Газданов Гайто. Пробуждение

- не потому, что больше не может быть таких гениев, а оттого, что для
современной цивилизации характерна тенденция нивелирования человека. История
человечества - это история преступлений и подвигов, это Библия, это Аттила,
это Иоанн Грозный, Наполеон, зловещие призраки, время которых кончилось...
Мы вступаем в эпоху торжества среднего человека, когда десятки миллионов
людей будут жить совершенно одинаковой жизнью, в одних и тех же условиях и
даже внешне станут похожи друг на друга, как это наблюдается уже теперь в
некоторых промышленных центрах земного шара. Посмотрите на этого среднего
человека, и вы убедитесь, что в его жизни не будет ничего неожиданного,
ничего чрезвычайного, ничего выдающегося - он не способен ни на
преступление, ни на героизм, ни на крайнюю подлость, которая могла бы его
отличать от других, ни на великодушие, которое могло бы сделать его не
похожим на современников.
Все это Франсуа вспомнил в несколько секунд и, вернувшись к началу
своих размышлений, подумал, что по своему внешнему облику и по своей
профессии Пьер был именно одним из тех средних людей, о которых была
написана эта статья.
- О чем ты думаешь? - спросил Пьер.
- О том, как все нелепо, - сказал Франсуа. - Вот мы ставим себе
какую-то цель и делаем все, чтобы ее достигнуть. И нам кажется, что когда
эта цель будет достигнута, тогда все станет замечательно. Иногда, конечно,
это так и бывает, но далеко не всегда. То, что мы делали для достижения этой
цели, было смыслом нашего существования. Но вот цель достигнута. Что дальше?
Это именно то, что произошло с тобой. Но с тобой случилось еще одно - ты, в
сущности, сделал все, чтобы помочь женщине, которую ты не знаешь и которую
никогда не знал. Ты знал это несчастное существо, это бедное животное,
которое называл Мари. Ты сделал для этой Мари все, что мог, - и ты добился
того, что она, эта женщина, в которой за последнее время был смысл твоей
жизни, перестала существовать.
- Да это так и есть, - сказал Пьер, - я это понимаю. Но я не мог
поступить иначе, и я искренне рад тому, что случилось. Я только не знаю, как
действовать теперь.
- Ну, - сказал Франсуа, - ты же сам сказал, что тут у тебя так же нет
свободы выбора, как не было до сих пор. Ты говоришь, что она стала
совершенно нормальной?
- Я в этом убедился, когда позвонил ей по телефону.
- Я не знаю, - сказал Франсуа, - значит ли это, что она вспомнит то,
что было раньше в ее жизни. Но это, конечно, может случиться. И может быть,
опять-таки в этом случае ты останешься ее хорошим знакомым.
- Нет, тогда я ей буду не нужен. Ты знаешь, я сейчас чувствую
необъяснимую душевную усталость. Ты думаешь, может быть, это и есть
результат достижения цели? Тогда, по-твоему, выходит, что достижение цели
несет в себе всегда, с самого начала, нечто разрушительное, так сказать,
свою собственную смерть. Что же тогда делать дальше?
- Если у тебя еще есть силы, то поставить себе другую цель, - сказал
Франсуа, поднимаясь. - Или делать, как советуют англичане: wait and see
{Подождать и посмотреть, выждать (англ.).}.

----------

Когда в этот вечер Пьер вернулся домой, приготовил ужин и он и Мари
сели за стол, он смотрел на нее с упорным вниманием и не переставал
удивляться. Он успел привыкнуть к мысли, что по-настоящему он никогда не
знал ее лица, потому что до сих пор оно было искажено пустыми, светлыми
глазами. Но то, что удивляло его теперь, это было выражение неподвижного
спокойствия в лице Мари, которое, как он думал, не могло отражать того, что
должно было происходить в ее душе. Правда, она не могла еще понять всего
значения того, что с ней произошло, и, может быть, некий инстинкт
самосохранения предохранял ее от этого; если бы она поняла сразу все, ее еще
хрупкое сознание могло бы и не выдержать такого потрясения. Но так или иначе
на ее лице было выражение безмятежного покоя, - как будто все было решено
раз и навсегда, как будто это решение было именно таким, как нужно, и
никаких оснований для волнений не было.
Он говорил с ней за ужином о самых обыденных вещах. Она ему коротко
отвечала. Потом сказала, что ей опять хочется спать, и ушла в свою комнату.
Пьер остался один. Он начал читать вечернюю газету, которую принес с собой,
и никогда содержание известий и статей, которые были в ней напечатаны, не
казались ему столь незначительны и неинтересны.
Он сел в кресло и закрыл глаза. До него смутно доносился стихающий в
этот час шум улицы. Как многие люди, привыкшие к одиночеству, он думал
вслух. Но он давно уже-с тех пор, как в его квартире жила Мари, - привык
говорить шепотом, чтобы ее не разбудить, если она спала, или не
побеспокоить, если она не спала. Он думал об ответственности, которую взял
на себя в тот день, когда решил увезти Мари в Париж. Он сидел в кресле и
шептал почти беззвучно:
- Если бы психиатр оказался прав и она действительно не вспомнила
прошлого, а начала бы жить новой жизнью, и если бы она спросила меня, как
надо понимать то или иное, - что мог бы я ей ответить?
Он всегда завидовал тем, кто твердо знал, - или считал, что знает, -
как надо жить и что надо думать. Таких людей было много. Большинство, с кем
он сталкивался в своей жизни, или вообще не ставили себе никаких вопросов,
не стараясь понять подлинного смысла того, что видели или чувствовали, или
были чужды всяких сомнений и у них были готовые ответы на все. Таким был его
отец, который с одинаковой категоричностью судил обо всем, начиная от скачек
и кончая литературой; он всегда знал, в чем ошибается тот или иной министр,
когда произносит речь о политическом положении, чего не понял автор той или
иной книги, как играет свою роль тот или иной артист и так далее. Такими
были и некоторые сослуживцы Пьера, такими были и некоторые его товарищи по
лицею, и все они относились к нему с постоянной снисходительностью - надо же
знать, милый мой... Но что можно было знать, в чем можно было быть уверенным
в этой непонятной, бесконечной сложности мира, который окружал Пьера? Самыми
умными считались те, - как это неоднократно замечал Пьер, - которые ко всему
относились критически, которые ни во что не верили и объясняли все
происходящее личной заинтересованностью и соображениями корыстного порядка.
Но это было бы правильно, думал Пьер, только тогда, если бы человеческая
жизнь и деятельность неизменно руководились чисто отрицательными
побуждениями и если бы не существовало огромного количества людей, которые
жили и действовали так или иначе не потому, что могли извлечь из этого
личную выгоду, а оттого, что были убеждены в необходимости действовать
именно так, чем бы это ни грозило, вплоть до тюрьмы или смерти.
- Но все эти соображения слишком общего порядка, - шептал Пьер. -
Поставим вопрос иначе. Если Мари будет спрашивать меня о самых важных вещах
в жизни, что я должен сказать? Надо выработать какие-то ответы на вопросы,
которые она может мне задавать. Надо об этом подумать, надо поговорить с
Франсуа. - Уже давно наступила ночь, а Пьер все сидел в кресле, не зажигая
света. В квартире была полутьма, так как ставни не были затворены и с улицы
доходил свет фонарей. Пьер видел стол, стулья, кресло, буфет, часы,
вделанные в мраморный треугольник, те самые часы, которые он знал с детства,
как, впрочем, и все остальное, не изменившееся за много лет. Когда он
смотрел на обстановку своей квартиры, ему иногда начинало казаться, что
жизнь давно остановилась; что когда-то происходило бурное движение, которое
прекратилось, застыв раз навсегда в этих стенах и в этой мебели,
вневременной и безличной, которая ничем не отличалась от миллионов таких же
стульев, таких же буфетов, таких же кресел, стоявших в разных местах с такой
же мертвой невыразительностью. Пьер вдруг вспомнил о необыкновенном
потрясении, которое он испытал, когда ему было четырнадцать лет и когда его
отец решил, что в воскресенье они всей семьей отправятся в Лувр, в котором
Пьер до тех пор никогда не был. Пьер помнил ощущение неловкости, которую он
чувствовал, когда надевал свой воскресный костюм, - тугой, непривычный и
чем-то тягостный, - праздничный облик его родителей, которые казались ему
чужими, потому что на них было платье, в котором он не привык их видеть,
длинные коридоры музея, залы, следовавшие за залами, и это огромное
количество картин, проходивших перед его глазами первый раз в жизни. Отец
ему объяснял - фламандская школа, Возрождение, семнадцатый век французской
живописи. Он говорил уверенно, как всегда, но потом Пьер убедился, что его
отец знал обо всем этом очень немного и путал имена художников. Когда они
вышли из Лувра, перед глазами Пьера продолжало стоять сложнейшее смешение
красок и лиц, бесчисленные переливы черного и красного цветов, кардинальские
мантии, надменные лица королей, восторженные глаза святых, голые тела
женщин, то узкие, то широкие, розовые, белые, смуглые, деревья, море, поля,
собаки, мечи, латы, калеки и нищие, безмолвные толпы людей, усы, каски,
львы, лошади, путь на Голгофу, солнечный свет и сумерки, стрелы, вонзающиеся
в святого Себастьяна, воины, сражения, смерть побежденных, торжество
победителей. Пьер никогда не представлял себе этого необыкновенного
богатства, этого кладбищенского великолепия музея, где был представлен
исчезнувший мир, который нельзя было сравнить ни с чем, что Пьер знал и
видел обычно: серые улицы Парижа, люди в пиджаках, женщины в обыкновенных
платьях, безличный отблеск желтого электрического света, - мир, в котором
погасли краски, потухли глаза, в котором не осталось ни пророков, ни святых,
ни этого бурного расцвета жизни во всем ее чудовищном многообразии. Пьер
плохо знал историю, еще меньше знал живопись, но это посещение Лувра
погрузило его в такую глубокую печаль, какой он никогда до этого не
испытывал и причины которой не были ему ясны; в конце концов, это было
зрительное впечатление и, казалось бы, ничего больше. Но он увидел то, о чем
раньше не имел представления, и после этого ему стало казаться, что он живет
в постоянной убогой полутьме скудно освещенного подвала. Он понял это не
тогда, когда вернулся домой из Лувра, не тогда, когда ему было четырнадцать
лет, а значительно позже, но это чувство подавленности и жестокого лишения
того, на что он имел право, - это смутное и непонятное ощущение он тогда уже
чувствовал с необыкновенной силой. Он нередко возвращался потом к этому
незабываемому впечатлению от Лувра. Оно постепенно расширялось и переходило
в то сложное ощущение, которое сопровождало его всюду и в подлинном
происхождении которого он не отдавал себе отчета. Это было почти
необъяснимо. Как, казалось бы, зрительное воспоминание об отблеске солнца на
каске неизвестного героя, или о неподвижных глазах портрета, написанного в
начале шестнадцатого века, или о круглых линиях лошадиного крупа, - каким
образом эти впечатления могли привести его к этому ощущению
неудовлетворенности своей собственной жизнью, к нелепой мысли о том, что он,
Пьер, в силу жестокой несправедливости судьбы был раз навсегда лишен доступа
к настоящей, полноценной жизни, а не такой, как та, которая выпала на его
долю, - доступа к этому воображаемому великолепию, к этой полноте, к этой
силе чувств, к трагедии и торжеству, к тому, ради чего, в сущности, только и
стоило жить; доступа, которого ему никто никогда не обещал и никто никогда
не мог обещать, потому что в мире не существовало никого, у кого была бы
власть и возможность дать и выполнить это обещание. Могло случиться так, что
какая-то мировая катастрофа вырвала бы Пьера из той жизни, которую он вел
дома и на службе, все изменилось бы, и тогда, быть может, он узнал бы тот
новый мир, которого ему так не хватало до сих пор. Но когда эта мировая
катастрофа действительно произошла и Пьер попал в действующую армию, то в
этой полной перемене его жизни не оказалось ничего такого, ради чего стоило
бы чем-либо жертвовать. Когда он вспоминал о войне, он неизменно видел перед
собой дороги Франции, солому, на которой спал, и это бесконечное и
бессмысленное движение, в котором он участвовал так же, как миллионы других
людей, одетых в военную форму. Потом были тяжелые обстрелы, рвущиеся снаряды
и бомбы, развалины зданий, хаотическая нелепость, которая угрожала смертью
всем, кто попадал в эту полосу огня, и опасности безличной, как судьба, и в
которой не было ни противника, ни возможности победы или даже сражения:
первого германского солдата Пьер увидел только в Париже, после того, как он
был демобилизован и вернулся в свою квартиру. До этого были бесконечные
переходы, ночлеги в деревнях или в полях, сообщения о прорывах, о
наступлении танковых соединений, но его часть, попавшая в середину этого
сложного движения сотен тысяч вооруженных людей, не участвовала ни в одном
бою и не заняла ни одного города. Это были переходы - из одного места в
другое, в таком-то часу, в таком-то направлении; иногда везли на поезде,
составленном из разных вагонов, преимущественно товарных, но чаще
приходилось идти пешком, то под солнцем, то под дождем, и так это
продолжалось до того дня, когда стало известно, что их воинская часть
окружена и остается только ждать плена, который положит конец этому
длительному и бесцельному передвижению, давно потерявшему всякий военный
смысл.
Была уже поздняя ночь. Пьер прошел в свою комнату, разделся и лег в
постель. Он чувствовал такую глубокую усталость, которой, как ему казалось,
он раньше никогда не испытывал. Он сделал усилие, чтобы подумать еще раз о
том, о чем он думал весь вечер, но мгновенно заснул.

----------

В первый раз за долгое время в эту ночь Мари, или, вернее, женщина,
которую Пьер называл Мари, не могла заснуть - и лежала с открытыми глазами.
Она испытывала новое ощущение - чувствительности к тому состоянию, в котором
находилась, и ко всему, что было с этим связано. Она чувствовала мягкость
постели, движения своего собственного тела, чувствовала, как подымалась и
опускалась грудь от ее дыхания. Это было ощущение животного счастья - тепло,
спокойствие, шум дождя за окном. И еще одно-то, что недалеко от нее был
Пьер, его присутствие, как ей казалось, она чувствовала всегда.
Целый мир - далекий и чужой - возникал перед ней, тот мир, о котором
она никогда до сих пор не говорила с Пьером и о котором он спрашивал ее
столько раз. - Мари, вы знаете, кто вы? - С недавнего времени она это знала.
В течение нескольких дней после того, как она начала выздоравливать, она
думала о том, что было раньше в ее жизни, и каждый день ее воспоминания
уходили все глубже и глубже в прошлое, сначала бесформенное и отрывочное,
потом точно всплывавшее перед ней с неожиданной отчетливостью. Теперь, как
ей казалось, она вспомнила почти все. Но то, что предшествовало ее
погружению в многолетнее небытие, история ее собственной жизни, которая
обрывалась на том дне, когда в дыму и грохоте бомбардировки она, оставив
автомобиль - его мотор отказался работать, - пересекла небольшой лес, вышла
на проселочную дорогу, увидела перед собой ослепительный блеск взрыва и
потеряла сознание, - все это как будто происходило не с ней, а с кем-то
другим. В том, что она вспомнила, не было ничего, что возбуждало бы в ней
сожаление или вообще какое-либо чувство. У нее было впечатление, что она
смотрит издалека, чужими и холодными глазами на то, что все, кто ее знали,
назвали бы ее жизнью... Все это было похоже на то, как если бы она решила
написать книгу о людях, которых она никогда не знала, которые никогда не
существовали, но которых она видела перед собой. Это было похоже на
воображаемый мир, чужой, далекий и неубедительный. - Мари, вы знаете, кто вы
такая? - Да, конечно. Она знала, что ее звали Анна Дюмон, что ей было
двадцать девять лет, что в начале войны она жила в Париже, на улице
Монтевидео, была замужем, что ее мужа звали Жак и что в то время, когда она
уезжала из Парижа на юг Франции, он был в армии, на фронте. Ее мать умерла,
когда Анне было семнадцать лет, и отец умер за год до войны. Что было еще?
Знакомые ее мужа, поездки на море и за границу-Мадрид, Барселона, Флоренция,
Рим, Венеция. Все это было бесконечно далеко. Но все-таки что-то в этом
было, какое-то ощущение неудовлетворенности и неправдоподобности. Что-то
было не то, что-то, в чем она не могла отдать себе отчет и чего она не могла
вспомнить. Что это могло быть? И почему теперь у нее не оставалось даже
отдаленного сожаления об этом исчезнувшем мире, в котором проходила ее
жизнь? Может быть, это было последствием того небытия, в котором она провела
столько лет и о чем ей говорил Пьер? Может быть, она потеряла теперь
способность чувственного воспоминания об этом, как люди теряют зрение или
слух?
Она глубоко вздохнула, заложила руки за голову и потянулась всем телом.
Ее опять охватило ощущение теплого блаженства. Ее глаза были открыты, ее
слух улавливал все звуки, все ее мускулы ей повиновались, и ей казалось, что
она никогда не чувствовала жизни своего тела и своего сознания с такой
отчетливостью, как теперь. Неужели она была еще совсем недавно больным
существом с погасшими глазами, влачившим то животное существование, которое
ей описывал Пьер? Она ничего не помнила об этом. Единственное смутное, но
постоянное ощущение, которое тогда было таким же, быть может, как и теперь,
с той только разницей, что оно не отражалось в ее омертвевшем сознании, это
было ощущение присутствия Пьера. Но почему ее прежняя жизнь казалась ей
чужой и ненужной - сейчас в эту глубокую ночь, под шум дождя, в этой теплой
постели?
Ей вспомнилось далекое детство, книги, которые она с жадностью читала,
- путешествия, подвиги рыцарей и героев, стихи о любви, где говорилось о
том, чего она не знала и не понимала, но что, как она это думала позже, она
смутно предчувствовала. Когда ей было двенадцать лет, она представляла себе
свою собственную жизнь как продолжение того, что она читала, как новое и
непрекращающееся путешествие по этому чудесному миру, в котором звучали
магические слова о единственной любви. Она никогда не училась ни в какой
школе, К ней приходили учителя, преподававшие ей те предметы, знание которых
было необходимо, чтобы сдать экзамен на аттестат зрелости. И вот тянулись
годы уроков алгебры, тригонометрии, истории, географии, литературы,
философии, английского языка, появились новые книги, которые она читала с
восторгом, не отрываясь, случайные цитаты, которые она запомнила на всю
жизнь - "un archange essuyant son epee dans la nuee" - "if winter comes can
spring be far behind?" {"Архангел, шпагой пронзающий мрачную тучу" - "Если
приходит зима, неужели весна уж давно миновала?" фр., англ.).}; ее
гувернантка, тридцатипятилетняя англичанка с ледяными глазами, с которой она
ежедневно ссорилась и которая говорила ей высоким и невыразительным голосом,
в присутствии ее матери вечером, желая ей спокойной ночи - God bless you {Да
благословит вас Господь (англ.).};
преподаватель немецкого языка, старый и бедный эльзасец с печально
повисшими седыми усами, всегда в лоснящемся черном костюме, с очень белым и
чистым воротничком, развесистым галстуком, красным лицом и мутными глазами,
который неизменно жмурился, как кот, читая нараспев стихи Шиллера, Клейста,
Гете; преподаватель алгебры - "ни в чем человеческий ум не достиг такой
стройности, как в этой непогрешимой последовательности формул, в этом
чудесном смещении цифр, подчиняющемся наиболее гармоническим законам,
созданным усилиями гения"; преподаватель истории, невысокий пожилой
корсиканец, искренне любивший одних и не любивший других людей, игравших
роль в истории французского государства, ненавидевший Людовика
Четырнадцатого - "это невежественное животное" - и питавший слабость к
Генриху Четвертому за Нантский эдикт; учитель французской литературы -
"никто не писал лучше, чем Луиза Лабэ, если говорить о поэзии, никто не
писал лучше герцога Сен-Симона, если речь идет о прозе". Луиза Лабэ! Только
значительно позже "трагический гений Бодлера", как говорил о нем учитель
литературы, произносивший эти слова казенным и неубедительным тоном, каким
он сказал бы, например, "высокие стены этого здания", - он не любил Бодлера,
но не мог отрицать его достоинств, - трагический гений Бодлера затмил на
время лирическую пронзительность Луизы Лабэ.
Шесть лет, шесть долгих лет учения в просторном доме ее родителей, в
Провансе, где она провела свою жизнь до отъезда в Париж, куда ее привезли,
когда ей было восемнадцать лет. И ее долгие разговоры с отцом, в его
кабинете, где пахло кожей диванов и кресел, - с отцом, который, как ей
казалось, представлял себе историю мира как смену экономических систем,
определявших, по его мнению, всю жизнь человечества (единственный пункт, в
котором он, по его словам, был согласен с Марксом, которого не признавал во
всем остальном, вплоть до выбора темы его университетской диссертации): - Я
всегда считал, что эллинская культура, в частности греческая трагедия, - ты
слушаешь меня, Анна? - с ее нелепым многобожием, с ее ходульными и
искусственными страстями, результат примитивных, в конце концов
рабовладельческих, концепций, заслуживает, конечно, изучения, но не больше,
чем что-либо другое, и никак не заслуживает преклонения, и, в сущности, даже
история Рима в некотором смысле нам представляется более поучительной, чем
история Эллады... Сквозь высокое окно проходил свет, отец сидел за столом,
Анна против него, и с тем, что он ей говорил, она никак не могла
согласиться. Ей казалось, что он сознательно вычеркивал из жизни, - вернее,
из своего понимания жизни, - именно то, что придавало ей ценность и, в
частности, огромную силу человеческих чувств, которую он находил недостойной
ни внимания, ни даже того изучения, какого, по его мнению, заслуживала
все-таки эллинская культура. Он был высоким человеком, необычайной худобы,
почти никогда не расстававшийся со своими бархатными куртками, которые носил
дома. Большую часть времени он проводил в своем кабинете, перегруженном
множеством научных книг. К литературе, которую так любила его дочь, он
относился с неизменным пренебрежением. - Наша задача в том, чтобы свести все
существующее к ряду естественных и понятных законов, которые могут быть
выражены определенными формулами, законов, в которых эмоциональный момент
может играть известную роль, но чисто функциональную, Анна, пойми это, чисто
функциональную. Что из этого делает твоя литература? И та же Луиза Лабэ,
например? Она испытывает определенное физическое влечение к какому-то
человеку, влечение, внушенное ей чрезмерно развитым инстинктом размножения,
и оттого, что она это начинает испытывать, весь мир, видишь ли, ей
представляется иным, чем до тех пор. И в учебниках литературы это называется
лирической поэзией. Мне описывают на сотнях страниц жизнь человека, который
проходит мимо всего важного, не замечая этого, и внимание которого
сосредоточено на незначительных личных чувствах. Искусство вообще, - ты
слушаешь меня, Анна? - это отказ от настоящей жизни, это бесплодные
блуждания праздного воображения, кому это нужно, в конце концов? Вот что
надо изучать, вот что надо понять, - он показывал ей рукой на свои книжные
шкафы, где стояли, все в одинаковых переплетах, толстые книги о структуре
общества, о политической экономии, об истории феодализма. Ни с кем в доме -
и меньше всего со своей женой - он, однако, не говорил о том, что надо
изучать, зная, что его не поймут. Как это думала потом Анна, ее отец,
которому не удалась его личная жизнь, который не умел уживаться с людьми и
не скрывал своего пренебрежительного отношения к ним, объяснявшегося тем,
что их не интересовало то, что интересовало его, - ее отец представлял себе
всю историю мира как последовательность вполне определенных систем, которые,
по его мнению, направляли в соответствующую эпоху развитие человечества.
Задача человека заключалась в том, чтобы понять основные принципы этой
системы и способствовать их эволюции. Конечно, людей, которые могли
выполнить эту задачу, было немного. Остальные - это была статистика:
рождаемость, смертность, повышение или понижение жизненного уровня,
численность городского населения. - Сколько вздора было написано о Римской
империи, Анна, этому трудно поверить! А между тем история римского
могущества и история гибели Рима могут быть изложены в нескольких словах.
Это результат действия двух сил, центробежной сначала, центростремительной
потом. Центробежная сила-это завоевания, включение в состав империи далеких
варварских провинций, это движение, которое вело к расцвету римской мощи.
Затем следует некоторый период стабилизации, и потом начинается
центростремительное движение, гипертрофия Рима как столицы империи, - и Рим,
в конце концов, задыхается и гибнет. Вот тебе история Рима.
Анна отдавала себе отчет в том, что ее отец очень много знал, но все
свои знания он стремился включить в рамки определенных теорий, отступления
от которых он не допускал. Всю систему его взглядов можно было представить
графически - расширение и суживание разных величин, стрелки, определяющие то
или иное направление, кривые повышения или понижения и, главное,
существование постоянных понятий, похожих на аксиому о том, что прямая линия