В этом странном светлом платье она была похожа на сон. И шла неуверенно-плавно, точно двигалась по зыбким волнам океанского миража. Туманно-отрешенны были ее зрачки, огромные как бездна… Он хотел подняться, но не смог, лишь смотрел на нее, не отрываясь, пока не ощутил на губах сладкий персиковый сок…
Но даже в тот миг безумного желания он нашел в себе остаток воли, оторвался от нее, прохрипев:
– Что ты делаешь? Я не могу…
На ее влажных губах заиграла шальная улыбка.
– Можешь… Ты – мужчина, а я – женщина иди ко мне…
И тогда он рванулся к ней и в нее, растворяясь без остатка в ее упоительной нежности, упругой, дразнящей, невыносимой, вспомнив, наконец, для чего рождаются и почему так боятся умереть мужчины, и за что они готовы погибнуть… Не сознавая пока, что сделал в тот миг, на что никак не решался прежде: похоронил бренные останки прошлого в своем сознании и посадил в изголовье душистые белые цветы…
Девушка лежала на смятой постели. Подперев ладошкой задумчивую щеку, нисколько не стыдясь своей восхитительно-непорочной юной наготы. Он не мог прочесть ее взгляда, скрытого под густым шатром раскидистых ресниц.
– Анюта… – он коснулся губами ее теплого плеча, еще не веря в происшедшее. – Ради этого стоило ждать двадцать лет…
– Двадцать один… – она мягко улыбнулась, приподнимаясь на локотке, и он увидел ее глаза. В них притаилась печальная нежность, ранившая сильнее раскаяния или испуга. – Что нам теперь делать?
Он ждал и боялся этого вопроса, потому что теперь он должен быть большим и сильным для этой девочки, которая доверилась ему, обнажив не только тело, но душу, и стала так трогательно беззащитна…
– Что нам теперь делать, Марк?
– Ничего.
– Ничего? – в эбеновых глазах притаились черные тучки. – То есть как…
– Я люблю тебя, – сказал он, задыхаясь. – Я очень тебя люблю. Именно поэтому… Я не могу сломать твою жизнь, с меня довольно… Возвращайся к родителям. Ты еще встретишь хорошего парня, выйдешь замуж, родишь детей… И может, когда-нибудь наши пути однажды пересекутся, и ты покажешь мне красивые цветные фотографии…
– Но я хочу быть с тобой! – она резко выпрямилась, закутываясь в простыню. – Почему мы не можем жить вместе, начать все с начала, работать, как все, просто быть счастливыми…
– Ты спятила? – он грустно усмехнулся. – Это невозможно.
– Почему? – крикнула она, и из глаз ее брызнули слезы, заструились по щекам теплым летним дождем. – Почему ты все решаешь за меня?
– Потому что ты – глупая девчонка. – Его душа рыдала вместе с ней, но он должен был пережить это. – Жизнь – это не одна ночь. Завтра мы возненавидим друг друга за эту слабость.
– Ты снова меня прогоняешь? – прошептала она, вытерев ладошкой мокрое лицо. – Но я же тебя люблю…
– Пожалуйста, замолчи! – крикнул он, сжимая голову ладонями.
– Если я уйду сейчас, я больше не вернусь. Никогда.
Он молчал. Не смотрел. Стиснул зубы и кулаки. Закрыл глаза, медленно умирая от невыносимой боли.
– Я поняла, – сказала она, путаясь в застежках белья, платья и туфель. – Ты просто трус. Ты боишься, что я могу тебя бросить. Как мать. Как Марианна… Ты даже не хочешь дать нам шанс… Но ты никогда не станешь по-настоящему свободен, если будешь жить одними страхами. Никогда!
Она бросилась вон, не разбирая дороги, царапая в кровь колени о колючие ненасытные сорняки.
Оставшись один, он позволил излиться своему отчаянию.
– Вот, оно, возмездие, – проговорил он в мокрые ладони. В тот вечер я все-таки убил себя…
Под утро Александре привиделась мать. Ее мертвое лицо было коричнево-зеленым, со следами трупных язв, с бесцветными полукружьями пустых глазниц. Она протянула иссохшую руку и грустно спросила: «Шура, где дочь твоя, Марианна?» И изо рта сочился тлен…
Александра что-то забормотала и вскочила. Подушка была мокрой от ледяного пота. Это страшное видение произвело на Александру такое впечатление, что она тотчас стала звонить дочери, но долгие гудки уходили в пустоту. А мать, превратившись в бесплотную тень, продолжала стоять в изножьи, исполнившись немой укоризны, дожидаясь крика первых петухов. И тогда Александра наспех оделась и, даже не наложив макияжа, скрыв лицо за черными очками, выскочила из дома. Предрассветный «Мерседес» долго колесил по проклятому району вокруг помпезных новостроек, ни одна из которых не совпадала с номером 15. Вконец измаявшись, она притормозила возле раннего дворника, который направил растопыренную метлу в сторону одинокой замшелой «хрущевки» в клещах убогих железных «ракушек». Пока недоверчивая Александра выясняла, не ошибся ли заспанный дворник, с противоположного края дороги, разрывая пронзительным цветом голубоватую утреннюю мглу, подъехала ярко-красная «БМВ»
– Девочка моя! Воскликнула Александра, порывисто прижимая дочь к груди. – Где ты была?
– В ночном клубе, – пробормотала растерянная Анна, не привыкшая к материнским проявлениям нежности. – А что случилось?
– Ничего. Ничего… – Александра перевела дыхание. Зловещий призрак исчез с появлением первых солнечных лучей, бороздящих серое небо. – Ты расстроена? – Она вгляделась в усталое лицо дочери. Едва ли впервые за долгие годы.
– Просто я снова проиграла…
– Пустяки, – сказала Александра, чувствуя, как тяжесть, огромная и ледяная, как надгробный камень, постепенно ее оставляет. – У нас достаточно денег.
– Да, – тускло согласилась Анна, – Это единственное, в чем у нас нет недостатка. – В ее голосе звучала горькая ирония, но Александра этого не расслышала.
– Раз уж я здесь, – заявила она, то посмотрю, как ты живешь.
– Пойдем, – вздохнула Анна. – Но вряд ли тебе понравится.
Она была права. Дом изнутри оказался столь ужасен, как и снаружи. Омерзительный подъезд, выкрашенный в убогий синий цвет, обшарпанные ступени, исписанные стены… Хорошо, хоть не пахло мочой. На лестнице попалась нечесаная старуха в халате с переполненным помойным ведром, прошамкала, едва не просыпав мусор на туфли Александры: «Здравствуй, Анечка. Как ты рано сегодня… Это твоя мама?» И принялась что-то говорить Александре, которая еле сдерживалась, чтобы не закричать. Комната дочери была крошечной, как наперсток. Темной и душной. Ветхий балкон, на который страшно ступить. В ванной на потолке – чудовищный грибок, при виде его по спине Александры пробежало стадо мурашек. «Он не кусается», – невесело улыбнулась Анна.
– Как ты можешь здесь жить?!
– Нормально, – дочь пожала плечами, сбрасывая платье. – Ты не возражаешь: я в душ?
– Но почему ты не живешь в приличном доме? – из-за двери совмещенного санузла спросила Александра.
– Так получилось, – сказала Анна, приоткрыв дверь. – Не кричи. Соседей перебудишь. У меня не было денег.
– У тебя?! Не было денег?! – Александра только что не заикаясь от возмущения.
– МОИХ денег, понимаешь? Извини, я могу, наконец, помыться? – и снова заперлась изнутри.
Александра хотела спросить дочь, чем та намерена заниматься, ведь не идти же снова в официантки, но почувствовала, что задыхается в этой убогой клетке, где все словно пропиталось запахом ее полунищей юности. Александра не могла понять, почему спираль ее жизни отбросила ее назад, к пройденному однажды витку, куда ей даже в воспоминаниях не хотелось возвращаться.
«– Мань, давай вернемся. Мы здесь чужие…»
Сцепив зубы, сглатывая застрявший в горле резиновый ком, она отворила входную дверь. Из ванной доносилось шипение струй и вой старых труб. Александра бросилась вниз по лестнице так быстро, словно боялась: вот-вот пробьют часы – и королева вновь превратится в замарашку.
Выскочив из подъезда, закашлялась, точно рыба, заглатывая ртом прогорклый воздух. Следом вышел мужичок. Из холщового мешка за спиной торчали лопата и грабли. Приподняв на лысоватой голове расхлябанный картуз, сказал с улыбкой:
– Доброго здоровьичка.
Александра молча кивнула, прижимая ладонь к ноющей груди.
– На небе – ни облачка, – жмурясь на рассвет, сказал мужичок. – Горит землица родимая. Ей тоже пить хочется…
Александра вздрогнула вдруг, точно утренний ветер донес до нее сухой горький аромат горячей степи, бедного, но такого беззаботного и счастливого детства…
– Год Сатаны – болтают, три шестерки наоборот… Брехня это. Засуху Бог нам послал во благо. Чтобы позабыли люди дрязги свои и войны да вместе собрались, напоили землицу… – Мужичонка закивал с улыбкой и, снова приподняв на мгновение замусоленный свой картуз, словил им голову и с достоинством засеменил по дорожке, загребая мысками стоптанных ботинок летний листопад.
И Александре отчего-то вспомнился отец. Вот так же каждое утро он с нехитрым обедом в торбочке за согнутой спиной, кашляя, уходил на стройку. Но всякий раз, дойдя до того места дороги, где уж после не будет его видно, оборачивался и, зная, что Шура стоит и ждет, с улыбкой махал ей худой загорелой рукой… Он всегда любил ее больше, чем сестру… А потом его не стало… И вдруг Александре подумалось, что и этот мужичок оглянется. И она замерла, пристально глядя ему вслед, отчаянно грызя безупречный ноготь. Но мужичок протиснулся между стоявшими ноздря в ноздрю иномарками – красной «БМВ» и серо-голубым «Мерседесом» – и исчез из виду. Тогда Александра очнулась, отряхиваясь от пыли десятилетий, добрела до машины, включила зажигание, выехала на перекресток, затормозив на светофоре. К переходу от общежития подтягивались, шагали на утреннюю смену сонные Золушки, на потускневших лицах которых уже не было ни макияжа, ни молодости, ни надежды…
Что-то капнуло на руль. Александра подняла глаза к зеркалу и с удивлением обнаружила, что плачет…
Глава 5
Но даже в тот миг безумного желания он нашел в себе остаток воли, оторвался от нее, прохрипев:
– Что ты делаешь? Я не могу…
На ее влажных губах заиграла шальная улыбка.
– Можешь… Ты – мужчина, а я – женщина иди ко мне…
И тогда он рванулся к ней и в нее, растворяясь без остатка в ее упоительной нежности, упругой, дразнящей, невыносимой, вспомнив, наконец, для чего рождаются и почему так боятся умереть мужчины, и за что они готовы погибнуть… Не сознавая пока, что сделал в тот миг, на что никак не решался прежде: похоронил бренные останки прошлого в своем сознании и посадил в изголовье душистые белые цветы…
Девушка лежала на смятой постели. Подперев ладошкой задумчивую щеку, нисколько не стыдясь своей восхитительно-непорочной юной наготы. Он не мог прочесть ее взгляда, скрытого под густым шатром раскидистых ресниц.
– Анюта… – он коснулся губами ее теплого плеча, еще не веря в происшедшее. – Ради этого стоило ждать двадцать лет…
– Двадцать один… – она мягко улыбнулась, приподнимаясь на локотке, и он увидел ее глаза. В них притаилась печальная нежность, ранившая сильнее раскаяния или испуга. – Что нам теперь делать?
Он ждал и боялся этого вопроса, потому что теперь он должен быть большим и сильным для этой девочки, которая доверилась ему, обнажив не только тело, но душу, и стала так трогательно беззащитна…
– Что нам теперь делать, Марк?
– Ничего.
– Ничего? – в эбеновых глазах притаились черные тучки. – То есть как…
– Я люблю тебя, – сказал он, задыхаясь. – Я очень тебя люблю. Именно поэтому… Я не могу сломать твою жизнь, с меня довольно… Возвращайся к родителям. Ты еще встретишь хорошего парня, выйдешь замуж, родишь детей… И может, когда-нибудь наши пути однажды пересекутся, и ты покажешь мне красивые цветные фотографии…
– Но я хочу быть с тобой! – она резко выпрямилась, закутываясь в простыню. – Почему мы не можем жить вместе, начать все с начала, работать, как все, просто быть счастливыми…
– Ты спятила? – он грустно усмехнулся. – Это невозможно.
– Почему? – крикнула она, и из глаз ее брызнули слезы, заструились по щекам теплым летним дождем. – Почему ты все решаешь за меня?
– Потому что ты – глупая девчонка. – Его душа рыдала вместе с ней, но он должен был пережить это. – Жизнь – это не одна ночь. Завтра мы возненавидим друг друга за эту слабость.
– Ты снова меня прогоняешь? – прошептала она, вытерев ладошкой мокрое лицо. – Но я же тебя люблю…
– Пожалуйста, замолчи! – крикнул он, сжимая голову ладонями.
– Если я уйду сейчас, я больше не вернусь. Никогда.
Он молчал. Не смотрел. Стиснул зубы и кулаки. Закрыл глаза, медленно умирая от невыносимой боли.
– Я поняла, – сказала она, путаясь в застежках белья, платья и туфель. – Ты просто трус. Ты боишься, что я могу тебя бросить. Как мать. Как Марианна… Ты даже не хочешь дать нам шанс… Но ты никогда не станешь по-настоящему свободен, если будешь жить одними страхами. Никогда!
Она бросилась вон, не разбирая дороги, царапая в кровь колени о колючие ненасытные сорняки.
Оставшись один, он позволил излиться своему отчаянию.
– Вот, оно, возмездие, – проговорил он в мокрые ладони. В тот вечер я все-таки убил себя…
Под утро Александре привиделась мать. Ее мертвое лицо было коричнево-зеленым, со следами трупных язв, с бесцветными полукружьями пустых глазниц. Она протянула иссохшую руку и грустно спросила: «Шура, где дочь твоя, Марианна?» И изо рта сочился тлен…
Александра что-то забормотала и вскочила. Подушка была мокрой от ледяного пота. Это страшное видение произвело на Александру такое впечатление, что она тотчас стала звонить дочери, но долгие гудки уходили в пустоту. А мать, превратившись в бесплотную тень, продолжала стоять в изножьи, исполнившись немой укоризны, дожидаясь крика первых петухов. И тогда Александра наспех оделась и, даже не наложив макияжа, скрыв лицо за черными очками, выскочила из дома. Предрассветный «Мерседес» долго колесил по проклятому району вокруг помпезных новостроек, ни одна из которых не совпадала с номером 15. Вконец измаявшись, она притормозила возле раннего дворника, который направил растопыренную метлу в сторону одинокой замшелой «хрущевки» в клещах убогих железных «ракушек». Пока недоверчивая Александра выясняла, не ошибся ли заспанный дворник, с противоположного края дороги, разрывая пронзительным цветом голубоватую утреннюю мглу, подъехала ярко-красная «БМВ»
– Девочка моя! Воскликнула Александра, порывисто прижимая дочь к груди. – Где ты была?
– В ночном клубе, – пробормотала растерянная Анна, не привыкшая к материнским проявлениям нежности. – А что случилось?
– Ничего. Ничего… – Александра перевела дыхание. Зловещий призрак исчез с появлением первых солнечных лучей, бороздящих серое небо. – Ты расстроена? – Она вгляделась в усталое лицо дочери. Едва ли впервые за долгие годы.
– Просто я снова проиграла…
– Пустяки, – сказала Александра, чувствуя, как тяжесть, огромная и ледяная, как надгробный камень, постепенно ее оставляет. – У нас достаточно денег.
– Да, – тускло согласилась Анна, – Это единственное, в чем у нас нет недостатка. – В ее голосе звучала горькая ирония, но Александра этого не расслышала.
– Раз уж я здесь, – заявила она, то посмотрю, как ты живешь.
– Пойдем, – вздохнула Анна. – Но вряд ли тебе понравится.
Она была права. Дом изнутри оказался столь ужасен, как и снаружи. Омерзительный подъезд, выкрашенный в убогий синий цвет, обшарпанные ступени, исписанные стены… Хорошо, хоть не пахло мочой. На лестнице попалась нечесаная старуха в халате с переполненным помойным ведром, прошамкала, едва не просыпав мусор на туфли Александры: «Здравствуй, Анечка. Как ты рано сегодня… Это твоя мама?» И принялась что-то говорить Александре, которая еле сдерживалась, чтобы не закричать. Комната дочери была крошечной, как наперсток. Темной и душной. Ветхий балкон, на который страшно ступить. В ванной на потолке – чудовищный грибок, при виде его по спине Александры пробежало стадо мурашек. «Он не кусается», – невесело улыбнулась Анна.
– Как ты можешь здесь жить?!
– Нормально, – дочь пожала плечами, сбрасывая платье. – Ты не возражаешь: я в душ?
– Но почему ты не живешь в приличном доме? – из-за двери совмещенного санузла спросила Александра.
– Так получилось, – сказала Анна, приоткрыв дверь. – Не кричи. Соседей перебудишь. У меня не было денег.
– У тебя?! Не было денег?! – Александра только что не заикаясь от возмущения.
– МОИХ денег, понимаешь? Извини, я могу, наконец, помыться? – и снова заперлась изнутри.
Александра хотела спросить дочь, чем та намерена заниматься, ведь не идти же снова в официантки, но почувствовала, что задыхается в этой убогой клетке, где все словно пропиталось запахом ее полунищей юности. Александра не могла понять, почему спираль ее жизни отбросила ее назад, к пройденному однажды витку, куда ей даже в воспоминаниях не хотелось возвращаться.
«– Мань, давай вернемся. Мы здесь чужие…»
Сцепив зубы, сглатывая застрявший в горле резиновый ком, она отворила входную дверь. Из ванной доносилось шипение струй и вой старых труб. Александра бросилась вниз по лестнице так быстро, словно боялась: вот-вот пробьют часы – и королева вновь превратится в замарашку.
Выскочив из подъезда, закашлялась, точно рыба, заглатывая ртом прогорклый воздух. Следом вышел мужичок. Из холщового мешка за спиной торчали лопата и грабли. Приподняв на лысоватой голове расхлябанный картуз, сказал с улыбкой:
– Доброго здоровьичка.
Александра молча кивнула, прижимая ладонь к ноющей груди.
– На небе – ни облачка, – жмурясь на рассвет, сказал мужичок. – Горит землица родимая. Ей тоже пить хочется…
Александра вздрогнула вдруг, точно утренний ветер донес до нее сухой горький аромат горячей степи, бедного, но такого беззаботного и счастливого детства…
– Год Сатаны – болтают, три шестерки наоборот… Брехня это. Засуху Бог нам послал во благо. Чтобы позабыли люди дрязги свои и войны да вместе собрались, напоили землицу… – Мужичонка закивал с улыбкой и, снова приподняв на мгновение замусоленный свой картуз, словил им голову и с достоинством засеменил по дорожке, загребая мысками стоптанных ботинок летний листопад.
И Александре отчего-то вспомнился отец. Вот так же каждое утро он с нехитрым обедом в торбочке за согнутой спиной, кашляя, уходил на стройку. Но всякий раз, дойдя до того места дороги, где уж после не будет его видно, оборачивался и, зная, что Шура стоит и ждет, с улыбкой махал ей худой загорелой рукой… Он всегда любил ее больше, чем сестру… А потом его не стало… И вдруг Александре подумалось, что и этот мужичок оглянется. И она замерла, пристально глядя ему вслед, отчаянно грызя безупречный ноготь. Но мужичок протиснулся между стоявшими ноздря в ноздрю иномарками – красной «БМВ» и серо-голубым «Мерседесом» – и исчез из виду. Тогда Александра очнулась, отряхиваясь от пыли десятилетий, добрела до машины, включила зажигание, выехала на перекресток, затормозив на светофоре. К переходу от общежития подтягивались, шагали на утреннюю смену сонные Золушки, на потускневших лицах которых уже не было ни макияжа, ни молодости, ни надежды…
Что-то капнуло на руль. Александра подняла глаза к зеркалу и с удивлением обнаружила, что плачет…
Глава 5
Нина Максимовна не подвела. Через некоторое время приехали спонсоры – «большие пиджаки» на веренице черных «Мерсов» и «Джипов». Все придирчиво осмотрели, пощелкали языками, сказали: «Нема базара», подмахнули нужные бумаги и укатили восвояси. На следующий день на счет клиники поступили первые деньги.
Как обычно, припозднившись, Георгий Аркадьевич возвращался с работы. В подъезде под потолком тускло горела закопченная лампочка, болтавшаяся на тонком шнуре и «честном слове». Стены представляли собой образцы наскальной живописи «гомо сапиенс» конца первого тысячелетия. «Юра+Маня=е…», «Толян – чмо», на дверях лифта – красным по синему хрестоматийное – «Бей жидов – спасай Россию». Нажимая расхлябанную кнопку лифта, Георгий Аркадьевич в который раз с грустной усмешкой подумал о парадоксе судьбы: именно он столько лет безуспешно спасает хоть немножко России. И кто только не проходил через его руки… Болезнь, как смерть, уравнивает всех. И никому тогда не приходило в голову заглянуть в его паспорт, где черным по белому значилось: «еврей». Был даже один из тех, кто нынче громко клеймит с разновеликих трибун сионистские заговоры. Эх, напомнить бы ему о жесточайшей посталкогольной депрессии…
Приехавший лифт гостеприимно распахнул шаткие двери, дохнув помесью перегара и испражнений. Георгий Аркадьевич поморщился, вздохнул и, выругав себя за излишнее чистоплюйство, пополз по темной лестнице на свой восьмой, останавливаясь на площадках, кляня невесть откуда взявшуюся в последнее время одышку. Старость… А ведь на Западе его возраст называют третьей молодостью… Забавно. Может, Нина права в одном: он рано поставил на себе крест? «Ой, ну что за глупости иной раз лезут в голову. Маразм…»
Наконец, восхождение было закончено. Остановившись перед своей дверью, он маленько отдышался, вставил ключ в замок, и… дверь медленно поехала вперед. «Странно, – подумал Георгий Аркадьевич, – неужели я забыл ее закрыть?» прежде он не замечал за собой ничего подобного. Георгий включил свет и остолбенел: в квартире царил хаос. Из выдернутых ящиков письменного стола повылетали бумаги, рукописи, застелив потемневший паркет черно-белым ковром в модернистском стиле. Из старого комода свешивались подтяжки, флегматично взирая на непонятный кавардак.
Безмолвно охнув, пожилой человек приложил ладонь к груди, ощутив остренький укол. Ограбление? Ну, конечно… Теперь он – знаменитость, величина с мировым именем… В газетах пишут, по телевизору тоже как-то показали. Вряд ли уважающему себя вору придет в голову мысль, что чудаковатый доктор в почетном возрасте не нажил ничего стоящего, тратя все свои ограниченные средства на продолжение исследований. Нина бы точно не поверила, не проживи с подобным ненормальным почти два десятка лет…
Он шагнул в комнату, нагнулся и суетливо принялся собирать бумаги, от души радуясь, что они не составили для грабителей никакой ценности. И за этим занятием не услышал, как дверь, ведущая в кухню, приоткрылась, не заметил, как оттуда вышел человек из тех, кого на улице не вычленишь из толпы – разве что по странно неживому взгляду холодных бесцветных глаз… В руках, одетых, невзирая на жару, в тонкие кожаные перчатки, он сжимал пистолет с набалдашником. И в тот момент, когда Георгий Аркадьевич разогнулся, подумав, что наверно, все же стоит сообщить милиции, человек, практически не целясь, выстрелил два раза: в левую лопатку и в затылок.
Боли не было. Лишь отчего-то поплыли стены, да зарябили в глазах палочки на полинявших обоях, да скособочился потолок, внезапно расстроив матерчатый абажур на неравные части… Пальцы ослабли, и только что собранные бумаги вновь разлетелись. Георгий Аркадьевич хотел поднять их снова, но не смог, и тогда уже увидел этого человека. Тот подошел к телу, лежащему на полу, поднес к его полураскрытому в немом вопросе рту маленькое зеркальце и, убедившись в чем-то, принялся аккуратно скручивать набалдашник пистолета.
Георгий Аркадьевич хотел было спросить, в чем он так перед ним провинился, что тот вот так просто, спокойно пришел и убил. Но не сумел, почувствовав, как неотвратимо поднимается куда-то вверх, сквозь потолок, утративший вдруг свою непроницаемую твердость. Он еще раз оглянулся на свое распростертое среди белых листков тело с неестественно согнутой рукой, на отлетевшие в сторону очки, ощутив невыносимую горечь от того, что еще так много не успел сделать из того, что было запланировано, подумав, как глупо умереть именно сейчас, когда финансирование получено и исследования, наконец, могут быть продолжены… Он попытался вернуться, но это было не в его власти. А тот человек внизу достал из кармана сотовую трубку и принялся набирать номер, не замечая открывшегося в потолке огромного мерцающего тоннеля, из светящейся глубины которого улыбаясь, махали Георгию отец, мать и соседский мальчишка, совсем не изменившийся за столько лет…
Александра Дмитриевна только что вернулась из косметического салона, где еще раз убедилась, что наши люди хорошо работать не умеют, сколько им не плати. Вода в джакузи была слишком горячей, маска – чересчур холодной, кресло – неудобным, косметичка – жуткой неумехой, массажист и вовсе – дебилом. Александра устроила всем настоящий разгон, искренне удивляясь, как этой дырой могут быть довольны ее знакомые people of quality[12]
На обратном пути она встретилась с неприметным, но весьма профессиональным детективом, предоставившим полную информацию о двух интересующих Александру объектах за последние несколько дней. Объектом А была ее дочь, не замеченная ни в чем предосудительном: сидела дома, бесцельно бродила по городу, заходя в магазины и салоны. Посетила ночной клуб, откуда возвращалась одна, но не вполне трезвая, в связи с чем была остановлена сотрудниками ГИБДД и сопровождена до подъезда. Ничего страшного для девочки ее возраста и положения. Глядишь, перебесится, образумится и сама поедет в Швейцарию.
Объект Б. тоже влачил обыкновенное для его возраста и положения существование. Днем работал в придорожном бистро, вечерами просиживал дома в одиночестве, надираясь в стельку. Пару раз его навестили сотрудники местного отделения милиции – «на всякий пожарный». Приезжал его психиатр, видимо пытался образумить, но ничего из того не вышло: объект распускал сопли и, в прямом смысле, рыдал в жилетку старика…
Александра почувствовала себя такой усталой, что, вернувшись домой, потребовала ужин в постель.
– Видишь, – сказала она белокурой бестии в рамочке, ощутив прилив непонятной злости при виде ее горделивой улыбки. – Он все-таки сломался, хоть и не так, как мы ожидали. Постепенно превратится в слюнявого алкаша, полнейшее ничтожество, разделит участь своего папаши…
«– И твоя безупречная репутация осталась незапятнанной. Ты довольна, сестренка? Почему я не вижу радости на твоем личике?»
Александра открыла рот, чтобы послать старшую сестру обратно, ко всем чертям, но в комнату, робко постучавшись, вошла горничная, держа в руках большой желтый конверт. Александра отхлебнула апельсиновый сок и грозно спросила, что это за идиотская корреспонденция и откуда. Бестолковая девица пробормотала нечто нечленораздельное, мол, кто-то оставил на охране и велел передать лично в руки Литичевской…
– Ладно, ступай, – раздраженно сказала Александра, еще раз подумав, что в России невозможно найти даже нормальную прислугу.
Возможно, она размышляла об этом оттого, что медлила вскрывать странное послание, девятым чувством ощущая исходившие от него тревожные токи. Ей не нравился этот анонимный конверт, не нравилась таинственность, с которой было обставлено его вручение. Если бы она не была Александрой Литичевской, если бы желтый пакет доставили кому-нибудь другому, она с уверенностью «девяноста пяти из ста» предположила бы, что внутри содержится то, чего так боятся, но от чего не застрахован ни один из сильных и богатых мира сего… Компромат.
«Не может быть…»
Забыв о существовании специального ножичка, она раздирала длинными ногтями плотную бумагу, а та, не желая поддаваться, крошилась, осыпая персидский ковер крупной желтой перхотью. Из рваной раны конверта на судорожно вздрагивающие колени Александры выпало несколько цветных фотографий. Формата «десять на пятнадцать».
Александра осторожно взяла одну за уголки, поднесла поближе у глазам, почувствовав вдруг, что стала хуже видеть… Лицо элегантно-надменной дамы, с достоинством восседавшей средь шелковых подушек на огромной кровати, посерело, исказившись гримасой крайнего ужаса и отчаяния. Пальцы беспощадно ломали бумажный глянец в колючий бесформенный ком. Александра встала, покачнулась, осела на пол и громко, по-бабьи завыв, несколько раз методично ударилась лбом о дубовую боковину, а, когда отняла заломленные руки от головы, то в горстях остались клочья крашеных волос.
– Почему? – шептала она, раскачиваясь из стороны в сторону тихо и страшно, превратившись в лохматую старуху с бессмысленным взглядом. – Почему она и он… За что?
Внезапно ее осенило: это же блеф! Бессовестная наглая мистификация! Вранье! Ее дочь, ее единственная маленькая девочка, такая чистая и невинная, никогда не стала бы делать этого с… Господи… Конечно, это монтаж, как она сразу не догадалась! И какая-то сволочь хочет сделать на этой грязи деньги! Александра доберется до поганого извращенца и сотрет в порошок вместе с вонючей камерой. Но сначала она позвонит дочери, убедится в полной бессмысленности собственных страхов…
Дочь долго не подходила. Лишь после десятого гудка Александра услыхала негромкое печальное: «Алло». После прямого вопроса матери в трубке воцарилась напряженное молчание.
– Ответь мне! – заорала Александра, оглохнув от зловещей тишины. – Ты спала с ним?!
– Откуда ты узнала? – тихо спросила дочь. – За мной шпионят?
Дымящийся небесный метеорит обрушился на задрапированный французским шелком потолок, прорвал его насквозь, впиваясь раскаленным осколком в живую грудь Александры.
– Дрянь! – царапая лицо, кричала она в холодный дырчатый кусок пластмассы. – Шлюха! Потаскушка дешевая! Лучше б ты сдохла!
Дочь повесила трубку, снова оставив мать наедине с бессильной тоской, болью отчаяния, леденящим ужасом.
«Что скажет Роман? О, Боже… Где ты была, Александра, в то время, как дочь твоя…»
И в тот момент раздался телефонный звонок. Хамский мужской голос осведомился, получила ли она фотографии.
– Это монтаж, – не узнавая собственного голоса, промямлила Александра.
– Я могу предоставить пленки на экспертизу. Уверен: ими заинтересуются многие…
– Что вы хотите?
– Вот это деловой разговор, – удовлетворенно хмыкнул собеседник. – Пятьсот тысяч – цена вполне справедливая. Пятьсот тысяч долларов, мадам.
– Сколько?! Вы в своем уме?! – на миг позабыв об остальном, рявкнула Александра.
– Я – да. – Игриво сообщил шантажист. – В отличие от нового друга вашей юной дочери. Они – прекрасная пара. Хотите чтобы эти снимки появились в интернете? И каждый желающий смог насладиться прелестями принцессы Марианны? А может, мне лучше обратиться к вашему глубокоуважаемому супругу?
– Нет! – Выпалила Александра. – Постойте… Но это очень большая сумма, банк мне сразу ее не выдаст…
– Ну что ж, я могу проявить великодушие и подождать один день. Но предупреждаю: не вздумайте играть не по правилам, мадам. У меня есть еще и сногсшибательное видео. Нечто среднее между крутой эротикой и мягким порно… Сказать, кто в главной роли?
– Заткнись! – зашипела Александра, топча останки лиц и тел на глянцевой бумаге. – Я достану эти деньги. Но встречное предупреждение: если после хоть что-нибудь просочиться в прессу – клянусь, Роман тебя уничтожит.
– Я же не идиот, мадам, – почтительно произнес шантажист. – К тому же я всегда играю по правилам. Готовьте денежки и ни о чем не беспокойтесь. Привет дочке. Она у вас миленькая…
– Сволочь! Скотина! – крикнула Александра, но связь уже прервалась.
– Господи, за что? За что?! – Она снова принялась рвать не себе пепельные пряди, не чувствуя боли, но появившаяся в большом трюмо старшая сестра приказала успокоиться и задуматься о том, что деньги ничего не изменят. Потому что останется он – грязный шантажист, свидетель позора ее дочери и всей семьи. И где-нибудь в теплой компании за «рюмкой чая» станет рассказывать о том, как он «сделал» саму Литичевскую, обильно смакуя подробности…
– Но что же делать? – жалобно спросила Шура, беспомощно шаря по сторонам ищущим взглядом.
«Сверхплоский» участливо, как старый член семьи, видимо желая показать, что случается нечто и похуже в этом жестоком мире, выдал картинку: старик распростертый на куче красно-белых бумаг…
«– Главврач областной психиатрической клиники Риттер… застрелен в собственной квартире… Следствие склоняется к версии ограбления…»
– Господи, нет… – качая головой, прошептала Александра. – Только не это…
«– Нет? – Насмешливо переспросила зеркальная Марианна. – Тогда приготовься: имя твоей дочери начнут трепать, как грязный лоскут, шушукаться за спиной, показывать пальцами: „Вон идет девка, которая трахалась с шизиком, убийцей родной тетки… Роман вышвырнет тебя вон, и твое место займет американская шлюха, а ты будешь всего лишь жалкой брошенной женой с сомнительным прошлым… Напомнить тебе кое-что, маленькая Шурочка?“
– Нет, нет, нет… – Александра затрясла расцарапанными щеками. – Не будь хоть со мной жестока, я же всегда любила тебя…
«– Однажды ты сказала, что ненавидишь меня…»
– Это было не всерьез. Я не хотела!
«– Неправда. Это было всерьез. И ты очень даже хотела… Сказать, что?»
– Уходи…
«– Хорошо, я уйду. Делай, как знаешь. И вот что: из нас двоих ты не была ни красивой, ни умной. И твоя дочь пошла в тебя…»
– Куда ты? – тоскливо спросила Александра, вглядываясь в зеркальную даль, пытаясь понять, откуда всякий раз появляется и исчезает сестра. Но видела сейчас только постаревшую заплаканную женщину с размытым макияжем, трясущимися губами и остывающим пеплом в глазах.
«В отделение милиции обратился безработный, у которого двое неизвестных на улице отобрали сумку с двадцатью тысячами долларов…» – утешил «плазменный».
Александра тупо воззрилась на экран, и тот одобряюще подмигнул. Затем достала расческу, косметичку. И пока она распутывала смятые волосы, расчесывала ресницы и брови, шпаклевала крем-пудрой щеки и скулы, уходила пронзительная тоска, исчезал отчаянный тремор в руках, все плотнее сжимались в четкий отрезок тонкие губы, натягивая кожу на безупречно-округлом подбородке, а в серых глазах клубился холодный туман.
Дверь дома оказалась незапертой, и Анна, толкнув ее, нерешительно прошла внутрь.
– Марк… Ты дома?
– Аня…
При виде вышедшего к ней человека с потухшим взглядом, лицом землистого цвета, заросшим жесткой щетиной, одетого в мятую, в пятнах и разводах, футболку и вытертые джинсы, она захлебнулась от острой жалости и разрывающей душу неожиданной нежности, которая, казалось, ушла безвозвратно.
– Марк, я… – запинаясь, забормотала девушка, – я услышала по телевизору… про доктора Риттера… мне очень жаль… Я хотела сказать тебе это…
– Он был мне как отец, – прошептал Марк, закрывая лицо ладонями. – Он приезжал накануне… Наверно, я сильно его разочаровал… Знаешь, сюда сегодня опять приходила милиция… Неужели, они думают, что я мог его убить?
Его беспомощно поникшие плечи затряслись.
– Марк! – воскликнула она звенящим голосом, касаясь его плеча. – Позволь мне быть рядом! Хотя бы сейчас. Скажи, что я нужна тебе…
Как обычно, припозднившись, Георгий Аркадьевич возвращался с работы. В подъезде под потолком тускло горела закопченная лампочка, болтавшаяся на тонком шнуре и «честном слове». Стены представляли собой образцы наскальной живописи «гомо сапиенс» конца первого тысячелетия. «Юра+Маня=е…», «Толян – чмо», на дверях лифта – красным по синему хрестоматийное – «Бей жидов – спасай Россию». Нажимая расхлябанную кнопку лифта, Георгий Аркадьевич в который раз с грустной усмешкой подумал о парадоксе судьбы: именно он столько лет безуспешно спасает хоть немножко России. И кто только не проходил через его руки… Болезнь, как смерть, уравнивает всех. И никому тогда не приходило в голову заглянуть в его паспорт, где черным по белому значилось: «еврей». Был даже один из тех, кто нынче громко клеймит с разновеликих трибун сионистские заговоры. Эх, напомнить бы ему о жесточайшей посталкогольной депрессии…
Приехавший лифт гостеприимно распахнул шаткие двери, дохнув помесью перегара и испражнений. Георгий Аркадьевич поморщился, вздохнул и, выругав себя за излишнее чистоплюйство, пополз по темной лестнице на свой восьмой, останавливаясь на площадках, кляня невесть откуда взявшуюся в последнее время одышку. Старость… А ведь на Западе его возраст называют третьей молодостью… Забавно. Может, Нина права в одном: он рано поставил на себе крест? «Ой, ну что за глупости иной раз лезут в голову. Маразм…»
Наконец, восхождение было закончено. Остановившись перед своей дверью, он маленько отдышался, вставил ключ в замок, и… дверь медленно поехала вперед. «Странно, – подумал Георгий Аркадьевич, – неужели я забыл ее закрыть?» прежде он не замечал за собой ничего подобного. Георгий включил свет и остолбенел: в квартире царил хаос. Из выдернутых ящиков письменного стола повылетали бумаги, рукописи, застелив потемневший паркет черно-белым ковром в модернистском стиле. Из старого комода свешивались подтяжки, флегматично взирая на непонятный кавардак.
Безмолвно охнув, пожилой человек приложил ладонь к груди, ощутив остренький укол. Ограбление? Ну, конечно… Теперь он – знаменитость, величина с мировым именем… В газетах пишут, по телевизору тоже как-то показали. Вряд ли уважающему себя вору придет в голову мысль, что чудаковатый доктор в почетном возрасте не нажил ничего стоящего, тратя все свои ограниченные средства на продолжение исследований. Нина бы точно не поверила, не проживи с подобным ненормальным почти два десятка лет…
Он шагнул в комнату, нагнулся и суетливо принялся собирать бумаги, от души радуясь, что они не составили для грабителей никакой ценности. И за этим занятием не услышал, как дверь, ведущая в кухню, приоткрылась, не заметил, как оттуда вышел человек из тех, кого на улице не вычленишь из толпы – разве что по странно неживому взгляду холодных бесцветных глаз… В руках, одетых, невзирая на жару, в тонкие кожаные перчатки, он сжимал пистолет с набалдашником. И в тот момент, когда Георгий Аркадьевич разогнулся, подумав, что наверно, все же стоит сообщить милиции, человек, практически не целясь, выстрелил два раза: в левую лопатку и в затылок.
Боли не было. Лишь отчего-то поплыли стены, да зарябили в глазах палочки на полинявших обоях, да скособочился потолок, внезапно расстроив матерчатый абажур на неравные части… Пальцы ослабли, и только что собранные бумаги вновь разлетелись. Георгий Аркадьевич хотел поднять их снова, но не смог, и тогда уже увидел этого человека. Тот подошел к телу, лежащему на полу, поднес к его полураскрытому в немом вопросе рту маленькое зеркальце и, убедившись в чем-то, принялся аккуратно скручивать набалдашник пистолета.
Георгий Аркадьевич хотел было спросить, в чем он так перед ним провинился, что тот вот так просто, спокойно пришел и убил. Но не сумел, почувствовав, как неотвратимо поднимается куда-то вверх, сквозь потолок, утративший вдруг свою непроницаемую твердость. Он еще раз оглянулся на свое распростертое среди белых листков тело с неестественно согнутой рукой, на отлетевшие в сторону очки, ощутив невыносимую горечь от того, что еще так много не успел сделать из того, что было запланировано, подумав, как глупо умереть именно сейчас, когда финансирование получено и исследования, наконец, могут быть продолжены… Он попытался вернуться, но это было не в его власти. А тот человек внизу достал из кармана сотовую трубку и принялся набирать номер, не замечая открывшегося в потолке огромного мерцающего тоннеля, из светящейся глубины которого улыбаясь, махали Георгию отец, мать и соседский мальчишка, совсем не изменившийся за столько лет…
Александра Дмитриевна только что вернулась из косметического салона, где еще раз убедилась, что наши люди хорошо работать не умеют, сколько им не плати. Вода в джакузи была слишком горячей, маска – чересчур холодной, кресло – неудобным, косметичка – жуткой неумехой, массажист и вовсе – дебилом. Александра устроила всем настоящий разгон, искренне удивляясь, как этой дырой могут быть довольны ее знакомые people of quality[12]
На обратном пути она встретилась с неприметным, но весьма профессиональным детективом, предоставившим полную информацию о двух интересующих Александру объектах за последние несколько дней. Объектом А была ее дочь, не замеченная ни в чем предосудительном: сидела дома, бесцельно бродила по городу, заходя в магазины и салоны. Посетила ночной клуб, откуда возвращалась одна, но не вполне трезвая, в связи с чем была остановлена сотрудниками ГИБДД и сопровождена до подъезда. Ничего страшного для девочки ее возраста и положения. Глядишь, перебесится, образумится и сама поедет в Швейцарию.
Объект Б. тоже влачил обыкновенное для его возраста и положения существование. Днем работал в придорожном бистро, вечерами просиживал дома в одиночестве, надираясь в стельку. Пару раз его навестили сотрудники местного отделения милиции – «на всякий пожарный». Приезжал его психиатр, видимо пытался образумить, но ничего из того не вышло: объект распускал сопли и, в прямом смысле, рыдал в жилетку старика…
Александра почувствовала себя такой усталой, что, вернувшись домой, потребовала ужин в постель.
– Видишь, – сказала она белокурой бестии в рамочке, ощутив прилив непонятной злости при виде ее горделивой улыбки. – Он все-таки сломался, хоть и не так, как мы ожидали. Постепенно превратится в слюнявого алкаша, полнейшее ничтожество, разделит участь своего папаши…
«– И твоя безупречная репутация осталась незапятнанной. Ты довольна, сестренка? Почему я не вижу радости на твоем личике?»
Александра открыла рот, чтобы послать старшую сестру обратно, ко всем чертям, но в комнату, робко постучавшись, вошла горничная, держа в руках большой желтый конверт. Александра отхлебнула апельсиновый сок и грозно спросила, что это за идиотская корреспонденция и откуда. Бестолковая девица пробормотала нечто нечленораздельное, мол, кто-то оставил на охране и велел передать лично в руки Литичевской…
– Ладно, ступай, – раздраженно сказала Александра, еще раз подумав, что в России невозможно найти даже нормальную прислугу.
Возможно, она размышляла об этом оттого, что медлила вскрывать странное послание, девятым чувством ощущая исходившие от него тревожные токи. Ей не нравился этот анонимный конверт, не нравилась таинственность, с которой было обставлено его вручение. Если бы она не была Александрой Литичевской, если бы желтый пакет доставили кому-нибудь другому, она с уверенностью «девяноста пяти из ста» предположила бы, что внутри содержится то, чего так боятся, но от чего не застрахован ни один из сильных и богатых мира сего… Компромат.
«Не может быть…»
Забыв о существовании специального ножичка, она раздирала длинными ногтями плотную бумагу, а та, не желая поддаваться, крошилась, осыпая персидский ковер крупной желтой перхотью. Из рваной раны конверта на судорожно вздрагивающие колени Александры выпало несколько цветных фотографий. Формата «десять на пятнадцать».
Александра осторожно взяла одну за уголки, поднесла поближе у глазам, почувствовав вдруг, что стала хуже видеть… Лицо элегантно-надменной дамы, с достоинством восседавшей средь шелковых подушек на огромной кровати, посерело, исказившись гримасой крайнего ужаса и отчаяния. Пальцы беспощадно ломали бумажный глянец в колючий бесформенный ком. Александра встала, покачнулась, осела на пол и громко, по-бабьи завыв, несколько раз методично ударилась лбом о дубовую боковину, а, когда отняла заломленные руки от головы, то в горстях остались клочья крашеных волос.
– Почему? – шептала она, раскачиваясь из стороны в сторону тихо и страшно, превратившись в лохматую старуху с бессмысленным взглядом. – Почему она и он… За что?
Внезапно ее осенило: это же блеф! Бессовестная наглая мистификация! Вранье! Ее дочь, ее единственная маленькая девочка, такая чистая и невинная, никогда не стала бы делать этого с… Господи… Конечно, это монтаж, как она сразу не догадалась! И какая-то сволочь хочет сделать на этой грязи деньги! Александра доберется до поганого извращенца и сотрет в порошок вместе с вонючей камерой. Но сначала она позвонит дочери, убедится в полной бессмысленности собственных страхов…
Дочь долго не подходила. Лишь после десятого гудка Александра услыхала негромкое печальное: «Алло». После прямого вопроса матери в трубке воцарилась напряженное молчание.
– Ответь мне! – заорала Александра, оглохнув от зловещей тишины. – Ты спала с ним?!
– Откуда ты узнала? – тихо спросила дочь. – За мной шпионят?
Дымящийся небесный метеорит обрушился на задрапированный французским шелком потолок, прорвал его насквозь, впиваясь раскаленным осколком в живую грудь Александры.
– Дрянь! – царапая лицо, кричала она в холодный дырчатый кусок пластмассы. – Шлюха! Потаскушка дешевая! Лучше б ты сдохла!
Дочь повесила трубку, снова оставив мать наедине с бессильной тоской, болью отчаяния, леденящим ужасом.
«Что скажет Роман? О, Боже… Где ты была, Александра, в то время, как дочь твоя…»
И в тот момент раздался телефонный звонок. Хамский мужской голос осведомился, получила ли она фотографии.
– Это монтаж, – не узнавая собственного голоса, промямлила Александра.
– Я могу предоставить пленки на экспертизу. Уверен: ими заинтересуются многие…
– Что вы хотите?
– Вот это деловой разговор, – удовлетворенно хмыкнул собеседник. – Пятьсот тысяч – цена вполне справедливая. Пятьсот тысяч долларов, мадам.
– Сколько?! Вы в своем уме?! – на миг позабыв об остальном, рявкнула Александра.
– Я – да. – Игриво сообщил шантажист. – В отличие от нового друга вашей юной дочери. Они – прекрасная пара. Хотите чтобы эти снимки появились в интернете? И каждый желающий смог насладиться прелестями принцессы Марианны? А может, мне лучше обратиться к вашему глубокоуважаемому супругу?
– Нет! – Выпалила Александра. – Постойте… Но это очень большая сумма, банк мне сразу ее не выдаст…
– Ну что ж, я могу проявить великодушие и подождать один день. Но предупреждаю: не вздумайте играть не по правилам, мадам. У меня есть еще и сногсшибательное видео. Нечто среднее между крутой эротикой и мягким порно… Сказать, кто в главной роли?
– Заткнись! – зашипела Александра, топча останки лиц и тел на глянцевой бумаге. – Я достану эти деньги. Но встречное предупреждение: если после хоть что-нибудь просочиться в прессу – клянусь, Роман тебя уничтожит.
– Я же не идиот, мадам, – почтительно произнес шантажист. – К тому же я всегда играю по правилам. Готовьте денежки и ни о чем не беспокойтесь. Привет дочке. Она у вас миленькая…
– Сволочь! Скотина! – крикнула Александра, но связь уже прервалась.
– Господи, за что? За что?! – Она снова принялась рвать не себе пепельные пряди, не чувствуя боли, но появившаяся в большом трюмо старшая сестра приказала успокоиться и задуматься о том, что деньги ничего не изменят. Потому что останется он – грязный шантажист, свидетель позора ее дочери и всей семьи. И где-нибудь в теплой компании за «рюмкой чая» станет рассказывать о том, как он «сделал» саму Литичевскую, обильно смакуя подробности…
– Но что же делать? – жалобно спросила Шура, беспомощно шаря по сторонам ищущим взглядом.
«Сверхплоский» участливо, как старый член семьи, видимо желая показать, что случается нечто и похуже в этом жестоком мире, выдал картинку: старик распростертый на куче красно-белых бумаг…
«– Главврач областной психиатрической клиники Риттер… застрелен в собственной квартире… Следствие склоняется к версии ограбления…»
– Господи, нет… – качая головой, прошептала Александра. – Только не это…
«– Нет? – Насмешливо переспросила зеркальная Марианна. – Тогда приготовься: имя твоей дочери начнут трепать, как грязный лоскут, шушукаться за спиной, показывать пальцами: „Вон идет девка, которая трахалась с шизиком, убийцей родной тетки… Роман вышвырнет тебя вон, и твое место займет американская шлюха, а ты будешь всего лишь жалкой брошенной женой с сомнительным прошлым… Напомнить тебе кое-что, маленькая Шурочка?“
– Нет, нет, нет… – Александра затрясла расцарапанными щеками. – Не будь хоть со мной жестока, я же всегда любила тебя…
«– Однажды ты сказала, что ненавидишь меня…»
– Это было не всерьез. Я не хотела!
«– Неправда. Это было всерьез. И ты очень даже хотела… Сказать, что?»
– Уходи…
«– Хорошо, я уйду. Делай, как знаешь. И вот что: из нас двоих ты не была ни красивой, ни умной. И твоя дочь пошла в тебя…»
– Куда ты? – тоскливо спросила Александра, вглядываясь в зеркальную даль, пытаясь понять, откуда всякий раз появляется и исчезает сестра. Но видела сейчас только постаревшую заплаканную женщину с размытым макияжем, трясущимися губами и остывающим пеплом в глазах.
«В отделение милиции обратился безработный, у которого двое неизвестных на улице отобрали сумку с двадцатью тысячами долларов…» – утешил «плазменный».
Александра тупо воззрилась на экран, и тот одобряюще подмигнул. Затем достала расческу, косметичку. И пока она распутывала смятые волосы, расчесывала ресницы и брови, шпаклевала крем-пудрой щеки и скулы, уходила пронзительная тоска, исчезал отчаянный тремор в руках, все плотнее сжимались в четкий отрезок тонкие губы, натягивая кожу на безупречно-округлом подбородке, а в серых глазах клубился холодный туман.
Дверь дома оказалась незапертой, и Анна, толкнув ее, нерешительно прошла внутрь.
– Марк… Ты дома?
– Аня…
При виде вышедшего к ней человека с потухшим взглядом, лицом землистого цвета, заросшим жесткой щетиной, одетого в мятую, в пятнах и разводах, футболку и вытертые джинсы, она захлебнулась от острой жалости и разрывающей душу неожиданной нежности, которая, казалось, ушла безвозвратно.
– Марк, я… – запинаясь, забормотала девушка, – я услышала по телевизору… про доктора Риттера… мне очень жаль… Я хотела сказать тебе это…
– Он был мне как отец, – прошептал Марк, закрывая лицо ладонями. – Он приезжал накануне… Наверно, я сильно его разочаровал… Знаешь, сюда сегодня опять приходила милиция… Неужели, они думают, что я мог его убить?
Его беспомощно поникшие плечи затряслись.
– Марк! – воскликнула она звенящим голосом, касаясь его плеча. – Позволь мне быть рядом! Хотя бы сейчас. Скажи, что я нужна тебе…