Газданов Гайто. Пробуждение

створки ставень проходил легкий свет. Мари продолжала неподвижно лежать в
кровати, и Пьер не знал, сон ли это или какое-то оцепенение, вызванное
резкой переменой в ее жизни, переменой, которая, конечно, не могла
отразиться в ее сознании, но на которую организм реагировал именно так.
Наконец, когда он в десятый раз пришел посмотреть на Мари, она открыла
глаза. Он распахнул ставни и сказал:
- Здравствуйте, Мари.
Она посмотрела на него, и ему показалось, что в ее глазах появился
какой-то отдаленный проблеск, нечто похожее на удивление. Затем она медленно
повернула голову несколько раз, и нельзя было понять, что это значит:
отрицание? сомнение? упрек? Пьер думал, что это, конечно, не могло быть ни
тем, ни другим, ни третьим.
С этого дня началось его новое существование. С необыкновенным
терпением, которого не могли поколебать неизменные неудачи, он старался
научить Мари, как надо себя вести в квартире. Он по-прежнему мыл ее каждый
день в ванне, расчесывал ей волосы и следил за каждым ее движением. Уходя,
он всегда запирал ее на ключ в комнате, боясь, чтобы она не натворила
какой-нибудь беды. Он знал еще со слов Франсуа, что у нее была привычка
прятать остатки пищи под матрац, и поэтому каждый день осматривал ее кровать
и всегда находил там то куски мяса, то хлеб, то макароны. Он выносил это на
кухню - и когда она следила за ним своими мертвыми глазами, он говорил ей:
- Это ничего. Мари, это не пропадет, мы будем просто держать это в
другом месте.
Иногда ему удавалось унести это так, чтобы она не видела. Наконец
наступил день, когда она забыла спрятать остатки пищи. Он бурно обрадовался,
обнаружив это, но радость его была преждевременной: на следующий день
несколько кусков мяса опять лежали под ее матрацем.
Но самым мучительным было то, о чем ему с болезненной гримасой говорил
Франсуа. Пьер, с наивностью, в которой он прекрасно отдавал себе отчет,
многократно объяснял Мари, как следует поступить, но все его объяснения
оказывались совершенно бесполезны. Проходили недели за неделями, кончился
сентябрь, начались октябрьские холода. Мари давно была одета, как нормальная
женщина, - Пьер тотчас же после приезда в Париж снял с нее мерку и купил ей
в магазине готового платья то, что считал необходимым. Она постепенно
привыкла к чулкам и обуви, и кожа ее ступней стала мягче. Но в остальном ему
не удалось добиться никаких изменений. Единственные минуты, когда ее
поведение напоминало поведение нормального существа, были те минуты, которые
Пьер проводил с ней за столом: она ела, пользуясь ножом и вилкой, но лицо ее
при этом принимало как бы еще более мертвое выражение, и создавалось
впечатление, что она делает ряд автоматических движений, не понимая их
значения.
Она была безразлична, казалось, решительно ко всему - к ванне, к еде, к
одеванию и раздеванию. Казалось, что понятие или возможность какой-то
привычки были для нее исключены. Когда стало холодно, Пьер аккуратно, каждый
день, топил две большие печки квартиры. Вначале он боялся, чтобы Мари
как-нибудь не обожглась или не наделала пожар. Но она не дотрагивалась до
печей. Только иногда, когда на дворе был мороз, он, возвращаясь домой,
неизменно находил ее в одной и той же позе: она сидела на полу, у печки, не
двигаясь. На кухню она не ходила никогда.
Был уже конец ноября, когда Франсуа однажды позвонил Пьеру по телефону
на службу и спросил, как идут дела. Пьеру было очень неприятно, что за все
это время ему не удалось добиться никакого результата. Поэтому он уклончиво
ответил, что есть некоторые улучшения, и сказал, что как-нибудь он позвонит
Франсуа, они встретятся и он ему все расскажет. Он был рад, что Франсуа не
настаивал и сказал, что будет ждать его звонка. И как раз на следующий день
после этого Пьеру показалось, - это было вечером, после того, как он
вернулся со службы, он был на кухне и готовил себе и Мари ужин, - что он
слышит незнакомый голос в квартире. Он вышел из кухни и прислушался.
Странный, металлический голос произносил какие-то невнятные звуки. Он быстро
прошел в столовую, где на полу, возле печки, сидела в своей обычной позе
Мари.
- Мари, это вы разговаривали? - спросил он. - Что вы говорили, моя
дорогая?
Она молча подняла на него свои пустые глаза. Он вздохнул и сказал:
- Боже мой, если бы это когда-нибудь произошло по-настоящему!
Дня через три он опять услыхал ее голос. На этот раз он потихоньку
подошел к полуотворенной двери и Мари его не видела. Звуки, которые она
издавала, были похожи на смену нескольких интонаций, и этот странный
металлический голос был лишен какой бы то ни было окраски. Прошло еще
некоторое время, и Пьер заметил, что она знала - или чувствовала - часы его
прихода. Однажды, когда он вернулся домой днем, она ждала его за дверью. Но
когда он вошел, она отшатнулась так, точно его впервые увидела.
- Это я. Мари, не бойтесь, - сказал он. Внимательно следя за выражением
ее глаз, он заметил, что оно иногда изменялось. Число этих изменений было
незначительно: удивление, неожиданность, недоверие, но эти выражения не
совпадали с внешними обстоятельствами. Между тем, что происходило, и
выражением глаз Мари не было никакой связи. Он заметил также, что
несомненные изменения произошли с ее телом, - он по-прежнему ежедневно мыл
ее в ванне. Раньше, как ему казалось, ее тело представляло собой просто
анатомическую совокупность частей - руки, ноги, грудь, живот. Но через
некоторое время как-то, когда он раздевал ее, чтобы посадить в ванну, он
опять взглянул на нее всю, от плеч до ступней, и понял наконец, в чем дело.
Ему показалось странным, что он не понимал этого раньше. Та нездоровая,
матовая желтизна ее кожи, которую он заметил после того, как выкупал ее
первый раз, исчезла. Теперь перед ним было тело с белой кожей, которая
отливала розоватым оттенком, тело молодой женщины - широкие, мягкие плечи,
невысокие груди, разделенные небольшим пространством, узкий живот, длинные
ноги. Но это тело оставалось таким же невыразительным, как и ее лицо и ее
пустые глаза. Каждое утро он спрашивал ее:
- Вы хорошо спали. Мари?
И каждое утро он встречал в ответ - ее пустой взгляд, которого он не
мог забыть и к которому не мог привыкнуть.
То, что ему было тягостнее всего, это необходимость следить за ней, как
за маленьким ребенком. Несмотря на то что она с самого начала спала на
клеенке, которую Пьер аккуратно мыл и ежедневно менял, несмотря на то что
окна комнаты, где спала Мари, оставались отворены почти весь день, все-таки
каждый раз, переступая порог ее комнаты, он ощущал тот легкий дурной запах,
который напоминал ему о бесплодности его усилий. Но он продолжал с прежним
упорством стремиться к тому, чтобы это изменилось. Он пробовал для этого
самые разные способы, вплоть до применения теории условных рефлексов, - все,
кроме насилия. Но когда потом, много позже, он случайно подумал об этом, он
не мог вспомнить, что именно он делал. Во всяком случае, через много недель
он добился своего: Мари стала вести себя нормально.
Пьер думал сначала, что это существеннейшее изменение автоматически
повлечет за собой другие. Но этого не случилось, и во всем остальном Мари
продолжала быть такой же, как раньше. Проходили дни и недели. По вечерам
Пьер обычно сидел и читал. Иногда отрывая глаза от книги, он видел фигуру
Мари на полу, у печки, в одной и той же позе, в той же неподвижности и в том
же безмолвии. Очень редко она произносила своим искусственным, металлическим
голосом несколько звуков, в которых не было ни слов, и смысла.
Вечером Пьер ложился в кровать и долго не мог заснуть. Иногда он
вставал и шел смотреть, спит ли Мари, но уже с порога он слышал ее ровное
дыхание. Он возвращался к себе на цыпочках и опять ложился в постель. Он
тщетно старался себе представить, что в ней происходит, и мысль о ней
никогда не покидала его. Об одном он старался не думать, обходя это как
нечто запретное, в чем ему было стыдно признаться даже самому себе. Это была
мысль, которую короче всего он мог бы выразить так: что стало бы с этим
бедным существом, если бы не было его, Пьера Форэ? Он не хотел об этом
думать, но возвращался к этой же мысли другим путем: он представлял себе
Мари такой, какой он ее увидел впервые. Затем он закрывал глаза, и Мари
опять появлялась перед ним такой, какой она стала теперь, в его парижской
квартире. В сотый раз он задавал себе бесплодный вопрос: кто была эта
женщина и какой была ее жизнь до того дня, когда Франсуа нашел ее на дороге?
Если бы его спросили, в чем состояла его задача, в чем он видел цель всего,
что он делал для нее, он ответил бы, что он хотел бы вернуть ей разум и то
место в жизни, которое ей принадлежит - или принадлежало. Это была правда,
но не вся правда. Если бы он дошел в этих рассуждениях до конца, - то, что
он смутно понимал, избегая на этом останавливаться, должно было бы быть
выражено иначе: он хотел, чтобы к ней вернулся разум, но он не хотел бы
возвращения ее прошлого.
Но и до того и до другого было очень далеко. Франсуа несколько раз
звонил ему по телефону, и Пьер чувствовал, что становится просто неловко
отвечать ему с той уклончивостью, с какой он это делал. Наконец он назначил
ему свидание у себя, и вечером Франсуа приехал к нему.
Был сравнительно теплый день. Мари сидела в кресле в своей комнате -
она научилась уже сидеть не только на полу, как раньше. На ней было темное
платье, она была в чулках и туфлях. Ее волосы, которые Пьер подстригал сам,
спускались на плечи. На изменившемся, побелевшем лице было, однако, все то
же мертвое выражение ее светлых и пустых глаз. Пьер ввел Франсуа в свою
комнату.
- Ты ее сейчас увидишь, - сказал он, - и скажешь, какое она произведет
на тебя впечатление. Я только боюсь, что твое появление может ее испугать.
- Я хотел с тобой о ней вообще поговорить, - сказал Франсуа. - Мне
кажется...
- Подожди, мы поговорим потом. Пойдем сейчас к ней. Ты только молчи,
говорить буду я.
Он вошел в ее комнату. Франсуа шел за ним.
- Добрый вечер, Мари, - сказал Пьер голосом, сдавленным от внутренней
дрожи. - Это Франсуа, у которого вы жили на юге, наш общий друг...
Она дернулась назад в кресле, но выражение ее глаз не изменилось.
Франсуа посмотрел на нее с удивлением и не произнес ни слова. В этой
неподвижности и в этом молчании прошло несколько тягостных для Пьера секунд.
Потом он сказал:
- Ну вот. Мари, мы вас больше не будем беспокоить.
Они вышли из комнаты. Пьер взглянул на Франсуа, лицо которого выражало
все то же удивление.
- Чудесно! - сказал он. - Ты знаешь, - неправдоподобно!
- Я вижу ее каждый день, ты понимаешь, мне трудно отдать себе отчет...
- Я тебе говорю - невероятно, - сказал Франсуа. - У нее вид нормальной
женщины. Она одета как все, она сидит в кресле. И потом ее лицо...
неузнаваемо, милый мой, неузнаваемо, ты понимаешь? Ну, старик, поздравляю!
Он был искренно взволнован.
- Прости меня за нескромность, - сказал Франсуа. - Я говорю это потому,
что, войдя в ее комнату, я не ощутил...
- В этом смысле она теперь ведет себя так, как всякое взрослое
существо, - поспешно сказал Пьер.
- Поразительно! Поразительно! - повторил Франсуа. - Я должен тебе
признаться, что я очень плохо верил... я не хотел тебе тогда говорить... То
есть, я хочу сказать, я считал, что это совершенно невозможно. То, что было
раньше, и то, что теперь, это небо и земля, ты понимаешь?
Они сидели в столовой, пили кофе.
- Ты не обращался к психиатру? - спросил Франсуа.
- Я был у него позавчера, - сказал Пьер. И он увидел перед собой
приемную, в которой вчера долго ждал, потом - лицо пожилого человека с
усталыми глазами, которому он рассказал историю Мари и ответа которого ждал
с необыкновенным волнением. Психиатр внимательно выслушал его. Потом пожал
плечами и сказал:
- Мы знаем множество отдельных случаев, и мы знаем некоторые из тех
законов и причин, которые теоретически могут объяснить ту или иную эволюцию
сознания больного. Но то, что мы знаем, это только незначительная часть
того, что мы хотели бы знать. То, что мы можем - с большей или меньшей
степенью достоверности - утверждать или предвидеть, это только ничтожная
часть того, что подлежит нашему изучению. Я думаю, что эта женщина
неизлечима. Но сказать это совершенно категорически я не могу.
Пьер вспомнил эти слова - и перед ним вдруг возникли с необыкновенной
отчетливостью летние дни и густой лес, где он впервые встретил это "бедное
больное животное", как ее называл Франсуа, запах муравейника, деревьев и
земли, солнце в ясном синем небе, шум реки внизу, под обрывом, босые
загорелые ноги Мари, ее неподвижные, светлые глаза.
- В конце концов - что другое мог тебе сказать психиатр? - сказал
Франсуа.

----------

На следующее утро, когда Пьер вошел в комнату Мари, она еще спала. В
полутьме, к которой постепенно привыкали его глаза, он различал белую
подушку, на которой лежала ее голова в длинных волосах. На неподвижном ее
лице было выражение далекого сонного спокойствия. Ему опять пришла в голову
та же мысль, которая впервые мелькнула у него еще тогда, на юге: не лучше ли
было бы оставить ее такой, какой она была, когда он ее впервые увидел - в
этом, почти блаженном, быть может, состоянии, вместо того чтобы пытаться
вернуть ее в тот жестокий и хаотический мир, который называется
действительностью? Но в следующую же секунду он подумал, что теперь было уже
слишком поздно. Он стоял, не двигаясь и продолжая смотреть на нее. В эту
комнату, подходя к этой же кровати, в те дни, когда ему удавалось встать
раньше матери, он приносил ей утром кофе. Он помнил ее еще наполовину сонный
голос:
- Спасибо, Пьеро, мой маленький. Я опять проспала, а ты меня балуешь...
"Здесь покоится Мартина Форэ..." За последние месяцы он реже бывал на
кладбище: деревья аллей, зеленый выцветший мундир сторожа, от которого пахло
дымом трубки и красным вином, и эти невыразительные могильные плиты с
надписями, - весь этот призрачный мир разложившихся мускулов, исчезнувших
чувств, обманутого ожидания, желаний, которые не успели быть удовлетворены,
сожалений, которые были прерваны навсегда, непроверенных подозрений,
ненайденных улик, неосуществившейся любви, житейской усталости. Пьер
вспомнил роскошную могилу тетки Жюстины, - огромная мраморная плита с двумя
ступенями у изголовья, огороженная стройной решеткой, искусственные цветы
необыкновенной пышности и золотые буквы - "благочестиво скончавшаяся... да
покоится в мире ее набожная душа...". Только через несколько лет после ее
смерти в Париж приехала из Дижона пожилая женщина, вся в черном, с острым и
сухим лицом без улыбки, дальняя родственница Альберта Форэ и тетки Жюстины,
знавшая всю ее жизнь и обстоятельно рассказывавшая о ней. Дальняя
родственница не пощадила тетку. Пьер тогда недоумевал: откуда, собственно,
этой женщине могли быть известны такие подробности теткиной биографии,
которые могла знать только сама Жюстина? Но родственница, казалось, все
знала. Эта сухая и худощавая женщина носила в себе неисчерпаемый запас
многолетней ненависти и зависти к покойнице, неизменных при всех
обстоятельствах, и язвительности, не останавливавшейся ни перед какими
сравнениями.
- Да, Мартина, если бы составить корпорацию из всех бывших любовников
Жюстины, это была бы крупная организация. - И за этим шли бесконечные
рассказы, - как тетка Жюстина пустила по миру такого-то, как застрелился
из-за нее скромный молодой человек, растративший казенные деньги. - Это было
безумие, Мартина, да, просто безумие, все говорили ему: опомнитесь,
несчастный, разве вы не видите, что эта женщина вас губит? - Но он не мог
остановиться. Первые сто тысяч, вторые сто тысяч... И она его даже не
любила, у нее в то время было еще два любовника. - Родственница
рассказывала, как умер Бержэ, полный шестидесятилетний человек, тот самый,
который подарил Жюстине прекрасно обставленный дом и брильянтовое ожерелье,
которым она так гордилась, - умер в ее кровати в час ночи. Жюстина вызвала
из комнаты верхнего этажа своего второго любовника, вместе с которым они
одели покойника и посадили его в кресло, а сами поднялись наверх и только
"удовлетворив свою страсть", как выразилась дальняя родственница, Жюстина с
не остывшим еще от объятий телом позвонила по телефону в полицию и потом
рассказала полицейским, что мсье Бержэ пришел к ней в гости, сел в кресло, -
так, как вы его сейчас видите, - и умер мгновенно от разрыва сердца. Пьеру
казалось совершенно неправдоподобным, чтобы какая бы то ни было женщина в
мире могла думать при таких обстоятельствах, рядом с трупом, об
"удовлетворении страсти". В рассказах родственницы, вероятно, - как он
думал, - было много выдумки, но даже приняв это во внимание, нельзя было не
прийти к тому выводу, что жизнь тетки Жюстины проходила все время по
какой-то зыбкой границе между преступлением и развратом, и бесспорная ее
скромность на склоне лет не могла уже ничего ни оправдать, ни изменить.
Конечно, святые отцы могли бы все-таки избавить тетку Жюстину от этой
непосильной тяжести могильной плиты с надписью о ее набожной душе.
- А впрочем, - думал Пьер, - всякий грех может быть прощен, и что можно
возразить против того, чтобы душа тетки Жюстины покоилась в мире? В
противоположность тому, что говорили и думали его родители, эта классическая
фраза "нас обокрали" никогда не казалась ему убедительной, он никогда не
жалел о неполученном наследстве и для него существование тетки Жюстины было
связано главным образом с детскими воспоминаниями о том, что; когда она
приезжала, он ел вкусные вещи, которых в обычное время был лишен.
Мари наконец пошевелилась и открыла глаза. Он подошел к окну, отдернул
занавески и открыл ставни. Потом он приблизился к ее кровати и сказал те
слова, которые произносил каждый день, никогда не получая на них ответа:
- Вы хорошо спали. Мари? Хорошо? Он знал, что после этого наступит
тишина, что потом он подождет минуту или две и поднимет ее с кровати. Это
был ежедневный звуковой провал, к которому он привык за много месяцев. И
вдруг Мари сказала:
- Хорошо.
Она произнесла это все тем же своим металлическим голосом, лишенным
какого бы то ни было человеческого выражения. Он схватил ее за плечи и
посмотрел ей в лицо. Оно было неподвижно, и огромные глаза Мари смотрели на
него тем же взглядом, как и всегда, светлым и пустым. Он сделал невольную
гримасу, сжал левой рукой лоб, на котором от волнения выступил пот, и сказал
шепотом:
- Это, может быть, я сумасшедший... Потом он занялся ее туалетом, и это
отвлекло его. Но когда он вышел на улицу, он снова стал думать о том, что
произошло полчаса тому назад. Было начало апрельского облачного дня. Он шел
по направлению к бульвару Сен-Мишель, мимо домов, которые он знал с детства,
мимо той витрины меховщика, где в глубине магазина сидел на жердочке
прикованный к ней тоненькой цепочкой свирепый зеленый попугай крупных
размеров, никогда не издававший ни одного звука, - и отец Пьера, когда они
однажды вдвоем проходили мимо этого магазина, сказал:
- Хотелось бы мне знать, а? Пьеро? О чем эта птица молчит столько лет?
Но хозяин магазина, румынский еврей, говоривший по-французски с таким
смешным акцентом, лысый, толстый, маленький человек с особенным выражением
жирной печали в черных, восточных глазах, уверял вопреки очевидности, что
попугай все может сказать и все понимает, но стесняется посторонних. Было
ясно, что Мари не понимала слово, которое она сегодня произнесла. Она
уловила слухом одно несложное фонетическое сочетание - и больше ничего. Но
все-таки это был какой-то сдвиг, к которому до сих пор она не была способна.
Может быть, все было менее безнадежно, чем казалось? В сущности, он всегда,
с первой минуты, верил в чудо, в возможность ее выздоровления, с того самого
жаркого августовского дня, когда он шел вниз, по глинистой дороге навстречу
Франсуа. И если посмотреть со стороны, то, конечно, очевидно, что теперь
Мари уже вышла - или начинает выходить - из того мертвенно-неподвижного
состояния, о котором Франсуа сказал, что оно делает ее похожей на бедное
больное животное. Как всегда, то, что Пьер думал о ней, он не мог бы
изложить в логически построенных фразах. Это чаще всего были почти
бесформенные мысли, которые сменялись другими, не успев приобрести даже
приблизительной отчетливости. Но их смутное движение было беспрерывно, и
именно оно определяло смысл его теперешней жизни - в гораздо большей
степени, чем то, что его звали Пьер Форэ, что у него была квартира недалеко
от площади Данфэр-Рошеро и что он был главным бухгалтером анонимного
общества Анри Дюран и компания.
На следующее утро, когда Пьер задал ей тот же вопрос, она опять
произнесла своим нечеловеческим голосом то же самое слово - "хорошо". Прошло
еще два дня - и когда вечером Пьер посмотрел в лицо Мари, он увидел,
расширенными от изумления и почти ужаса глазами, - он увидел, что она
улыбалась. Это произвело на него такое впечатление, что он перестал отдавать
себе отчет в том, что делает. Только через несколько минут он заметил, что
идет по улице не зная куда и глядя прямо перед собой. Накрапывал мелкий
дождик. Во влажном воздухе светили фонари. - Мы знаем историю множества
отдельных случаев, и мы знаем некоторые из тех законов или причин, которые в
принципе объясняют то или иное изменение в сознании того или иного больного.
Но то, что мы знаем, это только незначительная часть... - Пьер вспоминал эти
слова пожилого человека с усталыми глазами. Он думал одновременно о многом
другом. Он снова увидел перед собой густой лес в летние дни, босые загорелые
ноги Мари, ее неподвижные безумные глаза. Потом он заметил, что он все время
дрожит и что у него трясутся руки.
- Нет, надо все понять сначала, - сказал он вслух. - Что произошло? Что
будет теперь?
Он сел на мокрую уличную скамейку, но сразу же поднялся с нее и пошел
дальше. Неподалеку светилась витрина кафе. Он вошел в это кафе, остановился
у стойки и сказал:
- Дайте рюмку коньяку.
Пьер питал органическое отвращение к алкоголю и никогда не пил даже
вина. Коньяк обжег ему горло, он поперхнулся, закашлялся. Но дрожь после
этого прекратилась и руки перестали трястись. Выйдя из кафе, он долго еще
шагал под дождем по улицам и вернулся домой довольно поздно. Когда он
пришел, Мари спала, и он старался угадать в темноте, какое у нее теперь
лицо. Потом, не зажигая света, он вышел из ее комнаты и притворил дверь.
Была ночь с субботы на воскресенье. Пьер лег в постель и сразу заснул. Ночью
он просыпался много раз. Наконец в восьмом часу утра он встал, принял ванну,
приготовил кофе и вошел в комнату Мари. Она уже не спала. Он взглянул на нее
- и отшатнулся: с подушки, в которой тонула голова Мари с ее длинными
волосами, на него смотрели ее человеческие глаза.
- Мари, вы понимаете, что случилось? - закричал он. - Извините, что я
повысил голос. Но вы понимаете, что произошло чудо? Если бы вы знали, как
долго и мучительно я на это надеялся и сколько раз я терял надежду! Никто в
это чудо не верил, никто, кроме меня. Я даже не могу сказать, что я в это
верил, но это был для меня, вы понимаете, вопрос жизни и смерти, - морально,
вы понимаете?
Она молча смотрела на него, и он был уверен, что она понимает каждое
его слово. Он остановился и сказал:
- Да, сейчас мы будем пить кофе, я забыл об этом, простите. - Он принес
кофе, налил его Мари, затем себе и сделал несколько глотков.
- У нас много времени, Мари, и я бы не хотел, чтобы вы себя напрасно
утомляли, все придет постепенно. Мне кажется, что вы сейчас похожи на
человека, который долго жил во тьме и вдруг увидел дневной свет. Знаете ли
вы, что произошло и что этому предшествовало? Все это началось шесть лет
тому назад. Была война. Мой товарищ Франсуа нашел вас на краю дороги, вы
лежали без сознания. Он вас поднял и привез к себе, в тот дом в лесу, на юге
Франции, где он живет летом и где он в то время жил круглый год. Вы пришли в
себя, то есть, вы открыли глаза. Но вы ничего не могли сказать, и ваше
сознание было как бы атрофировано. Вы жили потом, в течение пяти лет, чисто
органической жизнью. Вы ели, спали, ходили, но вы не понимали, вероятно,
даже того, что вы существуете, и вы повиновались только физиологическим
потребностям. Когда я приехал на лето к Франсуа, - это было год тому назад,
- я вас нашел именно в таком состоянии. Я привез вас в Париж, сюда, в эту
квартиру, и все это время я старался вам помочь вернуться в юг мир
сознательной человеческой жизни, из которого вы были насильственно вырваны,
не знаю как и не знаю когда. И вот вчера я первый раз увидел на вашем лице
улыбку, а сегодня утром человеческое выражение глаз. Я не могу вам описать
того, что я испытал при этом. Вы знаете, кто вы такая и что с вами
случилось?
Она ничего не ответила и закрыла глаза. На ее лице было выражение
усталости, которого Пьер никогда до тех пор не видал.

----------

Пьер не знал, как теперь надо было действовать. Он позвонил по телефону
психиатру, сказав, что должен сообщить ему очень важные вещи и спросить его
совета, - как быть дальше? Психиатр принял его в тот же день, и Пьер
подробно рассказал ему, что произошло.
- Я должен вас поздравить самым искренним образом, - сказал психиатр. -
Судя по тому, что вы говорите, мне кажется, что потрясение, которое ее