Гэфни Патриция. Бегство из Эдема

   Ее участившееся дыхание раззадорило его еще больше. Можно было подумать, что она девственница: все ощущения, все ласки, что он ей дарил, поражали ее своей новизной. Алекс чувствовал, что его кружит, затягивает в водоворот, из которого невозможно было выбраться. Он не мог ее отпустить, он должен был завладеть ею, сделать ее своей. В конце концов, когда терпеть стало невмоготу, прозаическая потребность заставила его прошептать, не отрывая губ от ее нежного горла:
   – Сара, любимая, мы не могли бы пойти куда-нибудь и лечь?
   Слишком много новизны, слишком много наслаждения. И – внезапно – слишком много боли.
   – Нет, – сказала Сара.
   Она оттолкнула его руки и высвободилась из объятий. И сразу же все случившееся предстало в ином свете, превратилось из неизбежного в недопустимое. Ее чуть было не одолело искушение свалить всю вину на Алекса, но Сара устыдилась себя самой и прогнала недостойную мысль.
   – Мне очень жаль, Алекс, – проговорила она неповинующимся языком, – я совершила ошибку. Прошу прощения. Это не должно было случиться. Я одна во всем виновата.
   И она беспомощно всплеснула руками, словно пытаясь развеять в воздухе свою ошибку.
   Чувства Алекса пребывали в полном смятении. Он повернулся к ней спиной, стараясь сдержаться и не сказать что-нибудь обидное для нее или унизительное для себя, не испортить положение еще больше.
   – Я все погубила, да? – спросила Сара, увидев, что он не отвечает. – Теперь мы не можем быть даже друзьями.
   – Я не знаю, чем мы можем быть.
   – Мне очень жаль, – повторила Сара. – Хочешь – верь, хочешь – нет, но мне… хотелось того же, чего и тебе… Но это невозможно, – добавила она, чувствуя, как подступает отчаяние.
   – Почему нет?
   Это был праздный вопрос: Алекс просто искал пути отступления. Он уже знал, почему нет.
   – Ты же знаешь, – с грустной нежностью улыбнулась она, прочитав его мысли.
   – Я мог бы сделать тебя счастливой, Сара.
   – Знаю. Но это не имеет значения.
   – Господи, что за жизнь ты ведешь? Я не могу на это смотреть.
   – Спасибо. Но помочь мне ты тоже не можешь.
   Он потянулся к ней, погладил по щеке, но она опять отстранилась.
   – Уходи, Алекс. Пожалуйста, оставь меня одну.
   Алекс почувствовал себя отвергнутым, и обида затопила его.
   – И что потом? – набросился он на нее. – Что же нам дальше делать, Сара? Притвориться, что ничего не случилось? Встречаться, когда ты позволишь, – о, разумеется, только на публике! – и делать вид, будто между нами ничего не происходит?
   – Да. Именно так.
   – Ну так вот: меня это не устраивает.
   Сара обхватила себя руками и улыбнулась все той же безнадежной улыбкой.
   – Алекс, – прошептала она, – не мучай меня. Мне и так тяжело. Не надо ничего усугублять.
   Она сделала еще один бессильный жест рукой.
   – Пожалуйста, уходи.
   Он отошел от нее и остановился, не зная, что делать дальше. С каждой секундой пропасть между желаемым и действительным становилась все глубже. Когда Алекс вновь повернулся лицом к Саре, она стояла в той же позе, на том же месте, но показалась ему бесконечно далекой, словно он смотрел на нее в перевернутый бинокль.
   А ее лицо… как будто сгорело дотла.
   – Ладно, Сара. Поскольку выбора у меня нет, я сделаю все, что ты хочешь. Но ты хотя бы дашь мне знать, если я смогу что-нибудь сделать для тебя? Все, что угодно, когда угодно. Если я могу что-то сделать для Майкла… Если тебе просто…
   – Непременно.
   Она решительно кивнула, хотя и понимала, что ее выдержке приходит конец.
   Ему больно было на нее смотреть.
   – Я вовсе не хотел так с тобой поступать. И никогда больше не говори мне, что все это твоя вина, потому что мы оба знаем, что это ложь. Прощай, Сара.
   Стоя неподвижно, Сара слушала, как удаляются его шаги. Вот открылась и тихо закрылась входная дверь. Тишина показалась ей удушающей, словно снежная лавина накрыла ее с головой. Она отпила глоток холодного чая, и ее чуть не стошнило. Чашка выскользнула из ее онемевших пальцев и с грохотом упала в раковину. Сара вздрогнула от неожиданности.
   Она вернулась в комнату Майкла и, глядя на него, как ни странно, немного успокоилась, во всяком случае, не заплакала. Ее так и тянуло к нему прикоснуться. Она то и дело легонько проводила пальцами по его щекам, целовала перепачканные землей маленькие ручки. А несколько часов спустя так и уснула, сидя в кресле рядом с сыном.

* * *

   Майкл не вставал с постели пять дней. Сара велела перенести в его комнату раскладную койку, чтобы дежурить возле него по ночам. Он капризничал, а она совсем выбилась из сил, стараясь удержать его на месте и не давать ему скучать. На шестой день, когда доктор Бьюэлл наконец разрешил ему встать, Сара обрадовалась чуть ли не больше, чем сам Майкл. Алекс ни разу не заглянул к ним, но по почте от него каждый день приходила шутливая открытка с новым подарком в виде книжки, игрушки или головоломки. Его заботливость тронула Сару и в то же время заставила ее еще больше страдать.
   Бен тоже не навестил сына: у него было слишком много срочных дел, к тому же мальчик и так шел на поправку.
   Десять дней спустя после несчастного случая Сара решила вернуться домой. Она не стала спрашивать разрешения у Бена, просто послала в его клуб записку, объявив о своем решении и времени приезда. Слуг она распустила, но договор об аренде дома расторгать не стала: в конце концов Бен запросто мог бы настоять на ее возвращении. Ну а пока, нравится ему это или нет, она твердо решила увезти Майкла домой.
   Ей следовало бы написать Алексу и сообщить о своем отъезде, или позвонить, или даже зайти к нему на стройку, но Сара оттягивала это до утра последнего дня, когда до отправки парома на Нью-Йорк остался всего час.
   Тогда она сняла трубку и позвонила ему.
   Судя по голосу, Сара догадалась, что ее звонок его разбудил, и только после этого до нее дошло, что день стоит воскресный, а час – слишком ранний: на часах не было еще и семи. Целую минуту она рассыпалась в извинениях, не в силах скрыть от него свою нервозность, и лишь потом, взяв себя в руки, объяснила причину звонка. «Майкл поправляется, – сказала Сара, – но с ним так трудно справиться в последние дни, что мне не обойтись без посторонней помощи. К тому же он скучает по своим друзьям; ему полезно будет повидаться с ними, особенно сейчас. Возможно, мы еще приедем в Ньюпорт, кто знает, но в настоящий момент нам лучше вернуться домой, где мы оба сможем отдохнуть и оправиться от несчастного случая».
   Все эти объяснения прозвучали не слишком убедительно, Сара сознавала это, однако она продолжала говорить в тщетной надежде на то, что многословие поможет ей выпутаться из затруднительного положения. Но в конце концов слова кончились. Исчерпав все доводы, Сара поблагодарила его и попрощалась.
   Воцарилась долгая пауза. Она представила себе, как он проводит пальцами по взлохмаченным волосам и протирает заспанные глаза. «Спит ли он в пижаме? – вдруг ни с того ни с сего подумала Сара. – В ночной сорочке? Голышом?»
   – Сара, – проговорил он осипшим со сна голосом. – В этом нет необходимости.
   Она опять начала говорить, повторять все сначала, делая вид, будто не понимает, что он имеет в виду. Его тяжелый вздох прервал ее на полуслове.
   – Как ты? – спросил он, и все ее притворное самообладание рухнуло разом.
   – Со мной все в порядке. Нет, я устала. О Алекс… как ты?
   – Мне тебя недостает.
   Сара крепко зажмурилась.
   – Вот сижу и думаю: хуже мне будет или лучше, если ты уедешь. Мне кажется – хуже.
   – Прошу тебя, – горестно прошептала Сара. Именно такого поворота в разговоре она пыталась избежать. Алекс молчал, она слышала в трубке его размеренное дыхание. И еще она ощутила его бессильную досаду: ведь любой намек на искренность или близость между ними с самого начала находился под запретом по ее требованию. У нее не было иного выбора.
   – Не забывай, что я сказал, Сара. Если тебе хоть что-нибудь понадобится – позвони мне. Я всегда буду на месте.
   – Но в этом нет никакой необходимости. Прошу тебя, не давай мне никаких обещаний.
   – Это не обещание. Это всего лишь правда.
   Нотка раздражения ушла из его голоса, он опять заговорил мягко:
   – Ты не должна беспокоиться из-за меня. Я никогда ничего такого не сделаю, что могло бы тебе навредить или подвергнуть тебя опасности. Понимаешь, о чем я говорю?
   – Да.
   – Я хотел бы быть твоим другом. – Ее другом. Сара чуть не рассмеялась в трубку, но заставила себя сказать:
   – Спасибо тебе. Извини, мне уже пора. Майкл передает тебе привет.
   – И ему от меня передай.
   – Непременно.
   Следующая пауза показалась обоим бесконечной.
   – Сара.
   – Да?
   – Береги себя.
   – И ты себя тоже.
   Она быстро повесила трубку.
   Хорошо, что она уезжает, теперь она это ясно понимала. Пытаясь ее успокоить, Алекс лишь еще четче обозначил опасность. Ей бы следовало поблагодарить его за это. Но больше всего ей хотелось плакать.
   Однако и этой роскоши Сара не могла себе позволить. Как раз в эту минуту она увидела за окном идущую по двору Дейзи в пестром восточном халате. Заплетенные в косу седеющие волосы мотались у нее по спине. Сара встала, готовясь к новому прощанию.

12

   «…его зовут Клод Рено, его отец и мать были художниками, и сам он художник до мозга костей. Мы с ним познакомились в натурном классе, он там преподает. И знаешь, что он мне сказал? „Мадемуазель Юббер (это он так произносит фамилию „Хаббард“!), в вашей работе чувствуется стиль китайских мандаринов. Ну, разумеется, я сразу же в него влюбилась! Нет, честное слово, Сара, мне кажется, я его люблю. Мы все время проводим вместе, а когда расстаемся, для меня это сущий ад. И для него, по-моему, тоже. Ни с кем и никогда мне не было так хорошо, как с ним, даже описать тебе не могу. Он такой хороший – и благородный, и великодушный, и веселый. Мы все время смеемся! Он хочет „полноценных“ отношений (это он так выражается), и я, конечно, тоже хочу, но никак не могу решиться. Он утверждает, что у меня мещанские представления о жизни, что я все еще ребенок под родительской опекой и что общественные предрассудки губят страсть, искусство и индивидуальное развитие. О Сара, я не смогу устоять! Посоветуй, что мне делать? Мы почти ровесницы, но рядом с тобой я всегда чувствовала себя глупой девчонкой. Мысленно я соглашаюсь с Клодом, мне бы хотелось стать для него всем. Но мне страшно, хотя я сама не знаю, чего боюсь. Неужели это проклятие всех женщин – вечно чего-то опасаться? Что мы так ревностно оберегаем? Может, есть какие-то биологические причины, заставляющие нас хранить целомудрие? Нечто первобытное, более сильное, чем „нравственность“ или просто страх перед неизведанным? О моя дорогая, я так запуталась…“
 
   Письмо Лорины Сара выучила чуть ли не наизусть. Она сложила его и спрятала обратно в ящик письменного стола. Всякий раз, как она его перечитывала, оно вызывало у нее какой-нибудь новый отклик. На этот раз ее больше всего поразило, что слово «нравственность» Лорина взяла в кавычки. Словно щипцы, они брезгливо держали слово на расстоянии, делали его мелким и никчемным. Неужели эти кавычки выражают новое отношение Лорины к нравственности? Или так сказывается влияние благородного и великодушного Клода?
   Бедная Лорина. Если она ждет мудрого совета от своей лучшей подруги на сей счет, ей предстоит испытать большое разочарование. Сара понятия не имела, что ей ответить. Ее собственное воспитание было вполне традиционным, хотя его нельзя было назвать «нравственным» в строгом религиозном смысле слова. Первое, что ей пришло в голову, это посоветовать Лорине поскорее выйти замуж за своего преподавателя, если уж она действительно в него влюблена. Почему бы им в самом деле не пожениться? Если бы только Лорина знала, как ей в жизни повезло! Если бы понимала, какое это счастье – иметь возможность свободно выбирать себе спутника жизни, – она вряд ли с такой презрительной поспешностью назвала бы это право «мещанским предрассудком». Но можно было с легкостью предположить, что именно великодушный Клод не горит желанием на ней жениться; возможно, он опасается, что подобный брак положит конец его «индивидуальному развитию». Так что же ей посоветовать Лорине? Плюнуть ему в глаза – вот что. Нет, разумеется, это никуда не годится. Сара сама прекрасно знала, что подобный совет был бы продиктован завистью. К тому же месье Рено представлялся ей некой абстракцией. Стоило ей попытаться увидеть в нем живого человека, кого-нибудь вроде Алекса Макуэйда, как все сразу менялось. Черно-белое превращалось в серое, а правила и принципы благоразумия улетучивались. Правда состояла в том, что, если бы не Майкл, она стала бы любовницей Алекса.
   Она думала о нем постоянно. Он оказался прав: ей стало хуже, в тысячу раз хуже, когда она запретила себе видеться с ним. Зато у нее сохранились отчетливые воспоминания. Сара перебирала в памяти его слова, сказанные много недель назад, обрывки разговоров о его работе, о его друзьях, о том, что ему нравится и что не нравится. Иногда она, спохватившись, прерывала себя на середине немыслимо эротических грез наяву, фантазий, которые начинались с тех поцелуев на кухне, а заканчивались бурной любовной сценой где-то глубоко в тайниках ее воображения. Для нее это было непривычное ощущение – бесконечный, неотступно преследующий ее плотский голод, тоска по мужчине. Она изо всех сил боролась с этим ощущением, старалась его подавить, так как оно ни к чему не вело, но это только делало ее еще более несчастной.
   Она отказалась от него – недвусмысленно, без тени кокетства сказала ему «нет». Так какой же теперь смысл терзаться сожалениями и бесплодными мечтами о том, «что могло бы быть»? Сара чувствовала себя глупой гусыней, но, сколько ни старалась, не могла отказаться от своих мечтаний. Воспоминания об Алексе – житейские или заряженные чувственностью, меланхолические, философские, созерцательные или непристойные – преследовали ее, как вспышки молний в черном грозовом небе.
   Это были самые яркие моменты в цепи дней, заполненных унылым распорядком обязательных дел и наигранным весельем.
   Кто-то постучал в закрытую дверь ее кабинета.
   – Войдите, – позвала Сара.
   – Извините за беспокойство, но я сочла своим долгом довести это до вашего сведения.
   Сара тихонько вздохнула.
   – Входите, миссис Драм.
   Гувернантка Майкла всегда «считала своим долгом» предварять жалобы на самые невинные детские шалости и проступки столь грозным предисловием. Если Сара ее возмущения не разделяла, миссис Драм находила способ «довести до ее сведения» свое разочарование и внушить ей чувство вины, укрывшись за ледяной стеной молчаливого осуждения.
   Но вскоре выяснилось, что в этот день вовсе не проступки Майкла занимают ее пуританскую душу.
   – Я пришла поговорить с вами о мисс Эминеску. На нее поступают жалобы.
   – Жалобы на Ташу? От кого? – удивилась Сара.
   – От слуг.
   – А в чем дело?
   Миссис Драм вытянулась во весь свой не слишком внушительный рост и выпятила колесом довольно-таки плоскую грудь.
   – Эта особа отдает им приказания таким тоном, словно она важная птица. Распоряжается в доме, будто она тут хозяйка, а не гостья.
   Сара была поражена.
   – Прошу меня извинить, но этого не может быть! Она ничего подобного не делает!
   – Прошу и меня извинить, но это правда.
   – Миссис Драм…
   – Вы ни о чем не подозреваете, потому что она этим занимается у вас за спиной, когда вас дома не бывает. Она дожидается, пока вы уйдете в ваш эмигрантский центр или еще куда-нибудь, и начинает тут всеми командовать.
   Сара нервно забарабанила пальцами по столу, оглядывая гувернантку со скрытой неприязнью.
   – Возможно, слуги что-то неправильно поняли. Таша иностранка, у нее не такие привычки, как у нас. И разумеется, она вообще не привыкла к присутствию слуг; может быть, она что-то сказала в не вполне корректном тоне, но это просто недоразумение.
   – Нет, мэм, никакого недоразумения здесь нет, я уверена, потому что она точно так же обращается со мной. Да-да, она пыталась использовать меня для своих поручений: «Велите горничной сделать то-то, прикажите поварихе приготовить то-то». Разумеется, я живо поставила ее на место.
   Теперь кое-что стало проясняться: в деле замешана уязвленная гордость. Таша заговорила не в том тоне, и миссис Драм обиделась.
   – Мне все ясно. Хорошо, я поговорю…
   – Слуги не понимают, какое положение эта женщина занимает в доме, и не знают, как им надо действовать. Одни исполняют ее приказы, другие – нет. Она здесь гостья или нет? Вот что они хотят знать.
   – Спасибо, что сказали мне об этом, миссис Драм. Я, безусловно…
   – Есть еще кое-что.
   Сара снова вздохнула.
   – Да?
   – Вчера утром, пока вас не было, заходила с визитом миссис Киммель.
   – Вот как? Она не оставила карточки.
   – Совершенно верно, мэм, не оставила. А знаете почему? Потому что мисс Эминеску развлекала ее в ваше отсутствие.
   – Развлекала ее? – улыбнулась Сара.
   – Именно так: усадила ее в гостиной, приказала подать чаю, беседовала с ней в течение тридцати минут, как настоящая хозяйка дома. Мне об этом доложила официантка, а горничная подтвердила.
   – Да-да, понимаю, но я уверена, что этому есть разумное объяснение. Я этим займусь. Это все?
   – Мне осталось сказать только одно: только что позвонила мать Чарли О’Ши и просила передать, что будет ждать вас с моим воспитанником в парке в четыре. Я сказала, что передам.
   Сара раздраженно прищурилась. Больше всего в гувернантке Майкла ее злила постоянная привычка миссис Драм называть его «воспитанником».
   – Спасибо, – коротко бросила она.
   – Разумеется, я не вправе вмешиваться, но, по моему убеждению, мой воспитанник еще не готов к возне и дракам в парке со своими друзьями. Он может опять что-нибудь себе повредить.
   – Я ценю вашу заботу, но после несчастного случая прошло уже шесть недель, и доктор Паттерсон уверяет, что Майкл вполне готов к своей обычной жизни. А теперь, миссис Драм, мы закончили?
   Негодующе фыркнув, гувернантка ответила: «Да, мэм» – и с достоинством удалилась.

* * *

   – Таша? Можно мне войти?
   – Да, конечно, входите.
   Таша села. Перед приходом Сары она лежала поперек кровати, углубившись в газету. В изножии постели стоял забытый поднос с чайной посудой.
   – Ты не заболела? – спросила Сара.
   – Нет, а что? О, это из-за того, что я не одета? Да, сегодня утром мне как-то нездоровилось, поэтому я еще в постели. Извините… Вас это раздражает?
   – Нет, нисколько.
   – Хорошо. Я просто читаю здесь одну интересную историю. Возможно, вы уже видели. Здесь говорится про миссис Корнелиус Вандербильд. Большое новоселье в Ньюпорте на прошлой неделе. Они назвали свой дом «Брейкерз». Правда, старомодное название? Как будто это какое-нибудь старинное английское поместье.
   Сара улыбнулась, хотя вообще-то ей было не до веселья: новый дом Вандербильдов в Ньюпорте вот уже в течение нескольких недель был предметом трений между ней и Беном.
   – Сомневаюсь, что ты назвала бы его «старомодным», если бы видела дом.
   – О да, я уверена, что вы правы. Здесь, в статье, описано, какой он: «Гостиная высотой в два этажа – самая сногсшибательная и великолепная из всех парадных гостиных в Ньюпорте. Большой салон просто потрясает воображение: он построен во Франции, разобран на части, упакован, доставлен морем в Америку и собран вновь». Тут говорится, что в библиотеке имеется камин XVI века, купленный в замке Шато-д'Арне-ле-Дюк в долине Луары. Как это все изысканно! Вы видели этот дом?
   – Да, конечно, его нельзя не заметить.
   Семидесятикомнатный «летний домик» Вандербильдов высился над Горной тропой, как башня, все соседние дома рядом с ним казались карликовыми.
   – Но вы не ходили на это новоселье?
   – Ты же знаешь, что нет. Мы были здесь.
   – Но почему? Там было столько приглашенных!
   Наташа вернулась к газете.
   – Где же это место? А, вот оно. «Двери этого роскошного дворца были гостеприимно распахнуты для приглашенных на новоселье, совпавшее с другим торжеством – выпускным балом Гертруды, прекрасной дочери Вандербильдов. Обед был сервирован на тридцать персон для узкого круга друзей Гертруды, в то время как сбор более трехсот приглашенных на бал начался в 11 часов и открылся торжественным котильоном. В парадном холле на специально воздвигнутых подмостках было устроено театрализованное представление еще для двухсот пятидесяти гостей…»
   – Да, я читала, – нетерпеливо остановила ее Сара. – Мы не присутствовали на этом новоселье, потому что не получили приглашения.
   Сверкающие черные глаза Наташи расширились от изумления.
   – Но… – Она помедлила, вовремя сообразив, что снова задать вопрос «Почему?» было бы бестактно. – О, я понимаю. Как жаль. Вам, должно быть, обидно, правда?
   – Да нет, не особенно.
   Сара скрестила руки на груди и с любопытством посмотрела на Наташу, пытаясь понять, что означает этот новый взгляд на ее лице. Неужели жалость? Она обратила внимание еще на одну деталь: речь Наташи в последнее время заметно изменилась. Девушка по-прежнему говорила с ясно выраженным славянским акцентом и небольшими грамматическими неточностями, но ее произношение было явно английским, а не американским. Странно: ведь преподаватель, которого Сара для нее наняла, был коренным уроженцем Нью-Йорка. Может быть, Наташа бессознательно подражает ей? При мысли об этом Саре почему-то стало не по себе.
   – Мне было бы обидно, если бы меня исключили из круга… как это называется? Равных по положению, – решительно закончила Наташа.
   – Правда?
   – Да. Я бы хотела знать, что со мной не так. Почему со мной плохо обошлись.
   – Понятно. Кстати об этом, миссис Драм упомянула в разговоре со мной…
   – Сара?
   Сара заморгала от неожиданности. Она много раз предлагала Наташе называть себя по имени, но та до этого самого момента величала ее только «миссис Кокрейн». Как странно это имя прозвучало в ее устах! Почти… оскорбительно.
   – Простите меня, пожалуйста, но, если мне будет позволено заметить, вы в последнее время неважно выглядите. У вас усталый вид. Может быть, вы слишком много работаете?
   Сару так и подмывало спросить, не кажется ли Наташе, что сама она в последнее время несколько прибавила в весе. Но она одернула себя: это было бы мелочно, ведь Таша проявила к ней участие.
   – Да, возможно, – ответила она с улыбкой. – Но в нашей общине сейчас так много дел…
   – Надеюсь, дело только в этом. Надеюсь, у вас нет других причин для печали.
   – Нет, – задумчиво покачала головой Сара, – других причин нет.
   Какая ирония! Они как будто поменялись местами.
   Раньше Сара пыталась вызвать Наташу на откровенный разговор, но та упорно отмалчивалась; теперь Наташа приступила к ней с расспросами, а она не хотела отвечать. Но проявленное Наташей участие отбило у нее всякую охоту – и без того не слишком рьяную – выяснять обоснованность жалоб миссис Драм на ее обращение со слугами. Вместо этого Сара спросила:
   – А как ты поживаешь в последнее время? Я не спрашиваю, как ты себя чувствуешь: вид у тебя цветущий. Ты сейчас выглядишь здоровее и крепче, чем за все время нашего знакомства.
   – О, спасибо, – просияла Наташа. – Это потому, что вы так хорошо обо мне заботитесь.
   Сара отмахнулась от изъявлений благодарности.
   – Я хотела спросить… ты в последнее время не задумывалась о том, чтобы подыскать себе новое жилище?
   Лицо Наташи вытянулось.
   – Разумеется, никто тебя отсюда не гонит, – поспешно пояснила Сара, – можешь оставаться здесь, сколько твоей душе угодно, мы будем только рады, ты же знаешь. Но тебе не кажется, что пора подумать о том, чтобы снова стать независимой?
   Наташа не ответила. Сара присела на край кровати и ласково положила руку ей на плечо.
   – Я тут кое о чем подумала. Тебе не хотелось бы обзавестись своей собственной мастерской? Небольшой модной лавкой где-нибудь на Ледизмайл ^[20]? Ты могла бы торговать самыми лучшими, самыми модными, самыми дорогими дамскими нарядами в городе. Наймешь белошвеек: они будут шить, а ты сосредоточишься на разработке фасонов. Возможно, тебе понадобится управляющий – кто-нибудь должен заниматься бухгалтерией и поддерживать порядок в магазине. Бен мог бы тебе что-нибудь посоветовать; он даже мог бы подыскать кого-то, кто был бы заинтересован в партнерстве.
   Наташа сидела, отвернувшись и не глядя на нее.
   – Как тебе такое предложение? Могло бы оно тебя заинтересовать? Я готова помочь тебе, чем могу, Таша. У тебя есть настоящий талант, не хватает только небольшой поддержки, и если мы ее найдем, я уверена, успех тебе обеспечен.
   Она протянула руку и, взяв Наташу за подбородок, осторожно повернула ее лицом к себе.
   – В чем дело?
   Полные губы девушки вздрагивали, черные глаза наполнились слезами. Вот крупные капли выскользнули из-под тяжелых век и покатились по щекам.
   – Нет, – прошептала Сара, – не надо, Таша, не плачь. Все хорошо.
   Она обвила обеими руками плечи Наташи и крепко прижала ее к себе, утешая, как испуганного ребенка.