Страница:
Сервантес, Достоевский во французском переводе, Платон, Овидий, Плутарх,
монографии о Рембрандте, Ван Гоге, Боттичелли, Руссо, учебники - алгебры,
истории французской литературы, те самые, по которым она училась.
Теоретически...
Она остановилась и прислушалась. Она всегда ощущала, неизвестно как,
животным и безошибочным чувством, приближение Пьера. Через минуту он вошел в
квартиру, и это прервало ее мысли. И когда она увидела его, она поняла с
отчетливостью, не допускавшей сомнений, что слово "теоретически", которое
она повторяла столько раз, не имело и не могло иметь никакого смысла.
Она часто думала о том, что если бы на месте Пьера был какой-то другой
человек, все трудные вопросы могли бы быть разрешены и их разрешение было бы
тем более необходимо, потому что фальшивое и странное положение, в котором
она была, становилось просто невыносимо. Но ей никогда и ни с кем не было
так легко, как с Пьером. Его постоянное присутствие ничем и никогда не
стесняло ее, и она не могла себе представить, что Пьер вдруг ушел бы из ее
жизни. Ей казалось, что Пьер был не похож ни на кого из тех людей, которых
она знала. То, что она ощущала в его присутствии, - это его неизменную
доброжелательность и его немую готовность поддержать ее во всем, - то, чего
она никогда не испытывала раньше и что ей казалось самым ценным, что может
быть. Она понимала, что потерять это было бы для нее непоправимым
несчастьем, и потому она все не решалась сказать Пьеру, что она знает теперь
свою прошлую жизнь. Он больше не спрашивал ее об этом - и ей иногда
казалось, что она понимает почему.
Однажды после ужина она сказала ему:
- Пьер, вы знаете что? Вы, может быть, правы, может быть, действительно
меня зовут Мари.
Он быстро взглянул на нее. В ее улыбающихся глазах он заметил теплый
перелив выражения, которого он раньше не видел. Она села глубже в кресло.
Пьер смотрел на ее туго натянутые чулки и черные туфли и вдруг вспомнил
летний день, дождь и ее босые ноги, увязшие в глине.
- Вы знаете, - продолжала она, - я много думала все эти дни и многое
вспомнила. Но я боюсь, что я не сумею вам рассказать это так, как было бы
нужно. И я решила, что, может быть, лучше, если я постараюсь все это
написать. Что вы скажете об этом?
- По-моему, это прекрасная идея, - сказал он. - Я буду с интересом
ждать, когда вы это кончите, и обещаю вам быть внимательным читателем.
Кроме того ощущения, что она выздоровела после очень долгой и тяжелой
болезни, Анна впервые чувствовала теперь, насколько жизнь может быть
спокойной и счастливой - она не находила других слов. Когда Пьера не было,
она выходила на улицу и гуляла целыми часами в этом районе Парижа, которого
раньше совершенно не знала. Потом она возвращалась, садилась за стол и
начинала писать. Незаметно для нее самой страницы шли за страницами, и перед
ней возникали сначала зрительные ее воспоминания - красная земля Прованса,
неподвижные пальмы, тугая листва кустарников, железный узор ворот ее дома,
каменные арки его фасада и его особенный желтовато-красный цвет, темневший
после захода солнца, высокое безоблачное небо, кипарисы в саду, дрожание
листьев, когда дул мистраль, далекие звезды вечером. Потом комната, где она
писала, наполнялась звуками - покашливание ее отца, прерывающаяся мелодия
рояля, на котором играла мать этюды и ее собстственные импровизации, вдруг
вливавшиеся в исполнение ноктюрна или "сада под дождем" - с преобладанием
минорных нот, последовательность которых напоминала пронзительную рояльную
жалобу неизвестно на что, - и после этого импровизация прекращалась и снова
начиналось долгое гармоническое повествование, звуковая проекция какой-то
блистательной и до конца рассказанной жизни, в которую Анна вкладывала свой
собственный смысл, где были стихи, воспоминания, предчувствия, надежды,
далекое лирическое движение, уход, возвращение, отражения пейзажей, отказ,
согласие, ответ на все вопросы, - Анна сидела на скамейке, в саду, в том его
месте, куда выходило окно комнаты, где стоял рояль, и слушала то, что ей
казалось музыкальным рассказом о ней самой. Было слышно стрекотание цикад,
хлопанье крыльев голубя, взлетевшего в воздух, крик ночной птицы, далекий
звон колокола из деревни, находившейся в двух километрах от их дома,
слышался иногда легкий треск туго пригнанных половиц паркета, когда в
вечерней тишине кто-нибудь проходил через комнаты, хруст гравия в саду,
звуковой след, по которому можно было знать, в каком направлении шел ее
отец, совершавший одинокие прогулки в поздний час, когда Анна лежала в
постели и в ее комнате было отворено окно и когда она не могла заснуть от
смутного и непонятного волнения о том, что она слышала в звуках рояля, в
стихах, в далеких замирающих переливах колокольного звона.
Потом возвращался Пьер. - Как вам пишется. Мари? - Я скоро кончу первую
часть. - Они ужинали, после ужина Пьер убирал со стола. Анна садилась в
кресло, и когда он, вымыв посуду, входил в комнату, она говорила ему:
- Расскажите мне о вашей матери, Пьер. Вы мне уже говорили о ней, но я
как-то не составила себе точного представления обо всем этом. Вы говорили,
что главная ее особенность была в примиренности со своей участью?
- Вы знаете. Мари, мне иногда кажется, что почти в каждой человеческой
жизни есть какая-то неизбежная ошибка. Ну, не в каждой, конечно, но во
многих. У такого-то человека, скажем, жизнь должна была бы быть такой, а
выходит, что она другая. У меня есть призвание быть врачом. Но
обстоятельства сложились так, что я архитектор. Или наоборот. Теперь, когда
я думаю о моей матери и ее жизни, мне кажется, что в ней всегда было что-то
теплое и уютное, что только она могла дать своей семье. У нее был
неисчерпаемый запас мягкости, вы понимаете? Она была простая женщина, и я
думаю, никогда ни одна отвлеченная мысль не приходила ей в голову. Она не
рассуждала и не думала, но у нее была - как бы это сказать? - неутомимая
душа. Она была очень достойная женщина, и все, в конце концов, в ее жизни
было незаслуженно жестоко и несправедливо - эта бедность, безвыходность,
отношение к ней моего отца, который не был плохим человеком, но не был
способен дать ей то, на что она имела право. Потом его смерть, потом эта
глупейшая война и, наконец, ее болезнь, с которой она могла бы жить еще
долгие годы.
Пьер много рассказывал Анне о своей жизни, об истории своей семьи, и
через некоторое время она знала о нем столько, сколько узнала бы, если бы
прожила рядом с ним много лет. Та жизнь, которую вела раньше она, вели ее
родители и их знакомые, не имела ничего общего с той, о которой ей говорил
Пьер. Она представляла себе, что сказал бы об этом ее отец - "статистика".
До ее матери это вообще не дошло бы: в узком кругу тех нелепых понятий,
которые определяли ее существование, просто не было места для того, о чем
рассказывал Пьер. Вспоминая все, что он говорил, она думала, что в этом
никакой роли не играло то, что в другой жизни, в той, какую она знала
раньше, имело важное значение: соображения денежного характера, вопрос о
положении - общественном, служебном, дела, которых здесь вообще не было,
наконец, брак, приданое, пристрастие к крупной игре, разорительные увлечения
- сколько раз она слышала эти слова: и подумать, что из-за нее он едва не
погубил всю свою карьеру... и подумать, что она, забыв обо всем, позволила
себе... Не было также и другого - семейных традиций, кастовых предрассудков,
своеобразной социальной философии, таких понятий, как "ущемление тех
законных прав, которые дает происхождение", - слова матери Анны,
"невежественная буржуазия" - определение ее отца - или "недопустимые
требования рабочих, которым нечего было бы есть, если бы я, владелец
предприятия, не дал бы им возможность такого существования, о каком их
родители не могли и мечтать", - как это говорил ее отцу один из его
знакомых, и отец ему ответил - в конце концов, вашим положением вы обязаны
случайности, но даже если бы это было результатом ваших собственных усилий,
то вы не правы вдвойне: во-первых, с точки зрения социальной справедливости,
потому что каждый из ваших рабочих имеет моральное право жить так же, как
вы, и с другой точки зрения, с которой вы не можете не согласиться, так как
вы лишены этой возможности, независимо от ваших взглядов и намерений, точки
зрения соотношения сил в современном обществе: в столкновении рабочих
профсоюзов с собственниками предприятий; рабочие профсоюзы сильнее вас, и вы
вынуждены делать не то, что вы хотите, а то, что хотят они. Я говорю это не
как представитель того или иного класса, а как человек, который имеет
известное понятие о структуре современного общества, той, которой совершенно
не предвидел, например, Маркс.
Пьер принадлежал к другому миру, о котором Анна до сих пор не имела
представления и только знала, что он существует. Но то, что ее больше всего
удивляло в Пьере, это его превратное, как ей казалось, мнение о самом себе:
он был твердо убежден, что он решительно ничем не отличался от других людей
и что кто угодно в его положении действовал бы именно так, как он, и не мог
бы действовать иначе.
Анна никогда не знала того состояния полного душевного покоя, в котором
она жила теперь. Ей иногда начинало казаться, что именно в этом и была цель
ее существования - в том, что после всех испытаний, которые выпали на ее
долю, она очутилась бы в этой скромной квартире, далеко от того района
города, где она жила с Жаком, и чтобы она проводила спокойные, медленные и
счастливые дни в ожидании возвращения со службы Пьера Форэ, старшего
бухгалтера какого-то незначительного предприятия. И что, кроме того, явно
фальшивое ее положение здесь, так как она не была ни женой, ни любовницей,
ни даже отдаленной родственницей этого человека, ее совершенно не тяготило,
как оно не тяготило и Пьера,
- Ты думаешь, что это может продолжаться бесконечно? - спросил его
как-то Франсуа.
- Я был бы счастлив, если бы это было так, - сказал Пьер. - Но это
слишком замечательно, и вряд ли это может быть длительным.
- Не знаю, - сказал Франсуа. - До последнего времени я в чудеса не
верил. Но после того, что произошло с Мари...
И эта жизнь продолжалась, жизнь, которая каждому, как это думал Пьер и
как это думала Анна, показалась бы странной и даже просто неправдоподобной,
но которая была лишена какой бы то ни было искусственности и в которой не
только не было ничего тягостного или неловкого ни для него, ни для нее, но
от которой ни он, ни она никогда не отказались бы. Утром Пьер вставал рано,
убирал квартиру, брился, принимал ванну, одевался, и когда он шел на кухню,
чтобы приготовить кофе, он слышал, как отворялась дверь комнаты Анны, слышал
ее шаги, потом шум воды в ванной. И когда он входил в столовую, Анна уже
ждала его там, со своей всегдашней теплой улыбкой, к которой он не мог
привыкнуть и от которой он каждый раз испытывал волнение. Потом он уходил на
службу, и она оставалась одна. Она выходила на улицу, - с недавнего времени
она стала покупать провизию, - затем возвращалась домой и садилась писать.
Она писала медленно, часто останавливаясь и глядя прямо перед собой в белую
стену, которая вдруг смещалась, и там, где она только что была, возникали
железные ворота, за которыми открывалась аллея, ведущая к подъезду дома. В
треске гравия и ярком солнечном свете из далекого пространства начинал
медленно приближаться тот мир, в котором прошли детство и первые годы ее
молодости. Она старалась удержать эти видения, они исчезали и появлялись
опять, то расплываясь, то снова возникая с необыкновенной отчетливостью и
скрываясь потом в густой листве сада или темнея в наступающих сумерках. И
там, где только что дрожали на ветру бесчисленные листья, не было больше
ничего, кроме отдельных переливов колокольного звона или звуков рояля, почти
безмолвных, как зрительное воспоминание, и Анна повторяла их вслух, чтобы
вернуть им жизнь, и только тогда рояльная мелодия вдруг расцветала перед
ней, неувядаемая и непогрешимая в своей последовательности раз навсегда.
Наконец однажды вечером после ужина Анна сказала:
- Пьер, я кончила сегодня днем первую часть того, что я хотела
написать. Я старалась постепенно вспомнить все, что было когда-то началом
моей жизни. - И она протянула ему большую тетрадь, которую он ей купил после
того, как она сказала ему, что хотела бы записать свои воспоминания.
- Вы много раз спрашивали меня, кто я такая, - сказала она изменившимся
голосом. - Я не могла тогда вам ответить, но не потому, что я не хотела, я
не могла, действительно не могла. Теперь я написала об этом, я знаю, что так
я не сумела бы вам рассказать. Может быть, это плохо написано, но это все
равно, Пьер. Во всяком случае, я писала это для вас.
- Мари...
- Меня звали Анной, Пьер, - сказала она. - Но теперь мне иногда
кажется, что мое настоящее имя - это то, которое вы произносите.
Она поднялась со своего кресла. Пьер спросил:
- Вы уходите к себе?
- Сегодня, первый раз за все время, - сказала она, - я хочу быть одна.
Он с тревогой смотрел в ее лицо. Оно было неподвижно, и ее широко
раскрытые глаза пристально глядели на него. Он опустил голову. Но через
несколько секунд она сказала:
- Я буду одна, Пьер. Но я буду знать, что вы недалеко от меня.
"Я не знаю, кто я. Я знаю свое имя и свою фамилию, я знаю, сколько мне
лет и где я родилась, но я знаю не менее твердо, что это ничего не
определяет. Я знаю, что я такая, какой я себя вижу и ощущаю, я живу и
существую только с недавнего времени, и об этом у меня почти нет
воспоминаний. То, что предшествует во времени моей теперешней жизни, мне
кажется бесконечно далеким. У меня такое впечатление, что я вспоминаю -
чью-то чужую жизнь, которая кончилась несколько лет тому назад. И эта чужая
жизнь, медленно возникающая в моей памяти, начинается, - как это
представляется мне сквозь неизмеримую даль, которую мне никогда больше не
суждено пересечь, - начинается с того, что я вижу перед собой в свете яркого
солнечного дня сложное сплетение железных прутьев на воротах, вделанных в
каменную стену, окружавшую сад, в глубине которого стоит дом, где я
родилась, в Провансе, на юге Франции".
Так начиналась первая страница тетради, которую Анна дала Пьеру и
которую он читал до трех часов утра.
То, что поразило его больше всего, это свежесть повествования, какая-то
особенная непосредственность восприятия Анной всего, что она описывала, - и
сквозь этот медленный словесный ритм до него доходило ясное видение далекого
мира, который появлялся перед ним из этой тетради в коричневом переплете.
Такое впечатление было у него, когда он читал это первый раз, читал так, как
если бы это была книга, написанная автором, которого он не знал. Но как
только он кончил читать, он опять начал все сначала - и тогда постепенно
перед ним появилась Анна, сперва девочкой, потом подростком. Он видел перед
собой отца Анны, ее учителей, аббата, вспомнил, что он тоже читал когда-то,
очень давно, стихи Луизы Лабэ. Он никогда не был в Провансе, где стоял дом
родителей Анны, но ему казалось, что он видит все это с необыкновенной
ясностью, эти кипарисы и пальмы сада, этот красновато-желтый цвет стен, это
сверкание южного солнца, эту красную землю, эту прозрачность горячего
воздуха, этот полет ласточек, эти сумерки, эти ночи, эти дни. Ему
представлялось, что из этой далекой картины идет к нему и все не может дойти
девушка, которой он никогда не знал. Она принадлежала к совершенно чуждой
ему среде, но это казалось ему неважным. Он прочел все до конца второй раз,
разделся и лег в постель, но знал, что не заснет до утра. Он думал о том,
что образ Анны, такой, каким он возникал из ее воспоминаний, - он
представлялся ему очень отчетливым, - наивная лирика, ожидание того, что
вдруг, в один блистательный день ее жизни, этот романтический мир откроется
перед ней во всем своем великолепии, - тогда, когда в силу невозможного и
невероятного совпадения чья-то воля сольется с ее волей, чье-то чувство
будет таким же, как ее чувство, словом, когда осуществится этот идиллический
и детский бред ее воображения. Он вдруг вспомнил свое собственное
впечатление от Лувра и сожаление о том, что этих красок, этого мира
пророков, героев и красавиц больше не существовало, как не существовало
того, о чем мечтала Анна.
Ее воспоминания обрывались на том месте, когда она уехала из Прованса в
Париж. Он лежал с открытыми глазами. Так вот кем было то бедное больное
животное, которое он увидел в лесу, недалеко от дома Франсуа, это несчастное
существо в грязном балахоне, - босые ноги, облепленные мокрой глиной,
спутанные волосы, пустые светлые глаза! Вот кому принадлежало это тело,
которое он так хорошо знал и которое он в течение долгого времени мыл и
одевал, - в котором было всегда, до последнего месяца, нечто пугающее и
нечеловеческое, потому что это было соединение тканей и мускулов, не
одушевленное ни одним проблеском сознания. Теперь это тело, вероятно, стало
другим. Но Пьер тотчас же забыл об этом и продолжал думать об Анне так, как
будто она была почти отвлеченным видением. Кто мог подумать, - тогда, в
лесу, у Франсуа, - что эти грубые и грязные руки когда-то перелистывали
страницы книг или нот, что эти пустые глаза видели раньше что-то иное, чем
то зияющее небытие, в которое они, казалось, были так неподвижно устремлены?
- Но мы победили это! - вдруг сказал он вслух с необыкновенной силой.
В комнату давно проникал дневной свет. Пьер встал, надел халат и пошел
в ванную. Он делал все привычными движениями, но совершенно механически,
думая о другом. Когда он вошел в столовую, он увидел Анну, сидящую в своем
кресле.
- Мари, - сказал он. - Простите, Анна... Я хотел бы сказать очень
много, но я сейчас не нахожу слов. Я прочел, что вы написали. Я хотел бы...
Я не спал эту ночь, вы знаете...
Она подняла на него глаза, и Пьер встретил ее взгляд.
- Я тоже не спала, - сказала она. - Пьер, вы самый замечательный
человек, которого я встретила в своей жизни.
----------
С недавнего времени Пьер перестал думать о том, как сложатся его
отношения с Анной и как будет идти их жизнь. Он знал, что это зависело не от
него, а от решения Анны. То беспокойство, которое было у него раньше, когда
он спрашивал себя, что будет дальше, теперь прошло. Он думал об Анне все
время, но другие вопросы занимали его внимание. Он думал, что Анна никогда
не найдет, не встретит человека, который мог бы не обмануть ее ожиданий,
тех, о которых она писала в своих воспоминаниях. Для того, чтобы это
произошло, - он повторял это себе много раз, - нужно столько удивительных
совпадений, на что нельзя рассчитывать. Правда, под влиянием чувства,
которое она могла бы испытать к какому-то человеку, эти требования Анны
могли измениться, но это было бы с ее стороны - в какой-то мере-отказ от
самой себя, искажение своего собственного образа, и оправдал ли себя этот
отказ?
Анна сказала ему, что ей надо подумать несколько дней и что после этого
она начнет писать вторую часть своих воспоминаний. Пьер чувствовал, - он не
мог определить, с какого именно момента это началось, - что в жизни Анны
наступает самый важный, как ему казалось, период. Но при этой мысли он не
испытывал ни тревоги, ни волнения, которые были раньше.
Франсуа позвонил ему на службу, и Пьер условился встретиться с ним в
кафе, как всегда. Он рассказал ему, что произошло за последнее время, и
долго говорил о воспоминаниях Анны.
- Это написано, - так мне кажется, ты понимаешь, я плохой критик, я не
берусь судить, - с удивительной свежестью, и, читая это, ты ясно
представляешь себе все. Когда я это прочел, я подумал, - вот с кем мы имели
дело, Франсуа, вот кого ты поднял с дороги. Разве это можно было тогда
представить?
- Ну, представить можно было все, что угодно, - сказал Франсуа. - Можно
было ставить себе самые разные вопросы, зная заранее, что ни на один из них
не будет ответа. Но что с ней было потом, со времени ее приезда в Париж и до
июня сорокового года?
- Она мне сказала, что начнет писать об этом через несколько дней.
- Собственно, почему ей просто не рассказать тебе об этом?
- Мне кажется, я это понимаю, - сказал Пьер. - Я убежден, у меня в этом
нет ни малейшего сомнения, что она напишет правду обо всем. Но, насколько я
себе представляю, когда она пишет, ей самой все становится яснее и вместо
беспорядочных воспоминаний в смешанной и спутанной последовательности перед
ней возникает отчетливо то, что было. Я думаю, кстати говоря, что у нее есть
несомненные литературные способности.
- Теперь о другом, - сказал Франсуа. - Ты не обращался больше к
психиатру?
- Откровенно говоря, мне кажется, что в этом нет надобности.
- Практической надобности - может быть. Но тебе не хотелось бы понять,
как все это произошло и как это могло произойти?
- Конечно, хотелось бы. Но я сомневаюсь, что кто бы то ни было, будь
это даже специалист, мог бы это объяснить. Почему ты об этом заговорил?
- Я недавно встретил именно такого специалиста, это мой товарищ по
университету. Очень дельный человек, между прочим, хотя несколько
увлекающийся. Мы с ним ужинаем завтра, и я хотел бы ему все это рассказать,
мне интересно знать, что он скажет. Ты ничего не имеешь против?
- Нет, - сказал Пьер, - мне тоже интересно было бы узнать его мнение.
- Послезавтра я тебе позвоню, - сказал Франсуа. Он ужинал со своим
университетским товарищем на следующий вечер в ресторане, огромные окна
которого выходили на набережную Сены. Когда подали кофе, Франсуа сказал:
- А теперь я тебе расскажу одну историю, это непосредственно по твоей
части, и буду тебе благодарен, если ты мне скажешь, что ты об этом думаешь.
Так вот. Началось это давно...
Его собеседник, еще молодой человек, с очень спокойными и очень
внимательными глазами, - по его взгляду было видно, что он привык направлять
мысль других людей и что он привык к их добровольному подчинению, - слушал
Франсуа, не выражая ни недоверия, ни удивления. Франсуа кончил рассказ и
вопросительно посмотрел на своего товарища. Тот сказал:
- То, что ты мне рассказал, это изложение ряда неправдоподобных фактов.
Так, как ты это рассказываешь, это происходить не могло.
- Парадоксальным образом это не мешает тому, что все происходило именно
так.
- Я, может быть, неудачно выразился. Я хотел сказать, что это мне
кажется клинически невозможным. Было что-то другое, самое важное, чего ты не
знаешь.
- И чего не знает никто?
- Это стоило бы выяснить. Тогда всему этому можно было бы найти
объяснение.
- Ты думаешь, вообще говоря, что все может быть объяснено? Ты не
думаешь, что существуют вещи, явления, по отношению к которым слово
"объяснение" теряет смысл?
- Если ты станешь на этот путь, ты отказываешься от анализа и от того,
что называется научным исследованием.
- Ни в какой степени, - сказал Франсуа. - Я только думаю, что
количество явлений в жизни значительно превосходит количество тех понятий,
которыми мы располагаем для того, чтобы эти явления определить. Мы можем
идти от простого к сложному или от сложного к простому. Но если того, что мы
хотим понять, нет ни среди простых, ни среди сложных явлений, которые вы
знали? Почему ты говоришь, что это клинически невозможно?
- Я говорю, что это не могло происходить так, как ты это рассказываешь,
тут чего-то не хватает. Как и почему она впала в то состояние, в котором она
прожила несколько лет, какой шок мог вызвать это? То, что она пришла в себя
после менингита... Она не упала ни разу во время болезни или до болезни?
- Не знаю, - сказал Франсуа, - надо спросить Пьера.
- Вот что касается Пьера, - сказал его собеседник, - тут все гораздо
яснее.
- Что? - удивленно сказал Франсуа. - Яснее? Почему?
- Что он собой, по-твоему, представляет? Это твой старый товарищ, ты
знаешь его давно, и ты мне рассказал приблизительно его жизнь. Что ты о нем
думаешь?
- Это я тебе скажу, - ответил Франсуа. - Но мне интересно знать, что ты
думаешь и почему тебе все так ясно?
- Это человек, у которого нет, как это говорится, резко выраженной
индивидуальности.
Франсуа вспомнил статью о среднем французе.
- У твоего Пьера нет честолюбия, у него нет личной цели в жизни. В нем
нет, если хочешь, какого-то творческого начала. Если его оставить одного, он
не будет знать, что с собой делать. Но у него, как у всех людей, есть
душевная энергия, которую ему не на что направить. Он не может себя найти -
поэтому он неизбежно идет к раздвоению личности. Он должен жить не для себя,
а для кого-то другого - и в этом он находит удовлетворение. Ты понимаешь,
говоря образно, он смотрит в эту чужую жизнь и только там он видит отражение
самого себя - искаженное, неправильное, частичное, но все-таки отражение.
Полноты образа тут нет, и его личные возможности наполовину парализованы. Но
все это, конечно, не мешает ему быть отличным человеком с несомненными
достоинствами.
Франсуа покачал головой.
- Ты со мной не согласен?
- То, что я с тобой не согласен, это не так важно, - сказал Франсуа. -
В конце концов, может быть, ты его обрисовал правильно с точки зрения твоей
собственной терминологии. Но эта терминология мне не кажется убедительной.
Что такое раздвоение личности? И где граница между ее клиническим значением
и творческой силой воображения, той самой, которая заставила Флобера сказать
монографии о Рембрандте, Ван Гоге, Боттичелли, Руссо, учебники - алгебры,
истории французской литературы, те самые, по которым она училась.
Теоретически...
Она остановилась и прислушалась. Она всегда ощущала, неизвестно как,
животным и безошибочным чувством, приближение Пьера. Через минуту он вошел в
квартиру, и это прервало ее мысли. И когда она увидела его, она поняла с
отчетливостью, не допускавшей сомнений, что слово "теоретически", которое
она повторяла столько раз, не имело и не могло иметь никакого смысла.
Она часто думала о том, что если бы на месте Пьера был какой-то другой
человек, все трудные вопросы могли бы быть разрешены и их разрешение было бы
тем более необходимо, потому что фальшивое и странное положение, в котором
она была, становилось просто невыносимо. Но ей никогда и ни с кем не было
так легко, как с Пьером. Его постоянное присутствие ничем и никогда не
стесняло ее, и она не могла себе представить, что Пьер вдруг ушел бы из ее
жизни. Ей казалось, что Пьер был не похож ни на кого из тех людей, которых
она знала. То, что она ощущала в его присутствии, - это его неизменную
доброжелательность и его немую готовность поддержать ее во всем, - то, чего
она никогда не испытывала раньше и что ей казалось самым ценным, что может
быть. Она понимала, что потерять это было бы для нее непоправимым
несчастьем, и потому она все не решалась сказать Пьеру, что она знает теперь
свою прошлую жизнь. Он больше не спрашивал ее об этом - и ей иногда
казалось, что она понимает почему.
Однажды после ужина она сказала ему:
- Пьер, вы знаете что? Вы, может быть, правы, может быть, действительно
меня зовут Мари.
Он быстро взглянул на нее. В ее улыбающихся глазах он заметил теплый
перелив выражения, которого он раньше не видел. Она села глубже в кресло.
Пьер смотрел на ее туго натянутые чулки и черные туфли и вдруг вспомнил
летний день, дождь и ее босые ноги, увязшие в глине.
- Вы знаете, - продолжала она, - я много думала все эти дни и многое
вспомнила. Но я боюсь, что я не сумею вам рассказать это так, как было бы
нужно. И я решила, что, может быть, лучше, если я постараюсь все это
написать. Что вы скажете об этом?
- По-моему, это прекрасная идея, - сказал он. - Я буду с интересом
ждать, когда вы это кончите, и обещаю вам быть внимательным читателем.
Кроме того ощущения, что она выздоровела после очень долгой и тяжелой
болезни, Анна впервые чувствовала теперь, насколько жизнь может быть
спокойной и счастливой - она не находила других слов. Когда Пьера не было,
она выходила на улицу и гуляла целыми часами в этом районе Парижа, которого
раньше совершенно не знала. Потом она возвращалась, садилась за стол и
начинала писать. Незаметно для нее самой страницы шли за страницами, и перед
ней возникали сначала зрительные ее воспоминания - красная земля Прованса,
неподвижные пальмы, тугая листва кустарников, железный узор ворот ее дома,
каменные арки его фасада и его особенный желтовато-красный цвет, темневший
после захода солнца, высокое безоблачное небо, кипарисы в саду, дрожание
листьев, когда дул мистраль, далекие звезды вечером. Потом комната, где она
писала, наполнялась звуками - покашливание ее отца, прерывающаяся мелодия
рояля, на котором играла мать этюды и ее собстственные импровизации, вдруг
вливавшиеся в исполнение ноктюрна или "сада под дождем" - с преобладанием
минорных нот, последовательность которых напоминала пронзительную рояльную
жалобу неизвестно на что, - и после этого импровизация прекращалась и снова
начиналось долгое гармоническое повествование, звуковая проекция какой-то
блистательной и до конца рассказанной жизни, в которую Анна вкладывала свой
собственный смысл, где были стихи, воспоминания, предчувствия, надежды,
далекое лирическое движение, уход, возвращение, отражения пейзажей, отказ,
согласие, ответ на все вопросы, - Анна сидела на скамейке, в саду, в том его
месте, куда выходило окно комнаты, где стоял рояль, и слушала то, что ей
казалось музыкальным рассказом о ней самой. Было слышно стрекотание цикад,
хлопанье крыльев голубя, взлетевшего в воздух, крик ночной птицы, далекий
звон колокола из деревни, находившейся в двух километрах от их дома,
слышался иногда легкий треск туго пригнанных половиц паркета, когда в
вечерней тишине кто-нибудь проходил через комнаты, хруст гравия в саду,
звуковой след, по которому можно было знать, в каком направлении шел ее
отец, совершавший одинокие прогулки в поздний час, когда Анна лежала в
постели и в ее комнате было отворено окно и когда она не могла заснуть от
смутного и непонятного волнения о том, что она слышала в звуках рояля, в
стихах, в далеких замирающих переливах колокольного звона.
Потом возвращался Пьер. - Как вам пишется. Мари? - Я скоро кончу первую
часть. - Они ужинали, после ужина Пьер убирал со стола. Анна садилась в
кресло, и когда он, вымыв посуду, входил в комнату, она говорила ему:
- Расскажите мне о вашей матери, Пьер. Вы мне уже говорили о ней, но я
как-то не составила себе точного представления обо всем этом. Вы говорили,
что главная ее особенность была в примиренности со своей участью?
- Вы знаете. Мари, мне иногда кажется, что почти в каждой человеческой
жизни есть какая-то неизбежная ошибка. Ну, не в каждой, конечно, но во
многих. У такого-то человека, скажем, жизнь должна была бы быть такой, а
выходит, что она другая. У меня есть призвание быть врачом. Но
обстоятельства сложились так, что я архитектор. Или наоборот. Теперь, когда
я думаю о моей матери и ее жизни, мне кажется, что в ней всегда было что-то
теплое и уютное, что только она могла дать своей семье. У нее был
неисчерпаемый запас мягкости, вы понимаете? Она была простая женщина, и я
думаю, никогда ни одна отвлеченная мысль не приходила ей в голову. Она не
рассуждала и не думала, но у нее была - как бы это сказать? - неутомимая
душа. Она была очень достойная женщина, и все, в конце концов, в ее жизни
было незаслуженно жестоко и несправедливо - эта бедность, безвыходность,
отношение к ней моего отца, который не был плохим человеком, но не был
способен дать ей то, на что она имела право. Потом его смерть, потом эта
глупейшая война и, наконец, ее болезнь, с которой она могла бы жить еще
долгие годы.
Пьер много рассказывал Анне о своей жизни, об истории своей семьи, и
через некоторое время она знала о нем столько, сколько узнала бы, если бы
прожила рядом с ним много лет. Та жизнь, которую вела раньше она, вели ее
родители и их знакомые, не имела ничего общего с той, о которой ей говорил
Пьер. Она представляла себе, что сказал бы об этом ее отец - "статистика".
До ее матери это вообще не дошло бы: в узком кругу тех нелепых понятий,
которые определяли ее существование, просто не было места для того, о чем
рассказывал Пьер. Вспоминая все, что он говорил, она думала, что в этом
никакой роли не играло то, что в другой жизни, в той, какую она знала
раньше, имело важное значение: соображения денежного характера, вопрос о
положении - общественном, служебном, дела, которых здесь вообще не было,
наконец, брак, приданое, пристрастие к крупной игре, разорительные увлечения
- сколько раз она слышала эти слова: и подумать, что из-за нее он едва не
погубил всю свою карьеру... и подумать, что она, забыв обо всем, позволила
себе... Не было также и другого - семейных традиций, кастовых предрассудков,
своеобразной социальной философии, таких понятий, как "ущемление тех
законных прав, которые дает происхождение", - слова матери Анны,
"невежественная буржуазия" - определение ее отца - или "недопустимые
требования рабочих, которым нечего было бы есть, если бы я, владелец
предприятия, не дал бы им возможность такого существования, о каком их
родители не могли и мечтать", - как это говорил ее отцу один из его
знакомых, и отец ему ответил - в конце концов, вашим положением вы обязаны
случайности, но даже если бы это было результатом ваших собственных усилий,
то вы не правы вдвойне: во-первых, с точки зрения социальной справедливости,
потому что каждый из ваших рабочих имеет моральное право жить так же, как
вы, и с другой точки зрения, с которой вы не можете не согласиться, так как
вы лишены этой возможности, независимо от ваших взглядов и намерений, точки
зрения соотношения сил в современном обществе: в столкновении рабочих
профсоюзов с собственниками предприятий; рабочие профсоюзы сильнее вас, и вы
вынуждены делать не то, что вы хотите, а то, что хотят они. Я говорю это не
как представитель того или иного класса, а как человек, который имеет
известное понятие о структуре современного общества, той, которой совершенно
не предвидел, например, Маркс.
Пьер принадлежал к другому миру, о котором Анна до сих пор не имела
представления и только знала, что он существует. Но то, что ее больше всего
удивляло в Пьере, это его превратное, как ей казалось, мнение о самом себе:
он был твердо убежден, что он решительно ничем не отличался от других людей
и что кто угодно в его положении действовал бы именно так, как он, и не мог
бы действовать иначе.
Анна никогда не знала того состояния полного душевного покоя, в котором
она жила теперь. Ей иногда начинало казаться, что именно в этом и была цель
ее существования - в том, что после всех испытаний, которые выпали на ее
долю, она очутилась бы в этой скромной квартире, далеко от того района
города, где она жила с Жаком, и чтобы она проводила спокойные, медленные и
счастливые дни в ожидании возвращения со службы Пьера Форэ, старшего
бухгалтера какого-то незначительного предприятия. И что, кроме того, явно
фальшивое ее положение здесь, так как она не была ни женой, ни любовницей,
ни даже отдаленной родственницей этого человека, ее совершенно не тяготило,
как оно не тяготило и Пьера,
- Ты думаешь, что это может продолжаться бесконечно? - спросил его
как-то Франсуа.
- Я был бы счастлив, если бы это было так, - сказал Пьер. - Но это
слишком замечательно, и вряд ли это может быть длительным.
- Не знаю, - сказал Франсуа. - До последнего времени я в чудеса не
верил. Но после того, что произошло с Мари...
И эта жизнь продолжалась, жизнь, которая каждому, как это думал Пьер и
как это думала Анна, показалась бы странной и даже просто неправдоподобной,
но которая была лишена какой бы то ни было искусственности и в которой не
только не было ничего тягостного или неловкого ни для него, ни для нее, но
от которой ни он, ни она никогда не отказались бы. Утром Пьер вставал рано,
убирал квартиру, брился, принимал ванну, одевался, и когда он шел на кухню,
чтобы приготовить кофе, он слышал, как отворялась дверь комнаты Анны, слышал
ее шаги, потом шум воды в ванной. И когда он входил в столовую, Анна уже
ждала его там, со своей всегдашней теплой улыбкой, к которой он не мог
привыкнуть и от которой он каждый раз испытывал волнение. Потом он уходил на
службу, и она оставалась одна. Она выходила на улицу, - с недавнего времени
она стала покупать провизию, - затем возвращалась домой и садилась писать.
Она писала медленно, часто останавливаясь и глядя прямо перед собой в белую
стену, которая вдруг смещалась, и там, где она только что была, возникали
железные ворота, за которыми открывалась аллея, ведущая к подъезду дома. В
треске гравия и ярком солнечном свете из далекого пространства начинал
медленно приближаться тот мир, в котором прошли детство и первые годы ее
молодости. Она старалась удержать эти видения, они исчезали и появлялись
опять, то расплываясь, то снова возникая с необыкновенной отчетливостью и
скрываясь потом в густой листве сада или темнея в наступающих сумерках. И
там, где только что дрожали на ветру бесчисленные листья, не было больше
ничего, кроме отдельных переливов колокольного звона или звуков рояля, почти
безмолвных, как зрительное воспоминание, и Анна повторяла их вслух, чтобы
вернуть им жизнь, и только тогда рояльная мелодия вдруг расцветала перед
ней, неувядаемая и непогрешимая в своей последовательности раз навсегда.
Наконец однажды вечером после ужина Анна сказала:
- Пьер, я кончила сегодня днем первую часть того, что я хотела
написать. Я старалась постепенно вспомнить все, что было когда-то началом
моей жизни. - И она протянула ему большую тетрадь, которую он ей купил после
того, как она сказала ему, что хотела бы записать свои воспоминания.
- Вы много раз спрашивали меня, кто я такая, - сказала она изменившимся
голосом. - Я не могла тогда вам ответить, но не потому, что я не хотела, я
не могла, действительно не могла. Теперь я написала об этом, я знаю, что так
я не сумела бы вам рассказать. Может быть, это плохо написано, но это все
равно, Пьер. Во всяком случае, я писала это для вас.
- Мари...
- Меня звали Анной, Пьер, - сказала она. - Но теперь мне иногда
кажется, что мое настоящее имя - это то, которое вы произносите.
Она поднялась со своего кресла. Пьер спросил:
- Вы уходите к себе?
- Сегодня, первый раз за все время, - сказала она, - я хочу быть одна.
Он с тревогой смотрел в ее лицо. Оно было неподвижно, и ее широко
раскрытые глаза пристально глядели на него. Он опустил голову. Но через
несколько секунд она сказала:
- Я буду одна, Пьер. Но я буду знать, что вы недалеко от меня.
"Я не знаю, кто я. Я знаю свое имя и свою фамилию, я знаю, сколько мне
лет и где я родилась, но я знаю не менее твердо, что это ничего не
определяет. Я знаю, что я такая, какой я себя вижу и ощущаю, я живу и
существую только с недавнего времени, и об этом у меня почти нет
воспоминаний. То, что предшествует во времени моей теперешней жизни, мне
кажется бесконечно далеким. У меня такое впечатление, что я вспоминаю -
чью-то чужую жизнь, которая кончилась несколько лет тому назад. И эта чужая
жизнь, медленно возникающая в моей памяти, начинается, - как это
представляется мне сквозь неизмеримую даль, которую мне никогда больше не
суждено пересечь, - начинается с того, что я вижу перед собой в свете яркого
солнечного дня сложное сплетение железных прутьев на воротах, вделанных в
каменную стену, окружавшую сад, в глубине которого стоит дом, где я
родилась, в Провансе, на юге Франции".
Так начиналась первая страница тетради, которую Анна дала Пьеру и
которую он читал до трех часов утра.
То, что поразило его больше всего, это свежесть повествования, какая-то
особенная непосредственность восприятия Анной всего, что она описывала, - и
сквозь этот медленный словесный ритм до него доходило ясное видение далекого
мира, который появлялся перед ним из этой тетради в коричневом переплете.
Такое впечатление было у него, когда он читал это первый раз, читал так, как
если бы это была книга, написанная автором, которого он не знал. Но как
только он кончил читать, он опять начал все сначала - и тогда постепенно
перед ним появилась Анна, сперва девочкой, потом подростком. Он видел перед
собой отца Анны, ее учителей, аббата, вспомнил, что он тоже читал когда-то,
очень давно, стихи Луизы Лабэ. Он никогда не был в Провансе, где стоял дом
родителей Анны, но ему казалось, что он видит все это с необыкновенной
ясностью, эти кипарисы и пальмы сада, этот красновато-желтый цвет стен, это
сверкание южного солнца, эту красную землю, эту прозрачность горячего
воздуха, этот полет ласточек, эти сумерки, эти ночи, эти дни. Ему
представлялось, что из этой далекой картины идет к нему и все не может дойти
девушка, которой он никогда не знал. Она принадлежала к совершенно чуждой
ему среде, но это казалось ему неважным. Он прочел все до конца второй раз,
разделся и лег в постель, но знал, что не заснет до утра. Он думал о том,
что образ Анны, такой, каким он возникал из ее воспоминаний, - он
представлялся ему очень отчетливым, - наивная лирика, ожидание того, что
вдруг, в один блистательный день ее жизни, этот романтический мир откроется
перед ней во всем своем великолепии, - тогда, когда в силу невозможного и
невероятного совпадения чья-то воля сольется с ее волей, чье-то чувство
будет таким же, как ее чувство, словом, когда осуществится этот идиллический
и детский бред ее воображения. Он вдруг вспомнил свое собственное
впечатление от Лувра и сожаление о том, что этих красок, этого мира
пророков, героев и красавиц больше не существовало, как не существовало
того, о чем мечтала Анна.
Ее воспоминания обрывались на том месте, когда она уехала из Прованса в
Париж. Он лежал с открытыми глазами. Так вот кем было то бедное больное
животное, которое он увидел в лесу, недалеко от дома Франсуа, это несчастное
существо в грязном балахоне, - босые ноги, облепленные мокрой глиной,
спутанные волосы, пустые светлые глаза! Вот кому принадлежало это тело,
которое он так хорошо знал и которое он в течение долгого времени мыл и
одевал, - в котором было всегда, до последнего месяца, нечто пугающее и
нечеловеческое, потому что это было соединение тканей и мускулов, не
одушевленное ни одним проблеском сознания. Теперь это тело, вероятно, стало
другим. Но Пьер тотчас же забыл об этом и продолжал думать об Анне так, как
будто она была почти отвлеченным видением. Кто мог подумать, - тогда, в
лесу, у Франсуа, - что эти грубые и грязные руки когда-то перелистывали
страницы книг или нот, что эти пустые глаза видели раньше что-то иное, чем
то зияющее небытие, в которое они, казалось, были так неподвижно устремлены?
- Но мы победили это! - вдруг сказал он вслух с необыкновенной силой.
В комнату давно проникал дневной свет. Пьер встал, надел халат и пошел
в ванную. Он делал все привычными движениями, но совершенно механически,
думая о другом. Когда он вошел в столовую, он увидел Анну, сидящую в своем
кресле.
- Мари, - сказал он. - Простите, Анна... Я хотел бы сказать очень
много, но я сейчас не нахожу слов. Я прочел, что вы написали. Я хотел бы...
Я не спал эту ночь, вы знаете...
Она подняла на него глаза, и Пьер встретил ее взгляд.
- Я тоже не спала, - сказала она. - Пьер, вы самый замечательный
человек, которого я встретила в своей жизни.
----------
С недавнего времени Пьер перестал думать о том, как сложатся его
отношения с Анной и как будет идти их жизнь. Он знал, что это зависело не от
него, а от решения Анны. То беспокойство, которое было у него раньше, когда
он спрашивал себя, что будет дальше, теперь прошло. Он думал об Анне все
время, но другие вопросы занимали его внимание. Он думал, что Анна никогда
не найдет, не встретит человека, который мог бы не обмануть ее ожиданий,
тех, о которых она писала в своих воспоминаниях. Для того, чтобы это
произошло, - он повторял это себе много раз, - нужно столько удивительных
совпадений, на что нельзя рассчитывать. Правда, под влиянием чувства,
которое она могла бы испытать к какому-то человеку, эти требования Анны
могли измениться, но это было бы с ее стороны - в какой-то мере-отказ от
самой себя, искажение своего собственного образа, и оправдал ли себя этот
отказ?
Анна сказала ему, что ей надо подумать несколько дней и что после этого
она начнет писать вторую часть своих воспоминаний. Пьер чувствовал, - он не
мог определить, с какого именно момента это началось, - что в жизни Анны
наступает самый важный, как ему казалось, период. Но при этой мысли он не
испытывал ни тревоги, ни волнения, которые были раньше.
Франсуа позвонил ему на службу, и Пьер условился встретиться с ним в
кафе, как всегда. Он рассказал ему, что произошло за последнее время, и
долго говорил о воспоминаниях Анны.
- Это написано, - так мне кажется, ты понимаешь, я плохой критик, я не
берусь судить, - с удивительной свежестью, и, читая это, ты ясно
представляешь себе все. Когда я это прочел, я подумал, - вот с кем мы имели
дело, Франсуа, вот кого ты поднял с дороги. Разве это можно было тогда
представить?
- Ну, представить можно было все, что угодно, - сказал Франсуа. - Можно
было ставить себе самые разные вопросы, зная заранее, что ни на один из них
не будет ответа. Но что с ней было потом, со времени ее приезда в Париж и до
июня сорокового года?
- Она мне сказала, что начнет писать об этом через несколько дней.
- Собственно, почему ей просто не рассказать тебе об этом?
- Мне кажется, я это понимаю, - сказал Пьер. - Я убежден, у меня в этом
нет ни малейшего сомнения, что она напишет правду обо всем. Но, насколько я
себе представляю, когда она пишет, ей самой все становится яснее и вместо
беспорядочных воспоминаний в смешанной и спутанной последовательности перед
ней возникает отчетливо то, что было. Я думаю, кстати говоря, что у нее есть
несомненные литературные способности.
- Теперь о другом, - сказал Франсуа. - Ты не обращался больше к
психиатру?
- Откровенно говоря, мне кажется, что в этом нет надобности.
- Практической надобности - может быть. Но тебе не хотелось бы понять,
как все это произошло и как это могло произойти?
- Конечно, хотелось бы. Но я сомневаюсь, что кто бы то ни было, будь
это даже специалист, мог бы это объяснить. Почему ты об этом заговорил?
- Я недавно встретил именно такого специалиста, это мой товарищ по
университету. Очень дельный человек, между прочим, хотя несколько
увлекающийся. Мы с ним ужинаем завтра, и я хотел бы ему все это рассказать,
мне интересно знать, что он скажет. Ты ничего не имеешь против?
- Нет, - сказал Пьер, - мне тоже интересно было бы узнать его мнение.
- Послезавтра я тебе позвоню, - сказал Франсуа. Он ужинал со своим
университетским товарищем на следующий вечер в ресторане, огромные окна
которого выходили на набережную Сены. Когда подали кофе, Франсуа сказал:
- А теперь я тебе расскажу одну историю, это непосредственно по твоей
части, и буду тебе благодарен, если ты мне скажешь, что ты об этом думаешь.
Так вот. Началось это давно...
Его собеседник, еще молодой человек, с очень спокойными и очень
внимательными глазами, - по его взгляду было видно, что он привык направлять
мысль других людей и что он привык к их добровольному подчинению, - слушал
Франсуа, не выражая ни недоверия, ни удивления. Франсуа кончил рассказ и
вопросительно посмотрел на своего товарища. Тот сказал:
- То, что ты мне рассказал, это изложение ряда неправдоподобных фактов.
Так, как ты это рассказываешь, это происходить не могло.
- Парадоксальным образом это не мешает тому, что все происходило именно
так.
- Я, может быть, неудачно выразился. Я хотел сказать, что это мне
кажется клинически невозможным. Было что-то другое, самое важное, чего ты не
знаешь.
- И чего не знает никто?
- Это стоило бы выяснить. Тогда всему этому можно было бы найти
объяснение.
- Ты думаешь, вообще говоря, что все может быть объяснено? Ты не
думаешь, что существуют вещи, явления, по отношению к которым слово
"объяснение" теряет смысл?
- Если ты станешь на этот путь, ты отказываешься от анализа и от того,
что называется научным исследованием.
- Ни в какой степени, - сказал Франсуа. - Я только думаю, что
количество явлений в жизни значительно превосходит количество тех понятий,
которыми мы располагаем для того, чтобы эти явления определить. Мы можем
идти от простого к сложному или от сложного к простому. Но если того, что мы
хотим понять, нет ни среди простых, ни среди сложных явлений, которые вы
знали? Почему ты говоришь, что это клинически невозможно?
- Я говорю, что это не могло происходить так, как ты это рассказываешь,
тут чего-то не хватает. Как и почему она впала в то состояние, в котором она
прожила несколько лет, какой шок мог вызвать это? То, что она пришла в себя
после менингита... Она не упала ни разу во время болезни или до болезни?
- Не знаю, - сказал Франсуа, - надо спросить Пьера.
- Вот что касается Пьера, - сказал его собеседник, - тут все гораздо
яснее.
- Что? - удивленно сказал Франсуа. - Яснее? Почему?
- Что он собой, по-твоему, представляет? Это твой старый товарищ, ты
знаешь его давно, и ты мне рассказал приблизительно его жизнь. Что ты о нем
думаешь?
- Это я тебе скажу, - ответил Франсуа. - Но мне интересно знать, что ты
думаешь и почему тебе все так ясно?
- Это человек, у которого нет, как это говорится, резко выраженной
индивидуальности.
Франсуа вспомнил статью о среднем французе.
- У твоего Пьера нет честолюбия, у него нет личной цели в жизни. В нем
нет, если хочешь, какого-то творческого начала. Если его оставить одного, он
не будет знать, что с собой делать. Но у него, как у всех людей, есть
душевная энергия, которую ему не на что направить. Он не может себя найти -
поэтому он неизбежно идет к раздвоению личности. Он должен жить не для себя,
а для кого-то другого - и в этом он находит удовлетворение. Ты понимаешь,
говоря образно, он смотрит в эту чужую жизнь и только там он видит отражение
самого себя - искаженное, неправильное, частичное, но все-таки отражение.
Полноты образа тут нет, и его личные возможности наполовину парализованы. Но
все это, конечно, не мешает ему быть отличным человеком с несомненными
достоинствами.
Франсуа покачал головой.
- Ты со мной не согласен?
- То, что я с тобой не согласен, это не так важно, - сказал Франсуа. -
В конце концов, может быть, ты его обрисовал правильно с точки зрения твоей
собственной терминологии. Но эта терминология мне не кажется убедительной.
Что такое раздвоение личности? И где граница между ее клиническим значением
и творческой силой воображения, той самой, которая заставила Флобера сказать