падальщик — ворон, часто волкам достаются трупы, рыщут по свету псы Чернобога, мертвых алкая, а змея обретает жилище в черепе конском. Сокол летит в поднебесье, тур мчится стрелою, поля рассекая, а воину стыдно таиться в пещерах.
Темен Черняг, а Свентовиту все видно с престола, зрит он миры и деянья людские, но ведома суть им обоим. Оба они над древами корпели, судьбы не имевших, оба рождали Иваса и Иву — первых людей. Блага и знанье щедро дарит Белый бог, скуп и коварен извечный его супротивник, и вредит он людям немало…
Одолев Девять Пещер в двадцать с небольшим, Свенельд мог с гордостью называться молодым Мастером. Он сумел бы подняться и выше, но неодолимая страсть к немой жрице Матери Сырой Земли, чье святилище находилось неподалеку, всецело завладела им. Тот год выдался несчастливым и для него, и для возлюбленной. Как червь точит могучий дуб, так корысть съедает человеческое нутро и заполняет душу. Среди параситов нашелся завистник, который не замедлил рассказать обо всем волхвам. Предатель поплатился жизнью, некстати поскользнувшись на пороге Свентовидова Храма, и то оказался куда более тяжкий проступок, чем любовь к служительнице Великой Матери. Свенельда изгнали.
В ту пору на острове гостили новгородцы. Князь их, Ингвар, о чем-то вопрошал вещих да подыскивал на Ружном буйных воинов, отдавая дань памяти своего великого отца.
От того, что при Храме учили неповторимому искусству боя, остров именовали еще Руяном, а бывало и Буяном, под сим названием он и вошел в память народную да заговоры волшебные.
Так пересеклись судьбы Свентовидова всадника и Ингвара. Молодой витязь увязался за словенским вождем, а вскоре стал при нем воеводою и правой рукой князя. Так он покинул Аркону, чтобы больше не вернуться туда никогда…
Не раз и не два спасал своего покровителя воин Арконы. Горяч был Рюрикович, горяч и упрям. Три весны воевали его дружины с уличами — еле осилили. Ходил Свенельд с князем и на ромеев, и на хазар, служил престолу русскому верою и правдою. Возвысил Ингвар воеводу, одарил землями широкими, да вот беда, после Свенельду и позавидовал. Может, кто сказал ему, что де жена князя, тоже Ольга, неравнодушна к славному витязю.
Словом, так случилось, что возле Ольги в смертный Игорев час, не осталось никого, кроме Асмунда, да того же Свенельда. Души не чая в малолетнем сыне, отдала княгиня Святослава в руки храбрых мужей Арконы. Асмунд, как старший и более опытный, стал при нем дядькой, Свенельд остался воеводою.
Давно то было! Очень давно! Эх, старость — не радость…
Редкие кусты вереска подставляли едва уловимому ночному ветерку слабые листочки, и он ласково гладил поросль, благословляя травы. В их тихом шелесте девушке и почудилась божественная, неземная музыка. Она навевала легкую лень, увлекая за собой все ночные страхи и сомнения, она несла покой и безвременье.
В воздухе, невдалеке от стоянки, сгустилась молочная пелена — то пряди Волосынь [49]коснулись земли. Девушка заметила, как из небесного молока выкристаллизовался незнакомый силуэт и заскользил вниз под все те же божественные переливы и сладкоголосый перезвон. Ей сразу бросилась в глаза растрепанность и бесшабашность этого удивительного путника, что шагал себе вниз по одной из серебристых троп, как ни в чем не бывало. Незнакомец носил серый, подобный паутине с запутавшимися в ней звездами, плащ. Он шел, как-то сильно согнувшись, выставив голову вперед, высоко поднимая короткие слегка кривоватые ножки, а от того выглядел уродцем. Но вскоре девушка поняла, что его ступни даже не касаются лунной пыли, из которой сложилась тропа, а как бы отталкиваются от пустоты. Он приближался, а вместе с карлом ей навстречу спешил звон чудесных колокольчиков.
Да то и не карлик! Как раз напротив, незнакомец был гибким и тощим, словно жердь. Он подкатил на прозрачном, как стекло, колесе, чьи хрустальные спицы приводил в движение длинными худыми ногами. Удерживая равновесие, незнакомец стряхнул с одежды, коей действительно был грязный, изрядно потрепанный плащ, звездную пыль и снял шляпу:
— Три, два, один! Добрая ночь, дитя! Не так ли?
Ольга опешила и смогла лишь согласиться с ним:
— В эту пору все ночи такие…
Тут она снова замешкалась, так как не сумела ответить на простой вопрос: «Сколько же лет страннику?» Будь он старик, она бы обратилась к нему «дедушка», если бы незнакомец выглядел молодо — назвала бы «красным молодцом», но длинноволосый мужчина на хрустальном колесе не был ни стар, ни молод, он вообще не имел возраста, а потому Ольга немного испугалась. Немного, ведь не гарпия же это! Две ноги, две руки… Одет, правда не по-нашему, да, может, варяжский гость! К тому же — это только сон…
— Не будем терять времени! Один, два, три! У меня под полой заяц, который пригодился бы тебе, дитя!
Ольга знала, зайцы бывают белыми и серыми, еще иногда солнечными, но этот уродился на свет черным, как ночь. Хозяин хрустального колеса полез рукой под лунную материю и вытащил оттуда что-то большое, мягкое, пушистое. Оно моментально расправило четыре лапы и хвост, да фыркнуло, едва опустившись на траву.
Незнакомец улыбнулся, Ольга улыбнулась в ответ, существо на проверку оказалось котом, который уморительно чихал и фырчал, пытаясь освободиться от засевшей в густой шкуре всякой небесной всячины.
А хрусталь все звенел, и звуки его, колокольчиками, этими маленькими озорными музыкантами, тревожили тишь мертвого плоскогорья:
— Что же в ней грустного? Шесть, семь, восемь!
— Время течет, и все меняется.
— Время стоит на месте, а текут события, — возразил незнакомец.
— Вот так и путешествуете? — вежливо спросила она.
— А разве плохо?
— Ладно! Подвез! И кати себе дальше, ума палата! — подал голос Баюн, прокашлявшись, — А то совсем ей мозги запудришь!
Женщине не хватит ни постоянства мышления, ни выдержки, ни решительности. И, значит, мой милый, ты попросту поддался на ее чародейство. Ты поверил, глупец, что твою возлюбленную мучают те же вопросы, на которые тщетно ищет ответы Ругивлад.
Мужчина желает познать, но Ольга-то хочет, как и всякая другая, только одного — быть познанной. Не способная к рассудительности, девушка желала последовательности в поступках от тебя. Этим неустанным требованием женщина и вдохновляет каждого мужчину на невозможное! Этим она восполняет собственную ущербность. Так, скажи Ольге спасибо, но не принимай всерьез девичьи речи — ты говоришь сам с собой».
Вот как размышлял герой, не ведая покоя и сна. И впору было бы пожалеть его, но правильно говорят — «Богу — богово, а кесарю — кесарево!» Право, ведь никто не виноват в том, что человек совершенно обделен известным чувством юмора.
— Будь ты непоследователен в мыслях и желаниях, Ольга презирала бы тебя, Ругивлад. Стремятся лишь к тем, кто умеет что-то такое, чего не в силах сделать другие. И если бы ты уступил покойнику Дороху — ее презрение не преминуло бы обратиться в бич. Сразившись с ним — ты поступил верно. Поединок есть то подтверждение ценности Ольги, которого она так тщетно искала у тебя. Этим же объясняется вечная тяга женщин к словоизлияниям. Словоохотливость и неспособность хранить сколь-нибудь значимые секреты, вечное хихиканье в кругу подружек, когда девушка поверяет сердечные тайны, ловя завистливые взоры — все это игра, все это торговля. Торговалась и она, как бы подороже продать себя.
Верно подметили волхвы, женщина может забыть что угодно, но только не ту глупость, которую шептал ей влюбленный. Что до ее занятий под присмотром мудрой старухи и те умности, которые она твердила наизусть — девушка ни во что не ставит все известные ей мужские увлечения. Ольга занималась этим лишь из желания понравиться, глупец! Она бы делала все по-своему, если бы не признавала за тобой, как мужчиной, то, чего сама лишена.
Ты, Ругивлад, реже, чем следовало, подтверждал в глазах Ольги ее ценность, ведь любимый человек — не должен стать предметлм торга — думал ты, и ошибался. Оказалось, иная лесть может стоить человеческой жизни. Не так ли? Особенно, произнесенная вовремя. Ты сделал хуже, ты попытался убить Дороха, того, кто чаще других напоминал Ольге о ее несравненной красоте. Он мертв — и безмерная жалость захлестнула девушку. Но к убитому ли? А вдруг, к себе? Дело еще можно было бы поправить, коль подыскать ей нового утешителя. Но если бы ты смалодушничал, оставив Дороха в списке живых, то перестал бы быть в ее глазах героем. Любой расклад, бедняга Ругивлад, не оставлял тебе ни единого достойного выхода. Как учит жизнь, ничего совершенного в мире нет и быть не может…
— Совсем оглох? Так, я могу вылечить! — рявкнул на волхва кот, до половины выбравшись из заплечного мешка.
— Что ты орешь! Неужто Сумерки Богов настали?
— Скоро настанут, олух, если ты не прекратишь копания в себе. Нас уже битый час преследует эта троица, — кот указал когтем на фигуры, выросшие на песчаном холме слева.
— Знаю. Так, ведь не трогают пока! Лошадки у них низкорослые, шеломы да брони не блестят — знать из кожи. Мы на верном пути, кот! Это никак печенежские дозорные. А не трогают потому, что едем сами к волку в логово.
— Доходчиво объяснил, — промяукал Баюн, — Да прийти в себя не мешало бы. Одному мне не справиться. Малость подсобить — это я всегда готов, но работенка тебе предстоит не из легких! Сам напросился.
Словно расслышав, что речь идет о них, печенеги начали спускаться со склона, наперерез Ругивладу. Он не торопился предупредить это движение.
— Далеко ли путь держишь, чужестранец! — хрипло спросил один из печенежских воинов, приблизившись настолько, что волхв сумел заглянуть в большие, хищные глаза и прочесть там неподдельное удивление.
Двое других застыли тут же, нацелив на странника острые стрелы.
— Еду я из русских земель к шатру великого хана Кури. Везу ему диковинку из дремучих лесов. Слышал я, скучает храбрый вождь — так у меня есть чем потешить славного властителя! Не скажешь ли, витязь, как мне найти его стан?
Обстоятельный и вежливый ответ вполне удовлетворил печенега. Перекинувшись парой фраз с напарниками, он вновь повернулся к волхву:
— То, что повелитель наш велик — это ты верно заметил. Слава о нем идет по всей Степи. Коль желаешь предстать пред светлые очи хана, тебе лучше будет ехать с нами. Как солнце станет в зените — мы уж доберемся.
На том и порешили.
Кот не проронил из мешка ни звука, понятно, не окликнул его и Ругивлад.
Печенеги молча взяли чужака под опеку, двое пристроились сзади, один — старший, с которым договорился словен, ехал чуть впереди.
Стало припекать, хотя на исходе Червеня Хорс уже не столь силен, когда вдали, на фоне черной полоски скал, волхв различил очертания циклопического вала. Но отсюда он казался совсем маленьким, словно крепость на морском бережку. И только приблизившись на четверть поприща Ругивлад сумел по достоинству оценить его громаду.
— Вот он какой, Вал Отчаяния!?
* * *
— А, ничего девочки! — бросил Свенельд, когда худшие предположения не оправдались, и клин гарпий скрылся в багровых облаках, — Одна мне глазки так и строила, так и строила…!— Сказала бы я, да не поверишь! — рассердилась девушка, — А вот конину есть не стану!
— Куда денешься? — усмехнулся воин, подбирая медные перья, — Авось, на ножик метательный сгодятся, — добавил он.
Ольга не ответила, но не без досады вспомнила, что дома ныне празднуют Медового Даждьбога-Спасителя. Небось Медведиха пироги печет вкусные, маковые, чтоб Мара проклятая стороною дом обходила. А тут тебе конину предлагают! Решительно, она не готова для походной жизни, но ведь, терпит же!
— Я хочу пить!
Свенельд передал девушке флягу, где плескались остатки воды.
— А ты? — спросила Ольга, еще не пригубя.
— Можем поменяться! — предложил старик, протягивая ей чашу с теплой лошадиной кровью.
В эту минуту он стал чем-то похож на матерого хищника. Ольга уловила запах пота, отдаленно напоминавший мускусный, столь острый, что не составило бы труда даже с закрытыми глазами определить, где древний воин находится, кабы вздумал отойти.
Бабушка учила Ольгу, что запахи весьма коварны — тот, кто их издает, сам своего запаха не ведает. Но охотник должен помнить об этом, потому он подкрадывается к добыче с подветренной стороны.
— Ругивлад тоже ведь имел какой-то аромат, но я забыла, — думала девушка, — Волхв вечно возился со своими мерзкими склянками. Но подходил он ко мне совершенно особо. И приближение чужака само уже было волшебством… Дорох — этот чем-то мазался — от него вечно шел запах амбры, не лишенный пряности. Купил, конечно, у восточных гостей, там, на Дедиловском торжище. Мужчины ни в чем не знают меры… Ах, какие были у Дороха волосы! Красивые, гладкие, черные. Мне они всегда нравились. А Ругивлад, этот безумный косматый бородач. Внешне он мало отличался от моих земляков…
Она вспоминала, как, увлекая словена одной из бесчисленных быличек, сама не уловила момент, когда он завладел ее рукой, стал медленно поглаживать кожу. Затем его губы слегка коснулись ладони и ощупали каждую ямку меж тонких пальцев. Это было ошеломляюще! Нежная игра серебряными кольцами, такой же серебристый, смазанный лунный свет и мерцание внимательных зеленых глаз.
Девушка не заметила, как спустилась в царство Дремы. Свенельд, окончив, разделывать тушу, закопал останки поодаль. Руг нарезал конину узкими полосами и разложил на раскаленных камнях, окружавших костер. Он еще долго сидел у огня, поворачивая сочные ломти — мяса хватило бы надолго, но вот вопрос — далеко ли лежит их путь. На него мог ответить разве клубок Прях, да кинуть его на землю Ольга все не решалась.
Глядя сквозь пламя, Свенельд погрузился в воспоминания. Он не отказывал себе в этой маленькой слабости, поскольку ничего, кроме них, у древнего воина не осталось. Он вновь перенесся на далекий остров, где двадцать лет, с самого рождения, постигал премудрость боя и искусство беседовать с духами.
Наиболее простым стилем единоборств, которым можно было бы при желании овладеть параситу, [48]являлся «Огненный Волк». Сын всадника и сам всадник Свентовита, он любил огненную стихию превыше иной.
Едва мальчику исполнилось четыре весны, отец посадил его на ослепительно белого коня. В семь — мать рассталась с сыном, которого отдали на воспитание Старшему из параситов великого Храма.
Он был вынослив и ловок, и менее всего юнца интересовали «черты и резы», которыми, по настоянию учителя, ему предстояло овладеть. Не проходило и вечера, чтобы собравшись тесным кружком вкруг древнего седого совсем уже слепого волхва, мальчики бы не услышали красивую легенду из прошлого.
Днем проходил он совсем иную науку — имя ей было «выживание». Воином-оборотнем надо родиться, и потому, когда миновали еще четыре весны очень немногие были допущены к первейшим ритуалам великих бойцов Арконы. Так начинался круг, именуемый «Дух Волка». Он длился три лета, а следующие два года у юноши уходили на постижение звериных премудростей и изучение владения различным оружием. Сей круг звался «Волей Волка». В пятнадцать волхвы выбирали среди юных параситов самых одаренных. Каждый из них продолжал изучать магические искусства Севера, получая наставника, и это время знали как «Истина Огня». Молодые мужчины, ступая в покои Свентовита, давали клятву — не знать тело женщины до тех пор, пока не окончится их ученичество при Храме.
Ему открылись секреты превращения мертвого в живое и наоборот. Он постиг тайны врачевания и овладел внутренней силой. Он ведал тайные и явные имена богов и духов. Немало дней требовалось на то, чтобы пройти Девять Пещер, а вместе с ними и Великое Испытание, кое устраивали всякому, кто достигал двадцатилетия.
Молодой Свенельд надолго запомнил тот день, когда спустившись под землю, он очутился пред Тремя Мастерами. Эти старцы и решали — достоин ли он большего. Высоким именовали первого, и Навь стояла за ним. Другой звался Равным Высокому, он воплощал собой Явь. Третий был Высочайший, он следил, чтобы суд явился справедливым, он и сам Суд. И вместе они были Единым, и все волхвы слушали старцев, не смея перечить.
— Расскажи ты, нам, юноша, отчего говорят мудрые: «Изъян у доброго сышешь, а злой не во всем нехорош», — вопрошал Высочайший — Как ведут спор господин трижды светлой Арконы и Черный властитель?
— Я отвечу Вам, отцы, то, что ведаю, а коль ошибусь — вы меня поправите, — молвил им Свенельд, собираясь мыслями, — Бел Свентовит, вечно юный, и этим тревожит от темного бога, старого старца, хоть оба они изначальны, Род сотворил их первыми. Наш Свентовит лучший из лучших, он родитель живущих, лик его — красное солнце и златом светятся чудные бога чертоги, легко отыскать, где его терем стоит.
Седовласым зовут Чернобога, Навь стихия ему, и потому он Владелец Павших, Душ Исторгатель и Морок, Губитель в битвах и Рознь. Сеет Черняг по земле раздоры, но подвластна ему чернота и на вечном небе, и в мире подземном, где обретаются тени чтодневно в битвах убитых, и посреди. Ибо ничто не уйдет от смерти, когда Свентовита смыкаются веки, и он отвращает сияющий лик.
Вещий ворон, рыскучий волк да змей подколодный — слуги Навьего бога и ему сыновья. Но не сравниться вороне с орлом, хорт не догонет златорогого тура, и светлый воин сразит ползучего гада. Падальщик — ворон, часто волкам достаются трупы, рыщут по свету псы Чернобога, мертвых алкая, а змея обретает жилище в черепе конском. Сокол летит в поднебесье, тур мчится стрелою, поля рассекая, а воину стыдно таиться в пещерах.
Темен Черняг, а Свентовиту все видно с престола, зрит он миры и деянья людские, но ведома суть им обоим. Оба они над древами корпели, судьбы не имевших, оба рождали Иваса и Иву — первых людей. Блага и знанье щедро дарит Белый бог, скуп и коварен извечный его супротивник, и вредит он людям немало…
Одолев Девять Пещер в двадцать с небольшим, Свенельд мог с гордостью называться молодым Мастером. Он сумел бы подняться и выше, но неодолимая страсть к немой жрице Матери Сырой Земли, чье святилище находилось неподалеку, всецело завладела им. Тот год выдался несчастливым и для него, и для возлюбленной. Как червь точит могучий дуб, так корысть съедает человеческое нутро и заполняет душу. Среди параситов нашелся завистник, который не замедлил рассказать обо всем волхвам. Предатель поплатился жизнью, некстати поскользнувшись на пороге Свентовидова Храма, и то оказался куда более тяжкий проступок, чем любовь к служительнице Великой Матери. Свенельда изгнали.
В ту пору на острове гостили новгородцы. Князь их, Ингвар, о чем-то вопрошал вещих да подыскивал на Ружном буйных воинов, отдавая дань памяти своего великого отца.
От того, что при Храме учили неповторимому искусству боя, остров именовали еще Руяном, а бывало и Буяном, под сим названием он и вошел в память народную да заговоры волшебные.
Так пересеклись судьбы Свентовидова всадника и Ингвара. Молодой витязь увязался за словенским вождем, а вскоре стал при нем воеводою и правой рукой князя. Так он покинул Аркону, чтобы больше не вернуться туда никогда…
Не раз и не два спасал своего покровителя воин Арконы. Горяч был Рюрикович, горяч и упрям. Три весны воевали его дружины с уличами — еле осилили. Ходил Свенельд с князем и на ромеев, и на хазар, служил престолу русскому верою и правдою. Возвысил Ингвар воеводу, одарил землями широкими, да вот беда, после Свенельду и позавидовал. Может, кто сказал ему, что де жена князя, тоже Ольга, неравнодушна к славному витязю.
Словом, так случилось, что возле Ольги в смертный Игорев час, не осталось никого, кроме Асмунда, да того же Свенельда. Души не чая в малолетнем сыне, отдала княгиня Святослава в руки храбрых мужей Арконы. Асмунд, как старший и более опытный, стал при нем дядькой, Свенельд остался воеводою.
Давно то было! Очень давно! Эх, старость — не радость…
* * *
В эту ночь Ольга проснулась, разбуженная восхитительной мелодией хрустальноголосых колокольчиков. Музыкант исполнял партию с удивительным изяществом, а звуки лились столь неподражаемые, что девушка невольно открыла глаза и осмотрелась. Млечный путь звездной рекой стремился в черную даль, прочь от ужасного нагромождения скал. Волны свободной, легкой, незатейливой мелодии, нахлынув, отбегали, но лишь для того, чтобы с новой силой ринуться в душу и заворожить, околдовать и увлечь беспечную красавицу вятических лесов. Ольга забыла о всякой осторожности, вдруг она так и не проснулась, а лишь очутилась в чьем-то чужом и вечном сне. Говорят же, что люди и то, чем они живут — это сон всесильного Рода.Редкие кусты вереска подставляли едва уловимому ночному ветерку слабые листочки, и он ласково гладил поросль, благословляя травы. В их тихом шелесте девушке и почудилась божественная, неземная музыка. Она навевала легкую лень, увлекая за собой все ночные страхи и сомнения, она несла покой и безвременье.
В воздухе, невдалеке от стоянки, сгустилась молочная пелена — то пряди Волосынь [49]коснулись земли. Девушка заметила, как из небесного молока выкристаллизовался незнакомый силуэт и заскользил вниз под все те же божественные переливы и сладкоголосый перезвон. Ей сразу бросилась в глаза растрепанность и бесшабашность этого удивительного путника, что шагал себе вниз по одной из серебристых троп, как ни в чем не бывало. Незнакомец носил серый, подобный паутине с запутавшимися в ней звездами, плащ. Он шел, как-то сильно согнувшись, выставив голову вперед, высоко поднимая короткие слегка кривоватые ножки, а от того выглядел уродцем. Но вскоре девушка поняла, что его ступни даже не касаются лунной пыли, из которой сложилась тропа, а как бы отталкиваются от пустоты. Он приближался, а вместе с карлом ей навстречу спешил звон чудесных колокольчиков.
Да то и не карлик! Как раз напротив, незнакомец был гибким и тощим, словно жердь. Он подкатил на прозрачном, как стекло, колесе, чьи хрустальные спицы приводил в движение длинными худыми ногами. Удерживая равновесие, незнакомец стряхнул с одежды, коей действительно был грязный, изрядно потрепанный плащ, звездную пыль и снял шляпу:
— Три, два, один! Добрая ночь, дитя! Не так ли?
Ольга опешила и смогла лишь согласиться с ним:
— В эту пору все ночи такие…
Тут она снова замешкалась, так как не сумела ответить на простой вопрос: «Сколько же лет страннику?» Будь он старик, она бы обратилась к нему «дедушка», если бы незнакомец выглядел молодо — назвала бы «красным молодцом», но длинноволосый мужчина на хрустальном колесе не был ни стар, ни молод, он вообще не имел возраста, а потому Ольга немного испугалась. Немного, ведь не гарпия же это! Две ноги, две руки… Одет, правда не по-нашему, да, может, варяжский гость! К тому же — это только сон…
— Не будем терять времени! Один, два, три! У меня под полой заяц, который пригодился бы тебе, дитя!
Ольга знала, зайцы бывают белыми и серыми, еще иногда солнечными, но этот уродился на свет черным, как ночь. Хозяин хрустального колеса полез рукой под лунную материю и вытащил оттуда что-то большое, мягкое, пушистое. Оно моментально расправило четыре лапы и хвост, да фыркнуло, едва опустившись на траву.
Незнакомец улыбнулся, Ольга улыбнулась в ответ, существо на проверку оказалось котом, который уморительно чихал и фырчал, пытаясь освободиться от засевшей в густой шкуре всякой небесной всячины.
А хрусталь все звенел, и звуки его, колокольчиками, этими маленькими озорными музыкантами, тревожили тишь мертвого плоскогорья:
— Грустная песенка, — заметила девушка, осмелев.
«Из ночи соткан день,
А потому — любите ночь!
У сказок — добрый конец,
Иначе — это быль…»
— Что же в ней грустного? Шесть, семь, восемь!
— Время течет, и все меняется.
— Время стоит на месте, а текут события, — возразил незнакомец.
— Вот так и путешествуете? — вежливо спросила она.
— А разве плохо?
— Ладно! Подвез! И кати себе дальше, ума палата! — подал голос Баюн, прокашлявшись, — А то совсем ей мозги запудришь!