Георгий мучился тем, что мучает Нину, в глубине души задаваясь вопросом: почему она не разводится с ним? Они уже давно жили в разных комнатах, и Нина в свои сорок пять выглядела на тридцать четыре, а Георгий в пятьдесят – на все семьдесят… И все же она оставалась, ежечасно отравляя существование ему и себе, видимо, находя в том непонятную радость. Почему он продолжал это терпеть? Из-за невыявленного мазохизма? Инфантильности? Малодушия? Или от того, что, несмотря ни на что, продолжал находить Нину привлекательнейшей из женщин и в те редкие моменты, когда она по-королевски снисходила до близости с законным супругом, он, задыхаясь от счастья, продолжал наивно верить, что все еще можно изменить к лучшему? Сапожник без сапог… Специалист в области психиатрии, врачевавший чужие души, он был бессилен разобраться в своей собственной…
И все-таки она подала на развод. Однажды слякотным зимним вечером, за чашкой кофе будничным тоном сообщила о своем намерении разойтись, а заодно и разделить двухкомнатную квартиру в центре Москвы, оставшуюся Георгию от родителей. Он не стал возражать и вскоре переехал в область, поближе к работе, выменяв Нине неплохую «двушку» на Университете, которую она вскоре превратила в «трёшку» в Крылатском… Но это было намного позже. А тогда…
Георгий Риттер начал хождение по инстанциям. В каждом кабинете он доставал пеструю папку с формулами и выкладками, из которых следовало, что они с помощником-коллегой, доктором Захаркиным Михаилом Юрьевичем, сумели-таки сделать то, что до них не удавалось никому – синтезировать новый препарат, дающий, предположительно, высокий процент излечения от… Убеждал, доказывал, расписывал цепочки реакций… Оставалось самое главное: лекарство должно было быть опробовано, но не на кроликах и морских свинках…
Товарищи от высокой медицины сочувственно выслушивали его горячие доводы, скептически покачивая головами:
– А что будет, если каждый врач станет кормить людей изобретенными и лекарствами? Для работы с человеческим материалом основания должны быть очень вескими, уважаемый коллега…
Георгий Риттер ненавидел это словосочетание – «человеческий материал». За ним скрывались искалеченные судьбы, выплаканные глаза родственников пациентов: «Мы подпишем согласие на любой эксперимент – вдруг поможет…» Конечно ему было страшно. А кому не было? Ведь люди не кролики… Но он действительно верил в успех. Не подозревая того, что после его ухода из очередного кабинета, высокопоставленные коллеги крутили пальцами у висков, с сожалением констатируя, что работа в подобных заведениях наносит свой отпечаток…
Гора отказов росла, как злокачественная опухоль. Получив очередной, Георгий Аркадьевич в который раз шлепал по столу увесистой папкой:
– Ну все. С меня довольно.
– Вы не правы, – возражал коллега-соратник, молоденький врач Миша Захаркин. – Завтра будет новый день. Давайте обратимся в…
Помощь подоспела, как всегда, откуда менее всего ожидалась.
Нина, до сих пор наблюдавшая за метаниями супруга с презрительным скептицизмом, спросила однажды:
– Не пойму, чего ты хочешь?
Георгий остолбенел, поскольку жена давно перестала воспринимать его всерьез. Но, проглотив обиду, рискуя в очередной раз быть высмеянным, принялся объяснять.
– Короче, – усмехнулась Нина, – Ты хочешь опробовать таблетки на своих шизиках? Только-то! Давай сюда бумажки.
Через пару дней доктор Риттер формировал экспериментальную группу. На дворе стоял апрель 1993-го.
А шестнадцатью годами раньше, в сентябре семьдесят восьмого, Нина прозвонила к нему в кабинет, произнеся отрывисто, деловито, без предисловий – в своем стиле:
– Парня одного к тебе пришлю. Ваш контингент.
– И что он натворил?
– Подружку прирезал, после вскрыл себе вены, но его удалось спасти. Это согласно заключению экспертов. У него самого полный провал.
– Не симулирует? – осторожно поинтересовался Георгий Аркадьевич.
– За кого ты меня держишь?! – возмутилась Нина. – Я, по-твоему, не отличу психопата от уголовника? Принимай. Из близких родственников одна тетка. Можешь считать, он ваш не веки.
– Сколько ему лет? – почему-то спросил Георгий Аркадьевич.
– Восемнадцать, а что? Какая разница!
«И правда – какая?»
Через пару часов позвонили из приемного. Он спустился. В коридоре двое дюжих конвойных в милицейских формах, посмеивались, лузгали семечки и травили анекдоты из серии «Приехала комиссия в дурдом…» Возле них, опустив голову, стоял худенький паренек, почти подросток, чьи запястья поверх бинтов были скованы наручниками. Георгий Аркадьевич принципиально не носил халата, считая, что вовсе ни к чему лишний раз подчеркивать, что он – врач, а все вокруг – больные. И потому ему пришлось объяснять милиционерам, кто он такой. После чего один из охранников встряхнул паренька в наручниках за шиворот и сказал:
– Вот этот.
– Я понял, – резко произнес врач. – Наручники снимите.
– Не положено, пока бумаги не заполните, – возразил конвоир. – Вот как будет ваш – снимайте, что хотите. Он же убийца, это Вы поняли?
Парень втянул голову в плечи, упрямо продолжая разглядывать шашечки орнамента на бетонном полу.
– Ну, здравствуй, – обратился к нему Георгий Аркадьевич.
Тот поднял голову, и у Георгия Аркадьевича захолонуло внутри: на него испуганно смотрели полные невыплаканных слез пронзительно-синие глаза из далекого детства…
Александра Дмитриевна в бешенстве швырнула трубку на столик.
«Ну вот, опять сорвалась… Так нельзя. Надо держать себя в руках. А то недолго и до развода…»
Заныл левый висок, предупреждая о скором приступе мигрени. Александра, прикрыв глаза, откинулась в шелковые подушки.
Разведенный мужчина, тем более Роман, и в пятьдесят – завидная партия. А вот женщина, оставшаяся одна после двадцати лет брака, вызывает жалость с легкой примесью презрения. Даже если у нее – миллионы. Это будет лишь поводом для «слета» прощелыг-жиголо в поисках скорой поживы… Александра не желала быть ни жалкой, ни униженной. Не для того она насиловала себя, по капле выжимая из крови провинциалку Шуру Звонареву, рождаясь заново в Александре Литичевской. Играла в опостылевшую благотворительность, таскаясь по приютам и хосписам. Там. На Западе. И не напрасно: это именно ее, а не какую-нибудь новорусскую выскочку, что коверкает слова, не умеет пользоваться ножом и вилкой да одевается как на панель, снимают для «Вога» и «Офисьель». Это она, Александра Литичевская, – женщина года. Она заслужила эту роль. Она ее заработала. И не отдаст никому. Роман может шляться, где, с кем и сколько ему вздумается. Но его законной супругой, «миссис Лит», первой леди российского бизнеса останется Александра.
«Господи, ну где же дочь? Почему не звонит? Неблагодарная избалованная девчонка… Только бы с ней ничего не случилось…»
После аборта Марианна тяжело приходила в себя, трясясь в ознобе, бредила. Шура укрывала ее одеялами, принесенными соседками по общежитию, которые хранили сейчас понимающее молчание. Почти каждая из них, маленьких провинциальных Золушек, прилетевших в поисках счастья в чужой холодный город, прошла через это испытание: ужасную боль, рвущую живую плоть, ледяное презрение докторов, пьяную брань санитарок… Вот только сказочная фея почему-то не торопилась появляться…
По отсыревшей стене затхлой плесенью сползал грибок, а из трещин вздыбившейся штукатурки в темноте выбирались на ночной вояж мохнатые пауки, омерзительный рогатые мокрицы. За окном посыпался мелкий мокрый снег…
Ступая тяжело, как тельная корова, в дверь протиснулась комендантша тетя Зоя.
– Одиннадцать скоро. Шурка, у вас, университетских, своя общага.
Шура подняла заплаканные глаза.
– Сестре плохо. Разрешите мне остаться сегодня, пожалуйста.
– Не положено, – отрезала комендантша. – Не помрет твоя Марьяна. Подумаешь, поскребли немного. Сегодня – она, завтра – ты, – и, перехватив полный ужаса взгляд девушки, добавила, усмехнувшись: – Дома надо было сидеть. Несут вас черти, как мух на говно. Все думаете прынца словить. А их уж нету давно. Давай, шагай на выход.
– Иду, – всхлипнула Шура.
– Эй! – поманила ее из-за угла марианнина соседка, – «треха» есть? Дай.
Она проворно выскользнула за тетей Зоей и тут же вернулась обратно.
– Порядок, оставайся. Всему тебя учить… В университетах этого не проходят, а? Жить-то как здесь будешь?
Ближе к полуночи Марианна очнулась. Обвела комнату прозрачным взглядом, попросила воды. Шура подала и, не выдержав, заревела.
– Шурка, ты чего?
– Я боялась: ты умрешь…
– Дурочка…
Шура заплакала еще сильнее, уткнувшись в подушку сестры. Тонкая рука с обломанными ногтями непостижимого сине-зеленого цвета коснулась ее мягких русых волос.
– Все нормально, ну что ты… Выше нос, сестренка. Мы еще им покажем…
– Маня, Манечка, давай вернемся домой! Как там мамка одна? У нас еще тепло… А здесь мы чужие, и нам все чужое…
Красивое измученное личико сестры перекосила злобная гримаса.
– Ты дура, Шурка, – отчеканила она свистящим шепотом, – Не для этого я прошла через этот ад, чтобы заявиться обратно, в деревню. Да на нас там все пальцами станут показывать. Я еще завоюю этот проклятый город! – На мгновение Марианна прикусила губу и прикрыла глаза, пережидая накатившую острую боль. – А ты запомни: все мужики – сволочи. Кобели поганые. Им одно от тебя нужно. Попользуются и ноги вытрут, как о тряпку половую. Не «давай» никому, поняла? Пусть сперва женится. Только так своего добьешься. Обещай.
Шура покорно кивнула, подоткнув под сестру одеяло. А затем, примостившись с краю, неотрывно глядела на серую стену. Из рваной раны штукатурки выползла робкая мокрица. Но девушка ее не видела, потому что перед ней раскинулись вдруг, насколько хватило дыхания, заливные луга с весенней травой, желтой от сока и вдалеке – Волга, нестерпимо-синяя от опрокинувшегося в ее мягкие волны шелкового майского неба, прозрачного, как утренняя роса.
Телефонный звонок вырвал Александру из дремотного оцепенения.
– Мама, я тебя разбудила?
– Марианна! Где ты?
– Не волнуйся, у меня все в порядке.
– Да где ты находишься, черт побери?!
– В Санта-Барбаре…
Из-за оконной решетки в палату тоскливо глядела арестованная луна.
– Значит, завтра выходишь? – шепотом спросил Марка сосед, тоже участник эксперимента, попавший в больницу после Афгана.
– Да.
– Не боишься?
– Чего?
– Того, что там. Двадцать лет взаперти – не шутка.
– Двадцать один.
– Тем более… Жизнь не стояла на месте. Там теперь все иначе. И мы наверняка будем там изгоями. Я где-то читал, что зеки долго пробывшие за решеткой, выйдя на волю, через некоторое время чаще всего возвращаются обратно, в зону. В свою привычную жизнь, параллельную той, понимаешь? Там – один мир, здесь – другой. А мы сейчас застряли где-то «между»…
– Я не вернусь сюда. Лучше умереть на свободе.
– А где она, свобода? Свободны те, кто считают себя Наполеонами, ибо живут в своем собственном мире, который принадлежит только им, весь, без остатка, где им нечего и некого бояться… Но они здесь. А там? Свободен миллионер, трясущийся за свои деньги и шкуру? Свободен бедняк, сидящий на хлебе и воде до следующей пенсии? Я воевал за чью-то свободу, да только за чью?… Ты думаешь, что единственная преграда между нами и настоящей свободой – это забор?
– Не знаю. Это слишком сложно.
– Ты считаешь себя дураком? Напрасно. Я скажу тебе одну вещь: можно быть сумасшедшим, но не идиотом. А можно – абсолютно нормальным придурком. Ты ведь был абсолютно нормален, пока не попал сюда? Где эта грань между нормой и безумием? Ты ведь здесь из-за женщины? Значит, из-за любви…
– Нет, из-за убийства.
– Тогда бы ты просто отсидел в тюрьме и давно вышел. Значит, из-за любви…
– А ты?
– Из-за ненависти. Мне дали автомат и отправили убивать людей, которые ничего мне не сделали. И я возненавидел их за то, что они ничего мне не сделали, а я должен их убивать… А потом возненавидел и себя за то, что ничего не могу поделать… Эй, ты что, заснул?
Марк не спал, но молчал, закрыв глаза. Он не хотел больше разговаривать, потому что от этого становилось только хуже и страшнее…
Из всех школьных предметов Марк Ладынин больше всего любил музыку, только по ней и имея твердую «пятёрку». Неопределенного возраста, добродушный, частенько с похмелья, учитель по прозвищу Баян не переставал удивляться, как мальчишка, не знающий, что такое ноты и с чем их едят, сев за раздолбанное пианино, в считанные минуты мог воспроизвести произведение любой сложности, а то и вовсе изобразить что-нибудь эдакое, отчего у взрослого дяди начинало щемить внутри, а в горле застревал невесть откуда взявшийся комок.
– Талант, – проговорил он однажды, погладив мальчика по волнистому затылку, – Вырастешь – будешь великим музыкантом.
– Ага, как его папаша, который в луже спьяну утонул. Или вором, как мать, которая его бросила!
Это произнес с насмешливым презрением хорошист, гордость класса, сын главного инженера большого московского завода «Хромотрон», чья семья вот-вот должна была перебраться в город. Классный лидер обладал непомерным честолюбием, не переносил соперников ни в чем и люто ненавидел всякого, кто в чем-то его превосходил. Особенно этого придурка, с тупой покорностью сносившего все пинки и затрещины, как в прямом, так и в переносном смысле.
Губы и кулаки Марка сжались, глаза заблестели. Среди одноклассников воцарилось напряженное молчание. Дети замерли в ожидании зрелища, готовые в любой момент поднять или опустить оттопыренные большие пальцы, вынося гладиаторам свой приговор. Простодушный Баян продолжал распинаться то ли о Шумане, то ли о Шуберте, что для шестого «А» было однохреново. Наивный несостоявшийся музыкант искренне полагал, что ребятишки, затаив дыхание, слушают его и музыку, но на деле класс внимал лишь зловещим электрическим паузам меж аккордами.
«Если на тебя будут жалобы – отдам в интернат…»
Марк не хотел в интернат. И не понимал, почему этот парень, у которого есть добрые мать, и отец и даже большая собака, постоянно цепляется к нему, Марку, оскорбляя и унижая. Что он ему сделал? Может быть, в жизни всегда так: кто-то – победитель, а кто-то – жертва?
Марк разжал кулаки и тихо спросил:
– Извините, можно выйти?
Зарешеченная луна медленно растворилась в предрассветном тумане, уступая место розовому светильнику-солнцу.
Глава 2
И все-таки она подала на развод. Однажды слякотным зимним вечером, за чашкой кофе будничным тоном сообщила о своем намерении разойтись, а заодно и разделить двухкомнатную квартиру в центре Москвы, оставшуюся Георгию от родителей. Он не стал возражать и вскоре переехал в область, поближе к работе, выменяв Нине неплохую «двушку» на Университете, которую она вскоре превратила в «трёшку» в Крылатском… Но это было намного позже. А тогда…
Георгий Риттер начал хождение по инстанциям. В каждом кабинете он доставал пеструю папку с формулами и выкладками, из которых следовало, что они с помощником-коллегой, доктором Захаркиным Михаилом Юрьевичем, сумели-таки сделать то, что до них не удавалось никому – синтезировать новый препарат, дающий, предположительно, высокий процент излечения от… Убеждал, доказывал, расписывал цепочки реакций… Оставалось самое главное: лекарство должно было быть опробовано, но не на кроликах и морских свинках…
Товарищи от высокой медицины сочувственно выслушивали его горячие доводы, скептически покачивая головами:
– А что будет, если каждый врач станет кормить людей изобретенными и лекарствами? Для работы с человеческим материалом основания должны быть очень вескими, уважаемый коллега…
Георгий Риттер ненавидел это словосочетание – «человеческий материал». За ним скрывались искалеченные судьбы, выплаканные глаза родственников пациентов: «Мы подпишем согласие на любой эксперимент – вдруг поможет…» Конечно ему было страшно. А кому не было? Ведь люди не кролики… Но он действительно верил в успех. Не подозревая того, что после его ухода из очередного кабинета, высокопоставленные коллеги крутили пальцами у висков, с сожалением констатируя, что работа в подобных заведениях наносит свой отпечаток…
Гора отказов росла, как злокачественная опухоль. Получив очередной, Георгий Аркадьевич в который раз шлепал по столу увесистой папкой:
– Ну все. С меня довольно.
– Вы не правы, – возражал коллега-соратник, молоденький врач Миша Захаркин. – Завтра будет новый день. Давайте обратимся в…
Помощь подоспела, как всегда, откуда менее всего ожидалась.
Нина, до сих пор наблюдавшая за метаниями супруга с презрительным скептицизмом, спросила однажды:
– Не пойму, чего ты хочешь?
Георгий остолбенел, поскольку жена давно перестала воспринимать его всерьез. Но, проглотив обиду, рискуя в очередной раз быть высмеянным, принялся объяснять.
– Короче, – усмехнулась Нина, – Ты хочешь опробовать таблетки на своих шизиках? Только-то! Давай сюда бумажки.
Через пару дней доктор Риттер формировал экспериментальную группу. На дворе стоял апрель 1993-го.
А шестнадцатью годами раньше, в сентябре семьдесят восьмого, Нина прозвонила к нему в кабинет, произнеся отрывисто, деловито, без предисловий – в своем стиле:
– Парня одного к тебе пришлю. Ваш контингент.
– И что он натворил?
– Подружку прирезал, после вскрыл себе вены, но его удалось спасти. Это согласно заключению экспертов. У него самого полный провал.
– Не симулирует? – осторожно поинтересовался Георгий Аркадьевич.
– За кого ты меня держишь?! – возмутилась Нина. – Я, по-твоему, не отличу психопата от уголовника? Принимай. Из близких родственников одна тетка. Можешь считать, он ваш не веки.
– Сколько ему лет? – почему-то спросил Георгий Аркадьевич.
– Восемнадцать, а что? Какая разница!
«И правда – какая?»
Через пару часов позвонили из приемного. Он спустился. В коридоре двое дюжих конвойных в милицейских формах, посмеивались, лузгали семечки и травили анекдоты из серии «Приехала комиссия в дурдом…» Возле них, опустив голову, стоял худенький паренек, почти подросток, чьи запястья поверх бинтов были скованы наручниками. Георгий Аркадьевич принципиально не носил халата, считая, что вовсе ни к чему лишний раз подчеркивать, что он – врач, а все вокруг – больные. И потому ему пришлось объяснять милиционерам, кто он такой. После чего один из охранников встряхнул паренька в наручниках за шиворот и сказал:
– Вот этот.
– Я понял, – резко произнес врач. – Наручники снимите.
– Не положено, пока бумаги не заполните, – возразил конвоир. – Вот как будет ваш – снимайте, что хотите. Он же убийца, это Вы поняли?
Парень втянул голову в плечи, упрямо продолжая разглядывать шашечки орнамента на бетонном полу.
– Ну, здравствуй, – обратился к нему Георгий Аркадьевич.
Тот поднял голову, и у Георгия Аркадьевича захолонуло внутри: на него испуганно смотрели полные невыплаканных слез пронзительно-синие глаза из далекого детства…
Александра Дмитриевна в бешенстве швырнула трубку на столик.
«Ну вот, опять сорвалась… Так нельзя. Надо держать себя в руках. А то недолго и до развода…»
Заныл левый висок, предупреждая о скором приступе мигрени. Александра, прикрыв глаза, откинулась в шелковые подушки.
Разведенный мужчина, тем более Роман, и в пятьдесят – завидная партия. А вот женщина, оставшаяся одна после двадцати лет брака, вызывает жалость с легкой примесью презрения. Даже если у нее – миллионы. Это будет лишь поводом для «слета» прощелыг-жиголо в поисках скорой поживы… Александра не желала быть ни жалкой, ни униженной. Не для того она насиловала себя, по капле выжимая из крови провинциалку Шуру Звонареву, рождаясь заново в Александре Литичевской. Играла в опостылевшую благотворительность, таскаясь по приютам и хосписам. Там. На Западе. И не напрасно: это именно ее, а не какую-нибудь новорусскую выскочку, что коверкает слова, не умеет пользоваться ножом и вилкой да одевается как на панель, снимают для «Вога» и «Офисьель». Это она, Александра Литичевская, – женщина года. Она заслужила эту роль. Она ее заработала. И не отдаст никому. Роман может шляться, где, с кем и сколько ему вздумается. Но его законной супругой, «миссис Лит», первой леди российского бизнеса останется Александра.
«Господи, ну где же дочь? Почему не звонит? Неблагодарная избалованная девчонка… Только бы с ней ничего не случилось…»
Год 1977. Ноябрь.
Из окна общежития Московской чулочно-носочной фабрики была видна узенькая слякотная улочка да серая обшарпанная стена вагоноремонтного завода, на которой кроваво-красным пятном выделялся кусок ткани, закрепленный на древке. Знамя немилосердно трепал промозглый северный ветер.После аборта Марианна тяжело приходила в себя, трясясь в ознобе, бредила. Шура укрывала ее одеялами, принесенными соседками по общежитию, которые хранили сейчас понимающее молчание. Почти каждая из них, маленьких провинциальных Золушек, прилетевших в поисках счастья в чужой холодный город, прошла через это испытание: ужасную боль, рвущую живую плоть, ледяное презрение докторов, пьяную брань санитарок… Вот только сказочная фея почему-то не торопилась появляться…
По отсыревшей стене затхлой плесенью сползал грибок, а из трещин вздыбившейся штукатурки в темноте выбирались на ночной вояж мохнатые пауки, омерзительный рогатые мокрицы. За окном посыпался мелкий мокрый снег…
Ступая тяжело, как тельная корова, в дверь протиснулась комендантша тетя Зоя.
– Одиннадцать скоро. Шурка, у вас, университетских, своя общага.
Шура подняла заплаканные глаза.
– Сестре плохо. Разрешите мне остаться сегодня, пожалуйста.
– Не положено, – отрезала комендантша. – Не помрет твоя Марьяна. Подумаешь, поскребли немного. Сегодня – она, завтра – ты, – и, перехватив полный ужаса взгляд девушки, добавила, усмехнувшись: – Дома надо было сидеть. Несут вас черти, как мух на говно. Все думаете прынца словить. А их уж нету давно. Давай, шагай на выход.
– Иду, – всхлипнула Шура.
– Эй! – поманила ее из-за угла марианнина соседка, – «треха» есть? Дай.
Она проворно выскользнула за тетей Зоей и тут же вернулась обратно.
– Порядок, оставайся. Всему тебя учить… В университетах этого не проходят, а? Жить-то как здесь будешь?
Ближе к полуночи Марианна очнулась. Обвела комнату прозрачным взглядом, попросила воды. Шура подала и, не выдержав, заревела.
– Шурка, ты чего?
– Я боялась: ты умрешь…
– Дурочка…
Шура заплакала еще сильнее, уткнувшись в подушку сестры. Тонкая рука с обломанными ногтями непостижимого сине-зеленого цвета коснулась ее мягких русых волос.
– Все нормально, ну что ты… Выше нос, сестренка. Мы еще им покажем…
– Маня, Манечка, давай вернемся домой! Как там мамка одна? У нас еще тепло… А здесь мы чужие, и нам все чужое…
Красивое измученное личико сестры перекосила злобная гримаса.
– Ты дура, Шурка, – отчеканила она свистящим шепотом, – Не для этого я прошла через этот ад, чтобы заявиться обратно, в деревню. Да на нас там все пальцами станут показывать. Я еще завоюю этот проклятый город! – На мгновение Марианна прикусила губу и прикрыла глаза, пережидая накатившую острую боль. – А ты запомни: все мужики – сволочи. Кобели поганые. Им одно от тебя нужно. Попользуются и ноги вытрут, как о тряпку половую. Не «давай» никому, поняла? Пусть сперва женится. Только так своего добьешься. Обещай.
Шура покорно кивнула, подоткнув под сестру одеяло. А затем, примостившись с краю, неотрывно глядела на серую стену. Из рваной раны штукатурки выползла робкая мокрица. Но девушка ее не видела, потому что перед ней раскинулись вдруг, насколько хватило дыхания, заливные луга с весенней травой, желтой от сока и вдалеке – Волга, нестерпимо-синяя от опрокинувшегося в ее мягкие волны шелкового майского неба, прозрачного, как утренняя роса.
Телефонный звонок вырвал Александру из дремотного оцепенения.
– Мама, я тебя разбудила?
– Марианна! Где ты?
– Не волнуйся, у меня все в порядке.
– Да где ты находишься, черт побери?!
– В Санта-Барбаре…
Из-за оконной решетки в палату тоскливо глядела арестованная луна.
– Значит, завтра выходишь? – шепотом спросил Марка сосед, тоже участник эксперимента, попавший в больницу после Афгана.
– Да.
– Не боишься?
– Чего?
– Того, что там. Двадцать лет взаперти – не шутка.
– Двадцать один.
– Тем более… Жизнь не стояла на месте. Там теперь все иначе. И мы наверняка будем там изгоями. Я где-то читал, что зеки долго пробывшие за решеткой, выйдя на волю, через некоторое время чаще всего возвращаются обратно, в зону. В свою привычную жизнь, параллельную той, понимаешь? Там – один мир, здесь – другой. А мы сейчас застряли где-то «между»…
– Я не вернусь сюда. Лучше умереть на свободе.
– А где она, свобода? Свободны те, кто считают себя Наполеонами, ибо живут в своем собственном мире, который принадлежит только им, весь, без остатка, где им нечего и некого бояться… Но они здесь. А там? Свободен миллионер, трясущийся за свои деньги и шкуру? Свободен бедняк, сидящий на хлебе и воде до следующей пенсии? Я воевал за чью-то свободу, да только за чью?… Ты думаешь, что единственная преграда между нами и настоящей свободой – это забор?
– Не знаю. Это слишком сложно.
– Ты считаешь себя дураком? Напрасно. Я скажу тебе одну вещь: можно быть сумасшедшим, но не идиотом. А можно – абсолютно нормальным придурком. Ты ведь был абсолютно нормален, пока не попал сюда? Где эта грань между нормой и безумием? Ты ведь здесь из-за женщины? Значит, из-за любви…
– Нет, из-за убийства.
– Тогда бы ты просто отсидел в тюрьме и давно вышел. Значит, из-за любви…
– А ты?
– Из-за ненависти. Мне дали автомат и отправили убивать людей, которые ничего мне не сделали. И я возненавидел их за то, что они ничего мне не сделали, а я должен их убивать… А потом возненавидел и себя за то, что ничего не могу поделать… Эй, ты что, заснул?
Марк не спал, но молчал, закрыв глаза. Он не хотел больше разговаривать, потому что от этого становилось только хуже и страшнее…
Год 1972. Октябрь.
Дети могут быть жестоки. Но лишь потому, что таковы окружающие их взрослые. Дети невинны. Их маленькие рты повторяют то, что произносят большие, сильные, авторитетные люди, которые отчего-то забывают, что за каждым их словом и действием внимательно наблюдают любознательные и вдумчивые детские глаза…Из всех школьных предметов Марк Ладынин больше всего любил музыку, только по ней и имея твердую «пятёрку». Неопределенного возраста, добродушный, частенько с похмелья, учитель по прозвищу Баян не переставал удивляться, как мальчишка, не знающий, что такое ноты и с чем их едят, сев за раздолбанное пианино, в считанные минуты мог воспроизвести произведение любой сложности, а то и вовсе изобразить что-нибудь эдакое, отчего у взрослого дяди начинало щемить внутри, а в горле застревал невесть откуда взявшийся комок.
– Талант, – проговорил он однажды, погладив мальчика по волнистому затылку, – Вырастешь – будешь великим музыкантом.
– Ага, как его папаша, который в луже спьяну утонул. Или вором, как мать, которая его бросила!
Это произнес с насмешливым презрением хорошист, гордость класса, сын главного инженера большого московского завода «Хромотрон», чья семья вот-вот должна была перебраться в город. Классный лидер обладал непомерным честолюбием, не переносил соперников ни в чем и люто ненавидел всякого, кто в чем-то его превосходил. Особенно этого придурка, с тупой покорностью сносившего все пинки и затрещины, как в прямом, так и в переносном смысле.
Губы и кулаки Марка сжались, глаза заблестели. Среди одноклассников воцарилось напряженное молчание. Дети замерли в ожидании зрелища, готовые в любой момент поднять или опустить оттопыренные большие пальцы, вынося гладиаторам свой приговор. Простодушный Баян продолжал распинаться то ли о Шумане, то ли о Шуберте, что для шестого «А» было однохреново. Наивный несостоявшийся музыкант искренне полагал, что ребятишки, затаив дыхание, слушают его и музыку, но на деле класс внимал лишь зловещим электрическим паузам меж аккордами.
«Если на тебя будут жалобы – отдам в интернат…»
Марк не хотел в интернат. И не понимал, почему этот парень, у которого есть добрые мать, и отец и даже большая собака, постоянно цепляется к нему, Марку, оскорбляя и унижая. Что он ему сделал? Может быть, в жизни всегда так: кто-то – победитель, а кто-то – жертва?
Марк разжал кулаки и тихо спросил:
– Извините, можно выйти?
Зарешеченная луна медленно растворилась в предрассветном тумане, уступая место розовому светильнику-солнцу.
Глава 2
Телефонный звонок вывел Романа из сладкой дремоты на высоте около двух тысяч метров над поверхностью земли. Некоторое время он недоуменно моргал, все еще пребывая в состоянии полусна-полуяви, не сразу вспомнив, где находится. За овальным, задрапированным темно-зеленым плюшем иллюминатором личного самолета, на белоснежном боку которого значилась синяя аббревиатура «ЛИТ», в сером небе плыли густые ватные хлопья.
Роман откашлялся и, придав голосу нужную холодную твердость, произнес:
– Слушаю.
– Роман, здравствуй, Артем Марцевич беспокоит.
Яркие, спекшиеся от сна губы бизнесмена скривились в саркастической усмешке. Невидимый собеседник мог представиться кем угодно, хоть султаном Брунея, но дребезжащий, с легким придыханием тенорок, вылетавшие, как из пулемета фразы, точно говоривший боялся не поспеть за мыслью, могли принадлежать только одному единственному человеку Артему Марцевичу, вчерашнему мелкому торговцу без роду и племени, нынешнему крупнейшему новому российскому бизнесмену, держателю нефтяных скважин, особе, вхожей в высочайшие политические круги, чье непомерное честолюбие, жажда денег и власти не знали границ. На тернистом пути к огромному богатству Марцевич не гнушался ничем: ни выгодными браками, ни сомнительными махинациями, ни полууголовными аферами, ни братанием с криминальными авторитетами, ни лобызанием властьпредержащих задниц. И не только не пытался этого скрыть, но и усиленно кичился своей клизменной ролью, чем вызывал у брезгливого Романа стойкое отвращение. Да и не у него одного, поскольку, несмотря на обширные связи и огромные капиталы, официальный деловой Запад упорно не желал иметь никаких дел с новым российским коммерсантом, а буквально в последний месяц Швейцария ухитрилась наложить арест на пару счетов Марцевича в одном из женевских банков.
Как-то раз Марцевич уже набирался наглости и просил у Романа поддержки, зная, что слово «мистера ЛИТ» в Западном деловом мире имеет влияние гораздо большее, чем даже официальное обращение Кремля. Но, естественно, получил вежливый отказ. И сейчас Роман досадливо сморщился: за каким делом Марцевич снова его допекает? Видимо, не умеет ценить вежливость…
– …Артем Марцевич беспокоит.
– Слушаю.
– Хочу тебя поздравить. Контракт «ЛИТ» с «Као» – это потрясающе! Искренне восхищен.
«Да что ты? Называется: был бы повод. Ох, и прохиндей! Сразу видно: бывший лавочник».
– Благодарю.
– Как поживает Александра Дмитриевна?
«Не твое свинячье дело. И что мешает так ответить? Только ли воспитание?»
– У нее все хорошо.
– А дочка?
– Что «дочка»?
– Ну, здорова? Учится?
– Учится. А в чем, собственно…
– Да я вот подумал, – тараторил Марцевич, – Давно не виделись, а у меня как раз дела в Нью-Йорке. Посидели бы, поговорили…
– Я сейчас не в Нью-Йорке.
– А я знаю, где ты сейчас, – продребезжал хохоток Марцевича, – Воздушное пространство близ Цюриха… Слышал, у тебя очень комфортабельный самолет. Хороший дизайнер?
«И при Фей пронюхал. Ах ты, сука…»
– Первоклассный.
– Так что, в Цюрихе увидимся?
Роман поморщился. У Марцевича бульдожья хватка. Если уж кто ему понадобился – достанет и в могиле. Как в тот раз – вперся в Эмпайр Стейт. Роман после добился увольнения сотрудников службы охраны здания. Пусть не пускают всех подряд. Еще не хватало, чтобы пронырливые папарацци застукали в его офисе дерьмократического Агасфера, от которого за версту разит криминально-чеченской помойкой. И, коль скоро их встреча неотвратима, Роман будет сам диктовать время и место.
– В Париже.
– Ты серьезно?
– Знаешь, где это?
– Мой пилот знает, – парировал Марцевич. По его тону Роман понял, что нувориш уязвлен, и улыбнулся.
– Ресторан «Белый дом». В 14:00 я намерен там пообедать. Неплохая кухня.
– А где это?
– Водитель знает, – усмехнулся Роман. – Я бы мог, конечно, пообедать и в другом Белом доме, но там сейчас дурно пахнет. Торфяники горят…
Уже с раннего утра солнце пекло нещадно. Едва выйдя за больничный порог, Марк почувствовал, как взмокла и приклеилась к спине новенькая белая рубашка, как волосы, превратившись в тонкие косицы, заструились по вискам и похолодевшему лбу. Жара достигла апогея. Высокий желтый забор принялся расти, шириться, превращаясь в огромный купол, обнимающий все вокруг, подобно гигантскому своду, не желая выпускать из чистилища неприкаянную ускользающую душу… Марк, покачнувшись, рванул ворот. Оторвавшись с треском, маленькая белая пуговица отлетела в дебри свежеполитого стриженого газона.
– Марк, что с тобой? – шедший рядом Георгий Аркадьевич подхватил его под локоть, и легкая боль вернула Марка к реальности.
– Все нормально, – прошептал он, закашлявшись першившей в горле жарой, – Голова немного закружилась.
За воротами, облокотившись о кряжистый ствол придорожного древа, отдыхал в тенечке, надвинув на глаза «найковскую» бейсболку, молодой парень в пропылившейся футболке. Его челюсти под ровной ниточкой усиков лениво двигались, перемалывая резинку.
Марк шагнул из ворот. Парень встрепенулся, ковырнул пальцем в носу, ткнул вверх козырек, из-под которого стрельнули по сторонам юркие мышиные глазки.
Из припаркованной у входа вишневой «десятки» вышла немолодая женщина в турецком платье, темно-синем с огромными белыми градинами. Неестественные завитки медных волос, полуопавшие от жары, подчеркивали полноту шеи, кряжистость плеч, мясистость носа, квадратность подбородка. Глаза скрывали черные очки. Женщина сделала шаг, другой, поднесла к лицу широкую ладонь, сгребла в нее очки, сощурившись от солнца. Ее глаза в сетке мелких морщинок смотрели настороженно и немного виновато. Марк шевельнул губами, но не сумел вымолвить ни слова, лишь рука сильнее стиснула ручку спортивной сумки.
– Ну, здравствуй, Марк, – нарушила молчание женщина. И в ее голосе, громком, с металлическим отливом, послышались растерянные нотки.
– Здравствуй, теть Галь… – пробормотал он, – Ты совсем не изменилась…
– В самом деле? – она рассмеялась, точно камни перекатились по железному желобу. – А я-то надеялась, что стала выглядеть лучше. Шучу, – махнула она полной рукой, увидев, что племянник виновато опустил глаза. – Называй меня Галина, без «тети», договорились? Ты уже большой мальчик, – и добавила посерьезнев: – Я рада, что с тобой все в порядке. Рада тебя видеть…
– Да, – проговорил он тихо, – Я тоже…
Каждый из них подумал в этот момент, что, наверно, стоит по-родственному обняться… Никто не заметил, как сбоку подобрался парень, что дремал под деревом, и в руках его в мгновение ока застрекотала камера. Невесть откуда, точно полуденный мираж, появилась длинноногая девица в шортиках и топе, которые запросто могли бы сойти за бикини, раскрыла ярко накрашенный ротик широко, точно собралась позавтракать, и, сунув в лицо Марку маленький черный диктофон, протараторила:
– Вы провели в психиатрической клинике двадцать лет за убийство. Как Вы планируете жить дальше? Чем будете заниматься?
Марк растерянно захлопал глазами.
– Убирайтесь! – рявкнула тетка и, нахлобучив очки одной рукой, а другой запихнув оторопевшего племянника в вишневую «десятку», с треском захлопнула дверь.
Через матовое стекло Марк увидел, как парочка устремилась к Георгию Аркадьевичу, но тот, прощально взмахнув рукой, спешно ретировался за ворота.
– Двадцать один… – пробормотал чуть слышно Марк.
– А? – переспросила Галина, щелкнув магнитолой и выжимая сцепление.
Желтый забор с частоколом чахлым тополей величественно проплыл вдоль затемненного окна.
Марк молчал, прикрыв глаза, до крови кусая дрожащие губы. Он еще не чувствовал свободным.
Стоявший по ту сторону шоссе серо-голубой «Мерседес-420» с тонированными стеклами бесшумно вырулил на дорогу и растворился в клубах дорожной пыли.
Тетка болтала без умолку о том, сколько пришлось покрутиться ей одной в эти годы, как было тяжело. Шутка ли: в одиночку начать с нуля собственный бизнес, не сломаться, не прогореть… Марк старался вникать в смысл услышанного, но толком ничего не понял. «Крыша, бабки, дебет, налоги…» – непривычные слова горохом отскакивали от головы, не откладываясь в памяти. Он ощущал себя иностранцем, позабывшем о цели приезда. Ему показалось в какой-то момент, что и Галина говорит так много и непонятно, хоть и не без гордости, лишь потому, что боится разговора на иные темы, или того, что вдруг в наступившей тишине возьмут да и материализуются из небытия смутные тени давно ушедших, но непохороненных лет… Наверно, у него просто разыгралось натренированное за безрадостные года воображение: Галина всегда была материалисткой и принадлежала к самому реальному из миров, где не верят ни в Бога, ни в черта, ни в призраки, ни в надежды, ни в мечты… Он снова прислушался к ее словам.
Роман откашлялся и, придав голосу нужную холодную твердость, произнес:
– Слушаю.
– Роман, здравствуй, Артем Марцевич беспокоит.
Яркие, спекшиеся от сна губы бизнесмена скривились в саркастической усмешке. Невидимый собеседник мог представиться кем угодно, хоть султаном Брунея, но дребезжащий, с легким придыханием тенорок, вылетавшие, как из пулемета фразы, точно говоривший боялся не поспеть за мыслью, могли принадлежать только одному единственному человеку Артему Марцевичу, вчерашнему мелкому торговцу без роду и племени, нынешнему крупнейшему новому российскому бизнесмену, держателю нефтяных скважин, особе, вхожей в высочайшие политические круги, чье непомерное честолюбие, жажда денег и власти не знали границ. На тернистом пути к огромному богатству Марцевич не гнушался ничем: ни выгодными браками, ни сомнительными махинациями, ни полууголовными аферами, ни братанием с криминальными авторитетами, ни лобызанием властьпредержащих задниц. И не только не пытался этого скрыть, но и усиленно кичился своей клизменной ролью, чем вызывал у брезгливого Романа стойкое отвращение. Да и не у него одного, поскольку, несмотря на обширные связи и огромные капиталы, официальный деловой Запад упорно не желал иметь никаких дел с новым российским коммерсантом, а буквально в последний месяц Швейцария ухитрилась наложить арест на пару счетов Марцевича в одном из женевских банков.
Как-то раз Марцевич уже набирался наглости и просил у Романа поддержки, зная, что слово «мистера ЛИТ» в Западном деловом мире имеет влияние гораздо большее, чем даже официальное обращение Кремля. Но, естественно, получил вежливый отказ. И сейчас Роман досадливо сморщился: за каким делом Марцевич снова его допекает? Видимо, не умеет ценить вежливость…
– …Артем Марцевич беспокоит.
– Слушаю.
– Хочу тебя поздравить. Контракт «ЛИТ» с «Као» – это потрясающе! Искренне восхищен.
«Да что ты? Называется: был бы повод. Ох, и прохиндей! Сразу видно: бывший лавочник».
– Благодарю.
– Как поживает Александра Дмитриевна?
«Не твое свинячье дело. И что мешает так ответить? Только ли воспитание?»
– У нее все хорошо.
– А дочка?
– Что «дочка»?
– Ну, здорова? Учится?
– Учится. А в чем, собственно…
– Да я вот подумал, – тараторил Марцевич, – Давно не виделись, а у меня как раз дела в Нью-Йорке. Посидели бы, поговорили…
– Я сейчас не в Нью-Йорке.
– А я знаю, где ты сейчас, – продребезжал хохоток Марцевича, – Воздушное пространство близ Цюриха… Слышал, у тебя очень комфортабельный самолет. Хороший дизайнер?
«И при Фей пронюхал. Ах ты, сука…»
– Первоклассный.
– Так что, в Цюрихе увидимся?
Роман поморщился. У Марцевича бульдожья хватка. Если уж кто ему понадобился – достанет и в могиле. Как в тот раз – вперся в Эмпайр Стейт. Роман после добился увольнения сотрудников службы охраны здания. Пусть не пускают всех подряд. Еще не хватало, чтобы пронырливые папарацци застукали в его офисе дерьмократического Агасфера, от которого за версту разит криминально-чеченской помойкой. И, коль скоро их встреча неотвратима, Роман будет сам диктовать время и место.
– В Париже.
– Ты серьезно?
– Знаешь, где это?
– Мой пилот знает, – парировал Марцевич. По его тону Роман понял, что нувориш уязвлен, и улыбнулся.
– Ресторан «Белый дом». В 14:00 я намерен там пообедать. Неплохая кухня.
– А где это?
– Водитель знает, – усмехнулся Роман. – Я бы мог, конечно, пообедать и в другом Белом доме, но там сейчас дурно пахнет. Торфяники горят…
Уже с раннего утра солнце пекло нещадно. Едва выйдя за больничный порог, Марк почувствовал, как взмокла и приклеилась к спине новенькая белая рубашка, как волосы, превратившись в тонкие косицы, заструились по вискам и похолодевшему лбу. Жара достигла апогея. Высокий желтый забор принялся расти, шириться, превращаясь в огромный купол, обнимающий все вокруг, подобно гигантскому своду, не желая выпускать из чистилища неприкаянную ускользающую душу… Марк, покачнувшись, рванул ворот. Оторвавшись с треском, маленькая белая пуговица отлетела в дебри свежеполитого стриженого газона.
– Марк, что с тобой? – шедший рядом Георгий Аркадьевич подхватил его под локоть, и легкая боль вернула Марка к реальности.
– Все нормально, – прошептал он, закашлявшись першившей в горле жарой, – Голова немного закружилась.
За воротами, облокотившись о кряжистый ствол придорожного древа, отдыхал в тенечке, надвинув на глаза «найковскую» бейсболку, молодой парень в пропылившейся футболке. Его челюсти под ровной ниточкой усиков лениво двигались, перемалывая резинку.
Марк шагнул из ворот. Парень встрепенулся, ковырнул пальцем в носу, ткнул вверх козырек, из-под которого стрельнули по сторонам юркие мышиные глазки.
Из припаркованной у входа вишневой «десятки» вышла немолодая женщина в турецком платье, темно-синем с огромными белыми градинами. Неестественные завитки медных волос, полуопавшие от жары, подчеркивали полноту шеи, кряжистость плеч, мясистость носа, квадратность подбородка. Глаза скрывали черные очки. Женщина сделала шаг, другой, поднесла к лицу широкую ладонь, сгребла в нее очки, сощурившись от солнца. Ее глаза в сетке мелких морщинок смотрели настороженно и немного виновато. Марк шевельнул губами, но не сумел вымолвить ни слова, лишь рука сильнее стиснула ручку спортивной сумки.
– Ну, здравствуй, Марк, – нарушила молчание женщина. И в ее голосе, громком, с металлическим отливом, послышались растерянные нотки.
– Здравствуй, теть Галь… – пробормотал он, – Ты совсем не изменилась…
– В самом деле? – она рассмеялась, точно камни перекатились по железному желобу. – А я-то надеялась, что стала выглядеть лучше. Шучу, – махнула она полной рукой, увидев, что племянник виновато опустил глаза. – Называй меня Галина, без «тети», договорились? Ты уже большой мальчик, – и добавила посерьезнев: – Я рада, что с тобой все в порядке. Рада тебя видеть…
– Да, – проговорил он тихо, – Я тоже…
Каждый из них подумал в этот момент, что, наверно, стоит по-родственному обняться… Никто не заметил, как сбоку подобрался парень, что дремал под деревом, и в руках его в мгновение ока застрекотала камера. Невесть откуда, точно полуденный мираж, появилась длинноногая девица в шортиках и топе, которые запросто могли бы сойти за бикини, раскрыла ярко накрашенный ротик широко, точно собралась позавтракать, и, сунув в лицо Марку маленький черный диктофон, протараторила:
– Вы провели в психиатрической клинике двадцать лет за убийство. Как Вы планируете жить дальше? Чем будете заниматься?
Марк растерянно захлопал глазами.
– Убирайтесь! – рявкнула тетка и, нахлобучив очки одной рукой, а другой запихнув оторопевшего племянника в вишневую «десятку», с треском захлопнула дверь.
Через матовое стекло Марк увидел, как парочка устремилась к Георгию Аркадьевичу, но тот, прощально взмахнув рукой, спешно ретировался за ворота.
– Двадцать один… – пробормотал чуть слышно Марк.
– А? – переспросила Галина, щелкнув магнитолой и выжимая сцепление.
Желтый забор с частоколом чахлым тополей величественно проплыл вдоль затемненного окна.
– Ну и как тебе свобода? – убавив громкость, усмехнулась Галина.
«Я на воле не был сто лет
Я забыл, как шелестит бриз…
Птица белая летит вверх,
Отражение скользит вниз».
Марк молчал, прикрыв глаза, до крови кусая дрожащие губы. Он еще не чувствовал свободным.
Стоявший по ту сторону шоссе серо-голубой «Мерседес-420» с тонированными стеклами бесшумно вырулил на дорогу и растворился в клубах дорожной пыли.
Тетка болтала без умолку о том, сколько пришлось покрутиться ей одной в эти годы, как было тяжело. Шутка ли: в одиночку начать с нуля собственный бизнес, не сломаться, не прогореть… Марк старался вникать в смысл услышанного, но толком ничего не понял. «Крыша, бабки, дебет, налоги…» – непривычные слова горохом отскакивали от головы, не откладываясь в памяти. Он ощущал себя иностранцем, позабывшем о цели приезда. Ему показалось в какой-то момент, что и Галина говорит так много и непонятно, хоть и не без гордости, лишь потому, что боится разговора на иные темы, или того, что вдруг в наступившей тишине возьмут да и материализуются из небытия смутные тени давно ушедших, но непохороненных лет… Наверно, у него просто разыгралось натренированное за безрадостные года воображение: Галина всегда была материалисткой и принадлежала к самому реальному из миров, где не верят ни в Бога, ни в черта, ни в призраки, ни в надежды, ни в мечты… Он снова прислушался к ее словам.