эти слова - ты их не можешь не помнить: "Мадам Бовари - это я!"? Что это,
как не раздвоение личности, которое доходило до того, что у него была рвота,
когда он описывал ее отравление? Но оставим искусство потому, что никакой
анализ никогда не объяснит возможности появления таких людей, как
Микеланджело, Дюрер, Шекспир, Толстой. Я тебе скажу, что я думаю о Пьере. Он
не фанатик, не святой, он не из тех, кто готов посвятить свою жизнь уходу за
прокаженными, он не склонен ни к какой экзальтации. Но он способен сделать
то, чего мы с тобой сделать не можем, и именно потому, что в нем есть
творческая сила, которую ты у него отрицаешь. Он способен создать и
построить мир, ты понимаешь? Какую волю надо было иметь, чтобы сделать то,
что он сделал! Какой огромный запас душевной силы! Если хочешь, он
действительно живет не для себя. Но что значит жить для себя? И для кого, в
конце концов, он строит тот или иной мир? Ты понимаешь, что это такое -
победа над небытием?
- Без ее болезни и чего-то другого, чего мы не знаем, этой победы не
было бы.
- Я в этом не уверен, - сказал Франсуа. - Я знаю только, что без него
она до конца вела бы, вероятно, то жалкое животное существование, которого я
был свидетелем.
- Мы все склонны совершать одну ошибку, - ответил приятель Франсуа. -
Эта ошибка, о которой ты косвенно упомянул, - оставаться в пределах тех
понятий, которыми мы оперируем, так, как будто бы не жизнь создает понятия,
а понятия создают жизнь. Я лично всегда стремился этой ошибки избегать.
Может быть, ты прав в своем суждении о Пьере, но я должен тебе сказать, что
оно не очень противоречит тому, что я о нем думаю, - разница тут главным
образом, как ты говоришь, терминологическая. Я говорю "раздвоение личности",
а ты говоришь "построение мира", - но одно другого не исключает. То, что я
думаю на основании моего опыта и очень долгих размышлений, повлекших за
собой известные выводы, - я думаю, что в результате этой победы над
небытием, как ты поэтически выражаешься, что меня удивляет, кстати, потому
что ты журналист...
- Журнализм приучил меня к вульгаризации и упрощению, это верно, -
сказал Франсуа, - но вне этого профессионального обязательства я оставляю за
собой право на некоторую свободу выражений, которая в газетной статье на
политическую тему была бы неуместна. Ты говоришь, что ты думаешь...
- Я думаю, что теперь, после того что он сделал, Пьер, может быть,
наконец найдет себя.
----------
На следующий день Франсуа подробно рассказал Пьеру об этом разговоре. -
Да, она упала с кровати, я, может быть, тебе об этом не говорил? - сказал
Пьер. - Я как-то ночью, сидя в кресле в ее комнате, заснул и проснулся от
шума падающего тела. Она металась в бреду и упала на пол. Когда я ее поднял,
она была без сознания. Но она и до этого была без сознания. Никаких
повреждений, однако, на ее теле я не заметил и думаю, что их не было. В
конце концов, может быть, это падение и вызвало повторный шок, кто знает?
Несколько изменив выражения, Франсуа повторил Пьеру то, что ему говорил
его товарищ. Пьер пожал плечами.
- Мне все это кажется какой-то фантазией, - сказал он. - При чем тут
раздвоение личности? Все это гораздо проще. Ты видишь рядом с собой
несчастное существо, которое заслуживает лучшей участи. У тебя есть
возможность это положение как-то изменить. Ты это делаешь - и больше ничего.
Что тут особенного?
- Все зависит от того, как мы к этому подходим. То же самое положение
можно представить себе иначе. Чья-то жизнь сложилась определенным образом.
Если ты фаталист, ты скажешь, что так было суждено. Но ты с этим примириться
не можешь, и ты хочешь заставить события идти не так, как они идут, а так,
как они, по-твоему, должны идти. Ты действуешь таким образом против судьбы,
ты начинаешь борьбу с ней.
- Ты меня извини, Франсуа, но у тебя все это приобретает, может быть
помимо твоего желания, какую-то литературно-художественную форму. Какая тут
борьба против судьбы? Ты просто, в меру твоих возможностей, кому-то
помогаешь, и больше ничего. В одном я с тобой согласен: судьба часто бывает
несправедлива, - если можно как-то связать эти понятия, судьба и
справедливость. И вот, если тут ты можешь что-то сделать, то это, конечно,
дает тебе известное удовлетворение.
- Видишь, ты сам себе противоречишь. Потому что ты все-таки хочешь
изменить естественный ход событий.
- Восстановить, - сказал Пьер, - не изменить, Франсуа, а восстановить.
И я могу тебе сказать без колебаний, что это, по-моему, стоит сделать.
Франсуа внимательно посмотрел на Пьера. Потом он сказал очень медленно:
- А если она теперь уйдет и ты ее потеряешь?
- Для меня это было бы катастрофой, - сказал Пьер. - Мы с тобой уже об
этом говорили. Но это ни в какой степени не будет значить, что я действовал
неправильно. Кроме того, и ты и я, мы склонны к преувеличению. Наша роль,
моя в частности, значительно скромнее, чем может показаться на первый
взгляд. Ты ее поднял с дороги, я по отношению к ней выполнял в течение
некоторого времени, скажем, долг фельдшера, и все это, конечно, не дает нам
на нее никаких прав.
- Прав не дает, это верно. Но я думаю, что если ты ее спросишь, какую
роль ты играл в ее жизни, то я сильно сомневаюсь, что она назовет ее
скромной.
- Ей сейчас тоже трудно судить об этом объективно, - сказал Пьер.
----------
Когда Пьера не было дома, Анна много раз подходила к телефону, хотела
снять трубку и позвонить, но не могла на это решиться. Она знала, однако,
что нужно было как-то действовать, нужно было наконец узнать очень важные
вещи. Что произошло за эти годы? Где теперь Жак? Что теперь в Провансе? Обо
всем этом она не имела представления. Она нашла в телефонной книге номер
своей прежней парижской квартиры, но против него была теперь другая фамилия,
значит, Жака там не было. Зато телефонный номер ее двоюродного брата,
Бернара, и его адрес были те же, что до войны, и именно к нему нужно было,
конечно, обратиться. Ей казалось, хотя она понимала, насколько это нелепо,
что если она позвонит Бернару и узнает от него все, что произошло за это
время, то это как-то может изменить то, что было теперь и от чего она не
хотела и не могла отказаться.
Она думала обо всем этом, особенно вечером, когда ложилась в постель. В
последнее время она стала плохо спать. Но это ее не раздражало, как раньше.
Она знала это состояние, оно было таким же, как в начале ее жизни, когда ей
было шестнадцать лет. Это было смутное ожидание, значения которого она тогда
не понимала. Но теперь оно не вызывало у нее ни волнения, ни усталости.
Несколько раз она видела один и тот же сон: ей снилось, что она поднимается
по узкой горной тропинке, что она поднялась очень высоко и почему-то не
может вернуться тем же путем назад. И когда она наконец добирается до
вершины горы и боится посмотреть в ту пропасть, которая должна открыться
перед ее глазами, она вдруг видит, что она в долине, что нет ни пропасти, ни
гор, что все ровно и спокойно, что спускаются медленные сумерки и она знает,
что ей недалеко до того места, куда она идет. Потом ей снились путешествия,
поезда, пароходы, зыбь моря, и в этих снах не было чаще всего ни смысла, ни
содержания, это были ощущения - ветер, врывающийся в окна вагона,
вздрагивание колес на стыках рельс, размах волны, которую пересекал пароход.
Каждый вечер после ужина она подолгу говорила с Пьером. Но ни она, ни
он не говорили о том, что было самым важным.
- Пьер, вы никогда не думали о том, что бы вы сделали, если бы были
богаты?
- Нет, - сказал он улыбаясь. - У меня очень убогое воображение, и я об
этом никогда не думал. Но, вы знаете, так как нет решительно никаких
оснований полагать, что я когда-нибудь разбогатею, то в конце концов не так
важно, что я не буду знать, как я использую то богатство, которого у меня не
будет.
- Ну, а все-таки что бы вы сделали, если бы оно у вас было?
- Не знаю, - сказал Пьер, продолжая улыбаться. - Вероятно, растерял бы
и чувствовал бы себя несчастным.
- И вы никогда не мечтали о возможности разбогатеть?
- Нет, - сказал он, - кажется, нет, не помню. Знаете, Мари, - он долго
не знал, как ее называть, и говорил то Мари, то Анна, но потом стал опять
называть ее Мари, - это, по-моему, не очень интересно. Когда я был
мальчиком, я мечтал о далеких путешествиях. Но я никогда не думал в то
время, что для этого нужны деньги.
- А потом вы все-таки путешествовали? Вы были за границей?
- Нет, - сказал он. - Я плохо знаю даже Францию. У меня никогда не было
возможности поехать за границу.
Ложась в постель, она тушила свет, и тотчас же мысли и образы возникали
перед ней так, точно они рождались только во тьме, точно свет мешал их
появлению. Днем она нередко думала о том же, о чем она думала в начале ночи,
но эти же мысли были несколько иными, недостаточно полными, не доведенными
до конца. В темноте они приобретали другой характер, более углубленный и
более ясный.
Еще некоторое время тому назад она думала, что, если бы она встретила
Пьера на улице, она никогда не запомнила бы его лица. Теперь ей казалось,
что она никогда не забыла бы его небольшие, широко расставленные глаза,
линию его мягких губ, его улыбку, неуверенную и доброжелательную
одновременно. У него были узкие плечи, маленькие руки и ноги, но она видела
однажды, как он переносил без всякого усилия тяжелую швейную машину из одной
комнаты в другую и все его движения отличались безошибочной точностью. Что
еще удивляло Анну, это его необычайная память, он помнил все даты, все
телефонные номера, помнил, когда именно происходили те или иные события.
Когда она как-то сказала ему об этом, он ответил:
- Да, это какая-то механическая вещь, но ценности она, по-моему, не
имеет. Можно все запомнить и ничего не понять. Тогда уж лучше меньше помнить
и больше понимать.
Анна продолжала писать вторую часть своих воспоминаний. Но за несколько
дней до того, как она ее кончила, она решила, что нельзя больше откладывать
необходимых и неизбежных решений. Она написала и отправила своему
двоюродному брату, Бернару, письмо, в котором сообщала, что она жива и
здорова, что хотела бы с ним о многом поговорить и что в конце недели она
позвонит ему по телефону. Все эти дни она была неспокойна и не могла скрыть
своего волнения - настолько, что Пьер это заметил и сказал ей:
- Мари, мне кажется, что вы чем-то очень озабочены. Может быть, я мог
бы вам чем-нибудь помочь?
- Нет, Пьер, спасибо, - сказала она. - Я знаю, что могу на вас
рассчитывать.
- Во всем и всегда, - сказал он с непривычной для него твердостью.
----------
Вторую часть своих воспоминаний Анне было гораздо труднее писать, чем
первую. Она хотела сначала рассказать обо всем сравнительно коротко, изложив
только факты и умолчав о том, о чем, в сущности, можно было и не говорить.
Но потом решила, что не может так поступить по отношению к Пьеру. Она
решила, что он должен знать о ней все, чтобы не осталось ничего
недосказанного. Она подробно описала все, что касалось ее замужества, свою
жизнь с Жаком, свои преждевременные роды, свою глубокую душевную
подавленность, свои жалкие - как она их называла - попытки найти счастье или
видимость любви на стороне, то, как в течение последнего года ее брака она
почти не выходила из своей комнаты.
Она писала, что именно тогда она поняла, как ей казалось, что ее
длительное ожидание той полноты жизни, о которой она мечтала столько лет, и
ее надежда на это были основаны на чудовищной ошибке: она думала, что все
это существует не только в ее воображении, но и в действительности. Но потом
она убедилась, что этого не было и что этого нельзя найти. Ей было, как она
писала, трудно жить, трудно говорить с людьми, она не могла привыкнуть к той
атмосфере неизменного и безвыходного непонимания, которая была характерна
для ее отношений с Жаком, самые простые вещи утомляли ее - и, в конце
концов, это состояние было не лучше того, в каком нашел ее Пьер. И в том
ощущении конца света, которое она испытывала тогда, попав под бомбардировку,
было нечто одновременно трагическое и утешительное, и у нее было
впечатление, что гибнет мир, о котором, может быть, не стоит жалеть.
Опять, как в прошлый раз, она дала свою тетрадь Пьеру вечером, после
ужина. Она сказала:
- Я написала все, Пьер, - то, о чем обычно не говорят и не пишут. Я не
знаю, что вы подумаете об этом.
И опять, как в прошлый раз, Пьер не спал эту ночь. В его памяти
возникали все подробности воспоминаний Анны о второй части ее жизни. Он
старался понять каждое ее душевное движение, и чем больше он думал об этом,
тем больше ему казалось, что, в сущности, противоречие между первой и второй
частью жизни Анны носило искусственный характер. Она не изменилась, думал
он, изменились только внешние условия, и изменились так, что это грозило ей
гибелью. - Она просила хлеба, и ей дали камень, - шептал он, лежа в кровати
с открытыми глазами. - Как ей это объяснить?
Когда он увидел ее утром, он сказал:
- Во второй части ваших воспоминаний есть очень печальные вещи, которых
нет в первой. Но в них, мне кажется, нет ничего, в чем вы могли бы себя
упрекнуть. Мы поговорим об этом, хорошо?
В этот день, первый раз за все время, она пошла провожать его до двери.
И когда он был на пороге, она вдруг схватила его руку и крепко сжала ее. Ему
показалось, что он теряет сознание. Он обернулся и посмотрел на нее.
- Идите, Пьер, - сказала она шепотом, - мы поговорим вечером.
----------
Когда Пьер ушел, она вспомнила, что была пятница, конец недели, и что
если Бернар получил ее письмо, он должен ждать ее звонка. Она подошла к
телефону и набрала его номер.
- Алло! - сказал далекий, как ей показалось, голос Бернара.
- Здравствуй, Бернар, - сказала она, - это я, Анна.
- Анна! - закричал он. - Анна! Это действительно ты? Но это невероятно!
Что с тобой было? Мы все считали тебя погибшей. Где ты? Что с тобой?
- Я тебе это расскажу, - сказала она спокойным голосом, которому сама
удивилась. - Но для этого мы должны встретиться. Я не хочу приходить к тебе,
я предпочитаю кафе.
- Где угодно, когда угодно, - сказал он.
- Сегодня в четыре часа в том единственном кафе, которое рядом с твоим
домом, если оно еще существует.
- Да, да, - поспешно сказал он. - Я буду тебя ждать. Я просто не верю
своим ушам.
Бернар был инженер, так же как и Жак. Он изменился за эти годы,
пополнел, стал как-то важнее, чем был раньше, и потерял тот юношеский облик,
который помнила Анна. Войдя в кафе, она сразу увидела его и подошла к его
столику. Он быстро поднялся и крепко обнял ее.
- Это чудо, Анна, - сказал он. - Постой, дай на тебя посмотреть. Что-то
в тебе изменилось. Глаза, Анна, у тебя другие глаза. В остальном ты как
будто такая же.
- Мне надо задать тебе несколько вопросов, - сказала она.
- Прости меня, пожалуйста, - сказал он, - ты не думаешь, что прежде чем
задавать мне вопросы, ты могла бы сказать, что с тобой случилось и где ты
была все это время?
- Это я тебе скажу. Но я хотела бы прежде всего узнать, жив ли Жак и
где он, если он жив.
- Жив, был в плену, - сказал Бернар. - Потом его все-таки выпустили и
он вернулся в Париж. Его завод делал поставки для оккупационной армии. Жак
тут был совершенно ни при чем, но потом, ты понимаешь, для него создалось
довольно неприятное положение и он уехал из Франции. Он теперь представитель
своего предприятия в Южной Америке и большую часть времени живет в
Аргентине. Он очень изменился, особенно за время плена, у него теперь
взгляды совершенно другие, - ты помнишь, каким он был ревностным католиком?
Ничего от этого не осталось. Он там, в Аргентине, живет с какой-то женщиной,
от которой у него ребенок, сын. Твой дом в Провансе, - это, по-моему,
важнее, чем Жак, - в том же виде, как раньше, только у сторожа другая
собака. Все твои дела ведет наш нотариус, старик Видаль, - ты помнишь его?
Он же содержит дом, он все очень неплохо устроил, так что ты, в общем,
обеспечена. Мы все считали тебя погибшей. Но когда я говорил об этом с
Видалем, он мне заявил, что пока нет неопровержимых доказательств того, что
ты нас "покинула окончательно", как он выразился, он будет действовать так,
как если бы ты была жива, но находилась во временном отсутствии.
Бернар был любимым племянником отца Анны. В ранней своей молодости он
не отличался примерным поведением, крупно играл в карты, водился с
сомнительными людьми, пил, проводил ночи в кабаках и все никак не мог
угомониться - до того, как после очень крупного скандала он дал отцу Анны
слово вести себя иначе и с этого дня изменился: стал усердно учиться, сдал
все экзамены и поступил на службу, где прекрасно себя зарекомендовал. - Вот
говорят, что метаморфоз больше не бывает, - сказал после этого отец Анны. -
Очень даже бывают. То, что случилось с Бернаром, в своем роде не менее
удивительно, чем то, о чем рассказывается в греческой мифологии.
Анна помнила Бернара - он был старше ее на пять лет - сначала
мальчиком, потом юношей, он часто проводил лето у ее родителей; он учил ее
играть в теннис и плавать, и она сохранила о нем самое лучшее воспоминание.
В последние годы, после своего замужества, она встречала его очень редко, -
когда он как-то был у нее и Жака в их парижской квартире и Жак весь вечер
развивал свои теории, Бернар потом сказал Анне:
- Он страшный ханжа, твой муж, как ты могла выбрать такого человека?
Это какой-то ходячий молитвенник, а не мужчина.
- Теперь ты мне скажи, что было с тобой и куда ты исчезла? - сказал
Бернар. - Все, что я знаю, это что когда к Парижу подходили немцы, ты села в
автомобиль и уехала. После этого никто никогда не видел ни тебя, ни
автомобиля.
- Ты знаешь, Бернар, это такая страшная вещь, - страшная и
неправдоподобная, - что когда я думаю об этом, я просто теряюсь. Как это
тебе рассказать? Я даже не могу сказать, что я погибла. Меня больше не было.
Та самая Анна, которую ты знал столько лет, с которой ты играл в детстве,
перестала существовать, умерла, если хочешь. И эта смерть продолжалась все
эти годы, до самого последнего времени.
- Смерть не может продолжаться, Анна. Смерть наступает один раз.
- Это так и было бы со мной, если бы...
- Если бы что?
- Нет, - сказала Анна, - я начну сначала. Ты помнишь аббата Симона?
- Ну как же, - сказал Бернар. - "Дитя мое, вы должны понять..." Но при
чем тут аббат - Симон?
- Я вспомнила о нем потому, что он объяснял мне смысл Апокалипсиса. И
вот последнее, что я видела до той минуты, после которой я перестала
существовать, я хочу сказать, я, как Анна Дюмон, - это было похоже на
апокалиптический конец света. И вот...
Она подробно рассказала Бернару о том, что с ней произошло. Ни она, ни
он не замечали, как шло время. Когда Анна кончила говорить, был уже десятый
час вечера.
- Это нельзя назвать иначе как чудом, - сказал Бернар. - Значит, все
эти годы, когда мы ломали себе головы над совершенно бесплодными догадками о
том, как и где ты могла погибнуть, ты жила там, в этом домике в лесу, не
зная, кто ты такая, и не понимая даже, что ты продолжаешь существовать. Но
чудо в том, что нашелся человек, который вернул тебя к жизни. Он что - врач?
Он богат? Кто он такой?
- Он бухгалтер по профессии, никакого состояния у него быть не может.
Ты думаешь, что это имеет какое-нибудь значение?
- Нет. Я думаю, что это не имеет ни малейшего значения, - сказал
Бернар.
И только тогда Анна взглянула на стенные часы и увидела, что они
показывали половину десятого.
- Я должна идти, - сказала она. - Я тебе позвоню на днях, и мы
продолжим наш разговор. - Она быстро вышла из кафе и поехала домой.
----------
Пьер плохо понимал то, что ему говорили в тот день. Внешне это никак не
отражалось на нем, и этого не заметил ни один из его сослуживцев. Но все,
что он слышал и воспринимал, доходило до него заглушенным и едва понятным,
теряясь в том воспоминании необыкновенной силы, которое не покидало его, -
рука Анны, сжимающая его руку. Он все время продолжал чувствовать этот
горячий зажим ее сухих и сильных пальцев, и в этом ощущении глохли голоса и
звуки вокруг него. Он ушел со службы раньше, чем обычно.
Он вошел в квартиру и сразу почувствовал, зная, что не может ошибиться,
что Анны нет. Было пять часов дня. В это время она всегда была дома. Не
понимая, что он делает, не понимая, зачем он это делает, он закричал:
- Мари! Где вы? Мари!
Он быстро вошел в ее комнату. Все было в таком виде, как будто она
только что была тут. Может быть...
Он сел за стол и охватил голову руками. Она сказала - мы поговорим
вечером, - значит, она не собиралась уходить. Но может быть, это было нечто
вроде прощания, так же, как то, что она сжала его руку, может быть, это были
ее последние слова и последнее движение?
У него болело сердце. Может быть, с ней случилось несчастье? Она могла
упасть на улице, попасть под автомобиль. Нет, это все-таки было
маловероятно. С другой стороны, если бы она не решила уйти, ее не могло бы
не быть дома в этот час. Но почему она даже не оставила ему записку, -
несколько слов, - разве он не заслужил этого? Боль в сердце мешала ему
думать. Он встал, сделал несколько шагов по комнате и сел в то кресло, в
котором обычно сидела она. В конце концов, на что он мог рассчитывать? Какое
он имел право на что-либо рассчитывать? И что могло быть, в конце концов,
естественнее, чем ее возвращение в тот мир, где она раньше жила? Пьер,
однако, знал рассудком и чувствовал всей душой, что этого не могло быть.
Кроме того, Анна не могла принять такого решения и даже не сказать ему об
этом, - Анна, которая с такой искренностью и таким бесконечным доверием к
нему рассказала ему в своих воспоминаниях всю свою жизнь, Анна, - ее
изменившийся после болезни голос, теплый взгляд ее глаз, ее медленное и
неудержимое приближение к нему, о котором он старался не думать, но которого
он не мог не чувствовать, - нет, Анна не могла уйти. Но что же в таком
случае могло произойти? Что можно было сделать? Где ее можно искать?
Единственное, что оставалось, это ждать. Но ему казалось, что на это ему не
хватит сил.
Потом наступило состояние, похожее на душевное оцепенение. Некоторое
время он не думал больше ни о чем, ему было больно, и он даже не мог бы
сказать, где именно он чувствовал эту боль, - она была всюду. Затем он опять
встал, сделал несколько шагов и снова сел в кресло. Он вдруг увидел перед
собой Анну, такой, какой она была теперь, ее лицо с тяжеловатыми чертами -
ему вдруг вспомнились эти слова ее отца, - с теплым взглядом ее глубоких
глаз, ее улыбку и услышал опять ее незабываемый шепот: мы поговорим об этом
вечером, Пьер. Она имела право действовать так, как она хотела... Анна
Дюмон, которая просто никогда не знала бы о его существовании, если бы не
эта ее многолетняя душевная смерть и необыкновенное количество удивительных
совпадений. Если бы не это... В конце концов, он, Пьер Форэ, на что он мог
претендовать? Он думал об этом и в то же время чувствовал, что все эти
соображения были совершенно вздорными, что все было не так. Позвонить в
комиссариат полиции? Он знал, что ему оттуда ответят:
"Подождите несколько дней, какие у вас основания думать, что с ней
что-то случилось?"
Он знал, что Анна и все чувства, ощущения и мысли, которые были с ней
связаны, это был мир, вне которого для него ничего не существовало. Если бы
этого мира не стало, его жизнь не имела бы никакого смысла ни для других, ни
для него самого. Он сделал то, что он должен был сделать, и на этом его роль
была кончена. Теперь он был больше не нужен. У него была бедная жизнь, потом
перед ним возник необыкновенный и блистательный мираж, который ему было
суждено увидеть, почувствовать и понять, - Анна и ее возвращение из небытия,
- но в котором ему не было места. Все было ясно, все было естественно, и
даже если в этом было то, что лишало его собственную жизнь всякого смысла,
это ничего не меняло и это возвращение Анны было несравненно важнее,
несравненно значительнее, чем его существование или прекращение его
существования.
В комнате было давно темно, он не подумал о том, чтобы зажечь свет. На
смутно белеющем циферблате стенных часов стрелки показывали без четверти
десять. Теперь было ясно, что Анна не вернется. Но может быть, она завтра
позвонит ему? Может быть, она напишет ему? Может быть, она объяснит ему... и
он скажет ей... Может быть...
С необыкновенной отчетливостью он услышал, как поворачивается в двери
ключ. Он повернул голову. С порога голос Анны сказал:
- Пьер, вы здесь?
Вместо ответа она услышала глубокий, хриплый звук, похожий, как ей
показалось, на сорвавшийся стон.
- Пьер, что с вами? - закричала она. Она зажгла свет. Пьер сидел за
столом, опустив голову, плечи его вздрагивали. Она подошла к нему, теплая ее
рука обняла его. Она сказала:
- Теперь все кончено, Пьер. Я вас больше никогда не оставлю.
Он чувствовал ее руку на шее и прикосновение ее тела. Он не мог сказать
ни одного слова. Он поднялся со стула и увидел так близко, как никогда, ее
глубокие глаза.
- Да, Пьер, - сказала она, - да. И если бы было нужно опять все
начинать сначала, зная, что вы придете за мной, я бы не колебалась ни
минуты.
- Я бы тоже не колебался ни минуты, - сказал Пьер. Это были первые
слова, которые он произнес после того, как она вошла в квартиру.
как не раздвоение личности, которое доходило до того, что у него была рвота,
когда он описывал ее отравление? Но оставим искусство потому, что никакой
анализ никогда не объяснит возможности появления таких людей, как
Микеланджело, Дюрер, Шекспир, Толстой. Я тебе скажу, что я думаю о Пьере. Он
не фанатик, не святой, он не из тех, кто готов посвятить свою жизнь уходу за
прокаженными, он не склонен ни к какой экзальтации. Но он способен сделать
то, чего мы с тобой сделать не можем, и именно потому, что в нем есть
творческая сила, которую ты у него отрицаешь. Он способен создать и
построить мир, ты понимаешь? Какую волю надо было иметь, чтобы сделать то,
что он сделал! Какой огромный запас душевной силы! Если хочешь, он
действительно живет не для себя. Но что значит жить для себя? И для кого, в
конце концов, он строит тот или иной мир? Ты понимаешь, что это такое -
победа над небытием?
- Без ее болезни и чего-то другого, чего мы не знаем, этой победы не
было бы.
- Я в этом не уверен, - сказал Франсуа. - Я знаю только, что без него
она до конца вела бы, вероятно, то жалкое животное существование, которого я
был свидетелем.
- Мы все склонны совершать одну ошибку, - ответил приятель Франсуа. -
Эта ошибка, о которой ты косвенно упомянул, - оставаться в пределах тех
понятий, которыми мы оперируем, так, как будто бы не жизнь создает понятия,
а понятия создают жизнь. Я лично всегда стремился этой ошибки избегать.
Может быть, ты прав в своем суждении о Пьере, но я должен тебе сказать, что
оно не очень противоречит тому, что я о нем думаю, - разница тут главным
образом, как ты говоришь, терминологическая. Я говорю "раздвоение личности",
а ты говоришь "построение мира", - но одно другого не исключает. То, что я
думаю на основании моего опыта и очень долгих размышлений, повлекших за
собой известные выводы, - я думаю, что в результате этой победы над
небытием, как ты поэтически выражаешься, что меня удивляет, кстати, потому
что ты журналист...
- Журнализм приучил меня к вульгаризации и упрощению, это верно, -
сказал Франсуа, - но вне этого профессионального обязательства я оставляю за
собой право на некоторую свободу выражений, которая в газетной статье на
политическую тему была бы неуместна. Ты говоришь, что ты думаешь...
- Я думаю, что теперь, после того что он сделал, Пьер, может быть,
наконец найдет себя.
----------
На следующий день Франсуа подробно рассказал Пьеру об этом разговоре. -
Да, она упала с кровати, я, может быть, тебе об этом не говорил? - сказал
Пьер. - Я как-то ночью, сидя в кресле в ее комнате, заснул и проснулся от
шума падающего тела. Она металась в бреду и упала на пол. Когда я ее поднял,
она была без сознания. Но она и до этого была без сознания. Никаких
повреждений, однако, на ее теле я не заметил и думаю, что их не было. В
конце концов, может быть, это падение и вызвало повторный шок, кто знает?
Несколько изменив выражения, Франсуа повторил Пьеру то, что ему говорил
его товарищ. Пьер пожал плечами.
- Мне все это кажется какой-то фантазией, - сказал он. - При чем тут
раздвоение личности? Все это гораздо проще. Ты видишь рядом с собой
несчастное существо, которое заслуживает лучшей участи. У тебя есть
возможность это положение как-то изменить. Ты это делаешь - и больше ничего.
Что тут особенного?
- Все зависит от того, как мы к этому подходим. То же самое положение
можно представить себе иначе. Чья-то жизнь сложилась определенным образом.
Если ты фаталист, ты скажешь, что так было суждено. Но ты с этим примириться
не можешь, и ты хочешь заставить события идти не так, как они идут, а так,
как они, по-твоему, должны идти. Ты действуешь таким образом против судьбы,
ты начинаешь борьбу с ней.
- Ты меня извини, Франсуа, но у тебя все это приобретает, может быть
помимо твоего желания, какую-то литературно-художественную форму. Какая тут
борьба против судьбы? Ты просто, в меру твоих возможностей, кому-то
помогаешь, и больше ничего. В одном я с тобой согласен: судьба часто бывает
несправедлива, - если можно как-то связать эти понятия, судьба и
справедливость. И вот, если тут ты можешь что-то сделать, то это, конечно,
дает тебе известное удовлетворение.
- Видишь, ты сам себе противоречишь. Потому что ты все-таки хочешь
изменить естественный ход событий.
- Восстановить, - сказал Пьер, - не изменить, Франсуа, а восстановить.
И я могу тебе сказать без колебаний, что это, по-моему, стоит сделать.
Франсуа внимательно посмотрел на Пьера. Потом он сказал очень медленно:
- А если она теперь уйдет и ты ее потеряешь?
- Для меня это было бы катастрофой, - сказал Пьер. - Мы с тобой уже об
этом говорили. Но это ни в какой степени не будет значить, что я действовал
неправильно. Кроме того, и ты и я, мы склонны к преувеличению. Наша роль,
моя в частности, значительно скромнее, чем может показаться на первый
взгляд. Ты ее поднял с дороги, я по отношению к ней выполнял в течение
некоторого времени, скажем, долг фельдшера, и все это, конечно, не дает нам
на нее никаких прав.
- Прав не дает, это верно. Но я думаю, что если ты ее спросишь, какую
роль ты играл в ее жизни, то я сильно сомневаюсь, что она назовет ее
скромной.
- Ей сейчас тоже трудно судить об этом объективно, - сказал Пьер.
----------
Когда Пьера не было дома, Анна много раз подходила к телефону, хотела
снять трубку и позвонить, но не могла на это решиться. Она знала, однако,
что нужно было как-то действовать, нужно было наконец узнать очень важные
вещи. Что произошло за эти годы? Где теперь Жак? Что теперь в Провансе? Обо
всем этом она не имела представления. Она нашла в телефонной книге номер
своей прежней парижской квартиры, но против него была теперь другая фамилия,
значит, Жака там не было. Зато телефонный номер ее двоюродного брата,
Бернара, и его адрес были те же, что до войны, и именно к нему нужно было,
конечно, обратиться. Ей казалось, хотя она понимала, насколько это нелепо,
что если она позвонит Бернару и узнает от него все, что произошло за это
время, то это как-то может изменить то, что было теперь и от чего она не
хотела и не могла отказаться.
Она думала обо всем этом, особенно вечером, когда ложилась в постель. В
последнее время она стала плохо спать. Но это ее не раздражало, как раньше.
Она знала это состояние, оно было таким же, как в начале ее жизни, когда ей
было шестнадцать лет. Это было смутное ожидание, значения которого она тогда
не понимала. Но теперь оно не вызывало у нее ни волнения, ни усталости.
Несколько раз она видела один и тот же сон: ей снилось, что она поднимается
по узкой горной тропинке, что она поднялась очень высоко и почему-то не
может вернуться тем же путем назад. И когда она наконец добирается до
вершины горы и боится посмотреть в ту пропасть, которая должна открыться
перед ее глазами, она вдруг видит, что она в долине, что нет ни пропасти, ни
гор, что все ровно и спокойно, что спускаются медленные сумерки и она знает,
что ей недалеко до того места, куда она идет. Потом ей снились путешествия,
поезда, пароходы, зыбь моря, и в этих снах не было чаще всего ни смысла, ни
содержания, это были ощущения - ветер, врывающийся в окна вагона,
вздрагивание колес на стыках рельс, размах волны, которую пересекал пароход.
Каждый вечер после ужина она подолгу говорила с Пьером. Но ни она, ни
он не говорили о том, что было самым важным.
- Пьер, вы никогда не думали о том, что бы вы сделали, если бы были
богаты?
- Нет, - сказал он улыбаясь. - У меня очень убогое воображение, и я об
этом никогда не думал. Но, вы знаете, так как нет решительно никаких
оснований полагать, что я когда-нибудь разбогатею, то в конце концов не так
важно, что я не буду знать, как я использую то богатство, которого у меня не
будет.
- Ну, а все-таки что бы вы сделали, если бы оно у вас было?
- Не знаю, - сказал Пьер, продолжая улыбаться. - Вероятно, растерял бы
и чувствовал бы себя несчастным.
- И вы никогда не мечтали о возможности разбогатеть?
- Нет, - сказал он, - кажется, нет, не помню. Знаете, Мари, - он долго
не знал, как ее называть, и говорил то Мари, то Анна, но потом стал опять
называть ее Мари, - это, по-моему, не очень интересно. Когда я был
мальчиком, я мечтал о далеких путешествиях. Но я никогда не думал в то
время, что для этого нужны деньги.
- А потом вы все-таки путешествовали? Вы были за границей?
- Нет, - сказал он. - Я плохо знаю даже Францию. У меня никогда не было
возможности поехать за границу.
Ложась в постель, она тушила свет, и тотчас же мысли и образы возникали
перед ней так, точно они рождались только во тьме, точно свет мешал их
появлению. Днем она нередко думала о том же, о чем она думала в начале ночи,
но эти же мысли были несколько иными, недостаточно полными, не доведенными
до конца. В темноте они приобретали другой характер, более углубленный и
более ясный.
Еще некоторое время тому назад она думала, что, если бы она встретила
Пьера на улице, она никогда не запомнила бы его лица. Теперь ей казалось,
что она никогда не забыла бы его небольшие, широко расставленные глаза,
линию его мягких губ, его улыбку, неуверенную и доброжелательную
одновременно. У него были узкие плечи, маленькие руки и ноги, но она видела
однажды, как он переносил без всякого усилия тяжелую швейную машину из одной
комнаты в другую и все его движения отличались безошибочной точностью. Что
еще удивляло Анну, это его необычайная память, он помнил все даты, все
телефонные номера, помнил, когда именно происходили те или иные события.
Когда она как-то сказала ему об этом, он ответил:
- Да, это какая-то механическая вещь, но ценности она, по-моему, не
имеет. Можно все запомнить и ничего не понять. Тогда уж лучше меньше помнить
и больше понимать.
Анна продолжала писать вторую часть своих воспоминаний. Но за несколько
дней до того, как она ее кончила, она решила, что нельзя больше откладывать
необходимых и неизбежных решений. Она написала и отправила своему
двоюродному брату, Бернару, письмо, в котором сообщала, что она жива и
здорова, что хотела бы с ним о многом поговорить и что в конце недели она
позвонит ему по телефону. Все эти дни она была неспокойна и не могла скрыть
своего волнения - настолько, что Пьер это заметил и сказал ей:
- Мари, мне кажется, что вы чем-то очень озабочены. Может быть, я мог
бы вам чем-нибудь помочь?
- Нет, Пьер, спасибо, - сказала она. - Я знаю, что могу на вас
рассчитывать.
- Во всем и всегда, - сказал он с непривычной для него твердостью.
----------
Вторую часть своих воспоминаний Анне было гораздо труднее писать, чем
первую. Она хотела сначала рассказать обо всем сравнительно коротко, изложив
только факты и умолчав о том, о чем, в сущности, можно было и не говорить.
Но потом решила, что не может так поступить по отношению к Пьеру. Она
решила, что он должен знать о ней все, чтобы не осталось ничего
недосказанного. Она подробно описала все, что касалось ее замужества, свою
жизнь с Жаком, свои преждевременные роды, свою глубокую душевную
подавленность, свои жалкие - как она их называла - попытки найти счастье или
видимость любви на стороне, то, как в течение последнего года ее брака она
почти не выходила из своей комнаты.
Она писала, что именно тогда она поняла, как ей казалось, что ее
длительное ожидание той полноты жизни, о которой она мечтала столько лет, и
ее надежда на это были основаны на чудовищной ошибке: она думала, что все
это существует не только в ее воображении, но и в действительности. Но потом
она убедилась, что этого не было и что этого нельзя найти. Ей было, как она
писала, трудно жить, трудно говорить с людьми, она не могла привыкнуть к той
атмосфере неизменного и безвыходного непонимания, которая была характерна
для ее отношений с Жаком, самые простые вещи утомляли ее - и, в конце
концов, это состояние было не лучше того, в каком нашел ее Пьер. И в том
ощущении конца света, которое она испытывала тогда, попав под бомбардировку,
было нечто одновременно трагическое и утешительное, и у нее было
впечатление, что гибнет мир, о котором, может быть, не стоит жалеть.
Опять, как в прошлый раз, она дала свою тетрадь Пьеру вечером, после
ужина. Она сказала:
- Я написала все, Пьер, - то, о чем обычно не говорят и не пишут. Я не
знаю, что вы подумаете об этом.
И опять, как в прошлый раз, Пьер не спал эту ночь. В его памяти
возникали все подробности воспоминаний Анны о второй части ее жизни. Он
старался понять каждое ее душевное движение, и чем больше он думал об этом,
тем больше ему казалось, что, в сущности, противоречие между первой и второй
частью жизни Анны носило искусственный характер. Она не изменилась, думал
он, изменились только внешние условия, и изменились так, что это грозило ей
гибелью. - Она просила хлеба, и ей дали камень, - шептал он, лежа в кровати
с открытыми глазами. - Как ей это объяснить?
Когда он увидел ее утром, он сказал:
- Во второй части ваших воспоминаний есть очень печальные вещи, которых
нет в первой. Но в них, мне кажется, нет ничего, в чем вы могли бы себя
упрекнуть. Мы поговорим об этом, хорошо?
В этот день, первый раз за все время, она пошла провожать его до двери.
И когда он был на пороге, она вдруг схватила его руку и крепко сжала ее. Ему
показалось, что он теряет сознание. Он обернулся и посмотрел на нее.
- Идите, Пьер, - сказала она шепотом, - мы поговорим вечером.
----------
Когда Пьер ушел, она вспомнила, что была пятница, конец недели, и что
если Бернар получил ее письмо, он должен ждать ее звонка. Она подошла к
телефону и набрала его номер.
- Алло! - сказал далекий, как ей показалось, голос Бернара.
- Здравствуй, Бернар, - сказала она, - это я, Анна.
- Анна! - закричал он. - Анна! Это действительно ты? Но это невероятно!
Что с тобой было? Мы все считали тебя погибшей. Где ты? Что с тобой?
- Я тебе это расскажу, - сказала она спокойным голосом, которому сама
удивилась. - Но для этого мы должны встретиться. Я не хочу приходить к тебе,
я предпочитаю кафе.
- Где угодно, когда угодно, - сказал он.
- Сегодня в четыре часа в том единственном кафе, которое рядом с твоим
домом, если оно еще существует.
- Да, да, - поспешно сказал он. - Я буду тебя ждать. Я просто не верю
своим ушам.
Бернар был инженер, так же как и Жак. Он изменился за эти годы,
пополнел, стал как-то важнее, чем был раньше, и потерял тот юношеский облик,
который помнила Анна. Войдя в кафе, она сразу увидела его и подошла к его
столику. Он быстро поднялся и крепко обнял ее.
- Это чудо, Анна, - сказал он. - Постой, дай на тебя посмотреть. Что-то
в тебе изменилось. Глаза, Анна, у тебя другие глаза. В остальном ты как
будто такая же.
- Мне надо задать тебе несколько вопросов, - сказала она.
- Прости меня, пожалуйста, - сказал он, - ты не думаешь, что прежде чем
задавать мне вопросы, ты могла бы сказать, что с тобой случилось и где ты
была все это время?
- Это я тебе скажу. Но я хотела бы прежде всего узнать, жив ли Жак и
где он, если он жив.
- Жив, был в плену, - сказал Бернар. - Потом его все-таки выпустили и
он вернулся в Париж. Его завод делал поставки для оккупационной армии. Жак
тут был совершенно ни при чем, но потом, ты понимаешь, для него создалось
довольно неприятное положение и он уехал из Франции. Он теперь представитель
своего предприятия в Южной Америке и большую часть времени живет в
Аргентине. Он очень изменился, особенно за время плена, у него теперь
взгляды совершенно другие, - ты помнишь, каким он был ревностным католиком?
Ничего от этого не осталось. Он там, в Аргентине, живет с какой-то женщиной,
от которой у него ребенок, сын. Твой дом в Провансе, - это, по-моему,
важнее, чем Жак, - в том же виде, как раньше, только у сторожа другая
собака. Все твои дела ведет наш нотариус, старик Видаль, - ты помнишь его?
Он же содержит дом, он все очень неплохо устроил, так что ты, в общем,
обеспечена. Мы все считали тебя погибшей. Но когда я говорил об этом с
Видалем, он мне заявил, что пока нет неопровержимых доказательств того, что
ты нас "покинула окончательно", как он выразился, он будет действовать так,
как если бы ты была жива, но находилась во временном отсутствии.
Бернар был любимым племянником отца Анны. В ранней своей молодости он
не отличался примерным поведением, крупно играл в карты, водился с
сомнительными людьми, пил, проводил ночи в кабаках и все никак не мог
угомониться - до того, как после очень крупного скандала он дал отцу Анны
слово вести себя иначе и с этого дня изменился: стал усердно учиться, сдал
все экзамены и поступил на службу, где прекрасно себя зарекомендовал. - Вот
говорят, что метаморфоз больше не бывает, - сказал после этого отец Анны. -
Очень даже бывают. То, что случилось с Бернаром, в своем роде не менее
удивительно, чем то, о чем рассказывается в греческой мифологии.
Анна помнила Бернара - он был старше ее на пять лет - сначала
мальчиком, потом юношей, он часто проводил лето у ее родителей; он учил ее
играть в теннис и плавать, и она сохранила о нем самое лучшее воспоминание.
В последние годы, после своего замужества, она встречала его очень редко, -
когда он как-то был у нее и Жака в их парижской квартире и Жак весь вечер
развивал свои теории, Бернар потом сказал Анне:
- Он страшный ханжа, твой муж, как ты могла выбрать такого человека?
Это какой-то ходячий молитвенник, а не мужчина.
- Теперь ты мне скажи, что было с тобой и куда ты исчезла? - сказал
Бернар. - Все, что я знаю, это что когда к Парижу подходили немцы, ты села в
автомобиль и уехала. После этого никто никогда не видел ни тебя, ни
автомобиля.
- Ты знаешь, Бернар, это такая страшная вещь, - страшная и
неправдоподобная, - что когда я думаю об этом, я просто теряюсь. Как это
тебе рассказать? Я даже не могу сказать, что я погибла. Меня больше не было.
Та самая Анна, которую ты знал столько лет, с которой ты играл в детстве,
перестала существовать, умерла, если хочешь. И эта смерть продолжалась все
эти годы, до самого последнего времени.
- Смерть не может продолжаться, Анна. Смерть наступает один раз.
- Это так и было бы со мной, если бы...
- Если бы что?
- Нет, - сказала Анна, - я начну сначала. Ты помнишь аббата Симона?
- Ну как же, - сказал Бернар. - "Дитя мое, вы должны понять..." Но при
чем тут аббат - Симон?
- Я вспомнила о нем потому, что он объяснял мне смысл Апокалипсиса. И
вот последнее, что я видела до той минуты, после которой я перестала
существовать, я хочу сказать, я, как Анна Дюмон, - это было похоже на
апокалиптический конец света. И вот...
Она подробно рассказала Бернару о том, что с ней произошло. Ни она, ни
он не замечали, как шло время. Когда Анна кончила говорить, был уже десятый
час вечера.
- Это нельзя назвать иначе как чудом, - сказал Бернар. - Значит, все
эти годы, когда мы ломали себе головы над совершенно бесплодными догадками о
том, как и где ты могла погибнуть, ты жила там, в этом домике в лесу, не
зная, кто ты такая, и не понимая даже, что ты продолжаешь существовать. Но
чудо в том, что нашелся человек, который вернул тебя к жизни. Он что - врач?
Он богат? Кто он такой?
- Он бухгалтер по профессии, никакого состояния у него быть не может.
Ты думаешь, что это имеет какое-нибудь значение?
- Нет. Я думаю, что это не имеет ни малейшего значения, - сказал
Бернар.
И только тогда Анна взглянула на стенные часы и увидела, что они
показывали половину десятого.
- Я должна идти, - сказала она. - Я тебе позвоню на днях, и мы
продолжим наш разговор. - Она быстро вышла из кафе и поехала домой.
----------
Пьер плохо понимал то, что ему говорили в тот день. Внешне это никак не
отражалось на нем, и этого не заметил ни один из его сослуживцев. Но все,
что он слышал и воспринимал, доходило до него заглушенным и едва понятным,
теряясь в том воспоминании необыкновенной силы, которое не покидало его, -
рука Анны, сжимающая его руку. Он все время продолжал чувствовать этот
горячий зажим ее сухих и сильных пальцев, и в этом ощущении глохли голоса и
звуки вокруг него. Он ушел со службы раньше, чем обычно.
Он вошел в квартиру и сразу почувствовал, зная, что не может ошибиться,
что Анны нет. Было пять часов дня. В это время она всегда была дома. Не
понимая, что он делает, не понимая, зачем он это делает, он закричал:
- Мари! Где вы? Мари!
Он быстро вошел в ее комнату. Все было в таком виде, как будто она
только что была тут. Может быть...
Он сел за стол и охватил голову руками. Она сказала - мы поговорим
вечером, - значит, она не собиралась уходить. Но может быть, это было нечто
вроде прощания, так же, как то, что она сжала его руку, может быть, это были
ее последние слова и последнее движение?
У него болело сердце. Может быть, с ней случилось несчастье? Она могла
упасть на улице, попасть под автомобиль. Нет, это все-таки было
маловероятно. С другой стороны, если бы она не решила уйти, ее не могло бы
не быть дома в этот час. Но почему она даже не оставила ему записку, -
несколько слов, - разве он не заслужил этого? Боль в сердце мешала ему
думать. Он встал, сделал несколько шагов по комнате и сел в то кресло, в
котором обычно сидела она. В конце концов, на что он мог рассчитывать? Какое
он имел право на что-либо рассчитывать? И что могло быть, в конце концов,
естественнее, чем ее возвращение в тот мир, где она раньше жила? Пьер,
однако, знал рассудком и чувствовал всей душой, что этого не могло быть.
Кроме того, Анна не могла принять такого решения и даже не сказать ему об
этом, - Анна, которая с такой искренностью и таким бесконечным доверием к
нему рассказала ему в своих воспоминаниях всю свою жизнь, Анна, - ее
изменившийся после болезни голос, теплый взгляд ее глаз, ее медленное и
неудержимое приближение к нему, о котором он старался не думать, но которого
он не мог не чувствовать, - нет, Анна не могла уйти. Но что же в таком
случае могло произойти? Что можно было сделать? Где ее можно искать?
Единственное, что оставалось, это ждать. Но ему казалось, что на это ему не
хватит сил.
Потом наступило состояние, похожее на душевное оцепенение. Некоторое
время он не думал больше ни о чем, ему было больно, и он даже не мог бы
сказать, где именно он чувствовал эту боль, - она была всюду. Затем он опять
встал, сделал несколько шагов и снова сел в кресло. Он вдруг увидел перед
собой Анну, такой, какой она была теперь, ее лицо с тяжеловатыми чертами -
ему вдруг вспомнились эти слова ее отца, - с теплым взглядом ее глубоких
глаз, ее улыбку и услышал опять ее незабываемый шепот: мы поговорим об этом
вечером, Пьер. Она имела право действовать так, как она хотела... Анна
Дюмон, которая просто никогда не знала бы о его существовании, если бы не
эта ее многолетняя душевная смерть и необыкновенное количество удивительных
совпадений. Если бы не это... В конце концов, он, Пьер Форэ, на что он мог
претендовать? Он думал об этом и в то же время чувствовал, что все эти
соображения были совершенно вздорными, что все было не так. Позвонить в
комиссариат полиции? Он знал, что ему оттуда ответят:
"Подождите несколько дней, какие у вас основания думать, что с ней
что-то случилось?"
Он знал, что Анна и все чувства, ощущения и мысли, которые были с ней
связаны, это был мир, вне которого для него ничего не существовало. Если бы
этого мира не стало, его жизнь не имела бы никакого смысла ни для других, ни
для него самого. Он сделал то, что он должен был сделать, и на этом его роль
была кончена. Теперь он был больше не нужен. У него была бедная жизнь, потом
перед ним возник необыкновенный и блистательный мираж, который ему было
суждено увидеть, почувствовать и понять, - Анна и ее возвращение из небытия,
- но в котором ему не было места. Все было ясно, все было естественно, и
даже если в этом было то, что лишало его собственную жизнь всякого смысла,
это ничего не меняло и это возвращение Анны было несравненно важнее,
несравненно значительнее, чем его существование или прекращение его
существования.
В комнате было давно темно, он не подумал о том, чтобы зажечь свет. На
смутно белеющем циферблате стенных часов стрелки показывали без четверти
десять. Теперь было ясно, что Анна не вернется. Но может быть, она завтра
позвонит ему? Может быть, она напишет ему? Может быть, она объяснит ему... и
он скажет ей... Может быть...
С необыкновенной отчетливостью он услышал, как поворачивается в двери
ключ. Он повернул голову. С порога голос Анны сказал:
- Пьер, вы здесь?
Вместо ответа она услышала глубокий, хриплый звук, похожий, как ей
показалось, на сорвавшийся стон.
- Пьер, что с вами? - закричала она. Она зажгла свет. Пьер сидел за
столом, опустив голову, плечи его вздрагивали. Она подошла к нему, теплая ее
рука обняла его. Она сказала:
- Теперь все кончено, Пьер. Я вас больше никогда не оставлю.
Он чувствовал ее руку на шее и прикосновение ее тела. Он не мог сказать
ни одного слова. Он поднялся со стула и увидел так близко, как никогда, ее
глубокие глаза.
- Да, Пьер, - сказала она, - да. И если бы было нужно опять все
начинать сначала, зная, что вы придете за мной, я бы не колебалась ни
минуты.
- Я бы тоже не колебался ни минуты, - сказал Пьер. Это были первые
слова, которые он произнес после того, как она вошла в квартиру.