Страница:
– Какая вы интересная женщина, мадам де Тальмон. Вы столько раз уверяли меня, что нисколько не заинтересованы моей особой, но разве можно вам верить, если вас так интересуют раны старого солдата? Честное слово, вы – сама неожиданность…
Я тряхнула головой.
– Да я любого бы спросила о происхождении столь таинственного шрама. Но если уж вам так нравится любой мой вопрос объявлять неожиданным, то…
Смеясь, он прервал меня:
– Хорошо, хорошо, только не надо сердиться! Право, вы мне чертовски симпатичны, сударыня, поэтому вам, и только вам, я готов открыть свои секреты.
– Так откуда же у вас этот шрам на виске?
– Как-то раз, когда я был во Флориде, индейцы из племени симеолов попытались снять с меня скальп.
Увидев искренний ужас на моем лице, он объяснил:
– Я мыл золото в тех местах, которые индейцы считали своими. Мне, конечно, было об этом известно. Но мне был всего двадцать один год, мадам, и я любил приключения. К тому же ничто меня не привлекало так, как золото.
– И ради него вы рисковали головой?
– Не заставляйте меня поверить, будто моя голова так уж вам дорога. Да, сударыня, я рисковал ради золота. Но риск мой был оправдан. Я заработал десять тысяч долларов и сохранил голову.
Он отогнул ворот своего вишневого камзола.
– Видите этот шрам на шее? След ножевой драки на доминиканском золотом прииске. Я работал там как каторжный. И когда явились морские бандиты, чтобы забрать у меня все, что я заработал, я подумал, что лучше мне быть зарезанным, чем ограбленным. Они убрались ни с чем, а меня спасла Глория…
– Кто такая Глория?
Он задумчиво посмотрел на меня, и его голос впервые за сегодняшний день не зазвучал насмешкой:
– Квартеронка, [7]которая сбежала со мной с Сан-Доминго. Как видите, женщины любили меня, даже когда я был беден… Бедняжка Глория умерла год спустя от тропической лихорадки.
Я смотрела на него, не зная, верить ли подобным рассказам. Похоже было, что Клавьер объездил целый мир… Внезапно распаляясь, он продолжал:
– Вы думаете, богатство мне с неба упало? Думаете, когда отец выгнал меня из дома, я был так же богат, как сейчас? Я умирал от голода в английских доках, пока, наконец, меня не подобрала одна китобойная шхуна. Кем я только не был – грузчиком, матросом, цирюльником, циркачом… Меня выворачивало наизнанку от тифа, морской болезни, тропической лихорадки и малярии. Но у меня было желание выжить и выбиться в люди. Я знал, что я умнее других, и я сумел это использовать.
Я слушала его, поражаясь все больше.
– Почему же вас занесло так далеко от Франции? Что плохого вы сделали отцу?
– Плохого? Да ничего. Просто у меня была гордость – если угодно, гордость истинного буржуа. А он хотел, чтобы я стал дворянином, даже отдал меня в военную школу Сен-Сир… Туда я попал, разумеется, благодаря деньгам, так как из коллежа меня выгнали еще до экзаменов. Ну а со своими сокурсниками-аристократами я никогда не мирился, как, впрочем, и с их высокомерием. Вскоре меня исключили за ножевую драку.
– С одним из аристократов?
– Да. Я чудом не попал в тюрьму. Потом отец хотел, чтобы я всю жизнь скоротал за конторкой приказчика в его скучной фирме по производству дрянных шелков… Я, разумеется, сопротивлялся. В результате в восемнадцать лет оказался на улице.
Он усмехнулся, но его лицо оставалось мрачным.
– Я всего добился сам, дорогая, и горжусь этим. Я не стал аристократом, и это тоже повод для гордости. Большинство людей я презираю – они пигмеи, способные либо подчиняться, либо грабить, собираясь в стаи: так безопаснее. О, а сколько раз пытались ограбить меня! И именно тогда, когда я был один и мне стоило многих усилий защитить свои жалкие деньги. Но я научился умело защищаться… Я дрался с одним мерзким испанцем на корабле, когда он вздумал оттереть меня от капитана и выбросить за борт, я дрался с индейцами, с пиратами, с кубинскими плантаторами, я жил в окружении свирепых собак, которых завел, чтобы охранять свою землю… И только когда мне удалось провернуть дельце с облигациями Соединенных Штатов, я смог нанять себе людей, которые должны были меня защищать. С тех пор приключения мои кончились и все пошло как по маслу.
Клавьер вдруг улыбнулся мне – открытой, искренней, веселой улыбкой, которой раньше я у него не замечала.
– Вот почему вы так восхищаете меня, дорогая. Вы женщина, но вы защищаетесь не хуже меня. Мне было интересно следить за вами. И когда я увидел вас там, на набережной Сен-Луи, и понял, чем вы задумали заняться, чтобы заработать денег, я подумал: «Клавьер, вот женщина, которой ты не стоишь и мизинца и которой будешь восхищаться всю жизнь!» Это так, моя дорогая. Ваше мужество достойно всякой похвалы. И когда я это понял, мне пришлось признаться самому себе в поражении. Теми способами, которые я применял, мне не победить вас, сударыня.
Волна гнева поднялась у меня в груди и замерла. Возможно, впервые в жизни я не понимала, что я чувствую в данный момент.
– Я подумал, дорогая: почему бы вместо борьбы мне не предложить вам мир? Вы сильная и вместе с тем очень слабая. Вам нужна поддержка – не отпирайтесь, ради Бога, я это знаю. Возможно, мне и суждено стать такой поддержкой? Я давно наблюдаю за вами, сударыня, я знаю вашу жизнь изнутри. Я отобрал у вас все состояние, это правда: но я же и сохранил его в целости и сохранности, абсолютно ни к чему не прикоснувшись, – если бы вы только захотели, это все снова стало бы вашим…
Я слушала, чувствуя, как меня захлестывает ярость. Нет, он говорил совсем не то, что нужно! Да, мне нужна поддержка. Но разве из этих рук? Остолбенев от гнева, я смотрела на человека, который самонадеянно полагал, что несколько ласковых искренних слов и излияний заставят меня забыть то, что было раньше. Забыть унижения, забыть Валери, которой я так верила и которая шпионила за мной по указанию Клавьера? Забыть то, что благодаря его усилиям я не смогла вовремя уехать из Парижа, так как у меня не было денег, не смогла вовремя воссоединиться с Жанно и детьми и вовремя оказаться в Вене! В сущности, это из-за Клавьера надо мной свистели пули и гранаты во время штурма Тюильри, из-за него я видела ужасы сентябрьских убийств, одно кошмарнее другого! Из-за него я чуть не сошла с ума, а он называет это наблюдением за моим поведением! Да он просто следил за мной, как за дыней, зреющей под стеклянным колпаком!
Невообразимая, безумная, почти первобытная ярость овладела мной. Я была готова на все, лишь бы унять поток этих воспоминаний. Не помня себя, я изо всех сил ударила Клавьера по щеке.
– Замолчите! Замолчите, вы, подонок, иначе я закричу на весь дом! Я не желаю вас слушать. Вы… вы… вы самый мерзкий из мерзавцев, меня тошнит от одного вашего вида, вы… если бы дьявол взял вашу душу, я бы…
Спазмы перехватили мне горло, не давая говорить. Чувство оскорбленной гордости душило меня. В эту минуту вся аристократическая кровь моих предков взыграла во мне, смешавшись с бешеным темпераментом моего итальянского прошлого. На какое-то мгновение я потеряла способность соображать, перед глазами у меня потемнело и я, уцепившись за ручку кресла, почти лишилась чувств.
…Чьи-то руки мягко обнимали меня, успокаивающе гладили плечи. Еще ничего не видя перед собой, я слышала мягкий спокойный голос, раздающийся над моей головой:
– Полно, дорогая, придите в себя. Я ожидал такого взрыва, и ваш поступок меня ничуть не удивляет. Эмоции когда-нибудь проявляются, не так ли? Успокойтесь и перестаньте дрожать.
Меня обнимал Клавьер, это я теперь понимала. Гнев снова всколыхнулся во мне и… замер. Я сознавала, что мне следует уйти, а еще лучше – повторить свои оскорбления. Но мною овладело чувство совершенно противоположное: ощущение защищенности, спокойствия, полнейшей безопасности. И с чего это я так расчувствовалась? Вздрагивая от беззвучных рыданий и стуча кулаком по груди Клавьера, я упорно повторила:
– Черт возьми, это вы во всем виноваты. Это вы виноваты, что я стала как сумасшедшая, что я… что я разучилась владеть собой.
– Чем чертыхаться, вы бы лучше высморкались. Вот, возьмите платок. И выпейте воды, а то у вас начнется икота.
Я выпила немного воды и невольно подняла глаза на Клавьера. Он казался очень бледным, а на щеке все так же горело пятно от пощечины.
– Только прачка может так драться, – сказал он, прикасаясь к щеке. – Сударыня, вы совершили непростительный поступок. Я притворюсь, что не заметил этого, и только потому, что вы особенная. Вы так долго были моей мечтой, что я привык к вам. И мне кажется, что я чуточку влюблен в вас.
– Влюблены?
– Только чуточку, и, пожалуйста, не задирайте нос.
– Ну что ж, тем хуже для вас, господин Клавьер. Отныне между нами все кончено, я ненавижу вас, вы сделали мне слишком много зла.
Он взял меня за подбородок, заглянул в глаза.
– Но в ваших глазах абсолютно не видно ненависти.
– Но там есть память о том зле, что вы…
– Я причинил много зла, но добра я могу причинить еще больше.
Я молчала. Честно говоря, я ничего до конца не понимала. Иногда мне казалось, что я сплю. Неужели это с Клавьером я разговариваю о таких делах? Да, сейчас я не чувствовала к нему ненависти. Злость прошла так же быстро, как и появилась, зато возникло ощущение той самой надежной поддержки, о которой я столько мечтала. Почему? Этот вопрос ставил меня в тупик. Ведь я не люблю Клавьера. У меня нет к нему абсолютно никаких чувств, он мне безразличен. Я даже не замечаю его привлекательности как мужчины. Вернее, я знаю, что он красив, но мне нет никакого дела до этого. Я замечаю только эту спокойную силу, эти мужские руки, способные и, похоже, желающие меня защитить… Возможно, на меня повлияли и те дни, что я провела в Сен-Жерменском особняке вдали от забот о хлебе насущном и борьбы за существование. Такая жизнь, безусловно, хороша, но… но не могу же я забыть то, что было! Да, я бедна, но продавать себя и жить содержанкой пока не намерена.
– Доверьтесь мне, Сюзанна, и я сумею сделать вас счастливой. Неужели вы этого не чувствуете? Нас тянет друг к другу, ведь мы такие разные. Знаете, как притягиваются противоположные полюса магнита?
– Я не люблю вас.
Я попыталась высвободиться из его объятий, но мне это не удалось.
– Не любите? Это признание делает вам честь. Если бы вы знали, сколько женщин, не любя меня, никогда бы в этом не признались, пылая желанием получить роскошную жизнь и мои деньги, от которых вы так легко отказываетесь.
– Не говорите мне о своих любовницах. Речь идет обо мне. Я не люблю вас и не хочу быть с вами.
– Что с того, что вы меня не любите? Разве это играет какую-то роль? Вы любили своего дубину адмирала, который помыкал вами и ни в грош вас не ставил. Но были ли вы от этого счастливы? Он ради вашей любви и пальцем не пошевельнул. А я бы сделал для вас все, что могу, – а я могу, поверьте, очень многое…
– Да вы, похоже, просто предлагаете мне продаться! Теперь я уже решительно высвободилась из его рук, отошла в сторону.
– Я не хочу больше говорить об этом. Честно говоря, я очень смутно понимаю, что вы мне предлагаете, и у меня мало желания принимать ваши предложения. И вообще, я уеду из вашего дома, чтобы вы имели поменьше возможностей соблазнять меня деньгами и…
– И?.. Чем же еще? Договаривайте, пожалуйста! Я и не думал, что вы замечаете во мне еще какие-то соблазнительные качества, кроме, разумеется, моих денег.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – выдохнула я после некоторого молчания, отчаявшись найти ответ получше. Такой, который, по крайней мере, ни к чему не обязывает. – И не понимаю, что вы мне предлагаете.
– Сюзанна, да неужто вы такая глупая?
Этот явно издевательский вопрос почему-то не обидел меня, как не обидело и то, что банкир назвал меня по имени. Не отвечая, я посмотрела прямо в лицо Клавьеру и ясно поняла, что и ответа-то не нужно.
Его взгляд медленно и цепко спустился с моих губ на полуобнаженные плечи, потом явно остановился на груди, дерзко проникая сквозь белизну кружевного корсажа. Мне показалось вдруг, что я раздета, и я невольно поднесла руку к груди. «Я должна чувствовать себя оскорбленной, должна одернуть его», – твердила я себе, но почему-то не могла произнести ни слова, и во рту у меня пересохло. Почти интуитивно я поняла, что сейчас что-то случится.
Рене Клавьер подошел ко мне, его рука – большая, сильная, теплая – опустилась на мое плечо… Я хотела отпрянуть, но не смогла. Он вовсе не удерживал меня, но от него исходила такая живительная волнующая энергия, что я повиновалась ей, подобно магниту.
Его пальцы мягко скользили по моему плечу, лаская шелковистость кожи, обводя упругую золотистость плоти; он осторожно потянул вниз рукав, спуская с плеча ткань платья и обнажил руку до локтя. Трепет пробежал по моему телу, я едва дышала, не понимая, что должна делать.
Он резко, порывисто наклонился ко мне, и его движение почти испугало меня, но я тут же забыла об этом. Его губы прильнули к моему плечу в томном бесконечном поцелуе, его кудри, точно теплый мех, щекотали мне шею… Я запрокинула голову назад, грудь у меня бурно вздымалась, словно после долгого бега. Тысячи чувств обуревали меня, но я подчинилась только одному – желанию хоть немного поблаженствовать в этом поцелуе.
Рассудок довольно быстро вернулся ко мне, я высвободилась из теплых сильных объятий Клавьера, сгорая от стыда и гнева за то, что в них мне было так хорошо. Он пользуется тем, что я давно не знала любви и ласки, что я так истосковалась по мужской нежности, – пользуется в своих целях!
– Все, – сказала я, стараясь сдержать взволнованное дыхание и поспешно приводя в порядок платье, – все, продолжать мы не будем.
Внимательно наблюдая за мной, он достал портсигар и сказал мне очень спокойно, поигрывая сигарой:
– Ангел мой, последнее слово всегда за вами. Но вы должны знать, что в любое время, что бы ни случилось, – я вас жду. И я вас даже немного люблю.
Я молчала, разрываемая противоположными чувствами. Да, так всегда бывает: когда мужчина и женщина, молодые и полные сил, подолгу живут под одной крышей и часто встречаются, они неминуемо становятся любовниками, пусть даже любви нет и в помине. Клавьер знает об этом, а я – всего лишь слабая женщина. Он ждет, пока я дозрею, и, подобно зрелому яблоку, упаду в его объятия.
Эта мысль возмутила меня, равно как и воспоминания о том оскорбительном пари, обо всех преследованиях, которыми Клавьер досаждал мне неизвестно из каких причин… Ну уж нет, подумала я, у меня еще осталась гордость, и если его объятия делают меня слабой и безвольной, я найду способ, как их избежать.
– Послушайте, – вдруг сказала я решительно, – вы говорили мне, что могли бы исполнить какое-либо мое желание.
Он заинтересованно вскинул брови.
– Вот как? Впервые слышу просьбу из ваших уст. Ну, моя радость, о чем вы меня попросите?
– Дайте мне денег.
Клавьер искренне рассмеялся и отложил так и не начатую сигару в сторону.
– Денег? Зачем же вам деньги?
– Этими вопросами вы добьетесь, что я стану презирать вас. Вы жалеете для меня ста ливров?
– Ста ливров? О Боже!
– Вам, наверное, жаль их? Да, я знала, что вы мерзкий человек, но я не знала, что вы скупой… При вашем состоянии жалеть ста ливров… Да если вы хотите знать, вы должны мне их – должны за этот недавний поцелуй, если уж вам угодно все переводить в деньги!
Он расхохотался так громко, что я пораженно умолкла, не успев высказать все, что хотела.
– Сто ливров! Святая дева, что вы хотите купить за сто ливров? Это просто безумие какое-то. Да у меня и суммы такой нет, я не ношу с собой мелочь.
Он достал бумажник и галантно протянул мне ассигнату.
– Возьмите, моя прекрасная дама, и, ввиду того что я ничего не требую взамен, расскажите мне, что вы собираетесь приобрести.
Я взглянула на банкноту:
– Здесь целых пятьсот ливров, я не просила столько!
– Не будем говорить о пустяках. Ну, так что же вы намерены купить?
Я поглубже спрятала ассигнату за корсаж и повернулась к Клавьеру, лукаво усмехаясь.
– На эти деньги я собираюсь откупиться от ваших соблазнов, сударь.
– Ничего не понимаю.
– Я вырвалась из ваших рук, господин Клавьер, и в ваш дом больше не вернусь. Там слишком много опасностей, подстерегающих меня. Теперь у меня есть пятьсот ливров, и, до тех пор пока не выяснится дело с бароном де Батцем, я буду жить в Париже на эти деньги. Я вернусь к своим заработкам кружевницы. Так что можете отослать мою карету – к вам я больше не приеду.
Он шагнул ко мне, лицо его исказилось от гнева.
– Отдайте деньги!
Я невольно попятилась, испугавшись гневного выражения, появившегося на его лице, но тут же взяла себя в руки.
– Я ничего вам не отдам, – чеканным тоном отвечала я, – ничего, и только попробуйте ко мне прикоснуться!
– Я сейчас позову полицию и скажу, что вы украли у меня эти деньги.
Я побледнела, услышав эту угрозу, и ступила шаг назад.
– Если вы совершите и эту низость, я возненавижу вас, а полиция, когда придет, отведет меня на гильотину – если вы этого добиваетесь, пожалуйста, зовите полицию!
Он смотрел на меня, и я с удивлением замечала, как гнев борется в нем с восхищением.
– Думаете, я буду с вами церемониться? Я сейчас же отберу у вас деньги силой!
Я грозно подняла вверх руку:
– Но-но, только попробуйте! Я закричу на весь дом, я устрою такой переполох, что сюда все сбегутся, я буду кричать так, что вы просто в обморок упадете от моего крика!
С мгновение еще Клавьер стоял против меня, исполненный самых решительных намерений, а потом вдруг улыбнулся.
– Давайте мириться, Сюзанна. Почему вы хотите покинуть меня?
Я тоже улыбнулась, понимая, что победа остается за мной.
– Потому что… потому что… словом, вы так осаждаете меня, что я, выражаясь фигурально, не ручаюсь за крепость своих бастионов.
– Я должен быть польщен таким ответом, не так ли?
– Это ваше дело, сударь. Полагаю, мир заключен?
– О да, если вы только позволите мне навещать вас в вашем скромном жилище, где вы будете смиренно влачить существование кружевницы, которое так вам не подходит.
– Мне теперь все подходит, сударь. Конечно, ездить ко мне я не могу вам запретить, но… лучше, если вы будете ездить пореже. Я поселюсь где-то поблизости от улицы Па-де-ла-Мюль, там у меня живут брат и невестка, которая отличается высокой добродетелью и строгостью нравов.
– Вы говорите это так насмешливо…
– Потому, что считаю все это ханжеством.
– Послушайте, Сюзанна! С тем, что вы выманили у меня пять сотен ливров, я уже смирился. Но почему бы вам не взять больше? Если уж не угоден вам мой дом, живите в другом месте. Меня огорчает мысль о том, что вы, моя мечта, будете заниматься вязанием кружев.
Я весело покачала головой, прижимая руку к груди и чувствуя за корсажем спасительную ассигнату.
– Благодарю вас, – сказала я очень вежливо. – Снова попадать в зависимость от вас? Ну уж нет. Я очень скромна и довольствуюсь малым.
Клавьер намеревался что-то ответить, но в дверь постучали, и лакей передал ему письмо. Банкир читал записку быстро, и брови у него нахмурились.
– А, вот и причина долгого отсутствия Батца. Мы зря ожидали его, дорогая, он уехал в Англию.
– В Англию? Какой ужас! Зачем?
– Как зачем? – загадочно произнес Клавьер. – К Питту. За золотом Питта. Ведь для заговоров нужно много золота, не так ли?
Я молчала, понимая, что все мои планы летят к черту. Мне не увидеть Жанно так скоро, как я мечтала. У меня нет пропуска, а достать его может только Батц…
– Что же мне делать, сударь?
– Ждать, – сказал Клавьер, надевая шляпу. – Ждать и надеяться. Батц приедет в декабре. А я… так и быть, я попытаюсь что-нибудь сделать для вас.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Вот и вся наша еда – хлеб да луковый суп! Бобовая, чечевичная и гороховая похлебки теперь уже стали лакомством. Недавно я раскошелилась на сладкий тыквенный суп для детей, жидкий, почти как вода, а потом целую неделю раскаивалась. Давно мы не видывали и белого хлеба – только ржаной да ячменный, изредка маисовый, но и за ним приходится выстаивать бешеные очереди. Хорошо, что у нас есть еще каштаны… И это накануне святого Рождества!
Стефания, вытирая лицо тыльной стороной ладони, присела к столу передохнуть. Руки у нее были красные и распаренные после недавней стирки – она уже давно привыкла стирать чужое белье за двадцать су в день.
– Не могу понять, что творится с деньгами: они обесцениваются не по дням, а по часам. Все гоняются за золотом, бумажки уже никому не нужны. А цены взвинчиваются каждый день, товары становятся недоступными, вокруг полно безработных.
Я знала об этом. Говорили, в Париж из Лиона хлынули толпы обездоленных рабочих – что-то около тридцати тысяч. Разве могла столица, сама задыхающаяся без хлеба, прокормить такую ораву? А причина безработицы была в том, что аристократы эмигрировали, и у Лионских шелковых мануфактур не стало клиентов, фабрики обанкротились. Владельцы просили Конвент взять на себя содержание шелковой промышленности, но депутаты отказались. Отказ был горд и суров: роскошь во Франции исчезла, народу шелк не нужен. Отныне повсюду вспыхивали стачки…
– Я очень хорошо понимаю тех женщин, – продолжала Стефания, – которые врываются в лавки и платят столько, сколько могут. Согласно с ценами 1790 года… Я слышала, в Версале и Рамбуйе разгромлены рынки – и это правильно, проклятые спекулянты хоть чуточку уймутся… Где это видано: при жалованье в 20 су фунт хлеба стоит целых 8 су? Как при таких ценах можно прокормить детей?
Я закончила чистить лук и, вытерев руки, взяла Ренцо на колени. Малыш, в отличие от своих старших сестер, привык ко мне и даже успел полюбить меня за последние три месяца. Его сестры, Жоржетта и Флери, разделяли настороженное отношение матери ко мне и держались отчужденно, хотя я и пыталась преодолеть это. Жоржетте было двенадцать лет, это была рослая, сильная девочка, помогавшая матери таскать корзины с бельем. Младшей, Флери, шел десятый год, она казалась молчаливой и замкнутой. Обе сестры были смуглые, как андалузки, с курчавыми смоляными волосами, растущими едва ли не от самых бровей, – я ясно видела, что их развитие пойдет не в сторону тонкой одухотворенности Джакомо, а в сторону ранней чувственности Джульетты Риджи, Звезды Флоренции.
Приятно было, играя с малышом, хоть немного забыть о том, что в Париже голод и бешеные цены, что меня все так же преследует полиция, а Батц еще не вернулся из Англии. Ренцо напоминал мне Жанно. У этих малышей даже возраст одинаковый, да и внешне они в чем-то похожи. Правда, глаза у Ренцо были черные, лукавые, как блестящие бусинки, а у Жанно – голубые и огромные, как озера.
– Подумать только – ничего не стало: ни хлеба, ни ячменя, ни свечей, ни дров… И куда только это исчезло? Ведь урожай был хороший. Похоже, среди изобилия нам грозит нищета… И ничего народ не выиграл, свергнув короля… Разве что начавшуюся войну.
– Но ведь мы побеждаем, – возразила Жоржетта.
– Что с того, что побеждаем, доченька? Да, я слышала, что Дюмурье разгромил коалицию где-то в Лотарингии. Он молодец, этот Дюмурье… Но ведь армия забирает львиную долю хлеба! Это скверно, Жоржетта. А Конвент только тем и занимается, что решает – судить или не судить короля.
– Стефания, прошу тебя, перестань, – произнес Джакомо. Он сказал это мягко, но Стефания послушалась. Не знаю почему, но она всегда ему подчинялась. Я не вникала в тайны их взаимоотношений, но замечала, что она не решается бранить меня, когда это может слышать Джакомо. В его отсутствие это случалось довольно часто. Стефанию, казалось, все во мне раздражало: и мое давнишнее богатство, и белые руки, и даже мое нынешнее неустойчивое положение… Иногда я даже опасалась, что она донесет на меня. Я отгоняла такую мысль, понимая, что не по своей воле Стефания так изменилась. Я вообще старалась с ней не связываться, сознавая, сколько трудностей обрушила на нее судьба. Время от времени я представляла, во что превратилась бы сама, если бы мне пришлось столько работать и выстаивать в очередях, при мысли об этом мне становилось страшно, и сердце замирало.
– Ты отослала письмо Антонио? – спросил Джакомо по-итальянски.
– Да. Только вряд ли оно попадет по адресу. Я давно потеряла с ним связь. Может быть, он переехал. К тому же недавно я читала газеты: восстание негров на Мартинике подавлено, и белые плантаторы хотят отделиться от Франции, а английский флот полностью отрезал острова от королевства.
Я по старой привычке говорила «королевство», хотя Франция в 1792 году была торжественно объявлена Республикой.
– Ты, Ритта, видела Антонио совсем недавно. А я… я не встречался с ним с той поры, как он ушел на вендетту.
– Ты имеешь в виду убийство Антеноре Сантони? Ах, Джакомо, временами мне кажется, что все это мне приснилось – и наша очаровательная деревушка, и Нунча, и все эти кровавые вендетты…
– Почему же приснилось? Все это было, и мы ничего не забыли. Так уж получилось, что судьба разбросала нас. Но мы соберемся вместе, обязательно соберемся.
– Не будет только Винченцо, – проговорила я тихо. – Я помню, как он приносил мне кексы-панджалло и холодный капуччино
Я тряхнула головой.
– Да я любого бы спросила о происхождении столь таинственного шрама. Но если уж вам так нравится любой мой вопрос объявлять неожиданным, то…
Смеясь, он прервал меня:
– Хорошо, хорошо, только не надо сердиться! Право, вы мне чертовски симпатичны, сударыня, поэтому вам, и только вам, я готов открыть свои секреты.
– Так откуда же у вас этот шрам на виске?
– Как-то раз, когда я был во Флориде, индейцы из племени симеолов попытались снять с меня скальп.
Увидев искренний ужас на моем лице, он объяснил:
– Я мыл золото в тех местах, которые индейцы считали своими. Мне, конечно, было об этом известно. Но мне был всего двадцать один год, мадам, и я любил приключения. К тому же ничто меня не привлекало так, как золото.
– И ради него вы рисковали головой?
– Не заставляйте меня поверить, будто моя голова так уж вам дорога. Да, сударыня, я рисковал ради золота. Но риск мой был оправдан. Я заработал десять тысяч долларов и сохранил голову.
Он отогнул ворот своего вишневого камзола.
– Видите этот шрам на шее? След ножевой драки на доминиканском золотом прииске. Я работал там как каторжный. И когда явились морские бандиты, чтобы забрать у меня все, что я заработал, я подумал, что лучше мне быть зарезанным, чем ограбленным. Они убрались ни с чем, а меня спасла Глория…
– Кто такая Глория?
Он задумчиво посмотрел на меня, и его голос впервые за сегодняшний день не зазвучал насмешкой:
– Квартеронка, [7]которая сбежала со мной с Сан-Доминго. Как видите, женщины любили меня, даже когда я был беден… Бедняжка Глория умерла год спустя от тропической лихорадки.
Я смотрела на него, не зная, верить ли подобным рассказам. Похоже было, что Клавьер объездил целый мир… Внезапно распаляясь, он продолжал:
– Вы думаете, богатство мне с неба упало? Думаете, когда отец выгнал меня из дома, я был так же богат, как сейчас? Я умирал от голода в английских доках, пока, наконец, меня не подобрала одна китобойная шхуна. Кем я только не был – грузчиком, матросом, цирюльником, циркачом… Меня выворачивало наизнанку от тифа, морской болезни, тропической лихорадки и малярии. Но у меня было желание выжить и выбиться в люди. Я знал, что я умнее других, и я сумел это использовать.
Я слушала его, поражаясь все больше.
– Почему же вас занесло так далеко от Франции? Что плохого вы сделали отцу?
– Плохого? Да ничего. Просто у меня была гордость – если угодно, гордость истинного буржуа. А он хотел, чтобы я стал дворянином, даже отдал меня в военную школу Сен-Сир… Туда я попал, разумеется, благодаря деньгам, так как из коллежа меня выгнали еще до экзаменов. Ну а со своими сокурсниками-аристократами я никогда не мирился, как, впрочем, и с их высокомерием. Вскоре меня исключили за ножевую драку.
– С одним из аристократов?
– Да. Я чудом не попал в тюрьму. Потом отец хотел, чтобы я всю жизнь скоротал за конторкой приказчика в его скучной фирме по производству дрянных шелков… Я, разумеется, сопротивлялся. В результате в восемнадцать лет оказался на улице.
Он усмехнулся, но его лицо оставалось мрачным.
– Я всего добился сам, дорогая, и горжусь этим. Я не стал аристократом, и это тоже повод для гордости. Большинство людей я презираю – они пигмеи, способные либо подчиняться, либо грабить, собираясь в стаи: так безопаснее. О, а сколько раз пытались ограбить меня! И именно тогда, когда я был один и мне стоило многих усилий защитить свои жалкие деньги. Но я научился умело защищаться… Я дрался с одним мерзким испанцем на корабле, когда он вздумал оттереть меня от капитана и выбросить за борт, я дрался с индейцами, с пиратами, с кубинскими плантаторами, я жил в окружении свирепых собак, которых завел, чтобы охранять свою землю… И только когда мне удалось провернуть дельце с облигациями Соединенных Штатов, я смог нанять себе людей, которые должны были меня защищать. С тех пор приключения мои кончились и все пошло как по маслу.
Клавьер вдруг улыбнулся мне – открытой, искренней, веселой улыбкой, которой раньше я у него не замечала.
– Вот почему вы так восхищаете меня, дорогая. Вы женщина, но вы защищаетесь не хуже меня. Мне было интересно следить за вами. И когда я увидел вас там, на набережной Сен-Луи, и понял, чем вы задумали заняться, чтобы заработать денег, я подумал: «Клавьер, вот женщина, которой ты не стоишь и мизинца и которой будешь восхищаться всю жизнь!» Это так, моя дорогая. Ваше мужество достойно всякой похвалы. И когда я это понял, мне пришлось признаться самому себе в поражении. Теми способами, которые я применял, мне не победить вас, сударыня.
Волна гнева поднялась у меня в груди и замерла. Возможно, впервые в жизни я не понимала, что я чувствую в данный момент.
– Я подумал, дорогая: почему бы вместо борьбы мне не предложить вам мир? Вы сильная и вместе с тем очень слабая. Вам нужна поддержка – не отпирайтесь, ради Бога, я это знаю. Возможно, мне и суждено стать такой поддержкой? Я давно наблюдаю за вами, сударыня, я знаю вашу жизнь изнутри. Я отобрал у вас все состояние, это правда: но я же и сохранил его в целости и сохранности, абсолютно ни к чему не прикоснувшись, – если бы вы только захотели, это все снова стало бы вашим…
Я слушала, чувствуя, как меня захлестывает ярость. Нет, он говорил совсем не то, что нужно! Да, мне нужна поддержка. Но разве из этих рук? Остолбенев от гнева, я смотрела на человека, который самонадеянно полагал, что несколько ласковых искренних слов и излияний заставят меня забыть то, что было раньше. Забыть унижения, забыть Валери, которой я так верила и которая шпионила за мной по указанию Клавьера? Забыть то, что благодаря его усилиям я не смогла вовремя уехать из Парижа, так как у меня не было денег, не смогла вовремя воссоединиться с Жанно и детьми и вовремя оказаться в Вене! В сущности, это из-за Клавьера надо мной свистели пули и гранаты во время штурма Тюильри, из-за него я видела ужасы сентябрьских убийств, одно кошмарнее другого! Из-за него я чуть не сошла с ума, а он называет это наблюдением за моим поведением! Да он просто следил за мной, как за дыней, зреющей под стеклянным колпаком!
Невообразимая, безумная, почти первобытная ярость овладела мной. Я была готова на все, лишь бы унять поток этих воспоминаний. Не помня себя, я изо всех сил ударила Клавьера по щеке.
– Замолчите! Замолчите, вы, подонок, иначе я закричу на весь дом! Я не желаю вас слушать. Вы… вы… вы самый мерзкий из мерзавцев, меня тошнит от одного вашего вида, вы… если бы дьявол взял вашу душу, я бы…
Спазмы перехватили мне горло, не давая говорить. Чувство оскорбленной гордости душило меня. В эту минуту вся аристократическая кровь моих предков взыграла во мне, смешавшись с бешеным темпераментом моего итальянского прошлого. На какое-то мгновение я потеряла способность соображать, перед глазами у меня потемнело и я, уцепившись за ручку кресла, почти лишилась чувств.
…Чьи-то руки мягко обнимали меня, успокаивающе гладили плечи. Еще ничего не видя перед собой, я слышала мягкий спокойный голос, раздающийся над моей головой:
– Полно, дорогая, придите в себя. Я ожидал такого взрыва, и ваш поступок меня ничуть не удивляет. Эмоции когда-нибудь проявляются, не так ли? Успокойтесь и перестаньте дрожать.
Меня обнимал Клавьер, это я теперь понимала. Гнев снова всколыхнулся во мне и… замер. Я сознавала, что мне следует уйти, а еще лучше – повторить свои оскорбления. Но мною овладело чувство совершенно противоположное: ощущение защищенности, спокойствия, полнейшей безопасности. И с чего это я так расчувствовалась? Вздрагивая от беззвучных рыданий и стуча кулаком по груди Клавьера, я упорно повторила:
– Черт возьми, это вы во всем виноваты. Это вы виноваты, что я стала как сумасшедшая, что я… что я разучилась владеть собой.
– Чем чертыхаться, вы бы лучше высморкались. Вот, возьмите платок. И выпейте воды, а то у вас начнется икота.
Я выпила немного воды и невольно подняла глаза на Клавьера. Он казался очень бледным, а на щеке все так же горело пятно от пощечины.
– Только прачка может так драться, – сказал он, прикасаясь к щеке. – Сударыня, вы совершили непростительный поступок. Я притворюсь, что не заметил этого, и только потому, что вы особенная. Вы так долго были моей мечтой, что я привык к вам. И мне кажется, что я чуточку влюблен в вас.
– Влюблены?
– Только чуточку, и, пожалуйста, не задирайте нос.
– Ну что ж, тем хуже для вас, господин Клавьер. Отныне между нами все кончено, я ненавижу вас, вы сделали мне слишком много зла.
Он взял меня за подбородок, заглянул в глаза.
– Но в ваших глазах абсолютно не видно ненависти.
– Но там есть память о том зле, что вы…
– Я причинил много зла, но добра я могу причинить еще больше.
Я молчала. Честно говоря, я ничего до конца не понимала. Иногда мне казалось, что я сплю. Неужели это с Клавьером я разговариваю о таких делах? Да, сейчас я не чувствовала к нему ненависти. Злость прошла так же быстро, как и появилась, зато возникло ощущение той самой надежной поддержки, о которой я столько мечтала. Почему? Этот вопрос ставил меня в тупик. Ведь я не люблю Клавьера. У меня нет к нему абсолютно никаких чувств, он мне безразличен. Я даже не замечаю его привлекательности как мужчины. Вернее, я знаю, что он красив, но мне нет никакого дела до этого. Я замечаю только эту спокойную силу, эти мужские руки, способные и, похоже, желающие меня защитить… Возможно, на меня повлияли и те дни, что я провела в Сен-Жерменском особняке вдали от забот о хлебе насущном и борьбы за существование. Такая жизнь, безусловно, хороша, но… но не могу же я забыть то, что было! Да, я бедна, но продавать себя и жить содержанкой пока не намерена.
– Доверьтесь мне, Сюзанна, и я сумею сделать вас счастливой. Неужели вы этого не чувствуете? Нас тянет друг к другу, ведь мы такие разные. Знаете, как притягиваются противоположные полюса магнита?
– Я не люблю вас.
Я попыталась высвободиться из его объятий, но мне это не удалось.
– Не любите? Это признание делает вам честь. Если бы вы знали, сколько женщин, не любя меня, никогда бы в этом не признались, пылая желанием получить роскошную жизнь и мои деньги, от которых вы так легко отказываетесь.
– Не говорите мне о своих любовницах. Речь идет обо мне. Я не люблю вас и не хочу быть с вами.
– Что с того, что вы меня не любите? Разве это играет какую-то роль? Вы любили своего дубину адмирала, который помыкал вами и ни в грош вас не ставил. Но были ли вы от этого счастливы? Он ради вашей любви и пальцем не пошевельнул. А я бы сделал для вас все, что могу, – а я могу, поверьте, очень многое…
– Да вы, похоже, просто предлагаете мне продаться! Теперь я уже решительно высвободилась из его рук, отошла в сторону.
– Я не хочу больше говорить об этом. Честно говоря, я очень смутно понимаю, что вы мне предлагаете, и у меня мало желания принимать ваши предложения. И вообще, я уеду из вашего дома, чтобы вы имели поменьше возможностей соблазнять меня деньгами и…
– И?.. Чем же еще? Договаривайте, пожалуйста! Я и не думал, что вы замечаете во мне еще какие-то соблазнительные качества, кроме, разумеется, моих денег.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – выдохнула я после некоторого молчания, отчаявшись найти ответ получше. Такой, который, по крайней мере, ни к чему не обязывает. – И не понимаю, что вы мне предлагаете.
– Сюзанна, да неужто вы такая глупая?
Этот явно издевательский вопрос почему-то не обидел меня, как не обидело и то, что банкир назвал меня по имени. Не отвечая, я посмотрела прямо в лицо Клавьеру и ясно поняла, что и ответа-то не нужно.
Его взгляд медленно и цепко спустился с моих губ на полуобнаженные плечи, потом явно остановился на груди, дерзко проникая сквозь белизну кружевного корсажа. Мне показалось вдруг, что я раздета, и я невольно поднесла руку к груди. «Я должна чувствовать себя оскорбленной, должна одернуть его», – твердила я себе, но почему-то не могла произнести ни слова, и во рту у меня пересохло. Почти интуитивно я поняла, что сейчас что-то случится.
Рене Клавьер подошел ко мне, его рука – большая, сильная, теплая – опустилась на мое плечо… Я хотела отпрянуть, но не смогла. Он вовсе не удерживал меня, но от него исходила такая живительная волнующая энергия, что я повиновалась ей, подобно магниту.
Его пальцы мягко скользили по моему плечу, лаская шелковистость кожи, обводя упругую золотистость плоти; он осторожно потянул вниз рукав, спуская с плеча ткань платья и обнажил руку до локтя. Трепет пробежал по моему телу, я едва дышала, не понимая, что должна делать.
Он резко, порывисто наклонился ко мне, и его движение почти испугало меня, но я тут же забыла об этом. Его губы прильнули к моему плечу в томном бесконечном поцелуе, его кудри, точно теплый мех, щекотали мне шею… Я запрокинула голову назад, грудь у меня бурно вздымалась, словно после долгого бега. Тысячи чувств обуревали меня, но я подчинилась только одному – желанию хоть немного поблаженствовать в этом поцелуе.
Рассудок довольно быстро вернулся ко мне, я высвободилась из теплых сильных объятий Клавьера, сгорая от стыда и гнева за то, что в них мне было так хорошо. Он пользуется тем, что я давно не знала любви и ласки, что я так истосковалась по мужской нежности, – пользуется в своих целях!
– Все, – сказала я, стараясь сдержать взволнованное дыхание и поспешно приводя в порядок платье, – все, продолжать мы не будем.
Внимательно наблюдая за мной, он достал портсигар и сказал мне очень спокойно, поигрывая сигарой:
– Ангел мой, последнее слово всегда за вами. Но вы должны знать, что в любое время, что бы ни случилось, – я вас жду. И я вас даже немного люблю.
Я молчала, разрываемая противоположными чувствами. Да, так всегда бывает: когда мужчина и женщина, молодые и полные сил, подолгу живут под одной крышей и часто встречаются, они неминуемо становятся любовниками, пусть даже любви нет и в помине. Клавьер знает об этом, а я – всего лишь слабая женщина. Он ждет, пока я дозрею, и, подобно зрелому яблоку, упаду в его объятия.
Эта мысль возмутила меня, равно как и воспоминания о том оскорбительном пари, обо всех преследованиях, которыми Клавьер досаждал мне неизвестно из каких причин… Ну уж нет, подумала я, у меня еще осталась гордость, и если его объятия делают меня слабой и безвольной, я найду способ, как их избежать.
– Послушайте, – вдруг сказала я решительно, – вы говорили мне, что могли бы исполнить какое-либо мое желание.
Он заинтересованно вскинул брови.
– Вот как? Впервые слышу просьбу из ваших уст. Ну, моя радость, о чем вы меня попросите?
– Дайте мне денег.
Клавьер искренне рассмеялся и отложил так и не начатую сигару в сторону.
– Денег? Зачем же вам деньги?
– Этими вопросами вы добьетесь, что я стану презирать вас. Вы жалеете для меня ста ливров?
– Ста ливров? О Боже!
– Вам, наверное, жаль их? Да, я знала, что вы мерзкий человек, но я не знала, что вы скупой… При вашем состоянии жалеть ста ливров… Да если вы хотите знать, вы должны мне их – должны за этот недавний поцелуй, если уж вам угодно все переводить в деньги!
Он расхохотался так громко, что я пораженно умолкла, не успев высказать все, что хотела.
– Сто ливров! Святая дева, что вы хотите купить за сто ливров? Это просто безумие какое-то. Да у меня и суммы такой нет, я не ношу с собой мелочь.
Он достал бумажник и галантно протянул мне ассигнату.
– Возьмите, моя прекрасная дама, и, ввиду того что я ничего не требую взамен, расскажите мне, что вы собираетесь приобрести.
Я взглянула на банкноту:
– Здесь целых пятьсот ливров, я не просила столько!
– Не будем говорить о пустяках. Ну, так что же вы намерены купить?
Я поглубже спрятала ассигнату за корсаж и повернулась к Клавьеру, лукаво усмехаясь.
– На эти деньги я собираюсь откупиться от ваших соблазнов, сударь.
– Ничего не понимаю.
– Я вырвалась из ваших рук, господин Клавьер, и в ваш дом больше не вернусь. Там слишком много опасностей, подстерегающих меня. Теперь у меня есть пятьсот ливров, и, до тех пор пока не выяснится дело с бароном де Батцем, я буду жить в Париже на эти деньги. Я вернусь к своим заработкам кружевницы. Так что можете отослать мою карету – к вам я больше не приеду.
Он шагнул ко мне, лицо его исказилось от гнева.
– Отдайте деньги!
Я невольно попятилась, испугавшись гневного выражения, появившегося на его лице, но тут же взяла себя в руки.
– Я ничего вам не отдам, – чеканным тоном отвечала я, – ничего, и только попробуйте ко мне прикоснуться!
– Я сейчас позову полицию и скажу, что вы украли у меня эти деньги.
Я побледнела, услышав эту угрозу, и ступила шаг назад.
– Если вы совершите и эту низость, я возненавижу вас, а полиция, когда придет, отведет меня на гильотину – если вы этого добиваетесь, пожалуйста, зовите полицию!
Он смотрел на меня, и я с удивлением замечала, как гнев борется в нем с восхищением.
– Думаете, я буду с вами церемониться? Я сейчас же отберу у вас деньги силой!
Я грозно подняла вверх руку:
– Но-но, только попробуйте! Я закричу на весь дом, я устрою такой переполох, что сюда все сбегутся, я буду кричать так, что вы просто в обморок упадете от моего крика!
С мгновение еще Клавьер стоял против меня, исполненный самых решительных намерений, а потом вдруг улыбнулся.
– Давайте мириться, Сюзанна. Почему вы хотите покинуть меня?
Я тоже улыбнулась, понимая, что победа остается за мной.
– Потому что… потому что… словом, вы так осаждаете меня, что я, выражаясь фигурально, не ручаюсь за крепость своих бастионов.
– Я должен быть польщен таким ответом, не так ли?
– Это ваше дело, сударь. Полагаю, мир заключен?
– О да, если вы только позволите мне навещать вас в вашем скромном жилище, где вы будете смиренно влачить существование кружевницы, которое так вам не подходит.
– Мне теперь все подходит, сударь. Конечно, ездить ко мне я не могу вам запретить, но… лучше, если вы будете ездить пореже. Я поселюсь где-то поблизости от улицы Па-де-ла-Мюль, там у меня живут брат и невестка, которая отличается высокой добродетелью и строгостью нравов.
– Вы говорите это так насмешливо…
– Потому, что считаю все это ханжеством.
– Послушайте, Сюзанна! С тем, что вы выманили у меня пять сотен ливров, я уже смирился. Но почему бы вам не взять больше? Если уж не угоден вам мой дом, живите в другом месте. Меня огорчает мысль о том, что вы, моя мечта, будете заниматься вязанием кружев.
Я весело покачала головой, прижимая руку к груди и чувствуя за корсажем спасительную ассигнату.
– Благодарю вас, – сказала я очень вежливо. – Снова попадать в зависимость от вас? Ну уж нет. Я очень скромна и довольствуюсь малым.
Клавьер намеревался что-то ответить, но в дверь постучали, и лакей передал ему письмо. Банкир читал записку быстро, и брови у него нахмурились.
– А, вот и причина долгого отсутствия Батца. Мы зря ожидали его, дорогая, он уехал в Англию.
– В Англию? Какой ужас! Зачем?
– Как зачем? – загадочно произнес Клавьер. – К Питту. За золотом Питта. Ведь для заговоров нужно много золота, не так ли?
Я молчала, понимая, что все мои планы летят к черту. Мне не увидеть Жанно так скоро, как я мечтала. У меня нет пропуска, а достать его может только Батц…
– Что же мне делать, сударь?
– Ждать, – сказал Клавьер, надевая шляпу. – Ждать и надеяться. Батц приедет в декабре. А я… так и быть, я попытаюсь что-нибудь сделать для вас.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ПЛОЩАДЬ РЕВОЛЮЦИИ
1
Я чистила лук – целую гору луковиц – и на глазах у меня выступили слезы. Печь была растоплена, и в кастрюльке булькало совсем неаппетитное варево, к запаху которого, однако, жадно принюхивался малыш Ренцо, прислонившийся прямо к очагу – там было теплее.Вот и вся наша еда – хлеб да луковый суп! Бобовая, чечевичная и гороховая похлебки теперь уже стали лакомством. Недавно я раскошелилась на сладкий тыквенный суп для детей, жидкий, почти как вода, а потом целую неделю раскаивалась. Давно мы не видывали и белого хлеба – только ржаной да ячменный, изредка маисовый, но и за ним приходится выстаивать бешеные очереди. Хорошо, что у нас есть еще каштаны… И это накануне святого Рождества!
Стефания, вытирая лицо тыльной стороной ладони, присела к столу передохнуть. Руки у нее были красные и распаренные после недавней стирки – она уже давно привыкла стирать чужое белье за двадцать су в день.
– Не могу понять, что творится с деньгами: они обесцениваются не по дням, а по часам. Все гоняются за золотом, бумажки уже никому не нужны. А цены взвинчиваются каждый день, товары становятся недоступными, вокруг полно безработных.
Я знала об этом. Говорили, в Париж из Лиона хлынули толпы обездоленных рабочих – что-то около тридцати тысяч. Разве могла столица, сама задыхающаяся без хлеба, прокормить такую ораву? А причина безработицы была в том, что аристократы эмигрировали, и у Лионских шелковых мануфактур не стало клиентов, фабрики обанкротились. Владельцы просили Конвент взять на себя содержание шелковой промышленности, но депутаты отказались. Отказ был горд и суров: роскошь во Франции исчезла, народу шелк не нужен. Отныне повсюду вспыхивали стачки…
– Я очень хорошо понимаю тех женщин, – продолжала Стефания, – которые врываются в лавки и платят столько, сколько могут. Согласно с ценами 1790 года… Я слышала, в Версале и Рамбуйе разгромлены рынки – и это правильно, проклятые спекулянты хоть чуточку уймутся… Где это видано: при жалованье в 20 су фунт хлеба стоит целых 8 су? Как при таких ценах можно прокормить детей?
Я закончила чистить лук и, вытерев руки, взяла Ренцо на колени. Малыш, в отличие от своих старших сестер, привык ко мне и даже успел полюбить меня за последние три месяца. Его сестры, Жоржетта и Флери, разделяли настороженное отношение матери ко мне и держались отчужденно, хотя я и пыталась преодолеть это. Жоржетте было двенадцать лет, это была рослая, сильная девочка, помогавшая матери таскать корзины с бельем. Младшей, Флери, шел десятый год, она казалась молчаливой и замкнутой. Обе сестры были смуглые, как андалузки, с курчавыми смоляными волосами, растущими едва ли не от самых бровей, – я ясно видела, что их развитие пойдет не в сторону тонкой одухотворенности Джакомо, а в сторону ранней чувственности Джульетты Риджи, Звезды Флоренции.
Приятно было, играя с малышом, хоть немного забыть о том, что в Париже голод и бешеные цены, что меня все так же преследует полиция, а Батц еще не вернулся из Англии. Ренцо напоминал мне Жанно. У этих малышей даже возраст одинаковый, да и внешне они в чем-то похожи. Правда, глаза у Ренцо были черные, лукавые, как блестящие бусинки, а у Жанно – голубые и огромные, как озера.
– Подумать только – ничего не стало: ни хлеба, ни ячменя, ни свечей, ни дров… И куда только это исчезло? Ведь урожай был хороший. Похоже, среди изобилия нам грозит нищета… И ничего народ не выиграл, свергнув короля… Разве что начавшуюся войну.
– Но ведь мы побеждаем, – возразила Жоржетта.
– Что с того, что побеждаем, доченька? Да, я слышала, что Дюмурье разгромил коалицию где-то в Лотарингии. Он молодец, этот Дюмурье… Но ведь армия забирает львиную долю хлеба! Это скверно, Жоржетта. А Конвент только тем и занимается, что решает – судить или не судить короля.
– Стефания, прошу тебя, перестань, – произнес Джакомо. Он сказал это мягко, но Стефания послушалась. Не знаю почему, но она всегда ему подчинялась. Я не вникала в тайны их взаимоотношений, но замечала, что она не решается бранить меня, когда это может слышать Джакомо. В его отсутствие это случалось довольно часто. Стефанию, казалось, все во мне раздражало: и мое давнишнее богатство, и белые руки, и даже мое нынешнее неустойчивое положение… Иногда я даже опасалась, что она донесет на меня. Я отгоняла такую мысль, понимая, что не по своей воле Стефания так изменилась. Я вообще старалась с ней не связываться, сознавая, сколько трудностей обрушила на нее судьба. Время от времени я представляла, во что превратилась бы сама, если бы мне пришлось столько работать и выстаивать в очередях, при мысли об этом мне становилось страшно, и сердце замирало.
– Ты отослала письмо Антонио? – спросил Джакомо по-итальянски.
– Да. Только вряд ли оно попадет по адресу. Я давно потеряла с ним связь. Может быть, он переехал. К тому же недавно я читала газеты: восстание негров на Мартинике подавлено, и белые плантаторы хотят отделиться от Франции, а английский флот полностью отрезал острова от королевства.
Я по старой привычке говорила «королевство», хотя Франция в 1792 году была торжественно объявлена Республикой.
– Ты, Ритта, видела Антонио совсем недавно. А я… я не встречался с ним с той поры, как он ушел на вендетту.
– Ты имеешь в виду убийство Антеноре Сантони? Ах, Джакомо, временами мне кажется, что все это мне приснилось – и наша очаровательная деревушка, и Нунча, и все эти кровавые вендетты…
– Почему же приснилось? Все это было, и мы ничего не забыли. Так уж получилось, что судьба разбросала нас. Но мы соберемся вместе, обязательно соберемся.
– Не будет только Винченцо, – проговорила я тихо. – Я помню, как он приносил мне кексы-панджалло и холодный капуччино