Но эта возвышенная риторика произвела небольшое впечатление. Полиция проникла в ряды большевистской организации и, опасаясь, что рабочие беспорядки поставят под угрозу «нормальный ход государственных дел» и военные усилия, провела аресты членов Петербургского (Петроградского) комитета. 7 марта 1916 года в Думе был сделан запрос по поводу событий на Путиловских заводах. Военный министр Поливанов произнес патриотическую речь, а Дума приняла резолюцию с обращением, как к рабочим, так и к промышленникам, выполнять свой гражданский долг добровольно, ответственно и с энтузиазмом.
С арестом руководителей, локаутом на Путиловских заводах и, возможно, выпуском в последнюю минуту инструкций организаторами акции забастовочное движение в Петрограде утихло – но только затем, чтобы возобновиться и набрать силу в последующие месяцы до тех пор, пока оно не превратилось в полномасштабное народное восстание в феврале 1917 года.
Уместно сравнить забастовки и демонстрации в Петрограде в 1916 году в январе и феврале с теми, что происходили приблизительно в то же время на верфях Николаева в устье Днепра, где строились два огромных линкора-дредноута для Черноморского флота[118].
В январе 1916 года, в то самое время, когда имели место забастовки и демонстрации в Петрограде, началась забастовка на Николаевских верфях, где происходили беспорядки до тех пор, пока 23 февраля не были прекращены все работы.
В секретном докладе вице-адмирала Муравьева, обнаруженном в архивах Совета министров и процитированном Флиером, история с забастовкой излагается весьма подробно. Требования чрезмерного повышения зарплаты, выдвинутые рабочими в самом начале забастовки и последующие беспорядки, убедили Муравьева, что это фактически была политическая акция под предлогом экономических требований. Это обстоятельство, по его мнению, не смогли заметить ни полиция, ни трудовая инспекция, ни какие-либо другие учреждения. Администрация верфей выступила с частичными уступками. Однако это было ошибкой, приведшей к нарастанию беспорядков и прекращению работ.
В подкрепление своего вывода о том, что забастовка преследовала скрытые политические цели, Муравьев указывает на следующее: «С одной стороны, требования рабочих таковы, что они в принципе не приемлемы с какой-либо точки зрения, учитывающей интересы производства. С другой стороны – эти требования совпали в своей чрезмерности, форме и времени с аналогичными требованиями, выдвигавшимися на ряде заводов Петрограда[119]. Далее, провозглашавшиеся невыносимыми материальные условия, которые вынудили якобы рабочих «Военно-морских верфей» начать забастовку, оказались вполне терпимыми для рабочих соседних верфей «Руссуд», где условия в любом отношении такие же, как на «Военно-морских верфях, а администрация состоит из тех же лиц».
Доклад Муравьева перекликается с меморандумом Гельфанда от марта 1915 года, о котором адмирал, естественно, ничего не знал. Гельфанд пишет: «Особое внимание должно быть уделено Николаеву, поскольку верфи там работают в напряженном графике для спуска со стапелей двух крупных военных кораблей. Необходимо предпринять усилия для организации там забастовки докеров. Необязательно эта забастовка должна быть политической, ее проведение возможно и на основе экономических требований докеров»[120].
Адмирал Муравьев делает осторожный вывод: «Вопрос остается открытым, является ли политическая забастовка делом рук противников существующего режима, то есть представителей левых партий, или в ней следует искать происки врага государства (Германии)».
Но российские власти знали уже несколько месяцев назад об источнике революционной пропаганды, распространявшейся среди рабочих верфей. В письме председателю Совета министров от 28 апреля 1915 года (всего лишь через восемь месяцев после представления Гельфандом меморандума в Берлине) министр флота Григорович сообщал, что «согласно имеющейся у меня самой последней информации, появление прокламаций связано с активностью эмиссаров держав, которые находятся в состоянии войны с нами и которые не колеблются в применении подобных средств». Через четыре месяца, 26 августа 1915 года, на памятном заседании Совета министров, обсуждавшего перерыв в работе Думы по императорскому указу, Григорович констатировал далее: «По моей информации, беспорядков нельзя будет избежать, если думскую сессию отложат. Моральное состояние докеров тревожное. Немцы ведут интенсивную пропаганду и открыто субсидируют подрывные организации. Особенно острая ситуация сложилась на Путиловских заводах»[121]. Заявление Григоровича не произвело в Совете министров никакой сенсации: очевидно, о провоцировании немцами беспорядков в промышленности для подготовки восстания знали все министры.
Забастовку на Николаевских верфях в феврале 1916 года прервали полиция, войска, локаут на причале ВМФ и призыв докеров на военную службу.
Неспособность акций, начавшихся в 1916 году в Петрограде и Николаеве, перерасти в революционное восстание явилась тяжелым ударом для Гельфанда. Тем не менее он не пытался подкреплять ложные ожидания или отрицать тот факт, что обещания, данные им Брокдорфу-Ранцау в декабре, оказались невыполненными. Согласно докладу от 23 января Брокдорфа-Ранцау, Гельфанд во время встречи с ним пояснил, что счел невозможным советовать начать революцию в данный момент из-за изменения обстановки. Причины такого шага Гельфанд объяснил следующим: а) возросшее сопротивление буржуазной оппозиции сторонникам немедленной революции; б) привлечение ряда рабочих лидеров к работам по выполнению военных заказов; в) чрезвычайные меры правительства по облегчению продовольственного положения в Петрограде; г) наконец, опасения революционеров того, что они не смогут контролировать уличные массы, что их акции превратятся в анархию и будут, таким образом, легко подавлены правительством[122].
Одну из причин, приводимых Гельфандом для объяснения провала революционной акции, подтверждает Будаев. Это несогласие с забастовкой некоторых рабочих руководителей. Будаев пишет: «В начале февраля разразилась забастовка на металлургических заводах, но два завода не бросили работу. Ликвидаторы на этих заводах предложили попросить разрешения на забастовку у Гвоздева из ВПК, а ВПК решил, что рабочие не правы в своем намерении бастовать, и предложил, чтобы они не начинали забастовку, но рабочие не отказались от своего намерения»[123].
Тем не менее общая ситуация в Петрограде, какой ее наблюдал революционный рабочий Будаев, видимо, согласуется с твердой уверенностью Гельфанда, что революционное движение располагает большим потенциалом. Будаев в марте 1916 года писал: «В общем, жизнь здесь бурлит. Девять типографий не работают из-за забастовки. Эстонские социал-демократические организации имеют связи с организациями в других городах. Листовки появляются здесь постоянно. Некоторые листовки (социал-демократические) получены из Нарвы»[124]. На самом деле забастовочное движение, возникшее в начале 1916 года, развивалось рывками. Оно стало особенно интенсивным в июне – июле, затем – в октябре и достигло кульминации полномасштабного революционного движения в феврале 1917 года.
Советские историки были поразительно сдержанными в описании развития забастовочного движения в эти месяцы. Была опубликована ничтожная часть полицейских архивов. Важно заметить также, что в течение всего периода между февралем 1916 и февралем 1917 года документы германского МИДа не содержат никакого указания на проведение Гельфандом каких-либо политических акций или на то, что ему выплачивались немецкие деньги на революционные цели. Однако было бы ошибкой, по нашему мнению, полагать, что Гельфанд отказался от своего намерения революционизировать Россию из-за провала его первой попытки сделать это 9 января 1916 года. Как он сам говорил, у него не было полной уверенности в том, что движение добьется успеха немедленно, но он был уверен, что оно, несомненно, предотвратит возвращение России к стабильным условиям. 23 января Брокдорф-Ранцау докладывал, что решение организации Гельфанда спровоцировать революцию остается твердым и неизменным. Как в таком случае можно объяснить отсутствие в архивах МИДа свидетельств о дальнейших переговорах и переписки с Гельфан-дом по этим архиважным вопросам?[125]
Потеря лица, которую пережил Гельфанд, – особенно перед скептическим и подозрительным статс-секретарем фон Яговом, – должно быть, заставила его побеспокоиться о дальнейших прямых контактах с ведомством иностранных дел по вопросу революционизирования России. Между тем созданные им торговые компании развивались и процветали с поразительной быстротой. Деньги лились рекой в карманы Гельфанда и Фюрстенберга. Часть из них, поступавшая от незаконной торговли с Россией медикаментами, противозачаточными средствами, карандашами и косметикой, оставалась в этой стране ради необъявленных целей[126]. Что касается Гельфанда, то его деятельность в сферах торговли, экономических исследований и журналистики тесно переплеталась. Она служила одной великой цели – крушению Российской империи. К середине 1916 года у него не было необходимости выпрашивать субсидии на работу у МИДа, а следовательно, и отчитываться в своих действиях, терпеть мелочную критику и раскрывать информацию, которую лучше было хранить в секрете даже от немцев. К этому времени Гельфанд, должно быть, уже знал, что охранные мероприятия МИДа не всегда были безупречными. Он мог предпочесть финансовую независимость случайным субсидиям, сопровождаемым официальной перепиской. Несмотря на отсутствие каких-либо документальных свидетельств в архивах германского МИДа, поступательное развитие забастовочного движения в России в 1916 году и начале 1917 года дает серьезные основания полагать, что оно контролировалось и стимулировалось Гельфандом и его агентами. Ни один из его связных в Петрограде или Николаеве не был разоблачен русской контрразведкой. С увеличением немецкого нелегального импорта в Россию через фирму Фюрстенберга-Ганецкого Гельфанд и его люди, без сомнения, процветали, а их рискованные операции развивались.
Наш вывод, что торговая деятельность Гельфанда, хотя и важная сама по себе, являлась мощным подспорьем в достижении революционных целей, подтверждается также докладом немецкого аудитора, который исследовал деятельность одного из филиалов Гельфанда, управлявшегося Георгом Склацем. Аудитора поразили «невероятные сделки», осуществленные Склацем в нарушение постановлений о правилах торговли в Германии во время войны, но с ведома и согласия германского МИДа. Аудитор счел своим долгом спросить, не для того ли мирились с такими сделками, чтобы «облегчить, возможно, достижение других целей, ради которых Склац использовался МИДом»[127].
7. Кескюла
8. Германская политика после февраля 1917 года
9. Возвращение Ленина
С арестом руководителей, локаутом на Путиловских заводах и, возможно, выпуском в последнюю минуту инструкций организаторами акции забастовочное движение в Петрограде утихло – но только затем, чтобы возобновиться и набрать силу в последующие месяцы до тех пор, пока оно не превратилось в полномасштабное народное восстание в феврале 1917 года.
Уместно сравнить забастовки и демонстрации в Петрограде в 1916 году в январе и феврале с теми, что происходили приблизительно в то же время на верфях Николаева в устье Днепра, где строились два огромных линкора-дредноута для Черноморского флота[118].
В январе 1916 года, в то самое время, когда имели место забастовки и демонстрации в Петрограде, началась забастовка на Николаевских верфях, где происходили беспорядки до тех пор, пока 23 февраля не были прекращены все работы.
В секретном докладе вице-адмирала Муравьева, обнаруженном в архивах Совета министров и процитированном Флиером, история с забастовкой излагается весьма подробно. Требования чрезмерного повышения зарплаты, выдвинутые рабочими в самом начале забастовки и последующие беспорядки, убедили Муравьева, что это фактически была политическая акция под предлогом экономических требований. Это обстоятельство, по его мнению, не смогли заметить ни полиция, ни трудовая инспекция, ни какие-либо другие учреждения. Администрация верфей выступила с частичными уступками. Однако это было ошибкой, приведшей к нарастанию беспорядков и прекращению работ.
В подкрепление своего вывода о том, что забастовка преследовала скрытые политические цели, Муравьев указывает на следующее: «С одной стороны, требования рабочих таковы, что они в принципе не приемлемы с какой-либо точки зрения, учитывающей интересы производства. С другой стороны – эти требования совпали в своей чрезмерности, форме и времени с аналогичными требованиями, выдвигавшимися на ряде заводов Петрограда[119]. Далее, провозглашавшиеся невыносимыми материальные условия, которые вынудили якобы рабочих «Военно-морских верфей» начать забастовку, оказались вполне терпимыми для рабочих соседних верфей «Руссуд», где условия в любом отношении такие же, как на «Военно-морских верфях, а администрация состоит из тех же лиц».
Доклад Муравьева перекликается с меморандумом Гельфанда от марта 1915 года, о котором адмирал, естественно, ничего не знал. Гельфанд пишет: «Особое внимание должно быть уделено Николаеву, поскольку верфи там работают в напряженном графике для спуска со стапелей двух крупных военных кораблей. Необходимо предпринять усилия для организации там забастовки докеров. Необязательно эта забастовка должна быть политической, ее проведение возможно и на основе экономических требований докеров»[120].
Адмирал Муравьев делает осторожный вывод: «Вопрос остается открытым, является ли политическая забастовка делом рук противников существующего режима, то есть представителей левых партий, или в ней следует искать происки врага государства (Германии)».
Но российские власти знали уже несколько месяцев назад об источнике революционной пропаганды, распространявшейся среди рабочих верфей. В письме председателю Совета министров от 28 апреля 1915 года (всего лишь через восемь месяцев после представления Гельфандом меморандума в Берлине) министр флота Григорович сообщал, что «согласно имеющейся у меня самой последней информации, появление прокламаций связано с активностью эмиссаров держав, которые находятся в состоянии войны с нами и которые не колеблются в применении подобных средств». Через четыре месяца, 26 августа 1915 года, на памятном заседании Совета министров, обсуждавшего перерыв в работе Думы по императорскому указу, Григорович констатировал далее: «По моей информации, беспорядков нельзя будет избежать, если думскую сессию отложат. Моральное состояние докеров тревожное. Немцы ведут интенсивную пропаганду и открыто субсидируют подрывные организации. Особенно острая ситуация сложилась на Путиловских заводах»[121]. Заявление Григоровича не произвело в Совете министров никакой сенсации: очевидно, о провоцировании немцами беспорядков в промышленности для подготовки восстания знали все министры.
Забастовку на Николаевских верфях в феврале 1916 года прервали полиция, войска, локаут на причале ВМФ и призыв докеров на военную службу.
Неспособность акций, начавшихся в 1916 году в Петрограде и Николаеве, перерасти в революционное восстание явилась тяжелым ударом для Гельфанда. Тем не менее он не пытался подкреплять ложные ожидания или отрицать тот факт, что обещания, данные им Брокдорфу-Ранцау в декабре, оказались невыполненными. Согласно докладу от 23 января Брокдорфа-Ранцау, Гельфанд во время встречи с ним пояснил, что счел невозможным советовать начать революцию в данный момент из-за изменения обстановки. Причины такого шага Гельфанд объяснил следующим: а) возросшее сопротивление буржуазной оппозиции сторонникам немедленной революции; б) привлечение ряда рабочих лидеров к работам по выполнению военных заказов; в) чрезвычайные меры правительства по облегчению продовольственного положения в Петрограде; г) наконец, опасения революционеров того, что они не смогут контролировать уличные массы, что их акции превратятся в анархию и будут, таким образом, легко подавлены правительством[122].
Одну из причин, приводимых Гельфандом для объяснения провала революционной акции, подтверждает Будаев. Это несогласие с забастовкой некоторых рабочих руководителей. Будаев пишет: «В начале февраля разразилась забастовка на металлургических заводах, но два завода не бросили работу. Ликвидаторы на этих заводах предложили попросить разрешения на забастовку у Гвоздева из ВПК, а ВПК решил, что рабочие не правы в своем намерении бастовать, и предложил, чтобы они не начинали забастовку, но рабочие не отказались от своего намерения»[123].
Тем не менее общая ситуация в Петрограде, какой ее наблюдал революционный рабочий Будаев, видимо, согласуется с твердой уверенностью Гельфанда, что революционное движение располагает большим потенциалом. Будаев в марте 1916 года писал: «В общем, жизнь здесь бурлит. Девять типографий не работают из-за забастовки. Эстонские социал-демократические организации имеют связи с организациями в других городах. Листовки появляются здесь постоянно. Некоторые листовки (социал-демократические) получены из Нарвы»[124]. На самом деле забастовочное движение, возникшее в начале 1916 года, развивалось рывками. Оно стало особенно интенсивным в июне – июле, затем – в октябре и достигло кульминации полномасштабного революционного движения в феврале 1917 года.
Советские историки были поразительно сдержанными в описании развития забастовочного движения в эти месяцы. Была опубликована ничтожная часть полицейских архивов. Важно заметить также, что в течение всего периода между февралем 1916 и февралем 1917 года документы германского МИДа не содержат никакого указания на проведение Гельфандом каких-либо политических акций или на то, что ему выплачивались немецкие деньги на революционные цели. Однако было бы ошибкой, по нашему мнению, полагать, что Гельфанд отказался от своего намерения революционизировать Россию из-за провала его первой попытки сделать это 9 января 1916 года. Как он сам говорил, у него не было полной уверенности в том, что движение добьется успеха немедленно, но он был уверен, что оно, несомненно, предотвратит возвращение России к стабильным условиям. 23 января Брокдорф-Ранцау докладывал, что решение организации Гельфанда спровоцировать революцию остается твердым и неизменным. Как в таком случае можно объяснить отсутствие в архивах МИДа свидетельств о дальнейших переговорах и переписки с Гельфан-дом по этим архиважным вопросам?[125]
Потеря лица, которую пережил Гельфанд, – особенно перед скептическим и подозрительным статс-секретарем фон Яговом, – должно быть, заставила его побеспокоиться о дальнейших прямых контактах с ведомством иностранных дел по вопросу революционизирования России. Между тем созданные им торговые компании развивались и процветали с поразительной быстротой. Деньги лились рекой в карманы Гельфанда и Фюрстенберга. Часть из них, поступавшая от незаконной торговли с Россией медикаментами, противозачаточными средствами, карандашами и косметикой, оставалась в этой стране ради необъявленных целей[126]. Что касается Гельфанда, то его деятельность в сферах торговли, экономических исследований и журналистики тесно переплеталась. Она служила одной великой цели – крушению Российской империи. К середине 1916 года у него не было необходимости выпрашивать субсидии на работу у МИДа, а следовательно, и отчитываться в своих действиях, терпеть мелочную критику и раскрывать информацию, которую лучше было хранить в секрете даже от немцев. К этому времени Гельфанд, должно быть, уже знал, что охранные мероприятия МИДа не всегда были безупречными. Он мог предпочесть финансовую независимость случайным субсидиям, сопровождаемым официальной перепиской. Несмотря на отсутствие каких-либо документальных свидетельств в архивах германского МИДа, поступательное развитие забастовочного движения в России в 1916 году и начале 1917 года дает серьезные основания полагать, что оно контролировалось и стимулировалось Гельфандом и его агентами. Ни один из его связных в Петрограде или Николаеве не был разоблачен русской контрразведкой. С увеличением немецкого нелегального импорта в Россию через фирму Фюрстенберга-Ганецкого Гельфанд и его люди, без сомнения, процветали, а их рискованные операции развивались.
Наш вывод, что торговая деятельность Гельфанда, хотя и важная сама по себе, являлась мощным подспорьем в достижении революционных целей, подтверждается также докладом немецкого аудитора, который исследовал деятельность одного из филиалов Гельфанда, управлявшегося Георгом Склацем. Аудитора поразили «невероятные сделки», осуществленные Склацем в нарушение постановлений о правилах торговли в Германии во время войны, но с ведома и согласия германского МИДа. Аудитор счел своим долгом спросить, не для того ли мирились с такими сделками, чтобы «облегчить, возможно, достижение других целей, ради которых Склац использовался МИДом»[127].
7. Кескюла
Между тем немцы никогда не помышляли полагаться во всем только на Гельфанда. Они использовали ряд других агентов, связанных с ним. Деятельность этих агентов контролировали офицеры связи политуправления Генштаба, такие как Штейнвахс. Некоторые из них, видимо, были обычными мошенниками. Другие, такие как Цивин (конспиративная кличка Вайс) и его помощник Левинштейн (также известный как Блау), работали малоэффективно.
Единственный человек, который ни в чем не уступал Гельфанду, был Александр Кескюла. О нем уже шла речь выше. Заинтересовав немцев Лениным, Кескюла в конце 1915 года поехал в Стокгольм, чтобы связаться с русскими революционерами. В отличие от Гельфанда, Кескюла не располагал материальной независимостью, и его отношение к русской революции было совершенно другим. Больше всего его интересовала будущая независимость Эстонии. Кескюла равным образом выступал против русского или немецкого господства. Он придерживался низкого мнения об организационных способностях русских революционеров, за исключением Ленина, но полагал, что ими мог управлять «мелкий организатор». Так Кескюла оценивал свою роль. По прибытии в Стокгольм Кескюла приобрел влияние на местный большевистский комитет через секретаря комитета Богровского. Он субсидировал деятельность комитета по печатанию листовок и памфлетов для их подпольной пересылки в Россию. Он также поспособствовал некоему Альфреду Крузе, датскому социал-демократу, в создании под прикрытием журналистской деятельности различных комиссий в России, отвечающих интересам Кескюлы и Гельфанда. Крузе дважды ездил в Россию с письмами Бухарина к жене и другими поручениями от большевистского бюро в Стокгольме для большевистских организаций в Москве и Петрограде. Он должным образом связался с большевистскими организациями Петрограда, а его визит отражен в воспоминаниях рабочего Кондратьева, опубликованных в «Красной летописи»[128]. Крузе привез важные материалы Петроградского комитета, некоторые из которых были использованы в ленинской газете «Социал-демократ»[129]. Всю весну и лето 1916 года петроградские большевики снабжались из-за рубежа через организацию Кескюлы революционной литературой. Копии памфлетов, таких как «Высокая стоимость жизни и война», «Кто нуждается в войне?» и бухаринского «Война и рабочий класс», передавались германскому МИДу[130].
Единственный человек, который ни в чем не уступал Гельфанду, был Александр Кескюла. О нем уже шла речь выше. Заинтересовав немцев Лениным, Кескюла в конце 1915 года поехал в Стокгольм, чтобы связаться с русскими революционерами. В отличие от Гельфанда, Кескюла не располагал материальной независимостью, и его отношение к русской революции было совершенно другим. Больше всего его интересовала будущая независимость Эстонии. Кескюла равным образом выступал против русского или немецкого господства. Он придерживался низкого мнения об организационных способностях русских революционеров, за исключением Ленина, но полагал, что ими мог управлять «мелкий организатор». Так Кескюла оценивал свою роль. По прибытии в Стокгольм Кескюла приобрел влияние на местный большевистский комитет через секретаря комитета Богровского. Он субсидировал деятельность комитета по печатанию листовок и памфлетов для их подпольной пересылки в Россию. Он также поспособствовал некоему Альфреду Крузе, датскому социал-демократу, в создании под прикрытием журналистской деятельности различных комиссий в России, отвечающих интересам Кескюлы и Гельфанда. Крузе дважды ездил в Россию с письмами Бухарина к жене и другими поручениями от большевистского бюро в Стокгольме для большевистских организаций в Москве и Петрограде. Он должным образом связался с большевистскими организациями Петрограда, а его визит отражен в воспоминаниях рабочего Кондратьева, опубликованных в «Красной летописи»[128]. Крузе привез важные материалы Петроградского комитета, некоторые из которых были использованы в ленинской газете «Социал-демократ»[129]. Всю весну и лето 1916 года петроградские большевики снабжались из-за рубежа через организацию Кескюлы революционной литературой. Копии памфлетов, таких как «Высокая стоимость жизни и война», «Кто нуждается в войне?» и бухаринского «Война и рабочий класс», передавались германскому МИДу[130].
8. Германская политика после февраля 1917 года
Разочарование немцев в связи с провалом попыток вызвать революцию в России в начале 1916 года имело своим следствием временное возрождение в правящих сферах Германии идеи сепаратного мира. Во вторую половину 1916 года ход военных действий не удовлетворял германских дипломатов. Документы МИДа свидетельствуют о постоянной тревоге по поводу поражений союзников Германии и отчаянных попытках улучшить стратегическое положение посредством заключения сепаратного мира с любой страной, входящей в Антанту. Летом 1916 года предпринималась новая попытка предложить мир Николаю II через датский королевский двор, однако она провалилась (как указывалось выше), когда царь Николай сообщил королю Христиану, что подлежит обсуждению лишь всеобщий мир. Немцы возлагали большие надежды на встречу Фрица Варбурга с членами российской парламентской делегации к союзникам, графом Олсуфьевым и А.Д. Протопоповым. Дальнейшие попытки вовлечь правительство России в переговоры предпринимались через посредничество шведов (миссия Валленберга) и болгар (миссия Ризова)[131]. О том, насколько сильно было стремление к сепаратному миру в определенных кругах Германии, можно судить по невероятному плану, переданному промышленником Фрицем Тиссеном в МИД через депутата рейхстага Эрцбергера. Тиссен предложил купить добрую волю России за счет Норвегии, пообещав ей Нарвик и районы залежей железной руды в Северной Скандинавии. Тиссен отмечал, что это будет означать для Германии немалую жертву (!), но может быть компенсировано аннексией французских месторождений железной руды в Брие[132]. Между тем немцы подталкивали Колышко и его друзей к покупке русской газеты для агитации за сепаратный мир. Германский МИД внимательно следил за проникновением в Россию пораженческих идей под видом пропаганды материалов конференции в Циммервальде. Особый интерес вызвали статьи Суханова (Гиммера) в «Летописи», издававшейся в Петрограде при содействии Горького. В этих статьях Суханов пропагандировал пораженчество эзоповым языком.
В середине декабря 1916 года державы Центрального договора выступили с открытыми мирными предложениями к Антанте, мотивы которых оживленно обсуждались. Перспектив принятия союзниками таких предложений, сформулированных высокомерным тоном, не было, но весьма возможно, что предложения имели целью спровоцировать раскол Антанты, особенно между Россией и ее союзниками. Когда эта инициатива полностью провалилась, а Дума заняла подчеркнуто патриотическую позицию, немцы, видимо, оставили всякие надежды на сепаратный мир, решив окончательно сделать ставку на «политику революционизирования» России и беспощадную подводную войну против Запада.
Без сомнения, немцы полагали, что следует пройти длинный путь, прежде чем их всевозможные интриги и пропагандистские усилия, направленные против России, дадут политический эффект. Падение царского режима стало, следовательно, такой же неожиданностью для германских властей, как и для любого другого (включая руководителей большевистской партии), несмотря на тот факт, что оно было наградой за их собственные неустанные усилия.
Февральская революция внесла определенную ясность в соперничающие тенденции германской политики в отношении России. Из двух главных направлений деятельности – борьбы за сепаратный мир с Россией и ее революционизирования – первое вскоре отбросили, когда Временное правительство отказалось порвать союз с западными державами. Теперь «политика революционизирования» вылилась в поддержку только одной пораженческой политической партии – большевиков. Механика «политики революционизирования» определилась более четко в результате различных чрезвычайных мер, принятых немцами ради поддержки этой первоначально слабой и потерявшей ориентиры партии. Именно по этой причине следует продолжить наше исследование германского политического вмешательства в дела России в первые месяцы после Февральской революции.
В годы, предшествовавшие февралю 1917 года, сознательные попытки Германии вызвать революцию в России сводились к подстрекательству и поддержке рабочих беспорядков в надежде, что эти беспорядки, в соответствии с теорией Гельфанда, превратятся в эффективное политическое движение. Немцы не предпринимали никаких попыток подготовки революционных лидеров из эмигрантской среды или в России. Такие попытки не стояли в повестке дня в течение почти всей Первой мировой войны. Малейшее подозрение в прямых контактах с германскими властями скомпрометировало бы любого деятеля, у которого хватило бы глупости, чтобы поставить себя в такое положение. Это хорошо понимали как немцы, так и революционеры.
Однако после победы Февральской революции и появления двух соперничающих властных органов – Временного правительства и Петроградского Совета – немцы столкнулись с новой ситуацией. Они не оказывали своего прямого влияния на каждый из этих органов, разве что через такого посредника, как М. Козловский (ближайший помощник Фюрстенберга-Ганецкого), который вошел в исполком Петроградского Совета во время его образования.
Более того, немцы опасались, что пылкий энтузиазм, с которым приветствовали смену режима почти все слои российского общества, создает угрозу образования своеобразного «священного союза», способного вдохнуть новую жизненную энергию в военные усилия России. Даже большевистское руководство в Петрограде во главе с Каменевым (Розенфельдом) и Сталиным (Джугашвили), (который вернулся из сибирской ссылки), поддалось общей атмосфере и, видимо, склонялось к принятию курса на продолжение войны с Германией как части борьбы за укрепление вновь завоеванной свободы. Лозунг «Долой войну!», использовавшийся в агитации среди масс до Февральской революции, пришлось временно снять, поскольку он угрожал расколоть революционное движение и оттолкнуть от него как средний класс, так и военных.
Немецкие власти сознавали угрозу, о которой предостерегали их русские советники, что революция могла превратиться в патриотическое движение. То, что новый режим немедленно признали западные союзники России, только усиливало немецкие страхи. Требовалось принять срочные меры, пока не ускользнули уникальные возможности, открывшиеся в связи с потрясениями в России. С точки зрения как немцев, так и Ленина, ничего не было хуже, чем консолидация режима, в котором доминировали Милюков и Гучков.
Для немцев сразу же возросла ценность таких советников, как Гельфанд и Цивин. Возможно, их ценность намного увеличилась из-за неожиданного дезертирства Кескюлы. В письме к Штейнвахсу, в котором обнаруживается некоторая склонность автора к мании величия, Кескюла сообщает о разрыве с немцами. Он пишет, что отныне их пути должны разойтись, напоминая об оказании немцам величайшей услуги посредством привлечения их внимания к Ленину[133].
Германский МИД ясно понимал, что для нейтрализации нового подъема духа русского национального единства, который мог последовать за энтузиазмом февральских дней, немцам следовало поддержать любую группировку, сколь бы она ни была малой и незначительной, выступающую против продолжения войны Россией. Интересно отметить, что одним из первых деятелей, которые попали в поле зрения немцев в качестве возможных проводников пораженчества, стал бывший большевистский депутат 4-й Думы Малиновский. О нем выше уже шла речь[134]. Идея его использования немцами умерла, едва возникнув. Когда в Петрограде открылись архивы секретной полиции, председатель Думы Родзянко объявил, что Малиновский все время своего пребывания в парламенте служил на самом деле информатором МВД. Поэтому немцы обратили свое внимание на Ленина.
В середине декабря 1916 года державы Центрального договора выступили с открытыми мирными предложениями к Антанте, мотивы которых оживленно обсуждались. Перспектив принятия союзниками таких предложений, сформулированных высокомерным тоном, не было, но весьма возможно, что предложения имели целью спровоцировать раскол Антанты, особенно между Россией и ее союзниками. Когда эта инициатива полностью провалилась, а Дума заняла подчеркнуто патриотическую позицию, немцы, видимо, оставили всякие надежды на сепаратный мир, решив окончательно сделать ставку на «политику революционизирования» России и беспощадную подводную войну против Запада.
Без сомнения, немцы полагали, что следует пройти длинный путь, прежде чем их всевозможные интриги и пропагандистские усилия, направленные против России, дадут политический эффект. Падение царского режима стало, следовательно, такой же неожиданностью для германских властей, как и для любого другого (включая руководителей большевистской партии), несмотря на тот факт, что оно было наградой за их собственные неустанные усилия.
Февральская революция внесла определенную ясность в соперничающие тенденции германской политики в отношении России. Из двух главных направлений деятельности – борьбы за сепаратный мир с Россией и ее революционизирования – первое вскоре отбросили, когда Временное правительство отказалось порвать союз с западными державами. Теперь «политика революционизирования» вылилась в поддержку только одной пораженческой политической партии – большевиков. Механика «политики революционизирования» определилась более четко в результате различных чрезвычайных мер, принятых немцами ради поддержки этой первоначально слабой и потерявшей ориентиры партии. Именно по этой причине следует продолжить наше исследование германского политического вмешательства в дела России в первые месяцы после Февральской революции.
В годы, предшествовавшие февралю 1917 года, сознательные попытки Германии вызвать революцию в России сводились к подстрекательству и поддержке рабочих беспорядков в надежде, что эти беспорядки, в соответствии с теорией Гельфанда, превратятся в эффективное политическое движение. Немцы не предпринимали никаких попыток подготовки революционных лидеров из эмигрантской среды или в России. Такие попытки не стояли в повестке дня в течение почти всей Первой мировой войны. Малейшее подозрение в прямых контактах с германскими властями скомпрометировало бы любого деятеля, у которого хватило бы глупости, чтобы поставить себя в такое положение. Это хорошо понимали как немцы, так и революционеры.
Однако после победы Февральской революции и появления двух соперничающих властных органов – Временного правительства и Петроградского Совета – немцы столкнулись с новой ситуацией. Они не оказывали своего прямого влияния на каждый из этих органов, разве что через такого посредника, как М. Козловский (ближайший помощник Фюрстенберга-Ганецкого), который вошел в исполком Петроградского Совета во время его образования.
Более того, немцы опасались, что пылкий энтузиазм, с которым приветствовали смену режима почти все слои российского общества, создает угрозу образования своеобразного «священного союза», способного вдохнуть новую жизненную энергию в военные усилия России. Даже большевистское руководство в Петрограде во главе с Каменевым (Розенфельдом) и Сталиным (Джугашвили), (который вернулся из сибирской ссылки), поддалось общей атмосфере и, видимо, склонялось к принятию курса на продолжение войны с Германией как части борьбы за укрепление вновь завоеванной свободы. Лозунг «Долой войну!», использовавшийся в агитации среди масс до Февральской революции, пришлось временно снять, поскольку он угрожал расколоть революционное движение и оттолкнуть от него как средний класс, так и военных.
Немецкие власти сознавали угрозу, о которой предостерегали их русские советники, что революция могла превратиться в патриотическое движение. То, что новый режим немедленно признали западные союзники России, только усиливало немецкие страхи. Требовалось принять срочные меры, пока не ускользнули уникальные возможности, открывшиеся в связи с потрясениями в России. С точки зрения как немцев, так и Ленина, ничего не было хуже, чем консолидация режима, в котором доминировали Милюков и Гучков.
Для немцев сразу же возросла ценность таких советников, как Гельфанд и Цивин. Возможно, их ценность намного увеличилась из-за неожиданного дезертирства Кескюлы. В письме к Штейнвахсу, в котором обнаруживается некоторая склонность автора к мании величия, Кескюла сообщает о разрыве с немцами. Он пишет, что отныне их пути должны разойтись, напоминая об оказании немцам величайшей услуги посредством привлечения их внимания к Ленину[133].
Германский МИД ясно понимал, что для нейтрализации нового подъема духа русского национального единства, который мог последовать за энтузиазмом февральских дней, немцам следовало поддержать любую группировку, сколь бы она ни была малой и незначительной, выступающую против продолжения войны Россией. Интересно отметить, что одним из первых деятелей, которые попали в поле зрения немцев в качестве возможных проводников пораженчества, стал бывший большевистский депутат 4-й Думы Малиновский. О нем выше уже шла речь[134]. Идея его использования немцами умерла, едва возникнув. Когда в Петрограде открылись архивы секретной полиции, председатель Думы Родзянко объявил, что Малиновский все время своего пребывания в парламенте служил на самом деле информатором МВД. Поэтому немцы обратили свое внимание на Ленина.
9. Возвращение Ленина
Важнейшую весть о революции в России Ленину передал австрийский социал-демократ Бронски 14 марта (по новому стилю). 16 марта он получил подтверждение этого в официальных сообщениях из Петрограда. Новость пришла неожиданно, но Ленин сразу понял ее важность для своей судьбы. И все же он противился искушению предаваться бурным восторгам, с которыми революционеры в России и за рубежом встретили революцию. Первой реакцией Ленина на известие о событиях в России были горечь и готовность продолжать борьбу. 16 марта он писал Александре Коллонтай: «Только что мы получили вторую порцию правительственных телеграмм о революции в Петрограде 1 (14) марта. Неделя кровавых сражений рабочих, и вот у власти Милюков, плюс Гучков, плюс Керенский! Все в соответствии со «старыми» европейскими образцами…