Газданов Гайто. Пробуждение

ближе к середине. Видишь? Он всегда у поверхности.
Пьер посмотрел туда, куда указывал Франсуа, и увидел толстую усатую
рыбу, которая медленно плыла действительно у самой поверхности воды, все
время открывая и закрывая рот.
- По-моему, у него одышка, как у объевшегося человека, - сказал
Франсуа. - Он жрет такое количество головастиков, что я удивляюсь, как он
еще не околел от несварения.
За деревьями, как показалось Пьеру, послышался легкий шум. Пьер поднял
голову, но никого не увидел, и шум не возобновился. И тогда он вспомнил о
своем странном пробуждении накануне. Он хотел сказать это Франсуа, но не
знал, как это сделать. Он молчал несколько минут, глядя на воду, освещенную
солнцем. Сом доплыл до конца пруда, сделал извилистое движение хвостом и
поплыл обратно.
- Скажи, пожалуйста, Франсуа... - начал Пьер.
- Что?
- Я не знаю, как это тебе объяснить. Это что-то странное. Видишь ли...
И он рассказал, как он лег на кровать и заснул с отворенной дверью и
как он проснулся. Франсуа нахмурился. Потом он сделал болезненную гримасу и
сказал:
- Ах, не говори мне об этом. Это самая тягостная вещь, какая только
может быть.
- Кто эта женщина? Франсуа вздохнул.
- Блаженная или сумасшедшая, может быть, и то и другое. Она живет у нас
вот уже несколько лет. Мы ее зовем Мари. Как ее настоящее имя, никто не
знает.
- Каким образом она сюда попала?
- Это длинная история - и чрезвычайно печальная, - сказал Франсуа. -
Если у тебя есть терпение слушать, я тебе ее расскажу.
- Я слушаю, - сказал Пьер. Он сидел на цементном барьере и смотрел
туда, где кончался пруд и где отражались в его неподвижной поверхности
цепкие ветви терновника. Франсуа сказал, что он подобрал эту женщину летом
сорокового года, когда миллионы людей двигались по дорогам Франции, уходя от
германского наступления. Поздними сумерками Франсуа возвращался из города на
повозке, запряженной тем же вороным жеребцом, который привез Пьера. Он
остановил лошадь, потому что увидел чье-то тело, лежавшее посредине дороги.
Это была Мари. Она была без сознания. На лбу ее была запекшаяся кровь. Он
уложил ее на телегу - и привез домой, где ее привели в чувство. На ней было
черное платье и стоптанные туфли. Когда ее спрашивали, кто она такая и как
ее зовут, она ничего не отвечала и смотрела на всех испуганными, дикими
глазами. Ела она с жадностью. Ее уложили спать, надеясь, что к утру она
придет в себя. Но наутро ее не оказалось в комнате, и она появилась опять к
вечеру, в таком же состоянии, как накануне. Такой она и осталась, вероятно
навсегда, как думал Франсуа. У нее оказались другие особенности, гораздо
более неприятные, о которых Франсуа предпочитал не упоминать.
- Говори уж, - сказал Пьер.
И тогда Франсуа объяснил, что Мари никогда не моется, не причесывается
и что некоторые функции ее организма происходят непроизвольно. Кроме того,
часть пищи, которую ей дают, она прячет под свой тюфяк и это, конечно, там
гниет.
- Тебе не приходила в голову мысль отправить ее в психиатрическую
лечебницу?
- Я часто думал об этом, - сказал Франсуа, - и, вероятно, этим
кончится. Но я тебе должен сказать, что, во-первых, это не так просто.
Ближайшая такая больница отсюда за двести километров. Кто ее туда доставит?
Затем два раза за эти годы я видел у нее - как мне показалось - ясные глаза,
ты понимаешь? Я не врач, я за ней не слежу. Но я не могу забыть этого
человеческого выражения, и мне ее жаль. Поэтому я все жду - не знаю чего - и
не отправляю ее в сумасшедший дом.
- Там ее могли бы, быть может, лечить.
- Сильно в этом сомневаюсь, я плохо верю в их лечение. - Из рассказа
Франсуа Пьер узнал, что Мари живет - насколько этот человеческий глагол
может быть к ней применим, - сказал Франсуа, - в маленькой сторожке, на
опушке леса, "куда страшно войти". Туда он приносит ей пищу. Она иногда
появляется в доме, и дети ее боятся, хотя она совершенно безобидна.
- Покажи мне, где она живет, - сказал Пьер. Франсуа пожал плечами и
повел его к сторожке. Когда он отворил дверь, у Пьера сразу защипало в горле
от невыносимого смрада. Он увидел в углу низкую кровать, скомканное серое
одеяло на ней и больше ничего.
- Отчего такой страшный запах? - спросил он.
- От всего, - сказал Франсуа. - Сделай мне милость, не настаивай на
подробностях.
- Какой ужас! - сказал Пьер.
- Она живет как несчастное больное животное, - сказал Франсуа. - Она, я
думаю, давно потеряла представление о времени и обо всем остальном. Я не
знаю, и никто, вероятно, никогда не узнает, как она жила раньше, кто она
такая, откуда она. Она погрузилась, - отчего, когда - неизвестно, - в
какую-то животную тьму, это все, что я о ней знаю. А может быть, она всегда
была блаженной и никогда не знала того мира более или менее рациональных
понятий, за пределами которого начинается то, что мы называем сумасшествием.
- Ты никогда не пытался с ней разговаривать? Побудить ее к тому, чтобы
она как-то на это реагировала?
- Много раз, - сказал Франсуа. - Но это потеря времени. Она явно не
понимает даже вопросительных интонаций.
Они разговаривали стоя, в нескольких шагах от сторожки. Вдруг Франсуа
повернул голову и шепотом сказал:
- Вот она, смотри.
И Пьер увидел, как на опушку леса вышла та женщина, появление которой
так испугало его вчера. Он успел заметить ее серые волосы, огромные светлые
глаза и босые ноги. Тяжеловатые черты ее лица можно было бы назвать
правильными, но они были искажены животным выражением страха. Увидев Пьера и
Франсуа, она метнулась в сторону и скрылась в лесу.
- И я иногда думаю, - сказал Франсуа, когда они прошли несколько шагов
в молчании, - что ничего не может быть печальнее этого. Лучше проказа, лучше
смерть. И я прихожу в отчаяние: есть ли человеческая возможность ее спасти?
И в конце концов - стоит ли это делать?
Пьер смотрел прямо перед собой. В прозрачном воздухе неподвижно стояли
зеленые, огромные деревья. Далеко внизу блестела на солнце река. Пьер
сморщил нос и сказал:
- Мне кажется, что, может быть, стоит. Этот разговор больше не
возобновлялся. Но, возвращаясь к себе, Пьер долго думал о судьбе Мари.
Откуда она появилась? И какая жизнь предшествовала этому летнему вечеру
страшного сорокового года, когда Франсуа подобрал ее на дороге? Кем она
могла быть, где она выросла, была ли у нее семья, сколько ей было лет? И
неужели действительно нет никакой возможности вернуть ей то, что она
потеряла? Он был всецело погружен в эти мысли и когда он вспомнил о своей
парижской квартире и о своей службе, это показалось ему необыкновенно
далеким. И стало еще очевиднее, чем когда бы то ни было, что если можно было
найти какое-то оправдание жизни, то самое, о котором он думал в лесу, - то
это оправдание, конечно, не могло быть найдено в том существовании, которое
он вел все эти годы после смерти матери.
В течение нескольких следующих дней, - все время была жаркая солнечная
погода, - Пьер сопровождал Франсуа на реку, где они купались и ловили рыбу,
и в окрестные леса, по которым они бродили вдвоем. Чаще всего они
разговаривали о незначительных вещах - как живут крестьяне, которых Франсуа
обвинял во всех смертных грехах, и это была его любимая тема, как сажают
табак, как глупа администрация. Однажды после долгой прогулки они
остановились в лесу отдохнуть. Пьер сел прямо на землю, обхватив руками
колени, Франсуа лег рядом с ним и закурил трубку. Потом он мельком взглянул
на Пьера и спросил:
- В чем, по-твоему, заключается счастье?
Пьер посмотрел на него с удивлением. Издалека донесся крик кукушки.
Вместо ответа он сказал:
- У тебя сегодня философское настроение? Почему тебе именно это пришло
в голову?
- Потому что я иногда над такими вещами задумываюсь, - не в Париже,
конечно, там нет времени для этого.
- И ты сам нашел ответ?
Франсуа отрицательно покачал головой.
- Иногда мне казалось, что нашел. Но это каждый раз было ошибкой.
- Со стороны у тебя как будто все в порядке, - сказал Пьер, - жена,
дети, работа.
- Да-да, - с небрежной интонацией ответил Франсуа. - Но вот чего-то не
хватает. Счастье, это должно быть что-то такое, что не изнашивается.
- Это может быть какая-нибудь отвлеченная теория, - сказал Пьер.
- Не думаю.
- Почему?
- Мне кажется, что счастье - это прежде всего ощущение или во всяком
случае что-то очень личное и не передаваемое другим. Вот укажи мне человека,
на месте которого ты мог бы чувствовать себя счастливым.
- Я никогда об этом не думал, - сказал Пьер. - подожди, надо поискать.
Человек, на месте которого я хотел бы быть и тогда бы я чувствовал себя
счастливым? Подожди, Франсуа, я сейчас скажу. Ты хочешь знать имя? Амбруаз
Парэ, Пастер.
- Если бы кто-нибудь нас подслушал, он бы подумал, что говорят
гимназисты. И плохо на этой земле распределены должности, - сказал Франсуа,
поднимаясь с земли. В голосе его была насмешливая и сочувственная интонация.
- Потому что, милый друг, то, в чем нельзя, мне кажется, ошибиться, это что
тебе меньше всего подходит место бухгалтера.
Проходили дни, похожие один на другой, как деревья в лесу. Все так же
жарко грело солнце, стучали дятлы, по вечерам кричали лягушки. С
наступлением ночи все погружалось в мягкую и теплую тьму, и когда Пьер
ложился в свою кровать и смотрел через отворенную дверь, он не видел ничего,
кроме мрака. Он думал, перед тем как заснуть, вдыхая этот особенный воздух,
в котором стоял запах нагревшейся за день земли, травы и деревьев, - он
думал, что парижская жизнь казалась ему неутомительной только оттого, что он
никогда не знал о возможности такого существования, какое он вел здесь. Днем
он часами наблюдал за передвижениями муравьев; он видел, как незримый крот
выбрасывал землю наружу из своих сложных туннелей; маленькая ласка с
красными глазами однажды стала перед ним в лесу на задние лапки и с секунду
внимательно смотрела на него, а потом беззвучно и мгновенно исчезла;
какое-то небольшое животное фыркало недалеко от него, он его искал глазами и
не мог найти, и Франсуа потом объяснил ему, что это был барсук. Пьер бывал в
доме, где жил Франсуа, только в часы еды. Бабушка совершенно привыкла к
нему, как она привыкла бы к новому креслу или стулу, и больше не спрашивала
никого, не кузен ли это Жорж. Может быть, думал Пьер, она отказалась от
этого предположения, может быть, она забыла о нем и теперь этот неизвестный
Жорж был навсегда похоронен в ее слабеющей памяти. Пьер заметил с некоторого
времени, что даже Мари перестала убегать, как только она его видела. И вот
наступил день, - это было за неделю до конца его отпуска, - когда он
проходил недалеко от ее сторожки и увидел, что она сидела на земле и мяла в
руках кусок глины, который нашла неизвестно где. Он подошел ближе; она
осталась сидеть и не двинулась, но не подняла на него глаз. Он остановился
перед ней и сказал:
- Здравствуйте, Мари.
Она не шевельнулась. Он посмотрел на ее низко наклоненную голову - и
вдруг вспомнил, что так же была наклонена голова его матери, когда он
однажды в сумерках вернулся домой; он с новой силой почувствовал, что она
умерла, и ощутил тяжелую печаль. Мари сидела перед ним, он видел ее серые
волосы, загорелые босые ноги с огрубевшими ступнями и матово-темную кожу ее
лица.
- Я рад, что вы меня больше не боитесь, - сказал он, не повышая голоса.
- Мне бы хотелось вам чем-нибудь помочь, если это возможно.
Она подняла на него свои светлые, пустые глаза, и он понял, что она
слышала звук его голоса.
- Я знаю, - сказал он, разговаривая так, как если бы он обращался к
совершенно нормальному существу, - что смысл моих слов до вас не может
дойти, но это не так важно.
Она смотрела прямо на него, и когда он встретил ее взгляд, он невольно
ощутил холодок в спине. В ее глазах не было никакого выражения. Он даже
подумал, что это было похоже на раскрашенный анатомический рисунок
человеческих глаз-кристаллик, радужная оболочка, веки, ресницы. Но это был
совершенно пустой и мертвый взгляд.
- До свидания, Мари, - сказал он, проглотив от волнения слюну. И только
тогда, когда он углубился в лес, он несколько пришел в себя и начал опять
напряженно думать о том, что все эти дни не давало ему покоя. Это были
бесплодные попытки представить себе, кто была Мари и что с ней могло
случиться. Теперь, после этого разговора, ему пришла в голову новая мысль. В
тишине леса он разговаривал сам с собой вслух, как он делал это когда-то
давно, в школьные годы, обдумывая решение алгебраической задачи.
- Какие страшные глаза! - сказал он, продолжая идти. - И вот представь
себе, что этому мертвому взгляду можно вернуть человеческое выражение и
сделать так, чтобы оно навсегда в нем осталось. Да, это стоит каких угодно
усилий.
Он сделал еще несколько шагов, потом остановился и быстро пошел назад.
Франсуа уехал в город, за покупками, и, прождав его час, Пьер пошел ему
навстречу. Уже дойдя почти до конца дороги, которая вела к городу, он увидел
наконец повозку, запряженную вороным жеребцом. Франсуа правил, сидя на узкой
доске, положенной поперек повозки, и куря трубку.
- Ты что, в город? - спросил он.
- Нет, - сказал Пьер, - я шел тебе навстречу. Мне надо с тобой очень
серьезно поговорить.
- Садись рядом, - сказал Франсуа. - Советую тебе на это время забыть о
существовании кресел, диванов и вообще о достижениях цивилизации в области
мягкой мебели.
Когда Пьер влез в телегу, Франсуа прибавил:
- И о рессорах тоже. Так в чем же дело? Стоял неподвижный зной,
скрипела телега, покачивалась лошадиная спина, мерно двигались крутые бока
жеребца. На лице Пьера было далекое и восторженное выражение.
- Я хотел с тобой поговорить о Мари, - сказал он. - Я избавлю тебя от
всех забот о ней.
- Каким образом?
- Я возьму ее с собой в Париж.
Это было настолько неожиданно, что Франсуа натянул вожжи и повозка
остановилась. Потом он внимательно посмотрел на Пьера.
- Ты что, с ума сошел?
- Отпусти вожжи, - сказал Пьер, беря его за руку. - Нет, я с ума не
сошел.
- Что ты будешь с ней делать?
- Я постараюсь ей дать душевный покой, и, может быть, она придет в
себя.
- Но где она будет жить?
- У меня, со мной. Франсуа сказал:
- Я вижу, ты совершенно не отдаешь себе отчета в том, что собираешься
делать. Ты представляешь себе, что такое ее соседство? Ты знаешь, что тебе
пришлось бы следить за ней как за маленьким ребенком? Ты представляешь себе,
во что превратилась бы твоя квартира? И все это, в сущности, почти без
всякой надежды на выздоровление.
- В этом смысле риска нет никакого.
- Хорошо, допустим, что я согласен не считать тебя сумасшедшим, -
сказал Франсуа. - Но как бы ты довез ее до Парижа? Надо ли тебе объяснять,
что в поезде ее везти нельзя?
- Я прекрасно отдаю себе в этом отчет, - сказал Пьер. - Я отвезу ее на
автомобиле.
- На каком автомобиле? И как ты ее повезешь? Связанной?
Но Пьеру ничто не казалось невозможным. Он вспомнил, что мысль об
автомобиле пришла ему в голову на втором повороте дороги, когда он спускался
по ней вниз, навстречу Франсуа, - на том повороте, где с одной стороны был
небольшой овраг, а с другой поднимался крутой склон леса, густо и дико
заросший терновником. Нет, он не думал, что Мари придется связывать, она,
наверное, не окажет никакого сопротивления.
- Почему ты так думаешь?
- Ты знаешь, - сказал Пьер с доверчивой интонацией в голосе, - я
заметил, что с некоторого времени она меня не боится. И когда я разговариваю
с ней, она не уходит, а сидит на земле и слушает. Я не строю себе никаких
иллюзий и убежден, что она, конечно, не понимает моих слов. Но она их
слушает и смотрит на меня.
- "Понимать", "слушать" - все это к ней не применимо, я думаю, - сказал
Франсуа. - Она просто привыкла к звуку твоего голоса, и он ее больше не
пугает.
Они ехали некоторое время молча.
- То, что ты хочешь сделать, это, конечно, сумасшествие, - сказал
Франсуа. - Я тебе советую об этом забыть. С твоей стороны это было бы
совершенно ненужное и бессмысленное самопожертвование. Ты просто не
понимаешь, насколько это глупо.
Пьер посмотрел на него невидящими глазами.
- Да, конечно, это самая чудовищная глупость, с которой мне пришлось
встретиться за всю мою жизнь, - сказал Франсуа.
Пьер опять ничего не ответил. Было жарко. Телега поднималась в гору
мимо медленно смещавшихся деревьев. Франсуа повернулся на сиденье, посмотрел
в сторону и добавил:
- Но если ты это действительно решил и тебя нельзя отговорить, то я
тебе помогу.
Пьер вернулся в свою маленькую комнату в повышенном и почти
восторженном состоянии, которое не покидало его с той минуты, когда он
подумал о возможности увезти Мари в Париж. Франсуа был отчасти прав: Пьер
меньше всего думал о том, что именно он будет делать и как надо будет
смотреть за Мари, это казалось ему второстепенным. То, что занимало его
мысли, было неизмеримо важнее. Он не сумел бы это объяснить в нескольких
словах, но если бы он мог это сделать, он бы сказал, что теперь все в мире
приобрело для него новое значение. Он был избавлен наконец от того
тягостного чувства, которое преследовало его все эти годы со дня смерти его
матери: чувства бессмысленности окружающего, его собственной жизни, его
службы и всего, что он делал. Это чувство особенно усилилось в нем после его
приезда сюда, когда он впервые вошел в лес и все не мог оттуда уйти,
погруженный в созерцание этого безмолвного и неподвижно-живого могущества
стволов, ветвей и листьев. Когда он смотрел на них, ему почему-то казалось
особенно очевидным, что его собственное существование ничтожно и бесполезно,
- так, точно вид этого леса был непонятным и неопровержимым одновременно
доказательством правильности именно этого сознания ничтожества и
бесполезности. Теперь это изменилось - и там, где до сих пор была тягостная
пустота, возникали спутанные волосы Мари, огрубевшие босые ее ноги, ее
бледное лицо, лишенное выражения, и этот мертвый взгляд ее светлых и пустых
глаз.
Он увидел ее на следующее утро в той же позе, в какой он видел ее
каждый день, - она сидела на земле и по-прежнему с непонятным постоянством
мяла в руках все тот же кусок глины, который давно потемнел от прикосновения
ее грязных пальцев.
- Здравствуйте, Мари, - сказал, понижая голос, как он делал всякий раз,
когда обращался к ней. И хотя он знал, что она не понимает его слов, эти
напрасные его монологи не казались ему потерей времени - вопреки здравому
смыслу. И он продолжал говорить так, точно перед ним была собеседница,
понимавшая не только смысл его фраз, но и каждую интонацию его голоса.
- Я хотел вам сказать, - продолжал он, глядя на нее, - она не поднимала
головы, - что это последние дни вашего пребывания здесь. Мы скоро уедем в
Париж, и ваша жизнь совершенно изменится.
Она не шевельнулась, - только ее пальцы медленно мяли глину. Пьер
подумал о том, каким чудовищно далеким пространством она отделена от него и
от того мира, в котором он жил, - и на одну короткую часть секунды ему
показалось, что всякая надежда на спасение Мари - только химера и бред. Но
он тотчас же забыл об этом.
- Вы будете жить в Париже, со мной, - сказал он, - и вам будет гораздо
лучше, чем тут. Я надеюсь, что рано или поздно вы выздоровеете, и тогда я
напомню вам то, что я говорил вам здесь за несколько дней до нашего отъезда.
Она ни разу не подняла головы. Пьер чувствовал необыкновенное волнение.
- Я еще должен о многом подумать, - сказал он. - Мы уезжаем через
четыре дня.
На следующий день Франсуа свел его с крестьянином, у которого был
небольшой грузовик с брезентовой крышей и наглухо закрывавшейся сзади
деревянной дверцей. Крестьянин согласился отвезти в Париж Пьера и Мари за
сравнительно недорогую цену. Он только попросил авансом у Пьера пятьсот
франков на расходы: он был недоверчив, как все крестьяне. Пьер их ему сейчас
же заплатил.
Пьер никогда потом не мог забыть того августовского рассвета, когда
грузовик подъехал к дому Франсуа. Пьер был давно одет и ждал уже с полчаса.
Небритый и взъерошенный Франсуа стоял рядом с ним и курил трубку. Воздух был
неподвижен, на траве блестела роса. Сердце у Пьера билось тяжело и неровно.
- Ты знаешь, - сказал он, - это все-таки, конечно, огромная
ответственность, я прекрасно это понимаю.
- Искренно желаю тебе успеха, - сказал Франсуа. - Ужасно хочется спать.
А для среднего крестьянина встать в этот час ничего не значит, они все чуть
свет поднимаются. Там, в Париже, ты держи меня в курсе всего, что будет
происходить. Ох, милый мой, страшно подумать. Ну, идем за ней.
Они остановились на пороге сторожки, в которой она жила и дверь которой
была отворена. Мари спала лицом вниз. Тот же невыносимый запах ударил в нос
и глаза Пьеру. Он вынул платок и приложил его к лицу.
- Нечего делать, - сказал Франсуа, - входи. Пьер подошел к кровати, на
которой лежала Мари, и тронул ее за плечо. Она открыла глаза.
- Мари, мы уезжаем, - сказал Пьер. - Я сейчас посажу вас в грузовик, и
мы поедем в Париж. Вставайте.
Он приподнял ее за плечи. Франсуа с удивлением смотрел на него.
- Она не понимает, что происходит, - сказал он вполголоса. - Она
безразлична ко всему на свете, ты видишь.
- Тем лучше, тем лучше, - задыхаясь, сказал Пьер.
У него было отдаленное сознание, в котором он едва отдавал себе отчет,
что он совершает нечто страшное, какое-то насилие над ней, и он подумал, что
так, вероятно, должен себя чувствовать убийца. Она была совершенно
беззащитна; он чувствовал это по тому, как мягко поддавались мускулы ее тела
под его руками. Он вывел ее из сторожки; она подняла руку к глазам и тотчас
же ее опять опустила. Крестьянин стоял у своего грузовика, смотрел на то,
что происходило, и лицо его не выражало решительно ничего. Пьер и Франсуа
подняли Мари не без некоторого усилия - у нее было литое, тяжелое тело - и
внесли ее в грузовик, на полу которого лежал соломенный матрац.
- Теперь постарайтесь заснуть, Мари, - сказал Пьер. - Я разбужу вас,
чтобы дать вам поесть.
Она лежала в грузовике так же неподвижно, как несколько минут тому
назад лежала у себя в сторожке. Крестьянин захлопнул дверцу и сел за руль.
- Ну, счастливой дороги, - сказал Франсуа, пожимая руку Пьеру, и Пьер в
первый раз заметил, что Франсуа был взволнован. - Помни, что ты обещал
держать меня в курсе всего.
Грузовик тронулся. Далекая река внизу уже была освещена ранним солнцем,
и в деревьях медленно таял утренний туман. Пьера время от времени начинала
трясти мелкая дрожь. Он молчал и смотрел сквозь мутное стекло на дорогу.
Они приехали в Париж поздним вечером после двухдневного путешествия. В
дороге они останавливались несколько раз. Крестьянин плохо рассчитал
расстояние, и они вынуждены были ночевать в пути, где-то на опушке леса.
Потом был второй, самый утомительный день. У Пьера ломило поясницу, и ему
все время хотелось спать. Наконец они въехали в Париж, и через некоторое
время грузовик остановился перед домом, где жил Пьер.
Мари не спала. Пьер приподнял ее, снял с грузовика и, держа ее под
руку, поднялся с ней на третий этаж в свою квартиру. Отперев дверь, он ввел
ее в столовую, зажег электричество, оставил ее в ярко освещенной комнате и
спустился вниз, чтобы расплатиться с крестьянином. Он вернулся через
несколько минут и, едва переступив порог, с упавшим сердцем понял, что
случилось. Он вспомнил слова Франсуа о том, что некоторые функции организма
происходили у Мари непроизвольно. Когда он вошел, она сидела на полу. На
секунду его охватило отчаяние. Но потом он пошел на кухню, принес тряпку и
лоханку с водой и привел все в порядок. Затем он вошел в ванную комнату и
открыл краны холодной и горячей воды в ванне. Мари по-прежнему сидела на
полу, глядя вокруг себя все тем же мертвым взглядом светлых глаз. Он
постелил ее кровать - ту самую, на которой раньше спала его мать. Потом,
когда ванна была наполнена водой, он взял Мари под мышки, - она по-прежнему
не оказывала ему никакого сопротивления, - и привел ее туда. Он расстегнул
пуговицы на тех черных лохмотьях, которые ей заменяли платье, и снял их с
нее. У нее было тугое и крепкое тело молодой женщины; на темной от грязи
коже было несколько синяков, а на правой стороне живота белел продолговатый
шрам.
- Теперь, Мари, надо принять ванну, - сказал он таким тоном, точно
обращался к ребенку. - Ах, Боже мой, ведь вам еще нужно вымыть голову!
Все это заняло больше часу. В конце концов, единственное, чего ему не
удалось отмыть, это были ступни Мари, покрытые твердой, мозолистой кожей.
Моя ее, он следил за выражением лица Мари, стараясь понять, как она на это
реагирует. Но и глаза, и лицо Мари оставались неподвижны, будто все это
происходило не с ней. Пьер покачал головой.
Потом он вытер ее досуха, надел на нее купальный халат, отвел ее в
комнату и уложил в постель. Она тотчас же закрыла глаза. Он постоял минуту,
пристально глядя на нее. Ее лицо побелело, черты его обрисовались как будто
отчетливее - и вдруг ему показалось, что вот сейчас, сию секунду, она
откроет глаза и он встретит ее удивленный человеческий взгляд. Он стоял,
думая об этом, и только потом понял, что уже в течение некоторого времени он
слышит ее ровное дыхание.
Пьер плохо и мало спал в эту ночь, несмотря на всю свою усталость. Два
или три раза он вставал, надевал халат и туфли и входил в ее комнату. И
каждый раз убеждался, что она спит без движения глубоким сном. Ранним утром
он встал, оделся, выпил чашку крепкого кофе и опять пошел к Мари. Через