Решение Совета министров, возможно, облегчило положение местной администрации тех районов, куда направлялись беженцы, поскольку распределило бремя забот о беженцах по всем городам, вместо того чтобы возлагать его на несколько городов за чертой оседлости. Возможно также, что это решение привело к некоторому облегчению страданий самих переселенцев. Чего оно не могло достичь, так это притупить чувство глубокой обиды евреев на режим, который обращался с ними столь несправедливо. Все знали, что правительство пошло даже на такую частичную меру под угрозой финансового бойкота. Горечь и обиды евреев вели – как ясно сознавало правительство – к усилению их революционности. Однако совершенно очевидно, что, как бы ни были сильны эти настроения, они не могли оказать прямого влияния на ход революционных событий 1917 года. Еврейские беженцы представляли собой слишком подавленную и изолированную массу людей, чтобы оказывать какое-то политическое влияние. И все же их настроения имели серьезнейшие последствия для дальнейшего хода революции в России. Для миллионов российских евреев революция, провозгласившая лозунг «равенства всех граждан перед законом», обещала освобождение в момент величайшей угрозы физическому и духовному существованию еврейской нации – последнюю возможность спасения от смертельной опасности, наподобие Исхода. Как и во всякое чудо, в это трудно было поверить, даже переживая революцию. Страх за то, что надежды не оправдаются, что, проснувшись на следующий день, увидишь восстановленный старый порядок, становился наваждением для многих из этих бывших беженцев. Этот страх подпитывало смутное, но стойкое ощущение того, что угроза контрреволюции исходит от армии, пока в ней еще живы традиции прошлого, а также старые кадры, выполнявшие жесткие приказы командовавшего ею (начальник штаба Верховного командования. – Ред.) Янушкевича. Такое состояние объясняет энтузиазм и воодушевление, с которыми еврейская интеллигенция и полуинтеллигенция приветствовали революцию и присоединялись к левым организациям, выступающим в защиту «завоеваний революции». Вот почему большое количество евреев предложили советскому режиму услуги в качестве лояльных «советских служащих» в годы Гражданской войны и нэпа. То же самое сложное психологическое основание еврейско-большевистской власти и сотрудничества объясняет изменение характера власти в дальнейшем (когда постепенно менялся национальный состав органов власти и карательных структур. – Ред.). «Партия и правительство», а скорее сменяющие друг друга самодержавные генсеки, в каждом из которых в основном воплощались функции партии и правительства, никогда до конца не верили в политическую лояльность евреев. Такая лояльность возникла первоначально не как какое-то внутреннее влечение к большевизму, но как инстинкт национального самосохранения, к которому коммунистическая идеология не проявляет ни интереса, ни сочувствия.
Глава 5
1. Предисловие
2. Зондаж сепаратного мира и реакция на это в России
Глава 5
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО НЕМЦЕВ
1. Предисловие
История политического вмешательства Германии и Австро-Венгрии во внутренние дела России в ходе Первой мировой войны и, особенно, во время событий 1917 года еще не рассказана до конца. В самом деле, многие жизненно заинтересованы в сокрытии масштабов и тактики этого вмешательства. В отсутствие документальных свидетельств рождались слухи и догадки, призванные обвинить революционные силы России, главным образом большевиков, в согласованных действиях и поддержке германских властей. Такие же обвинения до революции адресовались царскому двору и властям, сыграв большую роль в их дискредитации. Это заставило большевиков крайне нервно реагировать на подобные обвинения, квалифицируя их как реакционную ложь.
В ходе Гражданской войны в России (1917–1920 годы) спор о взаимодействии большевиков с немцами приобрел большое политическое значение. В то время обнаружился ряд документов, известных как «документы Сиссона», для доказательства, что Ленин и его сторонники действовали по инструкциям немцев и на немецкие деньги[64]. Сами документы носили сомнительный характер и позднее были признаны фальшивками (за исключением нескольких из них, не относящихся к делу, и включенных в сборник для придания ему достоверности). Подлинность сборника оспаривалась еще раньше, и разоблачение подделок оказало большую услугу всем тем, кто считали первоначальные обвинения против большевиков ложью.
Так обстояло дело до середины 50-х годов XX века, когда появились на свет несколько подлинных документальных свидетельств по данному вопросу. Их обнаружили в архивах германского министерства иностранных дел, попавших в руки союзников по окончании Второй мировой войны. Некоторые из этих документов были опубликованы, но в плане истолкования и переоценки событий 1917 года в свете новых свидетельств мало что было сделано. Поэтому необходимо посвятить отдельную главу обзору этих документов, хотя в предстоящие несколько лет, возможно, появится гораздо больше свидетельств по этому вопросу (когда снимут 50-летний запрет на публикацию документов многих официальных архивов).
Когда Германия в 1914 году ввязалась в войну на два фронта, она тотчас осознала важность раскола противостоящей ей коалиции и, если возможно, вывода из войны того или иного из своих главных противников посредством заключения с ним сепаратного мира, даже ценой отказа от определенных целей войны. Имелись два способа, при помощи которых немецкие власти пытались достичь этого. Один состоял в обращении к влиятельным деятелям враждебного лагеря, которые, как предполагалось, симпатизировали общим политическим устремлениям Германии и могли считать войну с Германией несчастьем для своей страны. Питали надежду, что такие деятели, вероятно, выразят готовность добиваться сепаратного мира и использовать для этого свое влияние на правительство и общественное мнение. Другой способ заключался в поисках подрывных сил в лагере противника и поддержке любого типа мятежных действий, прогерманских или нет.
В ходе Гражданской войны в России (1917–1920 годы) спор о взаимодействии большевиков с немцами приобрел большое политическое значение. В то время обнаружился ряд документов, известных как «документы Сиссона», для доказательства, что Ленин и его сторонники действовали по инструкциям немцев и на немецкие деньги[64]. Сами документы носили сомнительный характер и позднее были признаны фальшивками (за исключением нескольких из них, не относящихся к делу, и включенных в сборник для придания ему достоверности). Подлинность сборника оспаривалась еще раньше, и разоблачение подделок оказало большую услугу всем тем, кто считали первоначальные обвинения против большевиков ложью.
Так обстояло дело до середины 50-х годов XX века, когда появились на свет несколько подлинных документальных свидетельств по данному вопросу. Их обнаружили в архивах германского министерства иностранных дел, попавших в руки союзников по окончании Второй мировой войны. Некоторые из этих документов были опубликованы, но в плане истолкования и переоценки событий 1917 года в свете новых свидетельств мало что было сделано. Поэтому необходимо посвятить отдельную главу обзору этих документов, хотя в предстоящие несколько лет, возможно, появится гораздо больше свидетельств по этому вопросу (когда снимут 50-летний запрет на публикацию документов многих официальных архивов).
Когда Германия в 1914 году ввязалась в войну на два фронта, она тотчас осознала важность раскола противостоящей ей коалиции и, если возможно, вывода из войны того или иного из своих главных противников посредством заключения с ним сепаратного мира, даже ценой отказа от определенных целей войны. Имелись два способа, при помощи которых немецкие власти пытались достичь этого. Один состоял в обращении к влиятельным деятелям враждебного лагеря, которые, как предполагалось, симпатизировали общим политическим устремлениям Германии и могли считать войну с Германией несчастьем для своей страны. Питали надежду, что такие деятели, вероятно, выразят готовность добиваться сепаратного мира и использовать для этого свое влияние на правительство и общественное мнение. Другой способ заключался в поисках подрывных сил в лагере противника и поддержке любого типа мятежных действий, прогерманских или нет.
2. Зондаж сепаратного мира и реакция на это в России
Прибегая к первому способу, немецкие власти стремились использовать династические связи в целях убедить монархов враждебных стран выйти из войны или даже присоединиться к Германии в войне против бывших союзников. Что касается России, то такие предложения делались монаршему двору много раз, главным образом через посредничество статс-секретаря копенгагенского двора Андерсена и различных немецких родственников императрицы Александры, а также связей вдовствующей императрицы Марии. Теперь известно с абсолютной достоверностью, что ни один из таких подходов не принес немцам никаких дивидендов. Последняя попытка закончилась неудачей летом 1916 года, когда Николай II доверительно сообщил датскому королю Христиану, что обсуждать можно только всеобщий мир, а переговоры о сепаратном мире не являются ни желательными, ни возможными. Однако переговоры о всеобщем мире не устраивали немецкие власти. Когда японский посредник Ушила порекомендовал переговоры о мире со всеми державами Антанты, кайзер впал в ярость и оставил на докладе Ауциуса фон Штедтена от 17 мая 1916 года пометку:
«Раз невозможен сепаратный мир, все дело не представляет никакого интереса. Больше даст война. Мы не нуждаемся в них (то есть японцах) в качестве посредников всеобщего мира»[65].
Николай II, вероятно, так и не узнал, что дипломатические подходы ко двору инициировал его бывший премьер-министр граф Витте. В начале войны Витте написал письмо главе немецкого банка «Мендельсон-Бартольди», где имел значительные вклады. В письме он возлагал ответственность за войну на англичан и утверждал, что, будь он во власти, «эта чертовщина никогда бы не началась». Витте предлагал «откровенные дискуссии между императорами», которые следовало бы устроить через семейные связи. Роберт Мендельсон передал эти предложения германскому министру иностранных дел фон Ягову[66].
Ценным адвокатом немецкого дела в России являлся некий Колышко, некогда бывший секретарем Витте и ставший авторитетным журналистом[67]. Он был женат на немке и придерживался прогерманских взглядов, хотя внешне старался казаться русским патриотом. Через жену, постоянно проживавшую в Стокгольме, он установил тесные отношения со шведским банкиром, который работал на Вильгельмштрассе (в документах германского МИДа он упоминается как «директор Бокельман»), а также с немецким промышленным магнатом Гуго Стиннесом.
Колышко обсуждал с немцами различные проекты, например покупку русской газеты с целью распространения, в конечном счете, идеи сепаратного мира и возбуждения антибританских и антифранцузских настроений. Он получил от немцев финансовую поддержку и надеялся на большее вознаграждение после войны, намереваясь поселиться в Германии. Но немцы позволили ему поддерживать имидж патриота и независимость суждений. Например, летом 1916 года он дал понять своим немецким друзьям, что успех наступления Брусилова в Галиции в действительности сыграл на руку Германии. Ведь в случае сепаратного мира ей будет легче уступить Восточную Галицию в обмен на территории в Прибалтике[68].
Покупку газеты в интересах правительства вынашивал и премьер-министр Штюрмер, а также А.Н. Хвостов, бывший одно время в правительстве Штюрмера министром внутренних дел. Не без связи с этими планами премьера, Колышко удалось летом 1916 года получить у Штюрмера аудиенцию. Но, хотя интервью длилось несколько часов и обсуждались в его ходе общеполитические вопросы, как выясняется из донесения Колышко немцам, переданного через директора Бокельмана, интервьюер держался в разговоре с премьером весьма осторожно, а Штюрмер, как обычно, оставался уклончивым. Однако позднее Колышко допустил несколько экстравагантных и необоснованных заявлений. Он хвастался Стиннесу, что сумел обсудить со Штюрмером условия мира и что получил от Штюрмера благословение на дальнейшее зондирование вопроса об отношении немцев к сепаратному миру[69]. Сомневаться во встрече Колышко со Штюрмером нет оснований. Но хвастливое заявление Колышко о том, что он обсуждал с премьером возможность проведения переговоров по вопросу сепаратного мира, не имеет под собой никакой почвы. Сам документ, в котором сообщается о разговоре Стиннеса с Колышко, производит впечатление, что Колышко лжет именно в той части, что касается его мандата на контакты с немцами от имени Штюрмера. Когда Стиннес предложил Колышко написать Штюрмеру совместное письмо, Колышко сначала согласился, а потом отказался. Он попытался уговорить Стиннеса отослать письмо вместо Штюрмера главе его канцелярии Манасевичу-Мануйлову. Тот должен был прибыть в Стокгольм на первый неофициальный контакт по вопросу ведения переговоров о сепаратном мире[70]. Известно, что из этих планов Колышко ничего не вышло, поскольку 16 августа Манасевича арестовали[71].
Через два месяца надежды на переговоры по сепаратному миру с Россией оказались еще менее осуществимыми для рейхсканцлера Германии и прусского министра-президента Бетман-Гольвега, чем весной того же года. На заседании Совета министров 28 августа 1916 года он заявил: «В марте военная ситуация была для нас более благоприятной, чем сейчас, после краха Австрии [имеется в виду поражение Австро-Венгрии в Галиции летом 1916 года в ходе так называемого Брусиловского прорыва]. В то время мы надеялись, что после взятия Вердена сможем добиться мира осенью. Сейчас же военные перспективы значительно ухудшились и уже поколебленные надежды его величества на то, что Россия будет готова пойти на переговоры о сепаратном мире после восстановления наших позиций на востоке, сейчас стали даже менее реальными»[72].
Из прожектов Колышко ничего не вышло, но его безответственные заявления имели важные косвенные последствия. Слухи о мирных переговорах между Россией и Германией швейцарская социал-демократическая газета «Бернер Тагвахт», редактировавшаяся Робером Гримом в тесном сотрудничестве с Карлом Радеком, подавала как достоверную информацию. Как мы увидим, знаменитая речь Милюкова 1 ноября 1916 года в Думе, в которой он обвинил правительство Штюрмера и дворцовые круги в действиях на пользу сепаратному миру с Германией, была инспирирована этими слухами, а также сообщениями в «Бернер Тагвахт»[73].
К лету 1916 года нетерпение кайзера в связи с действиями его правительства возросло. В одном из своих писем он призвал рейхсканцлера Бетман-Гольвега предпринять более энергичные усилия для проникновения в Россию с помощью «банкиров, евреев и т. д.». (Вот так!) В ответ Бетман-Гольвег заверил кайзера, что МИД действовал в соответствии с монаршими пожеланиями, но, к сожалению, в Петрограде во время «облавы на евреев» арестовали наиболее «перспективного деятеля» в этом отношении банкира Дмитрия Рубинштейна[74]. Бетман-Гольвег не раскрыл причины, которая заставила его поверить, что Рубинштейн является «перспективным деятелем». Фактически Рубинштейн поддерживал личные и деловые связи с фрейлиной Вырубовой, являвшейся доверенным лицом императрицы, с Манасевич-Мануйловым и самим Распутиным, снабжая «святого старца», по сообщениям полиции, любимым напитком – мадерой[75].
Спиридович считает, что Рубинштейн знал Вырубову с 1908 года, и полагает, что он начал финансовые операции для нее до 1913 года. По ее рекомендации он оказывал финансовую помощь различным лицам. В апреле 1914 года он попросил Вырубову принять 100 тысяч рублей на благотворительность. Вырубова по глупости приняла пожертвование и отослала Рубинштейну подробный отчет об использовании денег. Вскоре после этого Распутин вызвал Рубинштейна и познакомился с ним. С этих пор Рубинштейн выплачивал Распутину денежные суммы. Он оплачивал также арендную плату за квартиру Распутина. Очевидно, Спиридович узнал об этом как глава службы безопасности дворца и из контактов с директором Департамента полиции Белецким. Спиридович пишет: «Вся финансовая сторона деятельности Распутина тщательно скрывалась от их величеств. Августейшие обитатели Царского Села продолжали видеть в Распутине благочестивого старца, погруженного исключительно в вопросы религии». Распутин поспособствовал освобождению Рубинштейна в декабре 1916 года.
После ареста Рубинштейна по подозрению в незаконных финансовых операциях дальнейшие германские контакты с российскими влиятельными лицами были предприняты летом 1916 года, когда российская парламентская делегация возвращалась из поездки по союзным странам в Петроград. Главой делегации был А.Д. Протопопов, бывший тогда вице-спикером Думы, которого вскоре назначили министром внутренних дел (после Октябрьской революции расстрелян ВЧК. – Ред.). Один из пассажиров морского лайнера предложил ему встретиться для приватного разговора с немецким промышленником, принадлежавшим к влиятельной банковской фамилии Варбургов. Протопопов посоветовался с российским поверенным в делах в Стокгольме, который счел, что встреча могла представить интерес, и попросил другого члена делегации, графа Олсуфьева, присоединиться к разговору. Запись того, что происходило, сделали с российской стороны Олсуфьев и Протопопов, в архивах же германского МИДа сохранился отчет Фрица Варбурга[76]. Во всех трех отчетах отмечается, что вопрос о сепаратном мире не обсуждался, и, что касается германской стороны, то контакт для нее оказался бесплодным. На этом история, однако, не закончилась. Несмотря на то что Протопопов, действуя на этот раз весьма осмотрительно, сделал полный отчет по возвращении в Петроград по поводу своих разговоров в Стокгольме, как перед думскими коллегами, так и перед МИДом, сам факт его «контакта с немцами» был использован против него после того, как его назначили министром внутренних дел. Тогда широко распространились слухи, что одной из причин избрания Протопопова на этот пост стало его присоединение к так называемой «прогерманской партии» императрицы и готовность добиваться сепаратного мира.
Хотя попытки ослабить решимость России продолжать войну ничего не дали германским дипломатам, кроме разочарования, они невольно повлияли на ситуацию в стране. Произошла достаточная утечка информации относительно контактов с немцами, чтобы придать правдоподобие слухам о подготовке верхами сепаратного мира при помощи «темных сил». То, что «верхи» никогда не вынашивали таких планов, сейчас не вызывает сомнений. Что касается «темных сил» – то есть сомнительных личностей, пытавшихся приобрести влияние при дворе через Распутина и мадам Вырубову, – то они никогда не образовывали прочного союза с кем-либо из влиятельных правительственных деятелей, еще меньше они действовали как организованный «блок темных сил». В самом деле, к концу 1916 года сами немцы устали от проведения подобного, как выяснилось, неблагодарного курса.
Различные контрразведывательные службы России были в курсе дела о попытках немцев поощрять стремление к сепаратному миру. Но из отрывочной информации о деятельности этих служб, которой мы располагаем, ясно, что в ней присутствовало много суеты, дублирования, коррупции и дилетантизма. На многие действия их влекли предубеждения и «охота за ведьмами». В начале войны возбуждались патриотические и шовинистические настроения людей посредством пропаганды национальной ненависти и уничижения немцев, которые до определенной степени заняли в русском народном сознании место евреев в качестве «паразитов, сосущих чужую кровь». Травля немцев затронула всевозможных российских подданных немецкого происхождения самых разнообразных категорий: бизнесменов и специалистов из Германии и Австро-Венгрии, немецких помещиков в Прибалтике, немецких колонистов (большое число которых проживали в Поволжье и на юге Украины с конца XVIII века), наконец, тех бесчисленных русских немецкого происхождения, которые полностью ассимилировались в российском обществе. Все эти группы людей могли подвергнуться обвинениям в «карьеризме» и непонимании русского патриотизма. Выражение «немецкое засилье», обозначающее в общих чертах экономическое проникновение, несправедливые привилегии и тевтонское высокомерие, звучало повсюду. На самом низком уровне агитация против «засилья немцев» вела к погромам и грабежам владений и домов лиц с немецкими фамилиями. В обеих столицах и повсюду трудовые конфликты приобретали германофобский, патриотический и шовинистический характер[77]. Германофобская кампания ударила по многим бизнесменам, которых обвинили в преднамеренном саботаже военных усилий. Немцы и уроженцы Австро-Венгрии, даже те, кто полностью натурализовались в России, потеряли работу, многих выслали в восточные и северные провинции. Положение гвардейских и армейских офицеров с немецкими фамилиями, особенно занимавших высокие командные должности, осложнялось с каждым днем. Возможно, царский двор был единственным местом, где кампания имела наименьший успех. Личная протекция царя оберегала сановников от шовинистических выпадов. Это, однако, получало неблагоприятный отзвук в общественном мнении. Оно воспринимало присутствие при дворе немцев, включая министра двора графа Фредерикса (который, фактически, имел шведское, а не немецкое происхождение), как доказательство того, что немка (то есть императрица) возглавляет германофильскую партию.
Одним из тех, кто выступал наиболее активно против немецкого засилья, был генерал М.Д. Бонч-Бруевич[78]. Он был тем самым генералом, который распорядился об аресте полковника Мясоедова и его казни через повешение как немецкого шпиона[79]. Охота за немцами контрразведки, с которой был связан Бонч-Бруевич, нанесла серьезный ущерб работе промышленности и даже военной промышленности. Так, Бонч-Бруевич настойчиво преследовал крупную фирму «Зингер», распространившую на всю страну сеть предприятий торговли и обслуживания швейных машинок, благодаря внедрению такой новации, как покупка в рассрочку. Служба контрразведки утверждала, что торговые агенты фирмы являлись на самом деле замаскированными немецкими шпионами[80].
«Раз невозможен сепаратный мир, все дело не представляет никакого интереса. Больше даст война. Мы не нуждаемся в них (то есть японцах) в качестве посредников всеобщего мира»[65].
Николай II, вероятно, так и не узнал, что дипломатические подходы ко двору инициировал его бывший премьер-министр граф Витте. В начале войны Витте написал письмо главе немецкого банка «Мендельсон-Бартольди», где имел значительные вклады. В письме он возлагал ответственность за войну на англичан и утверждал, что, будь он во власти, «эта чертовщина никогда бы не началась». Витте предлагал «откровенные дискуссии между императорами», которые следовало бы устроить через семейные связи. Роберт Мендельсон передал эти предложения германскому министру иностранных дел фон Ягову[66].
Ценным адвокатом немецкого дела в России являлся некий Колышко, некогда бывший секретарем Витте и ставший авторитетным журналистом[67]. Он был женат на немке и придерживался прогерманских взглядов, хотя внешне старался казаться русским патриотом. Через жену, постоянно проживавшую в Стокгольме, он установил тесные отношения со шведским банкиром, который работал на Вильгельмштрассе (в документах германского МИДа он упоминается как «директор Бокельман»), а также с немецким промышленным магнатом Гуго Стиннесом.
Колышко обсуждал с немцами различные проекты, например покупку русской газеты с целью распространения, в конечном счете, идеи сепаратного мира и возбуждения антибританских и антифранцузских настроений. Он получил от немцев финансовую поддержку и надеялся на большее вознаграждение после войны, намереваясь поселиться в Германии. Но немцы позволили ему поддерживать имидж патриота и независимость суждений. Например, летом 1916 года он дал понять своим немецким друзьям, что успех наступления Брусилова в Галиции в действительности сыграл на руку Германии. Ведь в случае сепаратного мира ей будет легче уступить Восточную Галицию в обмен на территории в Прибалтике[68].
Покупку газеты в интересах правительства вынашивал и премьер-министр Штюрмер, а также А.Н. Хвостов, бывший одно время в правительстве Штюрмера министром внутренних дел. Не без связи с этими планами премьера, Колышко удалось летом 1916 года получить у Штюрмера аудиенцию. Но, хотя интервью длилось несколько часов и обсуждались в его ходе общеполитические вопросы, как выясняется из донесения Колышко немцам, переданного через директора Бокельмана, интервьюер держался в разговоре с премьером весьма осторожно, а Штюрмер, как обычно, оставался уклончивым. Однако позднее Колышко допустил несколько экстравагантных и необоснованных заявлений. Он хвастался Стиннесу, что сумел обсудить со Штюрмером условия мира и что получил от Штюрмера благословение на дальнейшее зондирование вопроса об отношении немцев к сепаратному миру[69]. Сомневаться во встрече Колышко со Штюрмером нет оснований. Но хвастливое заявление Колышко о том, что он обсуждал с премьером возможность проведения переговоров по вопросу сепаратного мира, не имеет под собой никакой почвы. Сам документ, в котором сообщается о разговоре Стиннеса с Колышко, производит впечатление, что Колышко лжет именно в той части, что касается его мандата на контакты с немцами от имени Штюрмера. Когда Стиннес предложил Колышко написать Штюрмеру совместное письмо, Колышко сначала согласился, а потом отказался. Он попытался уговорить Стиннеса отослать письмо вместо Штюрмера главе его канцелярии Манасевичу-Мануйлову. Тот должен был прибыть в Стокгольм на первый неофициальный контакт по вопросу ведения переговоров о сепаратном мире[70]. Известно, что из этих планов Колышко ничего не вышло, поскольку 16 августа Манасевича арестовали[71].
Через два месяца надежды на переговоры по сепаратному миру с Россией оказались еще менее осуществимыми для рейхсканцлера Германии и прусского министра-президента Бетман-Гольвега, чем весной того же года. На заседании Совета министров 28 августа 1916 года он заявил: «В марте военная ситуация была для нас более благоприятной, чем сейчас, после краха Австрии [имеется в виду поражение Австро-Венгрии в Галиции летом 1916 года в ходе так называемого Брусиловского прорыва]. В то время мы надеялись, что после взятия Вердена сможем добиться мира осенью. Сейчас же военные перспективы значительно ухудшились и уже поколебленные надежды его величества на то, что Россия будет готова пойти на переговоры о сепаратном мире после восстановления наших позиций на востоке, сейчас стали даже менее реальными»[72].
Из прожектов Колышко ничего не вышло, но его безответственные заявления имели важные косвенные последствия. Слухи о мирных переговорах между Россией и Германией швейцарская социал-демократическая газета «Бернер Тагвахт», редактировавшаяся Робером Гримом в тесном сотрудничестве с Карлом Радеком, подавала как достоверную информацию. Как мы увидим, знаменитая речь Милюкова 1 ноября 1916 года в Думе, в которой он обвинил правительство Штюрмера и дворцовые круги в действиях на пользу сепаратному миру с Германией, была инспирирована этими слухами, а также сообщениями в «Бернер Тагвахт»[73].
К лету 1916 года нетерпение кайзера в связи с действиями его правительства возросло. В одном из своих писем он призвал рейхсканцлера Бетман-Гольвега предпринять более энергичные усилия для проникновения в Россию с помощью «банкиров, евреев и т. д.». (Вот так!) В ответ Бетман-Гольвег заверил кайзера, что МИД действовал в соответствии с монаршими пожеланиями, но, к сожалению, в Петрограде во время «облавы на евреев» арестовали наиболее «перспективного деятеля» в этом отношении банкира Дмитрия Рубинштейна[74]. Бетман-Гольвег не раскрыл причины, которая заставила его поверить, что Рубинштейн является «перспективным деятелем». Фактически Рубинштейн поддерживал личные и деловые связи с фрейлиной Вырубовой, являвшейся доверенным лицом императрицы, с Манасевич-Мануйловым и самим Распутиным, снабжая «святого старца», по сообщениям полиции, любимым напитком – мадерой[75].
Спиридович считает, что Рубинштейн знал Вырубову с 1908 года, и полагает, что он начал финансовые операции для нее до 1913 года. По ее рекомендации он оказывал финансовую помощь различным лицам. В апреле 1914 года он попросил Вырубову принять 100 тысяч рублей на благотворительность. Вырубова по глупости приняла пожертвование и отослала Рубинштейну подробный отчет об использовании денег. Вскоре после этого Распутин вызвал Рубинштейна и познакомился с ним. С этих пор Рубинштейн выплачивал Распутину денежные суммы. Он оплачивал также арендную плату за квартиру Распутина. Очевидно, Спиридович узнал об этом как глава службы безопасности дворца и из контактов с директором Департамента полиции Белецким. Спиридович пишет: «Вся финансовая сторона деятельности Распутина тщательно скрывалась от их величеств. Августейшие обитатели Царского Села продолжали видеть в Распутине благочестивого старца, погруженного исключительно в вопросы религии». Распутин поспособствовал освобождению Рубинштейна в декабре 1916 года.
После ареста Рубинштейна по подозрению в незаконных финансовых операциях дальнейшие германские контакты с российскими влиятельными лицами были предприняты летом 1916 года, когда российская парламентская делегация возвращалась из поездки по союзным странам в Петроград. Главой делегации был А.Д. Протопопов, бывший тогда вице-спикером Думы, которого вскоре назначили министром внутренних дел (после Октябрьской революции расстрелян ВЧК. – Ред.). Один из пассажиров морского лайнера предложил ему встретиться для приватного разговора с немецким промышленником, принадлежавшим к влиятельной банковской фамилии Варбургов. Протопопов посоветовался с российским поверенным в делах в Стокгольме, который счел, что встреча могла представить интерес, и попросил другого члена делегации, графа Олсуфьева, присоединиться к разговору. Запись того, что происходило, сделали с российской стороны Олсуфьев и Протопопов, в архивах же германского МИДа сохранился отчет Фрица Варбурга[76]. Во всех трех отчетах отмечается, что вопрос о сепаратном мире не обсуждался, и, что касается германской стороны, то контакт для нее оказался бесплодным. На этом история, однако, не закончилась. Несмотря на то что Протопопов, действуя на этот раз весьма осмотрительно, сделал полный отчет по возвращении в Петроград по поводу своих разговоров в Стокгольме, как перед думскими коллегами, так и перед МИДом, сам факт его «контакта с немцами» был использован против него после того, как его назначили министром внутренних дел. Тогда широко распространились слухи, что одной из причин избрания Протопопова на этот пост стало его присоединение к так называемой «прогерманской партии» императрицы и готовность добиваться сепаратного мира.
Хотя попытки ослабить решимость России продолжать войну ничего не дали германским дипломатам, кроме разочарования, они невольно повлияли на ситуацию в стране. Произошла достаточная утечка информации относительно контактов с немцами, чтобы придать правдоподобие слухам о подготовке верхами сепаратного мира при помощи «темных сил». То, что «верхи» никогда не вынашивали таких планов, сейчас не вызывает сомнений. Что касается «темных сил» – то есть сомнительных личностей, пытавшихся приобрести влияние при дворе через Распутина и мадам Вырубову, – то они никогда не образовывали прочного союза с кем-либо из влиятельных правительственных деятелей, еще меньше они действовали как организованный «блок темных сил». В самом деле, к концу 1916 года сами немцы устали от проведения подобного, как выяснилось, неблагодарного курса.
Различные контрразведывательные службы России были в курсе дела о попытках немцев поощрять стремление к сепаратному миру. Но из отрывочной информации о деятельности этих служб, которой мы располагаем, ясно, что в ней присутствовало много суеты, дублирования, коррупции и дилетантизма. На многие действия их влекли предубеждения и «охота за ведьмами». В начале войны возбуждались патриотические и шовинистические настроения людей посредством пропаганды национальной ненависти и уничижения немцев, которые до определенной степени заняли в русском народном сознании место евреев в качестве «паразитов, сосущих чужую кровь». Травля немцев затронула всевозможных российских подданных немецкого происхождения самых разнообразных категорий: бизнесменов и специалистов из Германии и Австро-Венгрии, немецких помещиков в Прибалтике, немецких колонистов (большое число которых проживали в Поволжье и на юге Украины с конца XVIII века), наконец, тех бесчисленных русских немецкого происхождения, которые полностью ассимилировались в российском обществе. Все эти группы людей могли подвергнуться обвинениям в «карьеризме» и непонимании русского патриотизма. Выражение «немецкое засилье», обозначающее в общих чертах экономическое проникновение, несправедливые привилегии и тевтонское высокомерие, звучало повсюду. На самом низком уровне агитация против «засилья немцев» вела к погромам и грабежам владений и домов лиц с немецкими фамилиями. В обеих столицах и повсюду трудовые конфликты приобретали германофобский, патриотический и шовинистический характер[77]. Германофобская кампания ударила по многим бизнесменам, которых обвинили в преднамеренном саботаже военных усилий. Немцы и уроженцы Австро-Венгрии, даже те, кто полностью натурализовались в России, потеряли работу, многих выслали в восточные и северные провинции. Положение гвардейских и армейских офицеров с немецкими фамилиями, особенно занимавших высокие командные должности, осложнялось с каждым днем. Возможно, царский двор был единственным местом, где кампания имела наименьший успех. Личная протекция царя оберегала сановников от шовинистических выпадов. Это, однако, получало неблагоприятный отзвук в общественном мнении. Оно воспринимало присутствие при дворе немцев, включая министра двора графа Фредерикса (который, фактически, имел шведское, а не немецкое происхождение), как доказательство того, что немка (то есть императрица) возглавляет германофильскую партию.
Одним из тех, кто выступал наиболее активно против немецкого засилья, был генерал М.Д. Бонч-Бруевич[78]. Он был тем самым генералом, который распорядился об аресте полковника Мясоедова и его казни через повешение как немецкого шпиона[79]. Охота за немцами контрразведки, с которой был связан Бонч-Бруевич, нанесла серьезный ущерб работе промышленности и даже военной промышленности. Так, Бонч-Бруевич настойчиво преследовал крупную фирму «Зингер», распространившую на всю страну сеть предприятий торговли и обслуживания швейных машинок, благодаря внедрению такой новации, как покупка в рассрочку. Служба контрразведки утверждала, что торговые агенты фирмы являлись на самом деле замаскированными немецкими шпионами[80].