Юрий ГАВРЮЧЕНКОВ
КЛАДОИСКАТЕЛЬ И СОКРОВИЩЕ АС-САБАХА
Часть 1
ПОЖИРАТЕЛИ ГАШИША
1
Когда находишь сокровище, мысли возникают самые не соответствующие моменту.
«Археология – скотское дело, – думал я, глядя на согбенные тела в раскопе. – Всякий тяжелый труд оскотинивает, а землекопство – одна из самых тяжких работ. Тягостный же труд без перспективы и отдачи оскотинивает втройне. Поэтому археологи в неудачный сезон – это те еще скоты».
Благодаря удивительному стечению обстоятельств я занимался археологией как истинно белый джентльмен, впервые предоставив каторжный труд низшему сословию.
– Навалились, навалились, мужики!
– Э-ах...
– Пошла-пошла!
– Давай налегай!
Мужики навалились, налегли на ломы. Плита сдвинулась с належанного за многие века места и поползла, открывая проход в могильник. Я наблюдал за работой, устроившись на брезентовом раскладном стуле и подправляя фонарь так, чтобы свет падал в раскоп, а не на спины трудящихся. Мужики копошились в яме, отбрасывая длинные двойные тени. Вторым фонарем заведовал охранник Женя, прилежно светя прямо в разинутую пасть древней могилы. Другой охранник, Валера, прогуливался неподалеку, держа наготове автомат. Землекопы, которых мы набрали по дороге сюда, потрудились в общем-то неплохо, подгоняемые зуботычинами Жени и Валеры. Их число сокращалось день ото дня. Еще вчера рабочих было восемь, но один умер от солнечного удара. Солнце ударило его ночью при попытке к бегству. Хорошо, что Валера спал вполглаза и сумел взять точный прицел... Так что мужики работали за страх, довольствуясь трехразовой кормежкой и чифиром, без которого на этой жаре немудрено было отбросить копыта.
Мы проводили самостоятельные археологические раскопки в районе Газли и восхищались тонким интуитивным нюхом Петровича, безошибочно наметившего на старом кладбище именно эту богатую могилу, огороженную жалкими остатками заборчика-мазара. Неподалеку находилось занесенное песком городище XIII века. Когда-то здесь жили люди...
С Петровичем, вернее, с Афанасьевым Василием Петровичем я познакомился на зоне в «Металлострое». Туда я угорел за надругательство над могилой. Больше ничего мне пришить не смогли, несмотря крайне пристрастное отношение к моей особе следователя УБЭП[1] Ласточкина. Да и эту статью смогли доказать лишь из-за моего подельника Леши Есикова, который сам глупо попался, да еще и меня сдал, поспешив воспользоваться великодушно предложенным операми шансом накропать явку с повинной. Леша им был не нужен, охотились-то за мной. Поэтому подельничек отделался годом условно, а я получил три – больше по 244-й статье не дают. Суд отнесся ко мне без снисхождения. Все три года я провел за забором. Совесть не позволяла прогибаться перед ментами за УДО[2]. В «Металлке» я и познакомился с Афанасьевым. На воле бы мы вряд ли сошлись – круг общения не тот. Василий Петрович занимался черной археологией с серьезными людьми, на уровне Академии наук, я был ему не чета, и свести нас могла только зона. Статья у меня была экзотическая, и Петрович сразу все понял. Действительно, зачем человеку с высшим образованием осквернять могилу, если только он не фашист, забредший на еврейское кладбище, или полный извращенец? Но на фашиста я похож не был, на извращенца – тем более. Мы быстро нашли общий язык. С Афанасьевым меня роднили универ, исторический факультет которого мы оба заканчивали, правда, с разницей в двадцать лет, профессия и схожие взгляды на мир. Петровича тоже запер УБЭП, подведя под 164-ю статью о хищении предметов, имеющих особую историческую ценность. Мы были в одном отряде и жили в одной секции. Он тянул шестерик с 1997 года, так что и освобождаться пришлось почти одновременно. Афанасьев вышел на пару месяцев раньше, чем я.
Зона связывает крепко, порой на всю жизнь. Освобождаясь, Петрович оставил мне телефон. По нему я и позвонил, став вольным человеком. Трубку сняла жена Афанасьева. Моему звонку она не удивилась и позвала супруга. За те два месяца, что я досиживал в казенном доме, Петрович успел посетить древний город Москву и, не поладив с местными копателями, готовился к экспедиции в Узбекистан. Он и втянул меня в эту авантюру.
В путь-дорогу собрались быстро. Я только и успел купить себе квартиру (уж спрятать от ментов деньги и ценности любой кладоискатель сумеет!), как рог протрубил, и мы двинулись в солнечные края. С нами поехали двое быковатых громил, оказавшихся в общении полными дебилами, – Женя и Валера, которых Петрович знал еще с «Крестов».
Поначалу я сомневался, что в мусульманской стране нам позволят раскапывать старое кладбище. В Азии отношение к предкам, не важно к чьим, я слышал, весьма трепетное. Однако авантюризм прожженного гробокопателя Афанасьева на порядок превосходил мой скромный мародерский опыт. Петрович давно все продумал, и теперь мы действовали по разработанному еще на зоне плану, не отклоняясь от него ни на йоту.
В Бухаре, не отходя далеко от вокзала, набрали землекопов. Черни из числа туземцев и полукровок, одичавших от нищеты и безработицы, там обитало огромное количество. Сколотили бригаду из десяти человек «дом строить большому начальнику». Здесь мне было чему удивиться и поучиться. Обычно я вставал на лопату сам. Чужой рабочей силой довелось распоряжаться впервые, тем более столь жестоко и категорично. Но это Азия, здесь к человеческой жизни относятся грубее и проще, чем к этому привыкли в Европе или даже в нашей расхлябанной, но цивилизованной России.
В городе приготовления прошли мирно. Закупили на всю братию продуктов и наняли «КамАЗ». Афанасьев готовился к экспедиции серьезно: в багаже, кроме палаток и походной мебели, имелась пара АКМС – для охраны. Охранять требовалось рабочих, чтобы не разбежались, а также нас самих, если наедет местная братва. Оружие пришлось испытать вскоре по прибытии на место. Узнав, что вкалывать придется долго, тяжело и бесплатно, мужики заартачились, а один и вовсе решил проявить характер, тут не помогли ни кулаки, ни приклады. Кормить лентяя мы не стали, отпускать тоже. Пришлось Валере его расстрелять в назидание остальным. Дал очередь, мужик упал. Петрович цинично приказал считать это смертью от солнечного удара. Меня, еще не fкклиматизировавшегося и вялого от жары, сцена казни оставила безучастным. «Помер Максим, и черт с ним». Однако рабочие испугались. Той же ночью один сдуру попытался бежать, но Валера спал чутко, и таким образом бригада сократилась до восьми человек. Трупы зарыли в песок рядом с лагерем. На следующий вечер, после захода солнца, мы приступили к раскопкам. Архивные изыскания Петровича, основанные на энциклопедическом знании предмета и великолепном научном чутье, дали результат.
Когда-то давным-давно правила в этих краях могущественная династия саманидов. С 875-го по 999 год, если быть точным. За тысячу лет произошло многое, и захоронения шейхов, о которых узнал Петрович, могли быть разграблены задолго до нас, но все же надежда оставалась. Мы работали по ночам, когда воздух и песок остывали. Каждый делал свое дело: Афанасьев руководил, я помогал, так сказать, в тактическом плане – на самом раскопе, а Валера с Женей стерегли бомжей, буквально не смыкая глаз и отдыхая по очереди. По их поводу меня постоянно терзало сомнение: будут ли они столь же добросовестными, когда увидят золото? С Афанасьевым этот вопрос мы не обсуждали, но я видел, что он и сам побаивается быков. На всякий случай я держал при себе ТТ, а Петрович не расставался с испанской «Астрой». Кто знает, что у этих отморозков на уме? Они ведь полные психопаты, нервные и опасные, как старый порох! И короткий, в две пули, «солнечный удар», скосивший на вчерашней дневке еще одного беглеца, наглядно это доказывал. Зря он решил удрать, не увидев самого интересного, потому что сегодня ночью мы раскопали могильник.
– И еще раз!
– Навались!
– Осторожно! – Я спрыгнул на дно траншеи. Плиту отодвинули настолько, что в могилу мог пролезть человек. На месте удаленной плиты зиял черный провал, он казался бездонным.
– Жека, подай фонарь!
Еще никогда такой яркий свет не осквернял праха саманидов. В белом конусе плавала густая пыль. Погребение малость присыпало песочком, но в нем что-то поблескивало. Да, черт возьми, я знал, что там поблескивало! Я ждал его, чуял запах золота под толщей земли. Мы с Афанасьевым чуяли его задолго до того, как разрыли захоронение, а сам Петрович, наверное, обонял его еще в архиве, где вынюхивал по старым экспедиционным отчетам место будущих раскопок.
– Значит, так: плиту убрать, в могильник ни ногой – там трупные яды остались! Без масок передохнете, как археологи в египетских пирамидах! – нагнав жути, я поспешил к палатке.
Золото здесь было, я это чувствовал, и беспокоился за его сохранность. Мудрый Афанасьев предусмотрительно пугал наших дебилов историями о гробокопателях, присоединившихся к усопшим, чей прах они хотели потревожить. Всю дорогу он рассказывал быкам об отравлении путресцином и кадаверином, образующимися при разложении тканей человеческого тела. Эти токсины могут сохраняться столетиями, а потому соваться в непроветренный склеп без средств защиты – чистое самоубийство. Участь экспедиции лорда Карнарвона, потревожившего прах фараонов, должна была надавить на мозги тупых и невежественных, а потому суеверных «торпед».
– Шабаш, нах! – скомандовал рабочим Валера за моей спиной. – Закуривайте-ка, бичи.
– А кто не курит – чи-чи-чи, – глумливо закончил Женя.
Я раздернул клапан четырехместной командирской палатки, где жили мы с Петровичем. Афанасьев сидел за походным столиком и строчил в толстой тетради. Вероятно, писал очередную монографию. У него уже было несколько работ, посвященных истории арабских халифатов, каким-то малоизученным закавыкам крестовых походов и периоду правления Салах ад-Дина, последняя даже была в моей библиотеке. Очень тягомотное чтиво для узких специалистов, вроде супруги Петровича, увлеченной медиевистикой. Для больших тиражей научно-популярных книг гладко излагать свои мысли Петрович не умел, а потому печатал монографии либо в типографии Академии наук по 300 экземпляров, либо за свой счет, и собственноручно распространял по библиотекам и среди коллег. Не исключено, что теперь создавалась еще одна, о саманидах.
– Закончили, – выдохнул я, дрожа от нетерпения. – Петрович, похоже, там что-то есть...
Афанасьев обратил ко мне лицо, изрезанное глубокими морщинами на выдубленной непогодой коже, красной от постоянного пребывания на открытом воздухе. С таким лицом, носящим неистребимое арестантское клеймо, налагаемое неволей, и грубыми от извечного общения с лопатой руками он смахивал на пожилого рабочего, но никак не на кабинетного книжного червя, которым мог представляться по научным трудам и каким должен был стать к защите докторской диссертации. Но стал он археологом-авантюристом, реликтовым представителем ученых энтузиастов первой половины девятнадцатого века, когда профессорам древней истории приходилось месяцами жить в палатке, днем копать, а ночью отстреливаться от диких туземцев. Недавно ему исполнилось сорок девять, но волосы совсем побелели – то ли выгорели на солнце, то ли поседели от переживаний. Работа такая.
– Отлично, – он встал и положил в карман пистолет. – Пойдем глянем, что у нас там.
Я схватил рюкзак с инструментом, и мы пошагали к раскопу. Мужики отодвинули плиту и теперь покуривали на краю траншеи, обмениваясь короткими репликами. Валера с Женей осветили фонарями склеп и высматривали таящиеся в нем сокровища.
– Отлично, – повторил Афанасьев, также заглянув вниз. Он посмотрел на часы. – Пять сорок две. До восьми время есть.
За два с половиной часа, пока солнце не прогреет воздух до уровня приличной сауны, мы могли нормально работать. Чтобы поддержать легенду о трупных ядах и не набраться пыли, надели респираторы, перчатки и чулки из комплекта химической защиты. Под уважительными взглядами «торпед» и рабочих мы спустились в могильник и стали просеивать прах, выбирая из него твердые частицы, почти всегда оказывающиеся золотыми. Захоронение было довольно примитивным, однокамерным. Останки, скорченный костяк, а вокруг – довольно богатые украшения: кольцо, бляшки, нагрудная пластина, поясные накладки, серебряная рукоять плети и две уздечные пронизки – все как полагается знатному воину. На груди – следы пергаментного свитка, вероятно Коран, в изножье – серебряный сосуд. В изголовье Афанасьев нашел ларец.
– В мешок, – скомандовал он. – Потом разберемся.
Поначалу я кожей чувствовал, как нас пожирают взглядом охранники, но потом увлекся, и мир сузился до размеров раскопа. Мы вылизывали могилу до половины восьмого. Уже рассвело и фонари были потушены. Наконец, Петрович поднялся с колен, обвел периметр цепким и порядком отрешенным, будто в себя смотрел, взглядом и вздохнул:
– Больше здесь искать нечего. Пойдем считать черепки.
Черепков у нас, конечно, не было, но малопри ятные воспоминания о камеральной обработке кусочков обожженной глины остаются на всю жизнь. Не знаю, когда последний раз Афанасьев видел таз с фрагментами гончарной керамики, лично я – на пятом курсе универа. За время учебы я наковырялся с ними до тошноты и больше такой возни не хотел. Поэтому и стал копать исключительно для себя, а не для науки. Мышиная карьера музейного работника с ростом от младшего научного сотрудника до старшего перестала меня прельщать уже в десятом классе, а практика на истфаке выработала к ней резко отрицательное отношение.
В палатке мы содрали химзащиту и разложили на столе найденные сокровища. Охранники согнали мужиков к их тенту и стали готовить завтрак. Часам к десяти должен был подъехать «КамАЗ», привезти воду. Словом, начиналась дневка.
– Итак, что у нас тут? – деловито произнес Петрович, очистив от пыли массивный ларец.
Он поднял крышку. В палатке тягуче и приторно запахло восточными благовониями. Мы вдохнули древний воздух и с пониманием переглянулись. В ларце лежали золотой перстень, наручный браслет, также из золота, с мелкими рубинами, и кривой кинжал в почерневших серебряных ножнах, с серебряной рукоятью, инкрустированной золотой нитью. В перстне находился большой, плоский, чистейшей воды изумруд. Осмотрев другие находки, мы пришли к выводу, что вещи из ларца были старше других украшений, которые Афанасьев датировал по орнаменту тринадцатым веком.
– Определенно, не саманиды, – заявил Петрович, изучая внутреннюю поверхность браслета. – Да неужели? – пробормотал он. – Шейх аль-джа-баль... Или шейх уль-джабали... огласовок нет... Будем считать шейх аль-джабаль. Тут идафа... Значит, горы, наверное. Совсем забыл арабский. – Он впился взглядом в перстень, затем протянул мне оба предмета. – Посмотри.
Я посмотрел. Изнутри браслет покрывала арабская вязь.
– Там написано «шейх аль-джабаль», – перевел Афанасьев, – Старец Горы. Ты знаешь, кого так называли?
Я мотнул головой. Невозможно было тягаться познаниями со специалистом по арабскому миру, который был в курсе разных титулов всех мелких князей, населявших Среднюю Азию.
– Старцем Горы называли Хасана ас-Сабаха за то, что он не вылезал из горной крепости Аламут, – наставительно пояснил Петрович.
Когда до меня дошло, что я держу в руках, во рту пересохло. Кажется, мы совершили важное открытие и стали обладателями бесценных реликвий.
Многие коллекционеры готовы за них платить столько, что и представить тяжело. Я затруднялся назвать сумму, догадывался лишь, насколько она будет высока. Очень высока. Если находку грамотно продать, то можно всю жизнь не работать и заниматься раскопками для собственного удовольствия.
Хасан ас-Сабах, харизматический религиозный лидер исмаилитов, безжалостно правил с 1090-го по 1124 год на севере Ирана. Он создал орден фанатичных убийц-смертников, оставивший в европейских языках слово «ассассин», обозначающее злого душегуба. Основанная им исмаилитская секта слепо подчинялась исполненному святости господину. Искусными помощниками шейха в особых условиях воспитывались фидаины – жертвующие своей жизнью, готовые без оглядки голову сложить за свои великие идеалы. Фидаины исмаилитов, или, как их еще называли, хашишины, были вездесущи, а вынесенный Старцем Горы приговор – неотвратим. На ножах фанатиков-убийц держалось маленькое теократическое государство исмаилитов, просуществовавшее полтора века. Талантливо сочетая подкуп, проповедь и террор, шейх аль-джабаль подчинил себе обширные районы Ирана и Сирии, которые еще долго находились под властью секты после его смерти. Конец исмаилитскому правлению положили монголы в середине XIII века, но святыни секты не достались врагу. Каким-то образом человек, сохранивший личные вещи Хасана ас-Сабаха, перебрался на территорию нынешнего Узбекистана и завещал похоронить с собой драгоценные Реликвии. За это мудрое указание я был ему признателен.
Афанасьев достал из ларца кинжал и осторожно, скорее даже ласково, подул на него.
– Ханджар, – с благоговением произнес Петрович. – Еще он называется джамбия. Этот кинжал был для хашишинов священным символом их смертоносных клинков, подобно тому, как небесный Коран отражается в земных рукотворных книгах. Кинжал ас-Сабаха почти никогда не доставали из ножен, потому что тогда должна была начаться война. Считалось, что он волшебный. На лезвии его было написано слово «джихад» – священная война против неверных.
– Значит, надпись должна быть и сейчас, – сказал я, не скрывая иронии. Увлеченные историки любят рассказывать сказки. Мне это казалось смешным. Я был прагматичным историком, пиратом с лопатой. А сказки хороши для посиделок у костра.
Мои слова привели Петровича в чувство. До того момента он словно был заворожен древней легендой о всемогущем Старце Горы, представлявшейся чем-то красивым, но бесплотным. Теперь кинжал был перед ним, он реально существовал, и, значит, реальной была легенда. Афанасьев бережно обхватил рукоятку.
– Страшно как-то, – по-детски улыбнулся он. – А тебе?
– Не знаю, – пожал я плечами. – Теперь страшно.
Покопавшись как следует в могилах, на местах боев и на заброшенных городищах в дремучих лесах, начинаешь понимать, что мистика и народные поверья возникли не на пустом месте. Несомненно, потусторонний мир тесно связан с реальностью. Но что может воспоследовать от обнажения реликвии давно распавшейся секты? Все фидаины уже несколько столетий наслаждаются в райском саду, так что опасаться нечего. Разве что кусок стали пробудит их к жизни?
– Это Михаил Юрьевич Лермонтов, – наконец промолвил я. – Само как-то на ум пришло.
– Может быть, ты и прав, – вздохнул Петрович и бережно вытянул кинжал из ножен.
За девять веков лезвие изрядно потемнело. Ржавчины я не заметил. Умели ковать ножи на Востоке! Впрочем, стоит ведь железная колонна в центре Дели, и ничего ей не делается.
– «Джихад», – удостоверился Афанасьев и показал гравировку арабской вязи, идущую по клинку справа налево. Меня начал бить озноб. Сказка, превратившись в быль, перестала казаться смешной. Не знаю почему, но мне очень захотелось, чтобы лезвие исчезло. Перенервничал сегодня, должно быть. У Петровича тоже затряслись руки, он быстро вложил кинжал в ножны и опустил обратно в ларец.
– Не попить ли нам чайку?! – сказал он.
Я взял чайник и пошел греть воду. Афанасьев пристрастился к крепкому чаю задолго до зоны – у него был большой опыт полевых работ. Иногда я тоже чаевничал с ним, хотя, как правило, останавливал выбор на кофе. Наша кухня, ящики с консервами и примус под тентом, помещалась слева от входа.
Выйдя из палатки, я постоял недвижно, закрыв глаза и обратив лицо к солнцу. Через пару минут дрожь отпустила и стало припекать. Тогда я забрался в тень, подкачал примус и разжег огонь.
Пока кипятилась вода, я опустился на ящики и предался сладким грезам. Сегодня было, о чем помечтать. Занимаясь раскопками, не мелким кладоискательством, а могильниками вроде нынешнего, всегда надеешься откопать сокровища древних царей. Или просто личные вещи исторических знаменитостей. Все копатели в меру честолюбивы и желают увековечить свое имя. Хотя бы в виде таблички или надписи на экспозиции областного краеведческого музея, что иногда и делают, отдавая в дар не представляющую интереса мелочевку. Но сокровенной мечтой остается найти нечто по-настоящему ценное. В детстве моим кумиром был Генрих Шлиман, одержимый археологической страстью романтик, отыскавший Трою по гомеровской «Илиаде». Да что там говорить, оставался до сего дня. Но теперь все изменилось. Я держал в руках вещи, принадлежавшие реальному человеку, который вписал в анналы мировой истории выразительные кровавые строки. Находка личного оружия и украшений Хасана ас-Сабаха – очень важное открытие, специалисты его оценят. Но, самое главное, что открытие это – мое...
От удовольствия я даже зажмурился. Сейчас я готов был выставить содержимое ларца на стенде любого музея только за право опубликовать статью в «Нэшнл джиогрэфик», «Вокруг света» или любом другом популярном журнале. До ломоты в зубах хотелось прославиться. Шипение закипающего чайника вернуло с небес на землю. Я открыл глаза и понял, что нахожусь не в кресле с журналом в руках, а в узбекской степи. И являюсь «черным археологом», который продает честь и славу за деньги. Мое открытие не описано, не сфотографировано, не нанесено на план, да и плана никакого нет, ибо мы с Афанасьевым не разбивали сетку квадратов и вообще не особо затруднялись с формальностями, потому что проводили нелегальные раскопки, о которых в присутствии настоящих ученых лучше не говорить вслух. Мы – грабители, и, вторгаясь в культурный слой, уничтожаем все, сколько-нибудь ценное для науки. Именно поэтому о моей находке мир никогда не узнает. Да и не моя она, а на самом деле афанасьевская. Древние реликвии уйдут в руки неизвестного богача через длинную цепь посредников. Нам хорошо заплатят, но находку сделают безымянной. В подпольном мире торговли историческими ценностями умеют соблюдать конспирацию. Сколько крупных археологических открытий сгинуло в этой паутине... Так что на известность рассчитывать не приходилось. Разве помечтать иногда.
Я снял с огня чайник, выбрался из-под тента и увидел идущего к палатке Валеру. Автомат болтался на плече стволом вниз. От охранника с каждым днем все сильнее пахло смертью. Неприятная такая аура. Заметив меня, Валера изменил курс.
– Василий спит? – поинтересовался он, приблизившись. Его солнцезащитные очки сияли двумя озерами расплавленного металла и слепили глаза. Дурацкие очки, Валера явно насмотрелся полицейских сериалов и завел овальные стекла в блестящей оправе, как у крутого копа. Впрочем, благодаря зеркалкам не было возможности видеть глаза нашего экспедиционного палача, чего мне меньше всего хотелось бы.
– Нет, – сдержанно, но без страха в голосе ответил я.
– Поговорить хочешь?
– Ну! Побазарить надо.
Я откинул клапан палатки, мы вошли. Афанасьев сидел у стола и чистил нагрудную пластину. Валера снял очки и заморгал: после белого солнца пустыни в палатке казалось темно. Я насыпал в пиалу Петровича горсть чая, залил кипятком и накрыл перевернутым блюдцем. В свою положил две ложки растворимого кофе и три ложки сахара.
– Василий, это... – Валера замялся. – Мы с Жекой знать хотим, чего нашли. Чтоб без балды всякой было. Ну, ты сам понимаешь.
Испытующий взгляд Афанасьева стал жестким. Валера молчал, ждал ответа. Афанасьев тоже молчал, ответить сразу такому человеку было несолидно. «Oderint, dum metuant»[3], как говорили в Древнем Риме. Удивляясь внезапному нахальству наших дебилов-«торпед», я взял свою пиалу, присел на складной стульчик и незаметно поправил под одеждой ТТ.
– А ты не бойся, все будет по чесноку, – отрезал Петрович, выдержав паузу, как будто очень тщательно обдумывал ответ. – Дело сделаем, и каждый свое получит.
Я отхлебнул кофе и увидел на лице Валеры странное зачарованное выражение. Он алчно уставился на золото, раскиданное по столу. На секунду мне показалось, что его взгляд прикован к кинжалу Хасана ас-Сабаха, но потом Валера моргнул и отвел глаза. – Рабочих покормили? – спросил Афанасьев.
– Сейчас накормим. – Валера снова стал прежним исполнительным охранником.
– Ну иди тогда, – скупо напутствовал его Петрович и вернулся к прежнему занятию.
Валера напоследок окинул взглядом стол, зыркнул на меня, нацепил свои дурацкие очки и покинул палатку. – Не нравится мне все это, – сказал я. Петрович помахивал кисточкой: ших-ших-ших-ших. Нагрудник давно был чистый. Афанасьев думал. Наконец он сдул несуществующую пыль и соизволил повернуться ко мне.
– Распустились, – резюмировал он. – Нам ухо надо держать востро. Дай-ка чашку.
Я протянул пиалу. Петрович рассеянно глотнул свой чифир, даже не озаботившись совершить обязательный ритуал подъема нифелей и прочие заварочные премудрости. Было видно, что он озадачен и даже слегка напуган. Исходящая от Валеры угроза проморозила даже задубевшую шкуру Петровича.
«Археология – скотское дело, – думал я, глядя на согбенные тела в раскопе. – Всякий тяжелый труд оскотинивает, а землекопство – одна из самых тяжких работ. Тягостный же труд без перспективы и отдачи оскотинивает втройне. Поэтому археологи в неудачный сезон – это те еще скоты».
Благодаря удивительному стечению обстоятельств я занимался археологией как истинно белый джентльмен, впервые предоставив каторжный труд низшему сословию.
– Навалились, навалились, мужики!
– Э-ах...
– Пошла-пошла!
– Давай налегай!
Мужики навалились, налегли на ломы. Плита сдвинулась с належанного за многие века места и поползла, открывая проход в могильник. Я наблюдал за работой, устроившись на брезентовом раскладном стуле и подправляя фонарь так, чтобы свет падал в раскоп, а не на спины трудящихся. Мужики копошились в яме, отбрасывая длинные двойные тени. Вторым фонарем заведовал охранник Женя, прилежно светя прямо в разинутую пасть древней могилы. Другой охранник, Валера, прогуливался неподалеку, держа наготове автомат. Землекопы, которых мы набрали по дороге сюда, потрудились в общем-то неплохо, подгоняемые зуботычинами Жени и Валеры. Их число сокращалось день ото дня. Еще вчера рабочих было восемь, но один умер от солнечного удара. Солнце ударило его ночью при попытке к бегству. Хорошо, что Валера спал вполглаза и сумел взять точный прицел... Так что мужики работали за страх, довольствуясь трехразовой кормежкой и чифиром, без которого на этой жаре немудрено было отбросить копыта.
Мы проводили самостоятельные археологические раскопки в районе Газли и восхищались тонким интуитивным нюхом Петровича, безошибочно наметившего на старом кладбище именно эту богатую могилу, огороженную жалкими остатками заборчика-мазара. Неподалеку находилось занесенное песком городище XIII века. Когда-то здесь жили люди...
С Петровичем, вернее, с Афанасьевым Василием Петровичем я познакомился на зоне в «Металлострое». Туда я угорел за надругательство над могилой. Больше ничего мне пришить не смогли, несмотря крайне пристрастное отношение к моей особе следователя УБЭП[1] Ласточкина. Да и эту статью смогли доказать лишь из-за моего подельника Леши Есикова, который сам глупо попался, да еще и меня сдал, поспешив воспользоваться великодушно предложенным операми шансом накропать явку с повинной. Леша им был не нужен, охотились-то за мной. Поэтому подельничек отделался годом условно, а я получил три – больше по 244-й статье не дают. Суд отнесся ко мне без снисхождения. Все три года я провел за забором. Совесть не позволяла прогибаться перед ментами за УДО[2]. В «Металлке» я и познакомился с Афанасьевым. На воле бы мы вряд ли сошлись – круг общения не тот. Василий Петрович занимался черной археологией с серьезными людьми, на уровне Академии наук, я был ему не чета, и свести нас могла только зона. Статья у меня была экзотическая, и Петрович сразу все понял. Действительно, зачем человеку с высшим образованием осквернять могилу, если только он не фашист, забредший на еврейское кладбище, или полный извращенец? Но на фашиста я похож не был, на извращенца – тем более. Мы быстро нашли общий язык. С Афанасьевым меня роднили универ, исторический факультет которого мы оба заканчивали, правда, с разницей в двадцать лет, профессия и схожие взгляды на мир. Петровича тоже запер УБЭП, подведя под 164-ю статью о хищении предметов, имеющих особую историческую ценность. Мы были в одном отряде и жили в одной секции. Он тянул шестерик с 1997 года, так что и освобождаться пришлось почти одновременно. Афанасьев вышел на пару месяцев раньше, чем я.
Зона связывает крепко, порой на всю жизнь. Освобождаясь, Петрович оставил мне телефон. По нему я и позвонил, став вольным человеком. Трубку сняла жена Афанасьева. Моему звонку она не удивилась и позвала супруга. За те два месяца, что я досиживал в казенном доме, Петрович успел посетить древний город Москву и, не поладив с местными копателями, готовился к экспедиции в Узбекистан. Он и втянул меня в эту авантюру.
В путь-дорогу собрались быстро. Я только и успел купить себе квартиру (уж спрятать от ментов деньги и ценности любой кладоискатель сумеет!), как рог протрубил, и мы двинулись в солнечные края. С нами поехали двое быковатых громил, оказавшихся в общении полными дебилами, – Женя и Валера, которых Петрович знал еще с «Крестов».
Поначалу я сомневался, что в мусульманской стране нам позволят раскапывать старое кладбище. В Азии отношение к предкам, не важно к чьим, я слышал, весьма трепетное. Однако авантюризм прожженного гробокопателя Афанасьева на порядок превосходил мой скромный мародерский опыт. Петрович давно все продумал, и теперь мы действовали по разработанному еще на зоне плану, не отклоняясь от него ни на йоту.
В Бухаре, не отходя далеко от вокзала, набрали землекопов. Черни из числа туземцев и полукровок, одичавших от нищеты и безработицы, там обитало огромное количество. Сколотили бригаду из десяти человек «дом строить большому начальнику». Здесь мне было чему удивиться и поучиться. Обычно я вставал на лопату сам. Чужой рабочей силой довелось распоряжаться впервые, тем более столь жестоко и категорично. Но это Азия, здесь к человеческой жизни относятся грубее и проще, чем к этому привыкли в Европе или даже в нашей расхлябанной, но цивилизованной России.
В городе приготовления прошли мирно. Закупили на всю братию продуктов и наняли «КамАЗ». Афанасьев готовился к экспедиции серьезно: в багаже, кроме палаток и походной мебели, имелась пара АКМС – для охраны. Охранять требовалось рабочих, чтобы не разбежались, а также нас самих, если наедет местная братва. Оружие пришлось испытать вскоре по прибытии на место. Узнав, что вкалывать придется долго, тяжело и бесплатно, мужики заартачились, а один и вовсе решил проявить характер, тут не помогли ни кулаки, ни приклады. Кормить лентяя мы не стали, отпускать тоже. Пришлось Валере его расстрелять в назидание остальным. Дал очередь, мужик упал. Петрович цинично приказал считать это смертью от солнечного удара. Меня, еще не fкклиматизировавшегося и вялого от жары, сцена казни оставила безучастным. «Помер Максим, и черт с ним». Однако рабочие испугались. Той же ночью один сдуру попытался бежать, но Валера спал чутко, и таким образом бригада сократилась до восьми человек. Трупы зарыли в песок рядом с лагерем. На следующий вечер, после захода солнца, мы приступили к раскопкам. Архивные изыскания Петровича, основанные на энциклопедическом знании предмета и великолепном научном чутье, дали результат.
Когда-то давным-давно правила в этих краях могущественная династия саманидов. С 875-го по 999 год, если быть точным. За тысячу лет произошло многое, и захоронения шейхов, о которых узнал Петрович, могли быть разграблены задолго до нас, но все же надежда оставалась. Мы работали по ночам, когда воздух и песок остывали. Каждый делал свое дело: Афанасьев руководил, я помогал, так сказать, в тактическом плане – на самом раскопе, а Валера с Женей стерегли бомжей, буквально не смыкая глаз и отдыхая по очереди. По их поводу меня постоянно терзало сомнение: будут ли они столь же добросовестными, когда увидят золото? С Афанасьевым этот вопрос мы не обсуждали, но я видел, что он и сам побаивается быков. На всякий случай я держал при себе ТТ, а Петрович не расставался с испанской «Астрой». Кто знает, что у этих отморозков на уме? Они ведь полные психопаты, нервные и опасные, как старый порох! И короткий, в две пули, «солнечный удар», скосивший на вчерашней дневке еще одного беглеца, наглядно это доказывал. Зря он решил удрать, не увидев самого интересного, потому что сегодня ночью мы раскопали могильник.
– И еще раз!
– Навались!
– Осторожно! – Я спрыгнул на дно траншеи. Плиту отодвинули настолько, что в могилу мог пролезть человек. На месте удаленной плиты зиял черный провал, он казался бездонным.
– Жека, подай фонарь!
Еще никогда такой яркий свет не осквернял праха саманидов. В белом конусе плавала густая пыль. Погребение малость присыпало песочком, но в нем что-то поблескивало. Да, черт возьми, я знал, что там поблескивало! Я ждал его, чуял запах золота под толщей земли. Мы с Афанасьевым чуяли его задолго до того, как разрыли захоронение, а сам Петрович, наверное, обонял его еще в архиве, где вынюхивал по старым экспедиционным отчетам место будущих раскопок.
– Значит, так: плиту убрать, в могильник ни ногой – там трупные яды остались! Без масок передохнете, как археологи в египетских пирамидах! – нагнав жути, я поспешил к палатке.
Золото здесь было, я это чувствовал, и беспокоился за его сохранность. Мудрый Афанасьев предусмотрительно пугал наших дебилов историями о гробокопателях, присоединившихся к усопшим, чей прах они хотели потревожить. Всю дорогу он рассказывал быкам об отравлении путресцином и кадаверином, образующимися при разложении тканей человеческого тела. Эти токсины могут сохраняться столетиями, а потому соваться в непроветренный склеп без средств защиты – чистое самоубийство. Участь экспедиции лорда Карнарвона, потревожившего прах фараонов, должна была надавить на мозги тупых и невежественных, а потому суеверных «торпед».
– Шабаш, нах! – скомандовал рабочим Валера за моей спиной. – Закуривайте-ка, бичи.
– А кто не курит – чи-чи-чи, – глумливо закончил Женя.
Я раздернул клапан четырехместной командирской палатки, где жили мы с Петровичем. Афанасьев сидел за походным столиком и строчил в толстой тетради. Вероятно, писал очередную монографию. У него уже было несколько работ, посвященных истории арабских халифатов, каким-то малоизученным закавыкам крестовых походов и периоду правления Салах ад-Дина, последняя даже была в моей библиотеке. Очень тягомотное чтиво для узких специалистов, вроде супруги Петровича, увлеченной медиевистикой. Для больших тиражей научно-популярных книг гладко излагать свои мысли Петрович не умел, а потому печатал монографии либо в типографии Академии наук по 300 экземпляров, либо за свой счет, и собственноручно распространял по библиотекам и среди коллег. Не исключено, что теперь создавалась еще одна, о саманидах.
– Закончили, – выдохнул я, дрожа от нетерпения. – Петрович, похоже, там что-то есть...
Афанасьев обратил ко мне лицо, изрезанное глубокими морщинами на выдубленной непогодой коже, красной от постоянного пребывания на открытом воздухе. С таким лицом, носящим неистребимое арестантское клеймо, налагаемое неволей, и грубыми от извечного общения с лопатой руками он смахивал на пожилого рабочего, но никак не на кабинетного книжного червя, которым мог представляться по научным трудам и каким должен был стать к защите докторской диссертации. Но стал он археологом-авантюристом, реликтовым представителем ученых энтузиастов первой половины девятнадцатого века, когда профессорам древней истории приходилось месяцами жить в палатке, днем копать, а ночью отстреливаться от диких туземцев. Недавно ему исполнилось сорок девять, но волосы совсем побелели – то ли выгорели на солнце, то ли поседели от переживаний. Работа такая.
– Отлично, – он встал и положил в карман пистолет. – Пойдем глянем, что у нас там.
Я схватил рюкзак с инструментом, и мы пошагали к раскопу. Мужики отодвинули плиту и теперь покуривали на краю траншеи, обмениваясь короткими репликами. Валера с Женей осветили фонарями склеп и высматривали таящиеся в нем сокровища.
– Отлично, – повторил Афанасьев, также заглянув вниз. Он посмотрел на часы. – Пять сорок две. До восьми время есть.
За два с половиной часа, пока солнце не прогреет воздух до уровня приличной сауны, мы могли нормально работать. Чтобы поддержать легенду о трупных ядах и не набраться пыли, надели респираторы, перчатки и чулки из комплекта химической защиты. Под уважительными взглядами «торпед» и рабочих мы спустились в могильник и стали просеивать прах, выбирая из него твердые частицы, почти всегда оказывающиеся золотыми. Захоронение было довольно примитивным, однокамерным. Останки, скорченный костяк, а вокруг – довольно богатые украшения: кольцо, бляшки, нагрудная пластина, поясные накладки, серебряная рукоять плети и две уздечные пронизки – все как полагается знатному воину. На груди – следы пергаментного свитка, вероятно Коран, в изножье – серебряный сосуд. В изголовье Афанасьев нашел ларец.
– В мешок, – скомандовал он. – Потом разберемся.
Поначалу я кожей чувствовал, как нас пожирают взглядом охранники, но потом увлекся, и мир сузился до размеров раскопа. Мы вылизывали могилу до половины восьмого. Уже рассвело и фонари были потушены. Наконец, Петрович поднялся с колен, обвел периметр цепким и порядком отрешенным, будто в себя смотрел, взглядом и вздохнул:
– Больше здесь искать нечего. Пойдем считать черепки.
Черепков у нас, конечно, не было, но малопри ятные воспоминания о камеральной обработке кусочков обожженной глины остаются на всю жизнь. Не знаю, когда последний раз Афанасьев видел таз с фрагментами гончарной керамики, лично я – на пятом курсе универа. За время учебы я наковырялся с ними до тошноты и больше такой возни не хотел. Поэтому и стал копать исключительно для себя, а не для науки. Мышиная карьера музейного работника с ростом от младшего научного сотрудника до старшего перестала меня прельщать уже в десятом классе, а практика на истфаке выработала к ней резко отрицательное отношение.
В палатке мы содрали химзащиту и разложили на столе найденные сокровища. Охранники согнали мужиков к их тенту и стали готовить завтрак. Часам к десяти должен был подъехать «КамАЗ», привезти воду. Словом, начиналась дневка.
– Итак, что у нас тут? – деловито произнес Петрович, очистив от пыли массивный ларец.
Он поднял крышку. В палатке тягуче и приторно запахло восточными благовониями. Мы вдохнули древний воздух и с пониманием переглянулись. В ларце лежали золотой перстень, наручный браслет, также из золота, с мелкими рубинами, и кривой кинжал в почерневших серебряных ножнах, с серебряной рукоятью, инкрустированной золотой нитью. В перстне находился большой, плоский, чистейшей воды изумруд. Осмотрев другие находки, мы пришли к выводу, что вещи из ларца были старше других украшений, которые Афанасьев датировал по орнаменту тринадцатым веком.
– Определенно, не саманиды, – заявил Петрович, изучая внутреннюю поверхность браслета. – Да неужели? – пробормотал он. – Шейх аль-джа-баль... Или шейх уль-джабали... огласовок нет... Будем считать шейх аль-джабаль. Тут идафа... Значит, горы, наверное. Совсем забыл арабский. – Он впился взглядом в перстень, затем протянул мне оба предмета. – Посмотри.
Я посмотрел. Изнутри браслет покрывала арабская вязь.
– Там написано «шейх аль-джабаль», – перевел Афанасьев, – Старец Горы. Ты знаешь, кого так называли?
Я мотнул головой. Невозможно было тягаться познаниями со специалистом по арабскому миру, который был в курсе разных титулов всех мелких князей, населявших Среднюю Азию.
– Старцем Горы называли Хасана ас-Сабаха за то, что он не вылезал из горной крепости Аламут, – наставительно пояснил Петрович.
Когда до меня дошло, что я держу в руках, во рту пересохло. Кажется, мы совершили важное открытие и стали обладателями бесценных реликвий.
Многие коллекционеры готовы за них платить столько, что и представить тяжело. Я затруднялся назвать сумму, догадывался лишь, насколько она будет высока. Очень высока. Если находку грамотно продать, то можно всю жизнь не работать и заниматься раскопками для собственного удовольствия.
Хасан ас-Сабах, харизматический религиозный лидер исмаилитов, безжалостно правил с 1090-го по 1124 год на севере Ирана. Он создал орден фанатичных убийц-смертников, оставивший в европейских языках слово «ассассин», обозначающее злого душегуба. Основанная им исмаилитская секта слепо подчинялась исполненному святости господину. Искусными помощниками шейха в особых условиях воспитывались фидаины – жертвующие своей жизнью, готовые без оглядки голову сложить за свои великие идеалы. Фидаины исмаилитов, или, как их еще называли, хашишины, были вездесущи, а вынесенный Старцем Горы приговор – неотвратим. На ножах фанатиков-убийц держалось маленькое теократическое государство исмаилитов, просуществовавшее полтора века. Талантливо сочетая подкуп, проповедь и террор, шейх аль-джабаль подчинил себе обширные районы Ирана и Сирии, которые еще долго находились под властью секты после его смерти. Конец исмаилитскому правлению положили монголы в середине XIII века, но святыни секты не достались врагу. Каким-то образом человек, сохранивший личные вещи Хасана ас-Сабаха, перебрался на территорию нынешнего Узбекистана и завещал похоронить с собой драгоценные Реликвии. За это мудрое указание я был ему признателен.
Афанасьев достал из ларца кинжал и осторожно, скорее даже ласково, подул на него.
– Ханджар, – с благоговением произнес Петрович. – Еще он называется джамбия. Этот кинжал был для хашишинов священным символом их смертоносных клинков, подобно тому, как небесный Коран отражается в земных рукотворных книгах. Кинжал ас-Сабаха почти никогда не доставали из ножен, потому что тогда должна была начаться война. Считалось, что он волшебный. На лезвии его было написано слово «джихад» – священная война против неверных.
– Значит, надпись должна быть и сейчас, – сказал я, не скрывая иронии. Увлеченные историки любят рассказывать сказки. Мне это казалось смешным. Я был прагматичным историком, пиратом с лопатой. А сказки хороши для посиделок у костра.
Мои слова привели Петровича в чувство. До того момента он словно был заворожен древней легендой о всемогущем Старце Горы, представлявшейся чем-то красивым, но бесплотным. Теперь кинжал был перед ним, он реально существовал, и, значит, реальной была легенда. Афанасьев бережно обхватил рукоятку.
– Страшно как-то, – по-детски улыбнулся он. – А тебе?
– Не знаю, – пожал я плечами. – Теперь страшно.
Покопавшись как следует в могилах, на местах боев и на заброшенных городищах в дремучих лесах, начинаешь понимать, что мистика и народные поверья возникли не на пустом месте. Несомненно, потусторонний мир тесно связан с реальностью. Но что может воспоследовать от обнажения реликвии давно распавшейся секты? Все фидаины уже несколько столетий наслаждаются в райском саду, так что опасаться нечего. Разве что кусок стали пробудит их к жизни?
В палатке повисла гробовая тишина. Я смотрел на Петровича, Петрович смотрел на меня.
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?
Иль никогда на голос мщенья
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?
– Это Михаил Юрьевич Лермонтов, – наконец промолвил я. – Само как-то на ум пришло.
– Может быть, ты и прав, – вздохнул Петрович и бережно вытянул кинжал из ножен.
За девять веков лезвие изрядно потемнело. Ржавчины я не заметил. Умели ковать ножи на Востоке! Впрочем, стоит ведь железная колонна в центре Дели, и ничего ей не делается.
– «Джихад», – удостоверился Афанасьев и показал гравировку арабской вязи, идущую по клинку справа налево. Меня начал бить озноб. Сказка, превратившись в быль, перестала казаться смешной. Не знаю почему, но мне очень захотелось, чтобы лезвие исчезло. Перенервничал сегодня, должно быть. У Петровича тоже затряслись руки, он быстро вложил кинжал в ножны и опустил обратно в ларец.
– Не попить ли нам чайку?! – сказал он.
Я взял чайник и пошел греть воду. Афанасьев пристрастился к крепкому чаю задолго до зоны – у него был большой опыт полевых работ. Иногда я тоже чаевничал с ним, хотя, как правило, останавливал выбор на кофе. Наша кухня, ящики с консервами и примус под тентом, помещалась слева от входа.
Выйдя из палатки, я постоял недвижно, закрыв глаза и обратив лицо к солнцу. Через пару минут дрожь отпустила и стало припекать. Тогда я забрался в тень, подкачал примус и разжег огонь.
Пока кипятилась вода, я опустился на ящики и предался сладким грезам. Сегодня было, о чем помечтать. Занимаясь раскопками, не мелким кладоискательством, а могильниками вроде нынешнего, всегда надеешься откопать сокровища древних царей. Или просто личные вещи исторических знаменитостей. Все копатели в меру честолюбивы и желают увековечить свое имя. Хотя бы в виде таблички или надписи на экспозиции областного краеведческого музея, что иногда и делают, отдавая в дар не представляющую интереса мелочевку. Но сокровенной мечтой остается найти нечто по-настоящему ценное. В детстве моим кумиром был Генрих Шлиман, одержимый археологической страстью романтик, отыскавший Трою по гомеровской «Илиаде». Да что там говорить, оставался до сего дня. Но теперь все изменилось. Я держал в руках вещи, принадлежавшие реальному человеку, который вписал в анналы мировой истории выразительные кровавые строки. Находка личного оружия и украшений Хасана ас-Сабаха – очень важное открытие, специалисты его оценят. Но, самое главное, что открытие это – мое...
От удовольствия я даже зажмурился. Сейчас я готов был выставить содержимое ларца на стенде любого музея только за право опубликовать статью в «Нэшнл джиогрэфик», «Вокруг света» или любом другом популярном журнале. До ломоты в зубах хотелось прославиться. Шипение закипающего чайника вернуло с небес на землю. Я открыл глаза и понял, что нахожусь не в кресле с журналом в руках, а в узбекской степи. И являюсь «черным археологом», который продает честь и славу за деньги. Мое открытие не описано, не сфотографировано, не нанесено на план, да и плана никакого нет, ибо мы с Афанасьевым не разбивали сетку квадратов и вообще не особо затруднялись с формальностями, потому что проводили нелегальные раскопки, о которых в присутствии настоящих ученых лучше не говорить вслух. Мы – грабители, и, вторгаясь в культурный слой, уничтожаем все, сколько-нибудь ценное для науки. Именно поэтому о моей находке мир никогда не узнает. Да и не моя она, а на самом деле афанасьевская. Древние реликвии уйдут в руки неизвестного богача через длинную цепь посредников. Нам хорошо заплатят, но находку сделают безымянной. В подпольном мире торговли историческими ценностями умеют соблюдать конспирацию. Сколько крупных археологических открытий сгинуло в этой паутине... Так что на известность рассчитывать не приходилось. Разве помечтать иногда.
Я снял с огня чайник, выбрался из-под тента и увидел идущего к палатке Валеру. Автомат болтался на плече стволом вниз. От охранника с каждым днем все сильнее пахло смертью. Неприятная такая аура. Заметив меня, Валера изменил курс.
– Василий спит? – поинтересовался он, приблизившись. Его солнцезащитные очки сияли двумя озерами расплавленного металла и слепили глаза. Дурацкие очки, Валера явно насмотрелся полицейских сериалов и завел овальные стекла в блестящей оправе, как у крутого копа. Впрочем, благодаря зеркалкам не было возможности видеть глаза нашего экспедиционного палача, чего мне меньше всего хотелось бы.
– Нет, – сдержанно, но без страха в голосе ответил я.
– Поговорить хочешь?
– Ну! Побазарить надо.
Я откинул клапан палатки, мы вошли. Афанасьев сидел у стола и чистил нагрудную пластину. Валера снял очки и заморгал: после белого солнца пустыни в палатке казалось темно. Я насыпал в пиалу Петровича горсть чая, залил кипятком и накрыл перевернутым блюдцем. В свою положил две ложки растворимого кофе и три ложки сахара.
– Василий, это... – Валера замялся. – Мы с Жекой знать хотим, чего нашли. Чтоб без балды всякой было. Ну, ты сам понимаешь.
Испытующий взгляд Афанасьева стал жестким. Валера молчал, ждал ответа. Афанасьев тоже молчал, ответить сразу такому человеку было несолидно. «Oderint, dum metuant»[3], как говорили в Древнем Риме. Удивляясь внезапному нахальству наших дебилов-«торпед», я взял свою пиалу, присел на складной стульчик и незаметно поправил под одеждой ТТ.
– А ты не бойся, все будет по чесноку, – отрезал Петрович, выдержав паузу, как будто очень тщательно обдумывал ответ. – Дело сделаем, и каждый свое получит.
Я отхлебнул кофе и увидел на лице Валеры странное зачарованное выражение. Он алчно уставился на золото, раскиданное по столу. На секунду мне показалось, что его взгляд прикован к кинжалу Хасана ас-Сабаха, но потом Валера моргнул и отвел глаза. – Рабочих покормили? – спросил Афанасьев.
– Сейчас накормим. – Валера снова стал прежним исполнительным охранником.
– Ну иди тогда, – скупо напутствовал его Петрович и вернулся к прежнему занятию.
Валера напоследок окинул взглядом стол, зыркнул на меня, нацепил свои дурацкие очки и покинул палатку. – Не нравится мне все это, – сказал я. Петрович помахивал кисточкой: ших-ших-ших-ших. Нагрудник давно был чистый. Афанасьев думал. Наконец он сдул несуществующую пыль и соизволил повернуться ко мне.
– Распустились, – резюмировал он. – Нам ухо надо держать востро. Дай-ка чашку.
Я протянул пиалу. Петрович рассеянно глотнул свой чифир, даже не озаботившись совершить обязательный ритуал подъема нифелей и прочие заварочные премудрости. Было видно, что он озадачен и даже слегка напуган. Исходящая от Валеры угроза проморозила даже задубевшую шкуру Петровича.