Страница:
У меня зуб на зуб не попадал, отчаянная дрожь пробегала по телу, я чувствовала, что вот-вот начнется истерика.
– О, дорогая, – услышала я шепот Валентины, – вы были правы. Помните, тогда, после разгрома Тюильри, вы сказали, что если мы спаслись на этот раз, то теперь уж будем жить вечно. Нам можно уже ничего не бояться.
Я молча посмотрела на нее, звеня зубами, но у меня не нашлось ни слова, чтобы ей ответить. Эта святая наивность просто убивала меня.
– Послушайте, – глухим шепотом сказал шевалье де Мопертюи, – нам нужно уходить отсюда. Командуйте нами, маркиз!
Маркиз, всколыхнув воду, повернулся к нам. Его лица я не различала, видела только его белеющую в темноте перевязь.
– Женщины пойдут первыми. Мы останемся здесь и будем прикрывать их уход. С ними, пожалуй, пойдет и Эли.
Он подтолкнул юношу, дал ему в руки пистолет.
– Ступайте! Да только тихо, чтобы плеск воды вас не выдал.
Легко было сказать – ступайте! Я шла, вытянув вперед руки и абсолютно ничего не различая. Темнота была такой, что временами Мне всерьез казалось, что я ослепла. Впереди шлепал по воде Эли – я с тоской думала, насколько ненадежен он как защитник.
Коридор, казалось, все сужался, воздух становился таким сырым и влажным, что я с трудом дышала. Было непонятно, куда мы идем. Смрадные запахи усиливались, изредка я в воде наступала на что-то мягкое и вздрагивала от отвращения. Сзади тихо вздыхала Валентина, то и дело хватаясь рукой за мое плечо. От меня было мало поддержки – я уже дважды оступалась и падала в воду. Платье, вымоченное в этой противной застоявшейся воде, неприятно липло к телу.
Я почти потеряла ориентацию. Коридор сужался, разветвлялся, и мы, не раздумывая, выбирали тот проход, что казался шире. Воды, кажется, стало меньше, но от нее исходили такие запахи, будто мы шли по вонючей жиже. Сквозняк усиливался.
С той стороны, откуда мы шли, из самых глубин подземелья донесся ужасный гул, многократно усиленный эхом. Я в страхе остановилась, не в состоянии понять, что же это такое. Гул утих, я принялась соображать и уяснила, что это был выстрел.
– Они стреляли, – прошептала я. – Один Бог знает, что с ними случилось. Пойдемте, нам надо торопиться.
Эли сделал несколько шагов и, поскользнувшись, шлепнулся в воду. Я схватила его за локоть, помогая подняться. Он встал на колени и, кажется, в недоумении шарил руками.
– Да вставайте же, сударь!
– Я… Кажется, я уронил пистолет. И порох.
У меня дыхание перехватило от подобной неловкости. Я почувствовала такую злость, что никакая сила не заставила бы меня сдержаться.
– Да вы просто дурак!
Я изо всех сил отпихнула его в сторону и, опустившись в воду, стала шарить руками по илистому каменному дну. Нет, ничего похожего на пистолет… Но он же должен быть где-то здесь! Ведь не могло же его отнести течением… И тут моя рука коснулась чего-то мягкого, расползшегося, полуразложившегося.
С пронзительным воплем, обезумев от ужаса и отвращения, я отскочила назад. Меня стошнило. В воде лежало какое-то животное – то ли крыса, то ли летучая мышь.
Я не сразу смогла прийти в себя и очнулась, лишь почувствовав руку Валентины, ласково гладящую меня по щеке. Я вся дрожала, как в лихорадке. Мне хотелось убежать отсюда, здесь было слишком невыносимо.
– Пойдемте скорее! Черт с ним, с этим пистолетом! Мы снова пошли вперед, и скоро стало ясно, что за нами тоже кто-то идет. Эхо явственно передавало плеск воды и звуки шагов.
– Вот, пожалуйста, – сказала я со злостью, – может быть, это санкюлоты, а у нас даже пистолета нет. Это просто кошмар какой-то. Они нас утопят прямо в этой воде.
За шиворот мне сыпались земля и пыль. И тут – даже стало больно глазам – слепящие лучи света полились на нас сверху. Я в изумлении и безумной радости подняла голову. Вверху была дыра, и прямо в эту дыру хлынул ослепительный свет.
– Свет! Святой Боже, мы спасены! Мы останемся живы! Я крепко обняла Валентину, едва удерживаясь от желания зарыдать и засмеяться одновременно. Нервное радостное возбуждение охватило меня. Я не хотела больше оставаться в этом подземелье ни минуты и толкнула Эли в спину.
– Лезьте, юноша! И постарайтесь не устроить нам нового сюрприза.
Его тонкое, гибкое, еще мальчишеское тело проскользнуло в небольшое отверстие сравнительно легко и быстро, и все же в тот миг, когда Эли закрыл дыру, мы почувствовали невыносимую спертость и недостаток воздуха. Без тяги и сквозняка мы не прожили бы в подземелье и получаса.
Валентина ухватилась за протянутую Эли руку и с его помощью выбралась наверх. Я осталась одна. Из глубины подземелья слышались приближающиеся шаги нескольких людей. Я не знала, друзья это или враги, и мне снова стало до тошноты страшно.
Валентина и Эли, теперь уже вдвоем, протягивали мне сверху руки. Я уцепилась за них, сделала усилие, подтянулась, и мое тело по пояс оказалось над землей. Я не понимала, в какую часть Парижа мы попали, да и не задумывалась над этим. Став твердо на землю, отряхивая мокрое платье и растирая поврежденную ногу, я видела и чувствовала только одно – свет, воздух, жизнь. Вокруг щебетали птицы. По серому, размытому, как чернила, дождливому небу плыли синеватые облака.
Я вдыхала чистый воздух полной грудью и не могла надышаться.
– Кто там? – крикнул Эли в подземелье.
– Свои! – отозвалось эхо.
Я пришла в себя, огляделась вокруг. Рядом протекала Сена. Где же мы находимся? Приглядевшись, я поняла, что мы очутились на правом берегу Сены, крутом и заросшем вереском, и, если подняться вверх, попадем на улицу Старых Августинцев и бульвары.
– Мы в самом центре Парижа, это просто ужас.
Из ямы один за другим вылезали наши спутники – мокрые, грязные, черные от усталости и пыли, они были похожи на трубочистов. Мы спаслись, и я до сих пор не верила, что это так.
Я не понимала, что со мной происходит. Ноги у меня подогнулись, и я без сил опустилась в мокрую траву. Чувства притупились, душу разрывали слезы. Меня колотила лихорадочная дрожь, вызванная небывалым нервным напряжением, и, не в силах сдержаться, я зарыдала. Рыдания душили меня – бурные, беззвучные, отчаянные, едва ли не истеричные. Как, как я могла поверить, что все уже позади? Что меня уже не ждет гильотина, что меня не будут разрывать на куски и топтать ногами? Что я еще увижу Жанно?
Сухой возглас маркиза заставил меня опомниться:
– Гвардейцы!
Хотя ноги у меня подгибались, мне пришлось вместе со всеми броситься в сторону улицы Старых Августинцев. Гвардейцы, ехавшие вдоль набережной, нас не заметили, но я все равно была испугана, ибо от них не приходилось ждать ничего хорошего. Мы бежали вверх по улице как сумасшедшие, не заботясь уже о том, какое впечатление производим на прохожих. Особенно странно выглядел аббат Эриво в мокрой черной сутане и с мокрым требником, из которого вываливались страницы.
Да и прохожих, надо сказать, было мало. Большинство парижан развлекалось в тюрьмах.
– Вы одна хорошо знаете Париж, мадам! – воскликнул маркиз, когда мы остановились посреди улицы в нерешительности. – Где здесь, по-вашему, наиболее безопасно?
Не долго думая, я нырнула в подворотню между домами и через узкий, заваленный нечистотами переулок вышла на улицу Монторгейль. Я была совершенно измучена и находила, что лучше всего для меня сейчас – это не делать ни шагу.
Я увидела дом, окруженный несколькими зловонными ямами, схватила молоток и постучала в дверь.
– Что вы делаете? – остановил меня маркиз. – Это безумие, так полагаться на незнакомых людей!
– А у меня в Париже больше нет знакомых. И полагаться не на кого.
Маркиз сам понимал, что нам нужен отдых. Еще немного, и я бы упала в обморок, не заботясь абсолютно ни о чем. Единственное, чего я сейчас хотела, – это стакан воды и тюфяк, на котором можно было бы уснуть.
Когда дверь отворилась и перед нами предстала старуха в огромнейшем чепце, суконной юбке с глубокими карманами и ветхой пелерине, маркиз, отстранив меня, срывающимся голосом произнес:
– Ради Бога, сударыня, если только вы христианка, спасите нас. Мы хорошо заплатим. Нам нужно только два часа для отдыха, вот и все.
Он говорил, что заплатит, но я сомневалась в этом. У меня с собой не было ни гроша, да и у других тоже. Затаив дыхание и чуть не падая от усталости, я с ужасом ожидала, что старуха сейчас закричит и позовет полицию.
Но произошло чудо.
Старая женщина взглянула на несчастного аббата Эриво, прижимающего к груди требник, и сказала кратко:
– Входите.
Я смутно помнила, что было потом. Почти на ощупь разыскав кухню, я прежде всего вдоволь напилась. А потом легла где попало и уснула как мертвая.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Лежа с закрытыми глазами, я слушала этот монолог, произносимый старческим голосом, и совсем не понимала, где я очутилась. Монотонно жужжала прялка. Ясно чувствовался запах лукового супа, щедро заправленного сыром. Знакомый голос напевал старинную песенку: «Когда отец умрет, мне достанутся его суконные штаны – да, достанется его полный костюм, синие чулки, куртка и картуз…»
Я открыла глаза. Комната была мне незнакома. Пыльные окна заложены кожаными подушками, стены голые – на них лишь деревянное распятие и потершийся портрет. На столе, застланном коричневой скатертью, стоит лампа. Мебель аляповата и разнородна и, надо сказать, бедна: три стула, на которых прохудилась обивка, ветхий старый диван… На диване сидела та самая старуха и пряла. У ее ног примостилась Валентина, сматывающая пряжу в клубок. Скучающий Эли тоже сидел на полу и пел.
Тихо тикали часы на камине. Я увидела, что сейчас, вероятно, около двенадцати часов, – дня или ночи, этого я распознать не могла, так как окна были заложены подушками. Я приподнялась на локте, устало потянулась. Сон меня совсем не освежил. Я чувствовала себя подавленной, особенно после того, как все вспомнила, включая и тот кровавый кошмар.
– Вы проснулись! – воскликнула Валентина, поднимаясь. Не отвечая, я оглядела себя. Кто-то стянул с меня грязную одежду, но я все равно оставалась грязной. Волосы слиплись в неприятно пахнут. Фи, пакость какая!
– Я хочу есть, – сказала я деспотическим тоном, – если бы вы только знали, как я хочу есть!
Я быстро поглощала луковый суп-пюре, заправленный кусочками сыра, и слушала объяснения Валентины. Оказалось, сейчас уже день. Целые сутки прошли с тех пор, как мы выбрались из Ла Форс. Все живы и здоровы. Аббат Эриво, несмотря на опасность, пошел в церковь благодарить Бога за спасение. Маркиз и шевалье отправились в город узнавать новости.
– Их могут поймать, – сказала я довольно равнодушно. Я еще не ожила настолько, чтобы воспринимать все близко к сердцу.
Я думала о себе. Сейчас я натаскаю себе воды из колодца и вымоюсь. Ведь я теперь похожа на страшилище. У старухи, конечно, нет дров, чтобы нагреть воду. Что ж, я вымоюсь в холодной. Потом я выстираю все свои вещи. Они так ужасны, что их стыдно надевать. Но я их все же надену, потому, что у меня нет ничего другого.
Затем я выйду на улицу – сразу, как только стемнеет. Меня, облаченную в столь убогий наряд, никто не узнает: ведь теперь у меня хватит ума не возвращаться в свою квартирку на улице Турнон, где меня непременно ожидает полиция. Слава Богу, Коммуне неизвестно, что в Париже у меня есть брат. Да, я разыщу Джакомо и Стефанию. И остановлюсь у них ненадолго. А потом уеду из Парижа в Бретань – ведь пропуск, добытый бароном де Батцем, все так же был у меня за корсажем. Я могу уже не бояться разоблачения. Тетка Манон, эта мерзавка, меня уже не увидит. А за время жизни на улице Турнон я выучила все жаргонные словечки, употребляемые жителями Сент-Антуанского предместья.
Таков был мой план, и я не желала слышать ни о чем другом.
– Скажите, – произнесла вдруг Валентина, – как случилось, что вы знали о подземном колодце в Ла Форс?
Мне не хотелось об этом думать. Ясно, что кто-то помог мне, кто-то принял участие в моей судьбе. Кто-то подкупил тюремщиков, чтобы они перевели меня в самую выгодную камеру и шепнули о том, что таится под каменными плитами. Но кто именно? Клавьер, барон де Батц? Все это было загадочно, а от загадок я порядком устала. К черту все эти тайны! Я еду в Бретань, еду как можно скорее, и это единственное, что я хорошо понимаю.
Старуху, которая приютила нас, звали гражданка Дюбрей. Она настаивала, чтобы ее называли именно так, словно не понимала, что дала убежище аристократам. Впрочем, сейчас это мало занимало мои мысли. По ее совету я натаскала из колодца воды в большой чан и дважды вымылась. Потом до боли в пальцах стирала свою одежду. Меня утешало то, что от чистоты я получу душевное спокойствие.
Потом я решительно отпихнула кожаные подушки и подняла раму окна, чтобы просохнуть на свежем воздухе. Именно за этим занятием застал меня аббат Эриво, вернувшись из церкви.
– Они упразднили конгрегации, – грустно сообщил он и перекрестился. – Господь Бог им судья. Но мне было очень неприятно увидеть на дверях монастыря, где я провел столько времени, печать Коммуны.
– Отец мой, вы были в городе, – прервала я его, – что же сейчас происходит в Париже?
– В Париже? Дочь моя, в Париже продолжают убивать. Я был у решетки сада Карм, возле самой тюрьмы, и видел место, где было убито триста священников. Убийства идут везде, Сена полна трупами. Трудно найти место, чистое от крови. Избиение прекратилось в тюрьме Аббатства, в Бисетре, Консьержери и Ла Форс, так как там уже никого не осталось.
От ужаса я не могла произнести ни слова. Сегодня было уже 5 сентября, а избиение все еще продолжается?
– Да, дочь моя, – словно угадав мои мысли, сказал аббат, – проливать невинную кровь они начали четыре дня назад, и дьявол, терзающий их души, все еще не желает униматься.
– Но кто же виновник всего? Кто поднял толпу для расправы?
– Один Бог его знает, дитя мое. Главное, что власти не вмешиваются и не останавливают преступления. Говорят, все это случилось из-за того, что Собрание распустило Коммуну. Марат и Дантон в ответ на это подняли народ. Еще я узнал, что существует декрет, согласно которому я могу быть сослан на каторгу в Гвиану, если только не присягну новой власти. Только вряд ли эта мягкая мера возымеет действие, когда повсюду неприсягнувших священников просто убивают.
– А вы? Как же вы шли по улице? И вас не схватили?
– Нет, – смущенно признался аббат Эриво. – Одна добрая женщина помогла мне и указала добрый путь.
– Кто же эта женщина?
– Святая дева, мадам.
Я нетерпеливо передернула плечами:
– Ах, оставьте свои шутки! Хорошо, если за вами не увязался шпион, а то в противном случае никакая святая дева не поможет, и мы отправимся на гильотину. Скажите лучше, что вы еще узнали?
– Я узнал, что для принятия присяги дается две недели.
– Вы говорите мне только то, что касается церкви.
– А я больше ничего не знаю, дочь моя.
Я поняла, что ничего не добьюсь от аббата. Выстиранная одежда высохла, и я принялась одеваться. День тянулся невыразимо медленно, и я никак не могла дождаться вечера, чтобы выйти из дома и отправиться на улицу Эгу-Сен-Катрин.
Старуха болтала без умолку. Из кухни в комнату медленно переползал душный чад от ее плиты. Эли, скучая, слонялся по дому без дела; потом полез на чердак и нечаянно сбросил оттуда головешку от рождественского полена, которую старуха бережно хранила к новому Рождеству. Валентина о чем-то проникновенно беседовала с аббатом Эриво.
Я наблюдала за всеми ними и поражалась их легкомыслию. Казалось, только меня волновало то, что у нас нет денег, что старуха не может приютить нас навсегда. Они не думали о том, что в Париже продолжаются убийства и за нами охотится Коммуна, а стены дома на улице Монторгейль лишь ненадолго стали нам защитой, и вскоре мы выйдем отсюда и задумаемся, что же нам есть, куда пойти и где спать.
Их это не волновало. И меня приводила в бешенство мысль о том, что они все свалили на меня. Они будто были уверены, что я за них подумаю и все обеспечу… А между тем мне как никому другому требовалась поддержка и сочувствие!
Не выдержав, я снова напала на Эли:
– Вы, юноша, вчера потеряли мой пистолет. Я уже не говорю о том, как это непростительно для мужчины – потерять единственное оружие, которое ему доверили, чтобы защищать женщин. Но если бы вы хоть немного думали головой, вы бы достали мне новый пистолет. Разумеется, вы на это не способны.
Валентина посмотрела на меня умоляющими глазами, и я замолчала, хотя и к ней невольно почувствовала неприязнь. Она была такая мягкая, уступчивая, женственная, с небольшой долей мужества и океаном милой женской слабости, которая так нравится мужчинам. Это прекрасно, когда мужчины действительно способны защитить слабую женщину. Но если все мужчины вокруг тебя тряпки, просто глупо разыгрывать из себя саму нежность. Нужно уметь постоять за себя. И за других. Нужно быть жесткой, сообразительной, твердой и несентиментальной.
В восемь часов вечера вернулся маркиз де Лескюр и сообщил нам, что шевалье встретил давних друзей и больше на улицу Монторгейль не вернется. Я не знала, правда ли это. Может быть, шевалье схватили гвардейцы, а маркиз молчит, чтобы не волновать нас?
Из всех новостей, которыми бурлил Париж, он узнал только одну: пруссаки взяли Верден и теперь уже ничто не может им противостоять. Я не знала, радоваться мне или грустить. В конце концов, пруссаки были мне такие же чужие, как и санкюлоты.
– И что же вы все теперь думаете делать? – спросила я.
– Я отправлюсь по своим делам, – уклончиво заявил маркиз, – завтра же утром.
Он явно не желал говорить, что это за дела. Я подозревала, что имена, называемые им в бреду, связаны с какой-то тайной. Маркиз де ла Руари, доктор Шеветель… Впрочем, меня это не интересует.
– Сударь, позвольте мне пойти с вами! – воскликнул Эли. Маркиз не обратил на него внимания.
– Мадам, – обратился он ко мне, – я смею думать, что с недавних пор нас связывает крепкая дружба. Мы много пережили вместе. Штурм Тюильри и тюрьма Ла Форс кое-чего значат. Вы спасли мне жизнь. Вы даже совершили поступок, который доставил вам унижение… Мой долг перед вами так велик, что…
– Перестаньте, – мягко остановила я его. – Со своей стороны вы тоже были хорошим товарищем. Обещайте, маркиз, прийти "мне на помощь в том случае, если мы еще встретимся, – вот все, о чем я могу вас просить.
– Я буду рад сделать все, что в моих силах, мадам.
Мне пора было уходить. Относительно других своих спутников я была уверена, что они останутся со мной. Я бы очень хотела их бросить, одной мне было бы легче, но… но… словом, я знала, что не смогу сделать этого.
Я туго завязала чистые волосы лентой и вышла в прихожую. Здесь на гвоздике висел большой чепец гражданки Дюбрей. Недолго думая, я нахлобучила его на голову и переступила порог.
Из дома старухи я вышла на улицу Старых Августинцев и принялась подниматься в гору к бульварам, все еще запруженным народом. Под аккомпанемент волынки звучала бодрая «Марсельеза». Право, можно было подумать, что есть повод для радости. На улице Моконсейль был открыт новый пункт для вербовки добровольцев, но я бы не сказала, что это новшество пользуется популярностью.
На улице Озурс толпа гвардейцев производила обыск целого дома в целях реквизиции оружия. Я прошла мимо с высоко поднятой головой, уверенная, что меня никто не знает. Потом мне представилось зрелище пострашнее: могильщики грузили на телегу трупы. Из фраз, что раздавались вокруг, я поняла, что санкюлоты напали на дилижанс, заподозрив его пассажиров в роялизме. Результат этих подозрений был известен – девять трупов. Вздрагивая, я поспешила завернуть за угол, на улицу Мишель-ле-Конт. Там я оглядела себя и успокоилась. Опасаться мне было нечего. Мое платье, некогда бледно-лавандовое, теперь окончательно выцвело и потерлось, косынка на груди была из ситца. Туфли дырявые, подошвы выкроены из картона. Пожалуй, я выглядела как нищая. На мне не было ни чулков, ни нижнего белья – все пошло на перевязки.
В том, как беден мой наряд, я еще больше убедилась, когда, миновав улицу Розье, прошла мимо отеля Ламуаньона и очутилась на улице Сен-Луи – тут всегда было много людей. Я видела женщин, облаченных в чудесные туалеты и украшенных бриллиантами. Что ж, сказала я себе, когда-то у меня тоже были бриллианты. И даже лучше, чем у этих новоиспеченных богачек…
В конце концов, о своей нищете я решила не думать и зря не печалиться. Правда, мне было холодно – дул прохладный сентябрьский ветер; кроме того, я хотела есть, но в кармане не имела ни одной монетки.
Я отбросила мрачные мысли и перешла на улицу Эгу-Сен-Катрин, отыскивая дом номер 16.
Я нашла его очень быстро, сразу определив по внешнему виду, где живут итальянцы. Во-первых, пахло вкусной пиццей с томатами. Во-вторых, через двор дома тянулись веревки с развешенным на них бельем, прямо на земле играли черноволосые смуглые дети, и громко бранились, используя незабываемые тосканские выражения, пожилые итальянки. А еще… еще был запах кьянти – его я помнила до сих пор.
– Живет ли здесь человек по имени Лоренцо Бельтрами? – спросила я умышленно по-итальянски, чтобы расположить женщин к себе.
– Живет, чума на его голову, и переживет еще нас с вами! – протарахтела пожилая матрона, в выговоре которой чувствовалась Тоскана. – Ступайте на второй этаж, синьора, там вы его непременно найдете.
Я последовала этому совету. У самого порога квартиры я нечаянно наткнулась на какое-то существо, свернувшееся на тряпичной подстилке. Существо вскочило стремительно, как на пружине.
– А, ваше сиятельство! Я уж и не думал вас дождаться. Это был Брике. Обрадованная, я обняла его, поцеловала в щеку. Мальчишка был грязный, лохматый, но, кажется, не голодный и вполне счастливый. Я вспомнила, что дала ему немного денег ассигнатами.
– Ты все время жил здесь, не так ли?
– Вот еще. Я просто дожидался вас и приходил сюда ночевать. А где вы были, мадам? Вас, часом, в тюрьму не посадили?
Я не хотела говорить об этом. В данный момент меня гораздо более интересовал Лоренцо Бельтрами, находящийся за стеной.
– Дома ли он, Брике? Мне надо с ним поговорить. Мальчишка пожал плечами.
– Это будет трудно, мадам. Он пьяный в стельку, не узнал бы самого себя в зеркале. Вы же знаете, как пьют эти итальянцы. К тому же какой-то дружок привез ему бочонок вина из Бордо.
– А дверь? Дверь открыта?
– Она всегда открыта. Будто тут есть что воровать! Я украл у него серебряную ложку, а он даже не заметил, подумал, что ее вообще не было.
– Давай войдем, мне надо поговорить с ним.
Я толкнула дверь, и на меня сразу повеяло спертым жарким воздухом и нестерпимыми запахами кислого вина, перегара и пота. Синьор Бельтрами храпел во всю свою здоровую носоглотку, бросившись ничком на топчан и разбросав огромные ноги в сапогах. Пьян он был мертвецки. Я с грустью поняла, что мне его не растолкать.
Был, правда, другой выход. Я подошла к дряхлому столу, вытянула один ящик, потом другой, вытряхнула из них все содержимое. Целый град каких-то расписок, бумажек посыпался на пол. Синьор Бельтрами ни на что не реагировал. Я торопливо разбирала всю эту дребедень. На глаза мне попался конверт: «Париж, улица Па-де-ла-Мюль, номер 49. Мадам Стефания Риджи». То, что я искала…
– Ты знаешь, где эта улица Па-де-ла-Мюль, Брике?
– В двух шагах, мадам, – сказал мальчишка, набивая карманы мелкими монетками, вывалившимися из штанов синьора Бельтрами. У меня мелькнула мысль, что этот сорванец, пожалуй, нынче богаче меня. Надо только не дать ему понять этого. – Нужно спуститься по улице Сен-Луи на улицу Нев-Сен-Жилль, а оттуда на Королевскую площадь. А там совсем близко.
– Чудесно. Значит, ты проведешь меня?
Я бы уже ни за что не хотела расстаться с Брике. Мне казалось, что он самый ловкий, расторопный и толковый из всех, кого я знала. Уж он-то действительно будет помогать мне, а не висеть на шее.
Во двор дома номер 49 на улице Па-де-ла-Мюль я вошла с сильно бьющимся сердцем. Дом был обыкновенный, ничем не отличающийся от других домов, сдающихся внаем. Те же пять этажей и глухая мансарда. Чем выше этаж, тем беднее жилье. Несмотря на позднее время, в песке еще играли грязные дети. Окна освещались тусклым светом, ведь свечи нынче стали дороги.
– О, дорогая, – услышала я шепот Валентины, – вы были правы. Помните, тогда, после разгрома Тюильри, вы сказали, что если мы спаслись на этот раз, то теперь уж будем жить вечно. Нам можно уже ничего не бояться.
Я молча посмотрела на нее, звеня зубами, но у меня не нашлось ни слова, чтобы ей ответить. Эта святая наивность просто убивала меня.
– Послушайте, – глухим шепотом сказал шевалье де Мопертюи, – нам нужно уходить отсюда. Командуйте нами, маркиз!
Маркиз, всколыхнув воду, повернулся к нам. Его лица я не различала, видела только его белеющую в темноте перевязь.
– Женщины пойдут первыми. Мы останемся здесь и будем прикрывать их уход. С ними, пожалуй, пойдет и Эли.
Он подтолкнул юношу, дал ему в руки пистолет.
– Ступайте! Да только тихо, чтобы плеск воды вас не выдал.
Легко было сказать – ступайте! Я шла, вытянув вперед руки и абсолютно ничего не различая. Темнота была такой, что временами Мне всерьез казалось, что я ослепла. Впереди шлепал по воде Эли – я с тоской думала, насколько ненадежен он как защитник.
Коридор, казалось, все сужался, воздух становился таким сырым и влажным, что я с трудом дышала. Было непонятно, куда мы идем. Смрадные запахи усиливались, изредка я в воде наступала на что-то мягкое и вздрагивала от отвращения. Сзади тихо вздыхала Валентина, то и дело хватаясь рукой за мое плечо. От меня было мало поддержки – я уже дважды оступалась и падала в воду. Платье, вымоченное в этой противной застоявшейся воде, неприятно липло к телу.
Я почти потеряла ориентацию. Коридор сужался, разветвлялся, и мы, не раздумывая, выбирали тот проход, что казался шире. Воды, кажется, стало меньше, но от нее исходили такие запахи, будто мы шли по вонючей жиже. Сквозняк усиливался.
С той стороны, откуда мы шли, из самых глубин подземелья донесся ужасный гул, многократно усиленный эхом. Я в страхе остановилась, не в состоянии понять, что же это такое. Гул утих, я принялась соображать и уяснила, что это был выстрел.
– Они стреляли, – прошептала я. – Один Бог знает, что с ними случилось. Пойдемте, нам надо торопиться.
Эли сделал несколько шагов и, поскользнувшись, шлепнулся в воду. Я схватила его за локоть, помогая подняться. Он встал на колени и, кажется, в недоумении шарил руками.
– Да вставайте же, сударь!
– Я… Кажется, я уронил пистолет. И порох.
У меня дыхание перехватило от подобной неловкости. Я почувствовала такую злость, что никакая сила не заставила бы меня сдержаться.
– Да вы просто дурак!
Я изо всех сил отпихнула его в сторону и, опустившись в воду, стала шарить руками по илистому каменному дну. Нет, ничего похожего на пистолет… Но он же должен быть где-то здесь! Ведь не могло же его отнести течением… И тут моя рука коснулась чего-то мягкого, расползшегося, полуразложившегося.
С пронзительным воплем, обезумев от ужаса и отвращения, я отскочила назад. Меня стошнило. В воде лежало какое-то животное – то ли крыса, то ли летучая мышь.
Я не сразу смогла прийти в себя и очнулась, лишь почувствовав руку Валентины, ласково гладящую меня по щеке. Я вся дрожала, как в лихорадке. Мне хотелось убежать отсюда, здесь было слишком невыносимо.
– Пойдемте скорее! Черт с ним, с этим пистолетом! Мы снова пошли вперед, и скоро стало ясно, что за нами тоже кто-то идет. Эхо явственно передавало плеск воды и звуки шагов.
– Вот, пожалуйста, – сказала я со злостью, – может быть, это санкюлоты, а у нас даже пистолета нет. Это просто кошмар какой-то. Они нас утопят прямо в этой воде.
За шиворот мне сыпались земля и пыль. И тут – даже стало больно глазам – слепящие лучи света полились на нас сверху. Я в изумлении и безумной радости подняла голову. Вверху была дыра, и прямо в эту дыру хлынул ослепительный свет.
– Свет! Святой Боже, мы спасены! Мы останемся живы! Я крепко обняла Валентину, едва удерживаясь от желания зарыдать и засмеяться одновременно. Нервное радостное возбуждение охватило меня. Я не хотела больше оставаться в этом подземелье ни минуты и толкнула Эли в спину.
– Лезьте, юноша! И постарайтесь не устроить нам нового сюрприза.
Его тонкое, гибкое, еще мальчишеское тело проскользнуло в небольшое отверстие сравнительно легко и быстро, и все же в тот миг, когда Эли закрыл дыру, мы почувствовали невыносимую спертость и недостаток воздуха. Без тяги и сквозняка мы не прожили бы в подземелье и получаса.
Валентина ухватилась за протянутую Эли руку и с его помощью выбралась наверх. Я осталась одна. Из глубины подземелья слышались приближающиеся шаги нескольких людей. Я не знала, друзья это или враги, и мне снова стало до тошноты страшно.
Валентина и Эли, теперь уже вдвоем, протягивали мне сверху руки. Я уцепилась за них, сделала усилие, подтянулась, и мое тело по пояс оказалось над землей. Я не понимала, в какую часть Парижа мы попали, да и не задумывалась над этим. Став твердо на землю, отряхивая мокрое платье и растирая поврежденную ногу, я видела и чувствовала только одно – свет, воздух, жизнь. Вокруг щебетали птицы. По серому, размытому, как чернила, дождливому небу плыли синеватые облака.
Я вдыхала чистый воздух полной грудью и не могла надышаться.
– Кто там? – крикнул Эли в подземелье.
– Свои! – отозвалось эхо.
Я пришла в себя, огляделась вокруг. Рядом протекала Сена. Где же мы находимся? Приглядевшись, я поняла, что мы очутились на правом берегу Сены, крутом и заросшем вереском, и, если подняться вверх, попадем на улицу Старых Августинцев и бульвары.
– Мы в самом центре Парижа, это просто ужас.
Из ямы один за другим вылезали наши спутники – мокрые, грязные, черные от усталости и пыли, они были похожи на трубочистов. Мы спаслись, и я до сих пор не верила, что это так.
Я не понимала, что со мной происходит. Ноги у меня подогнулись, и я без сил опустилась в мокрую траву. Чувства притупились, душу разрывали слезы. Меня колотила лихорадочная дрожь, вызванная небывалым нервным напряжением, и, не в силах сдержаться, я зарыдала. Рыдания душили меня – бурные, беззвучные, отчаянные, едва ли не истеричные. Как, как я могла поверить, что все уже позади? Что меня уже не ждет гильотина, что меня не будут разрывать на куски и топтать ногами? Что я еще увижу Жанно?
Сухой возглас маркиза заставил меня опомниться:
– Гвардейцы!
Хотя ноги у меня подгибались, мне пришлось вместе со всеми броситься в сторону улицы Старых Августинцев. Гвардейцы, ехавшие вдоль набережной, нас не заметили, но я все равно была испугана, ибо от них не приходилось ждать ничего хорошего. Мы бежали вверх по улице как сумасшедшие, не заботясь уже о том, какое впечатление производим на прохожих. Особенно странно выглядел аббат Эриво в мокрой черной сутане и с мокрым требником, из которого вываливались страницы.
Да и прохожих, надо сказать, было мало. Большинство парижан развлекалось в тюрьмах.
– Вы одна хорошо знаете Париж, мадам! – воскликнул маркиз, когда мы остановились посреди улицы в нерешительности. – Где здесь, по-вашему, наиболее безопасно?
Не долго думая, я нырнула в подворотню между домами и через узкий, заваленный нечистотами переулок вышла на улицу Монторгейль. Я была совершенно измучена и находила, что лучше всего для меня сейчас – это не делать ни шагу.
Я увидела дом, окруженный несколькими зловонными ямами, схватила молоток и постучала в дверь.
– Что вы делаете? – остановил меня маркиз. – Это безумие, так полагаться на незнакомых людей!
– А у меня в Париже больше нет знакомых. И полагаться не на кого.
Маркиз сам понимал, что нам нужен отдых. Еще немного, и я бы упала в обморок, не заботясь абсолютно ни о чем. Единственное, чего я сейчас хотела, – это стакан воды и тюфяк, на котором можно было бы уснуть.
Когда дверь отворилась и перед нами предстала старуха в огромнейшем чепце, суконной юбке с глубокими карманами и ветхой пелерине, маркиз, отстранив меня, срывающимся голосом произнес:
– Ради Бога, сударыня, если только вы христианка, спасите нас. Мы хорошо заплатим. Нам нужно только два часа для отдыха, вот и все.
Он говорил, что заплатит, но я сомневалась в этом. У меня с собой не было ни гроша, да и у других тоже. Затаив дыхание и чуть не падая от усталости, я с ужасом ожидала, что старуха сейчас закричит и позовет полицию.
Но произошло чудо.
Старая женщина взглянула на несчастного аббата Эриво, прижимающего к груди требник, и сказала кратко:
– Входите.
Я смутно помнила, что было потом. Почти на ощупь разыскав кухню, я прежде всего вдоволь напилась. А потом легла где попало и уснула как мертвая.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ДОМ В КВАРТАЛЕ СЕН-ЖЕРМЕН
1
– Я не какая-нибудь аристократка. Мой муж был просто рыбак. Это уже позже ему удалось сколотить состояние. Но мы не гордились этим и не задирали нос. Всегда нужно помогать тем, кто попал в беду, даже если ты сам испытываешь затруднения, не так ли? Ну а когда ты богат, а кто-то беден, то помогать сам Бог велел. Нельзя сказать, что мы особенно любили короля. Но и ненависти у нас не было – ведь мы и не знали его совсем. Жили просто, как люди, как все.Лежа с закрытыми глазами, я слушала этот монолог, произносимый старческим голосом, и совсем не понимала, где я очутилась. Монотонно жужжала прялка. Ясно чувствовался запах лукового супа, щедро заправленного сыром. Знакомый голос напевал старинную песенку: «Когда отец умрет, мне достанутся его суконные штаны – да, достанется его полный костюм, синие чулки, куртка и картуз…»
Я открыла глаза. Комната была мне незнакома. Пыльные окна заложены кожаными подушками, стены голые – на них лишь деревянное распятие и потершийся портрет. На столе, застланном коричневой скатертью, стоит лампа. Мебель аляповата и разнородна и, надо сказать, бедна: три стула, на которых прохудилась обивка, ветхий старый диван… На диване сидела та самая старуха и пряла. У ее ног примостилась Валентина, сматывающая пряжу в клубок. Скучающий Эли тоже сидел на полу и пел.
Тихо тикали часы на камине. Я увидела, что сейчас, вероятно, около двенадцати часов, – дня или ночи, этого я распознать не могла, так как окна были заложены подушками. Я приподнялась на локте, устало потянулась. Сон меня совсем не освежил. Я чувствовала себя подавленной, особенно после того, как все вспомнила, включая и тот кровавый кошмар.
– Вы проснулись! – воскликнула Валентина, поднимаясь. Не отвечая, я оглядела себя. Кто-то стянул с меня грязную одежду, но я все равно оставалась грязной. Волосы слиплись в неприятно пахнут. Фи, пакость какая!
– Я хочу есть, – сказала я деспотическим тоном, – если бы вы только знали, как я хочу есть!
Я быстро поглощала луковый суп-пюре, заправленный кусочками сыра, и слушала объяснения Валентины. Оказалось, сейчас уже день. Целые сутки прошли с тех пор, как мы выбрались из Ла Форс. Все живы и здоровы. Аббат Эриво, несмотря на опасность, пошел в церковь благодарить Бога за спасение. Маркиз и шевалье отправились в город узнавать новости.
– Их могут поймать, – сказала я довольно равнодушно. Я еще не ожила настолько, чтобы воспринимать все близко к сердцу.
Я думала о себе. Сейчас я натаскаю себе воды из колодца и вымоюсь. Ведь я теперь похожа на страшилище. У старухи, конечно, нет дров, чтобы нагреть воду. Что ж, я вымоюсь в холодной. Потом я выстираю все свои вещи. Они так ужасны, что их стыдно надевать. Но я их все же надену, потому, что у меня нет ничего другого.
Затем я выйду на улицу – сразу, как только стемнеет. Меня, облаченную в столь убогий наряд, никто не узнает: ведь теперь у меня хватит ума не возвращаться в свою квартирку на улице Турнон, где меня непременно ожидает полиция. Слава Богу, Коммуне неизвестно, что в Париже у меня есть брат. Да, я разыщу Джакомо и Стефанию. И остановлюсь у них ненадолго. А потом уеду из Парижа в Бретань – ведь пропуск, добытый бароном де Батцем, все так же был у меня за корсажем. Я могу уже не бояться разоблачения. Тетка Манон, эта мерзавка, меня уже не увидит. А за время жизни на улице Турнон я выучила все жаргонные словечки, употребляемые жителями Сент-Антуанского предместья.
Таков был мой план, и я не желала слышать ни о чем другом.
– Скажите, – произнесла вдруг Валентина, – как случилось, что вы знали о подземном колодце в Ла Форс?
Мне не хотелось об этом думать. Ясно, что кто-то помог мне, кто-то принял участие в моей судьбе. Кто-то подкупил тюремщиков, чтобы они перевели меня в самую выгодную камеру и шепнули о том, что таится под каменными плитами. Но кто именно? Клавьер, барон де Батц? Все это было загадочно, а от загадок я порядком устала. К черту все эти тайны! Я еду в Бретань, еду как можно скорее, и это единственное, что я хорошо понимаю.
Старуху, которая приютила нас, звали гражданка Дюбрей. Она настаивала, чтобы ее называли именно так, словно не понимала, что дала убежище аристократам. Впрочем, сейчас это мало занимало мои мысли. По ее совету я натаскала из колодца воды в большой чан и дважды вымылась. Потом до боли в пальцах стирала свою одежду. Меня утешало то, что от чистоты я получу душевное спокойствие.
Потом я решительно отпихнула кожаные подушки и подняла раму окна, чтобы просохнуть на свежем воздухе. Именно за этим занятием застал меня аббат Эриво, вернувшись из церкви.
– Они упразднили конгрегации, – грустно сообщил он и перекрестился. – Господь Бог им судья. Но мне было очень неприятно увидеть на дверях монастыря, где я провел столько времени, печать Коммуны.
– Отец мой, вы были в городе, – прервала я его, – что же сейчас происходит в Париже?
– В Париже? Дочь моя, в Париже продолжают убивать. Я был у решетки сада Карм, возле самой тюрьмы, и видел место, где было убито триста священников. Убийства идут везде, Сена полна трупами. Трудно найти место, чистое от крови. Избиение прекратилось в тюрьме Аббатства, в Бисетре, Консьержери и Ла Форс, так как там уже никого не осталось.
От ужаса я не могла произнести ни слова. Сегодня было уже 5 сентября, а избиение все еще продолжается?
– Да, дочь моя, – словно угадав мои мысли, сказал аббат, – проливать невинную кровь они начали четыре дня назад, и дьявол, терзающий их души, все еще не желает униматься.
– Но кто же виновник всего? Кто поднял толпу для расправы?
– Один Бог его знает, дитя мое. Главное, что власти не вмешиваются и не останавливают преступления. Говорят, все это случилось из-за того, что Собрание распустило Коммуну. Марат и Дантон в ответ на это подняли народ. Еще я узнал, что существует декрет, согласно которому я могу быть сослан на каторгу в Гвиану, если только не присягну новой власти. Только вряд ли эта мягкая мера возымеет действие, когда повсюду неприсягнувших священников просто убивают.
– А вы? Как же вы шли по улице? И вас не схватили?
– Нет, – смущенно признался аббат Эриво. – Одна добрая женщина помогла мне и указала добрый путь.
– Кто же эта женщина?
– Святая дева, мадам.
Я нетерпеливо передернула плечами:
– Ах, оставьте свои шутки! Хорошо, если за вами не увязался шпион, а то в противном случае никакая святая дева не поможет, и мы отправимся на гильотину. Скажите лучше, что вы еще узнали?
– Я узнал, что для принятия присяги дается две недели.
– Вы говорите мне только то, что касается церкви.
– А я больше ничего не знаю, дочь моя.
Я поняла, что ничего не добьюсь от аббата. Выстиранная одежда высохла, и я принялась одеваться. День тянулся невыразимо медленно, и я никак не могла дождаться вечера, чтобы выйти из дома и отправиться на улицу Эгу-Сен-Катрин.
Старуха болтала без умолку. Из кухни в комнату медленно переползал душный чад от ее плиты. Эли, скучая, слонялся по дому без дела; потом полез на чердак и нечаянно сбросил оттуда головешку от рождественского полена, которую старуха бережно хранила к новому Рождеству. Валентина о чем-то проникновенно беседовала с аббатом Эриво.
Я наблюдала за всеми ними и поражалась их легкомыслию. Казалось, только меня волновало то, что у нас нет денег, что старуха не может приютить нас навсегда. Они не думали о том, что в Париже продолжаются убийства и за нами охотится Коммуна, а стены дома на улице Монторгейль лишь ненадолго стали нам защитой, и вскоре мы выйдем отсюда и задумаемся, что же нам есть, куда пойти и где спать.
Их это не волновало. И меня приводила в бешенство мысль о том, что они все свалили на меня. Они будто были уверены, что я за них подумаю и все обеспечу… А между тем мне как никому другому требовалась поддержка и сочувствие!
Не выдержав, я снова напала на Эли:
– Вы, юноша, вчера потеряли мой пистолет. Я уже не говорю о том, как это непростительно для мужчины – потерять единственное оружие, которое ему доверили, чтобы защищать женщин. Но если бы вы хоть немного думали головой, вы бы достали мне новый пистолет. Разумеется, вы на это не способны.
Валентина посмотрела на меня умоляющими глазами, и я замолчала, хотя и к ней невольно почувствовала неприязнь. Она была такая мягкая, уступчивая, женственная, с небольшой долей мужества и океаном милой женской слабости, которая так нравится мужчинам. Это прекрасно, когда мужчины действительно способны защитить слабую женщину. Но если все мужчины вокруг тебя тряпки, просто глупо разыгрывать из себя саму нежность. Нужно уметь постоять за себя. И за других. Нужно быть жесткой, сообразительной, твердой и несентиментальной.
В восемь часов вечера вернулся маркиз де Лескюр и сообщил нам, что шевалье встретил давних друзей и больше на улицу Монторгейль не вернется. Я не знала, правда ли это. Может быть, шевалье схватили гвардейцы, а маркиз молчит, чтобы не волновать нас?
Из всех новостей, которыми бурлил Париж, он узнал только одну: пруссаки взяли Верден и теперь уже ничто не может им противостоять. Я не знала, радоваться мне или грустить. В конце концов, пруссаки были мне такие же чужие, как и санкюлоты.
– И что же вы все теперь думаете делать? – спросила я.
– Я отправлюсь по своим делам, – уклончиво заявил маркиз, – завтра же утром.
Он явно не желал говорить, что это за дела. Я подозревала, что имена, называемые им в бреду, связаны с какой-то тайной. Маркиз де ла Руари, доктор Шеветель… Впрочем, меня это не интересует.
– Сударь, позвольте мне пойти с вами! – воскликнул Эли. Маркиз не обратил на него внимания.
– Мадам, – обратился он ко мне, – я смею думать, что с недавних пор нас связывает крепкая дружба. Мы много пережили вместе. Штурм Тюильри и тюрьма Ла Форс кое-чего значат. Вы спасли мне жизнь. Вы даже совершили поступок, который доставил вам унижение… Мой долг перед вами так велик, что…
– Перестаньте, – мягко остановила я его. – Со своей стороны вы тоже были хорошим товарищем. Обещайте, маркиз, прийти "мне на помощь в том случае, если мы еще встретимся, – вот все, о чем я могу вас просить.
– Я буду рад сделать все, что в моих силах, мадам.
Мне пора было уходить. Относительно других своих спутников я была уверена, что они останутся со мной. Я бы очень хотела их бросить, одной мне было бы легче, но… но… словом, я знала, что не смогу сделать этого.
Я туго завязала чистые волосы лентой и вышла в прихожую. Здесь на гвоздике висел большой чепец гражданки Дюбрей. Недолго думая, я нахлобучила его на голову и переступила порог.
2
Я шла по улице и ясно ощущала, что оживаю. Исчезли раздражение и равнодушие, терзавшие меня в доме у старухи. Париж всегда действовал на меня благотворно и успокаивающе; тусклый свет зажженных фонарей, проститутки под стенами домов, вечные очереди у лавок, так называемые «хвосты», – даже это имело свою прелесть, которую я улавливала почти интуитивно и мгновенно оживала. Ведь я любила Париж.Из дома старухи я вышла на улицу Старых Августинцев и принялась подниматься в гору к бульварам, все еще запруженным народом. Под аккомпанемент волынки звучала бодрая «Марсельеза». Право, можно было подумать, что есть повод для радости. На улице Моконсейль был открыт новый пункт для вербовки добровольцев, но я бы не сказала, что это новшество пользуется популярностью.
На улице Озурс толпа гвардейцев производила обыск целого дома в целях реквизиции оружия. Я прошла мимо с высоко поднятой головой, уверенная, что меня никто не знает. Потом мне представилось зрелище пострашнее: могильщики грузили на телегу трупы. Из фраз, что раздавались вокруг, я поняла, что санкюлоты напали на дилижанс, заподозрив его пассажиров в роялизме. Результат этих подозрений был известен – девять трупов. Вздрагивая, я поспешила завернуть за угол, на улицу Мишель-ле-Конт. Там я оглядела себя и успокоилась. Опасаться мне было нечего. Мое платье, некогда бледно-лавандовое, теперь окончательно выцвело и потерлось, косынка на груди была из ситца. Туфли дырявые, подошвы выкроены из картона. Пожалуй, я выглядела как нищая. На мне не было ни чулков, ни нижнего белья – все пошло на перевязки.
В том, как беден мой наряд, я еще больше убедилась, когда, миновав улицу Розье, прошла мимо отеля Ламуаньона и очутилась на улице Сен-Луи – тут всегда было много людей. Я видела женщин, облаченных в чудесные туалеты и украшенных бриллиантами. Что ж, сказала я себе, когда-то у меня тоже были бриллианты. И даже лучше, чем у этих новоиспеченных богачек…
В конце концов, о своей нищете я решила не думать и зря не печалиться. Правда, мне было холодно – дул прохладный сентябрьский ветер; кроме того, я хотела есть, но в кармане не имела ни одной монетки.
Я отбросила мрачные мысли и перешла на улицу Эгу-Сен-Катрин, отыскивая дом номер 16.
Я нашла его очень быстро, сразу определив по внешнему виду, где живут итальянцы. Во-первых, пахло вкусной пиццей с томатами. Во-вторых, через двор дома тянулись веревки с развешенным на них бельем, прямо на земле играли черноволосые смуглые дети, и громко бранились, используя незабываемые тосканские выражения, пожилые итальянки. А еще… еще был запах кьянти – его я помнила до сих пор.
– Живет ли здесь человек по имени Лоренцо Бельтрами? – спросила я умышленно по-итальянски, чтобы расположить женщин к себе.
– Живет, чума на его голову, и переживет еще нас с вами! – протарахтела пожилая матрона, в выговоре которой чувствовалась Тоскана. – Ступайте на второй этаж, синьора, там вы его непременно найдете.
Я последовала этому совету. У самого порога квартиры я нечаянно наткнулась на какое-то существо, свернувшееся на тряпичной подстилке. Существо вскочило стремительно, как на пружине.
– А, ваше сиятельство! Я уж и не думал вас дождаться. Это был Брике. Обрадованная, я обняла его, поцеловала в щеку. Мальчишка был грязный, лохматый, но, кажется, не голодный и вполне счастливый. Я вспомнила, что дала ему немного денег ассигнатами.
– Ты все время жил здесь, не так ли?
– Вот еще. Я просто дожидался вас и приходил сюда ночевать. А где вы были, мадам? Вас, часом, в тюрьму не посадили?
Я не хотела говорить об этом. В данный момент меня гораздо более интересовал Лоренцо Бельтрами, находящийся за стеной.
– Дома ли он, Брике? Мне надо с ним поговорить. Мальчишка пожал плечами.
– Это будет трудно, мадам. Он пьяный в стельку, не узнал бы самого себя в зеркале. Вы же знаете, как пьют эти итальянцы. К тому же какой-то дружок привез ему бочонок вина из Бордо.
– А дверь? Дверь открыта?
– Она всегда открыта. Будто тут есть что воровать! Я украл у него серебряную ложку, а он даже не заметил, подумал, что ее вообще не было.
– Давай войдем, мне надо поговорить с ним.
Я толкнула дверь, и на меня сразу повеяло спертым жарким воздухом и нестерпимыми запахами кислого вина, перегара и пота. Синьор Бельтрами храпел во всю свою здоровую носоглотку, бросившись ничком на топчан и разбросав огромные ноги в сапогах. Пьян он был мертвецки. Я с грустью поняла, что мне его не растолкать.
Был, правда, другой выход. Я подошла к дряхлому столу, вытянула один ящик, потом другой, вытряхнула из них все содержимое. Целый град каких-то расписок, бумажек посыпался на пол. Синьор Бельтрами ни на что не реагировал. Я торопливо разбирала всю эту дребедень. На глаза мне попался конверт: «Париж, улица Па-де-ла-Мюль, номер 49. Мадам Стефания Риджи». То, что я искала…
– Ты знаешь, где эта улица Па-де-ла-Мюль, Брике?
– В двух шагах, мадам, – сказал мальчишка, набивая карманы мелкими монетками, вывалившимися из штанов синьора Бельтрами. У меня мелькнула мысль, что этот сорванец, пожалуй, нынче богаче меня. Надо только не дать ему понять этого. – Нужно спуститься по улице Сен-Луи на улицу Нев-Сен-Жилль, а оттуда на Королевскую площадь. А там совсем близко.
– Чудесно. Значит, ты проведешь меня?
Я бы уже ни за что не хотела расстаться с Брике. Мне казалось, что он самый ловкий, расторопный и толковый из всех, кого я знала. Уж он-то действительно будет помогать мне, а не висеть на шее.
Во двор дома номер 49 на улице Па-де-ла-Мюль я вошла с сильно бьющимся сердцем. Дом был обыкновенный, ничем не отличающийся от других домов, сдающихся внаем. Те же пять этажей и глухая мансарда. Чем выше этаж, тем беднее жилье. Несмотря на позднее время, в песке еще играли грязные дети. Окна освещались тусклым светом, ведь свечи нынче стали дороги.