Ничего не поделаешь! Это «первый этап первой из революций, которые вызываются войной», но не последний. Революции не остановятся лишь на русском этапе. Конечно, мы продолжим выступления против защиты отечества, против империалистической бойни, оправдываемой Шингаревым плюс Керенским и К0. Все наши лозунги остаются прежними…
…Главное сейчас – это пресса, объединение рабочих в революционную Социал-демократическую партию… Будет величайшим несчастьем, если кадеты пообещают сейчас легальную рабочую партию и если наши сторонники согласятся на «союз с Чхеидзе и К0»[135]. Но этого не должно быть. Кадеты не позволят создать легальную рабочую партию никому, кроме Потресова и К0. Во-вторых, если даже они позволят существовать таким партиям, мы создадим, как прежде, свою собственную самостоятельную партию и будем сочетать в любых условиях легальную и нелегальную работу».
…Нам сейчас нужны более революционные программа и тактика (начала которых следует искать в деятельности К. Либкнехта, Социалистической рабочей партии Америки, нидерландских марксистов и т. д.), а также надлежащее сочетание легальной и нелегальной работы».
Затем, провозгласив впервые лозунг, что революция должна завершиться взятием власти «Советом рабочих депутатов» (а не группировками кадетов), Ленин заканчивает письмо саркастической репликой: «…После «великого восстания» 1905 года «славная революция» 1917 года!» Когда Ленин обрисовал этот первый проект революционного манифеста, у него не было представления о том, как тяжело будет найти поле деятельности, которое должно считаться нелегальным в России в первые недели после Февральской революции.
Ленин постоянно давал понять своим последователям и друзьям – и через них немецким властям, – что он будет противодействовать оборонительной войне даже после падения царского режима. В своем прощальном обращении к швейцарским рабочим, написанном вскоре после его отъезда в Россию, Ленин сослался на заявление, опубликованное в его газете «Социал-демократ» от 13 октября 1915 года, и добавил: «В нем сказано, что, если в России победит революция и к власти придет республиканское правительство, желающее продолжать империалистическую войну, войну в союзе с империалистской буржуазией Англии и Франции, войну за захват Константинополя, Армении, Галиции и т. д. и т. п., тогда мы станем решительными противниками такого правительства, мы выступим против «защиты Отечества» в такой войне.
Теперь появилась такая перспектива. Новое российское правительство, которое проводило переговоры с братом Николая II о восстановлении монархии в России и в котором ведущую роль играют монархисты Львов и Гучков, это правительство пытается… представить оборонительной войной… свою империалистическую войну с Германией, представить как защиту республиканской России… защиту хищнических, империалистских, бандитских целей российского, британского и другого капитала»[136].
Провозглашение такой политики произвело впечатление на немцев. Они начали деликатную операцию по перемещению Ленина и его сторонников на сцену революционного хаоса в Петрограде. Вопрос о том, кто инициировал переговоры по возвращению Ленина в Россию через территорию Германии, не столь важен: главное состоит в том, что все заинтересованные стороны были полностью согласны в этом вопросе[137]. Министр иностранных дел Швейцарии, социал-демократ Хоффман, тесно сотрудничавший с германскими властями, способствовал реальным контактам между Робертом Гримом, редактором «Бернер Тагвахт», и предполагавшимися «путешественниками». Но в начале января Ленин поссорился с Гримом, обвинив его в швейцарском «социал-шовинизме». Поэтому на этих переговорах Грима в качестве посредника заменили другим швейцарским социал-демократом, Фрицем Платтеном, который более лояльно следовал ленинскому курсу и в то же время находился в наилучших отношениях с Ромбергом, германским посланником в Берне.
Нет необходимости подробно воспроизводить обстоятельства этой поездки[138]. Германские власти отдавали себе полный отчет в реальной опасности предприятия, состоявшей в том, что их явная опека возвращающихся политиков скомпрометировала бы Ленина в России, повредив тем самым их собственным целям. Поэтому германские власти действовали с особой, надо сказать, необычайной осторожностью[139]. Одним из способов маскировки намерений германских властей стало включение пассажирами в первый поезд (так же как и в те, что за ним последовали) социалистов, имевших с Лениным разногласия. Интересно отметить, однако, что Ленин придавал мало значения эффективности этих мер предосторожности: по прибытии в Петроград он открыто признал, что германские власти позволили ему совершить переезд в Россию исходя из своих империалистических целей и что он извлек из этого тактическую выгоду. В ходе поездки на родину Ленин тщательно избегал контактов с представителями большинства Германской социал-демократической партии (стоявших на оборонческих позициях. – Ред.). Гельфанда он избегал еще более старательно, несмотря на то что тот предпринимал отчаянные попытки связаться с большевистским вождем во время его короткого пребывания в Стокгольме. С другой стороны, Ленин встретился в Стокгольме с Фюрстенбергом-Ганецким, который вместе с Радеком и Воровским составил и подписал заявление, подтверждающее, что не было никаких встреч между вождем и Гельфандом[140]. С Фюрстенбергом, которого Ленин считал своим надежным другом и соратником, он обсудил партийные организационные вопросы.
После дневной остановки Ленин и его группа продолжили свою поездку к Хапаранде, пограничной станции на шведско-финской границе. С ними ехал Платтен, намереваясь доехать до России и засвидетельствовать прибытие Ленина в Петроград. Но ему не удалось этого сделать. На границе, как Платтен докладывал Ромбергу, его вернули назад офицеры британской разведки, командовавшие там. Платтена, должно быть, посвятили в оперативные планы, разработанные Лениным вместе с Фюрстенбергом и Радеком. По возвращении в Берн в конце апреля Платтен предоставил Ромбергу подробный отчет о поездке, подчеркивая, что эмигранты нуждались в средствах для ведения пропаганды, в то время как их враги располагали такими средствами в неограниченном масштабе. Ромберг немедленно дал указания своему помощнику, военному атташе Нассе, изыскать возможности снабжения эмигрантов деньгами. В то же время он сделал в МИД запрос, «не получают ли революционеры помощь из других источников». Маркие де Портале из МИДа дал Ромбергу устный ответ, никаких записей на этот счет не сохранилось. Сохранился, однако, доклад Нассе Ромбергу. В нем говорится, что некий «герр Байер» немедленно связался с большевиком Григорием Шкловским и меньшевистским лидером Павлом (Пинхусом) Аксельродом, еще остававшимися в Швейцарии, и обнаружил их готовность принять финансовую помощь при условии ее предоставления в качестве дара из «приемлемого источника» и соблюдения определенных технических предосторожностей. В документах германского МИДа имеется удручающий пробел относительно деятельности Нассе и таинственного «герра Байера». Если положиться исключительно на упомянутый источник, то может показаться, что переговоры Байера-Нассе ничего не дали. Однако можно найти сколько угодно свидетельств, доказывающих, что это не так.
10. «Каналы и крыши»
11. «Большая клевета» и ее энергичные опровержения
…Главное сейчас – это пресса, объединение рабочих в революционную Социал-демократическую партию… Будет величайшим несчастьем, если кадеты пообещают сейчас легальную рабочую партию и если наши сторонники согласятся на «союз с Чхеидзе и К0»[135]. Но этого не должно быть. Кадеты не позволят создать легальную рабочую партию никому, кроме Потресова и К0. Во-вторых, если даже они позволят существовать таким партиям, мы создадим, как прежде, свою собственную самостоятельную партию и будем сочетать в любых условиях легальную и нелегальную работу».
…Нам сейчас нужны более революционные программа и тактика (начала которых следует искать в деятельности К. Либкнехта, Социалистической рабочей партии Америки, нидерландских марксистов и т. д.), а также надлежащее сочетание легальной и нелегальной работы».
Затем, провозгласив впервые лозунг, что революция должна завершиться взятием власти «Советом рабочих депутатов» (а не группировками кадетов), Ленин заканчивает письмо саркастической репликой: «…После «великого восстания» 1905 года «славная революция» 1917 года!» Когда Ленин обрисовал этот первый проект революционного манифеста, у него не было представления о том, как тяжело будет найти поле деятельности, которое должно считаться нелегальным в России в первые недели после Февральской революции.
Ленин постоянно давал понять своим последователям и друзьям – и через них немецким властям, – что он будет противодействовать оборонительной войне даже после падения царского режима. В своем прощальном обращении к швейцарским рабочим, написанном вскоре после его отъезда в Россию, Ленин сослался на заявление, опубликованное в его газете «Социал-демократ» от 13 октября 1915 года, и добавил: «В нем сказано, что, если в России победит революция и к власти придет республиканское правительство, желающее продолжать империалистическую войну, войну в союзе с империалистской буржуазией Англии и Франции, войну за захват Константинополя, Армении, Галиции и т. д. и т. п., тогда мы станем решительными противниками такого правительства, мы выступим против «защиты Отечества» в такой войне.
Теперь появилась такая перспектива. Новое российское правительство, которое проводило переговоры с братом Николая II о восстановлении монархии в России и в котором ведущую роль играют монархисты Львов и Гучков, это правительство пытается… представить оборонительной войной… свою империалистическую войну с Германией, представить как защиту республиканской России… защиту хищнических, империалистских, бандитских целей российского, британского и другого капитала»[136].
Провозглашение такой политики произвело впечатление на немцев. Они начали деликатную операцию по перемещению Ленина и его сторонников на сцену революционного хаоса в Петрограде. Вопрос о том, кто инициировал переговоры по возвращению Ленина в Россию через территорию Германии, не столь важен: главное состоит в том, что все заинтересованные стороны были полностью согласны в этом вопросе[137]. Министр иностранных дел Швейцарии, социал-демократ Хоффман, тесно сотрудничавший с германскими властями, способствовал реальным контактам между Робертом Гримом, редактором «Бернер Тагвахт», и предполагавшимися «путешественниками». Но в начале января Ленин поссорился с Гримом, обвинив его в швейцарском «социал-шовинизме». Поэтому на этих переговорах Грима в качестве посредника заменили другим швейцарским социал-демократом, Фрицем Платтеном, который более лояльно следовал ленинскому курсу и в то же время находился в наилучших отношениях с Ромбергом, германским посланником в Берне.
Нет необходимости подробно воспроизводить обстоятельства этой поездки[138]. Германские власти отдавали себе полный отчет в реальной опасности предприятия, состоявшей в том, что их явная опека возвращающихся политиков скомпрометировала бы Ленина в России, повредив тем самым их собственным целям. Поэтому германские власти действовали с особой, надо сказать, необычайной осторожностью[139]. Одним из способов маскировки намерений германских властей стало включение пассажирами в первый поезд (так же как и в те, что за ним последовали) социалистов, имевших с Лениным разногласия. Интересно отметить, однако, что Ленин придавал мало значения эффективности этих мер предосторожности: по прибытии в Петроград он открыто признал, что германские власти позволили ему совершить переезд в Россию исходя из своих империалистических целей и что он извлек из этого тактическую выгоду. В ходе поездки на родину Ленин тщательно избегал контактов с представителями большинства Германской социал-демократической партии (стоявших на оборонческих позициях. – Ред.). Гельфанда он избегал еще более старательно, несмотря на то что тот предпринимал отчаянные попытки связаться с большевистским вождем во время его короткого пребывания в Стокгольме. С другой стороны, Ленин встретился в Стокгольме с Фюрстенбергом-Ганецким, который вместе с Радеком и Воровским составил и подписал заявление, подтверждающее, что не было никаких встреч между вождем и Гельфандом[140]. С Фюрстенбергом, которого Ленин считал своим надежным другом и соратником, он обсудил партийные организационные вопросы.
После дневной остановки Ленин и его группа продолжили свою поездку к Хапаранде, пограничной станции на шведско-финской границе. С ними ехал Платтен, намереваясь доехать до России и засвидетельствовать прибытие Ленина в Петроград. Но ему не удалось этого сделать. На границе, как Платтен докладывал Ромбергу, его вернули назад офицеры британской разведки, командовавшие там. Платтена, должно быть, посвятили в оперативные планы, разработанные Лениным вместе с Фюрстенбергом и Радеком. По возвращении в Берн в конце апреля Платтен предоставил Ромбергу подробный отчет о поездке, подчеркивая, что эмигранты нуждались в средствах для ведения пропаганды, в то время как их враги располагали такими средствами в неограниченном масштабе. Ромберг немедленно дал указания своему помощнику, военному атташе Нассе, изыскать возможности снабжения эмигрантов деньгами. В то же время он сделал в МИД запрос, «не получают ли революционеры помощь из других источников». Маркие де Портале из МИДа дал Ромбергу устный ответ, никаких записей на этот счет не сохранилось. Сохранился, однако, доклад Нассе Ромбергу. В нем говорится, что некий «герр Байер» немедленно связался с большевиком Григорием Шкловским и меньшевистским лидером Павлом (Пинхусом) Аксельродом, еще остававшимися в Швейцарии, и обнаружил их готовность принять финансовую помощь при условии ее предоставления в качестве дара из «приемлемого источника» и соблюдения определенных технических предосторожностей. В документах германского МИДа имеется удручающий пробел относительно деятельности Нассе и таинственного «герра Байера». Если положиться исключительно на упомянутый источник, то может показаться, что переговоры Байера-Нассе ничего не дали. Однако можно найти сколько угодно свидетельств, доказывающих, что это не так.
10. «Каналы и крыши»
Среди многих советников и агентов с академическим образованием, которые в годы Первой мировой войны использовались немецкими властями, был некий доктор Густав Майер, сделавший себе имя в качестве биографа Энгельса и позднее издателя писем Аассаля. Разносторонние связи среди европейских социалистов делали ценными его услуги, особенно в Бельгии, где германские власти зондировали почву в рядах сторонников 2-го Интернационала в целях выяснения их отношения к немецкому решению бельгийской проблемы. В мае 1917 года Майер предложил МИДу направить его на предстоящую конференцию в Стокгольме, где он возобновил бы личные связи. Министерство поручило ему понаблюдать за работой конференции и сообщить о своих наблюдениях. Кроме того, Майер располагал обширными знакомствами среди ведущих германских политиков, в частности, его связывали прочные узы дружбы с упомянутым выше помощником военного атташе Германии в Берне, Нассе.
В посмертно опубликованных мемуарах Майер вспоминает на основе дневников того времени и писем жене, что в конце мая вскоре после отъезда в Стокгольм его посетил высокопоставленный представитель германского министерства финансов, доктор Мориц фон Семиш[141]. Семиш попросил Майера в решении вопроса «исключительной политической важности», который следует хранить в абсолютной тайне, даже от МИДа. Он попросил Майера по прибытии в Стокгольм встретиться с неким знакомым тому лицом – оказалось, это был Нассе, – и оказать этому лицу любое содействие, которое оно попросит. Майер согласился выполнить просьбу, сделав вид в своем повествовании, что искренне считал свою миссию безупречной с моральной точки зрения.
Встретившись в Стокгольме с Нассе, он узнал, что от него требовалось служить почтовым ящиком для писем, газет и, по случаю, также денег, предоставляемых людьми, которых, как утверждает Майер, он не мог опознать[142]. В то же самое время Майер поддерживал тесные отношения с Фюрстенбергом и Радеком, которые проживали вместе со своими женами в роскошной вилле фешенебельного пригорода Стокгольма. Майер не пытается объяснить суть операций Нассе и не ссылается на какую-нибудь связь Нассе с большевиками. Он упоминает, однако, о присутствии в то время в Стокгольме Карла Моора – того самого Карла Моора, который оказался таким полезным, когда Ленин и его сопровождение прибыли в сентябре 1914 года без надежных документов в Швейцарию.
В свете того, что несколькими неделями раньше Нассе наводил в Берне по поручению Ромберга справки о том, как можно перевести деньги большевикам, логично предположить, что тайные сделки в Стокгольме, в которые был вовлечен Майер, имели ту же самую цель – финансирование большевиков. Более того, «герр Байер», контактировавший со Шкловским и Аксельродом, а также сообщивший Ромбергу о том, как переводить деньги, был не кем иным, как Карлом Моором, который появился в Стокгольме, чтобы помочь Нассе[143].
С точки зрения изучения психологии доверенных агентов любопытно, что Густав Майер незадолго до своей смерти в лондонском изгнании почувствовал потребность записать сделки Нассе без раскрытия того, с чем они были связаны. Во время издания мемуаров Майера в 1949 году причастность Нассе к «политике революционизирования», раскрывшееся только в результате опубликования германских документов, была абсолютно не известна, так же как и тот факт, что немецкий агент «герр Байер» являлся членом Большого совета Берна и бывшим редактором «Бернер Тагвахт» Карлом Моором. Все значение мемуаров Густава Майера становится очевидным только в свете германских документов.
То, что именно представитель министерства финансов Мориц фон Семиш говорил Майеру о сотрудничестве с Нассе, повышает значение операции, осуществлявшейся в мае – июне 1917 года в Стокгольме. Семиш, насколько нам известно, не был ни представителем МИДа, ни сотрудником политуправления Генштаба. Он работал в министерстве финансов, в здании которого даже проживал в годы войны – в «ночлежке», как он шутил, то есть был в этом учреждении постоянным резидентом. И он, и Нассе были ближайшими родственниками тогдашнего государственного министра финансов графа Родерна. Поскольку Семиш выразительно дал понять Майеру, что операцию Нассе следует хранить в тайне даже от МИДа (ввиду ее чрезвычайной государственной важности), ясно, что финансирование операции Нассе осуществлялось нетрадиционным способом непосредственно министерством финансов Германии[144].
Между тем Ленин нетерпеливо ожидал «писем, пакетов и денежных переводов», о получении которых у него была договоренность с Фюрстенбергом-Ганецким во время пребывания в Стокгольме[145]. Письмо Ленина (от 12 апреля) на этот счет опубликовано в «Избранных сочинениях» с редакционным примечанием, что упомянутые деньги были остаточными средствами из фонда ЦК партии[146]. Комментарий, конечно, лжив. У партии не было средств даже для выпуска зимой 1916/17 года своего журнала «Сборник социал-демократа». Это, однако, не значит, что почта, получения которой так нетерпеливо ждал Ленин, была идентична той, что проходила через руки Густава Майера и Нассе. Но имеется достаточно косвенных свидетельств, подтверждающих, что материалы и средства, пересылавшиеся Нассе в июне 1917 года, предназначались для поддержки большевистской деятельности в России. Очевидно, именно на этот период ссылается в своей телеграмме кайзеру от 3 декабря 1917 года Кюльман, когда делает обзор успехов германской «политики революционизирования» и констатирует: «Только с тех пор, как большевики стали постоянно получать от нас денежные средства из разных каналов и под различными крышами, они оказались в состоянии создать свой главный орган «Правду», вести энергичную пропаганду и значительно расширить первоначально узкую социальную базу своей власти»[147].
Положение резко изменилось после преждевременного, неудачного большевистского мятежа 3–4 июля. Несмотря на все меры предосторожности, предпринятые большевиками, немецкими властями и их агентами, французская и британская контрразведывательные службы очень быстро прореагировали на признаки поддержки немцами пораженческой пропаганды в России против Антанты. Эти союзные разведки передали имевшуюся у них информацию Временному правительству как раз в то время, когда аппарат российской контрразведки был совершенно дезорганизован. Первым предупредил Керенского о возможных контактах между Лениным и немцами французский министр-социалист Альбер Тома. Объявление Временным правительством большевистских руководителей немецкими агентами породило цепную реакцию ложных толкований, анализировать которые в данном контексте нет возможности. Достаточно указать лишь на то, что ликвидация каналов связи между Стокгольмом и Петроградом, которая последовала за публикацией материалов, обвиняющих в преступной деятельности Ленина, Зиновьева, Гельфанда, Фюрстенберга, мадам Саменсон[148] и Козловского, должно быть, положила конец использованию некоторых «каналов и крыш», упомянутых Кюльманом.
В посмертно опубликованных мемуарах Майер вспоминает на основе дневников того времени и писем жене, что в конце мая вскоре после отъезда в Стокгольм его посетил высокопоставленный представитель германского министерства финансов, доктор Мориц фон Семиш[141]. Семиш попросил Майера в решении вопроса «исключительной политической важности», который следует хранить в абсолютной тайне, даже от МИДа. Он попросил Майера по прибытии в Стокгольм встретиться с неким знакомым тому лицом – оказалось, это был Нассе, – и оказать этому лицу любое содействие, которое оно попросит. Майер согласился выполнить просьбу, сделав вид в своем повествовании, что искренне считал свою миссию безупречной с моральной точки зрения.
Встретившись в Стокгольме с Нассе, он узнал, что от него требовалось служить почтовым ящиком для писем, газет и, по случаю, также денег, предоставляемых людьми, которых, как утверждает Майер, он не мог опознать[142]. В то же самое время Майер поддерживал тесные отношения с Фюрстенбергом и Радеком, которые проживали вместе со своими женами в роскошной вилле фешенебельного пригорода Стокгольма. Майер не пытается объяснить суть операций Нассе и не ссылается на какую-нибудь связь Нассе с большевиками. Он упоминает, однако, о присутствии в то время в Стокгольме Карла Моора – того самого Карла Моора, который оказался таким полезным, когда Ленин и его сопровождение прибыли в сентябре 1914 года без надежных документов в Швейцарию.
В свете того, что несколькими неделями раньше Нассе наводил в Берне по поручению Ромберга справки о том, как можно перевести деньги большевикам, логично предположить, что тайные сделки в Стокгольме, в которые был вовлечен Майер, имели ту же самую цель – финансирование большевиков. Более того, «герр Байер», контактировавший со Шкловским и Аксельродом, а также сообщивший Ромбергу о том, как переводить деньги, был не кем иным, как Карлом Моором, который появился в Стокгольме, чтобы помочь Нассе[143].
С точки зрения изучения психологии доверенных агентов любопытно, что Густав Майер незадолго до своей смерти в лондонском изгнании почувствовал потребность записать сделки Нассе без раскрытия того, с чем они были связаны. Во время издания мемуаров Майера в 1949 году причастность Нассе к «политике революционизирования», раскрывшееся только в результате опубликования германских документов, была абсолютно не известна, так же как и тот факт, что немецкий агент «герр Байер» являлся членом Большого совета Берна и бывшим редактором «Бернер Тагвахт» Карлом Моором. Все значение мемуаров Густава Майера становится очевидным только в свете германских документов.
То, что именно представитель министерства финансов Мориц фон Семиш говорил Майеру о сотрудничестве с Нассе, повышает значение операции, осуществлявшейся в мае – июне 1917 года в Стокгольме. Семиш, насколько нам известно, не был ни представителем МИДа, ни сотрудником политуправления Генштаба. Он работал в министерстве финансов, в здании которого даже проживал в годы войны – в «ночлежке», как он шутил, то есть был в этом учреждении постоянным резидентом. И он, и Нассе были ближайшими родственниками тогдашнего государственного министра финансов графа Родерна. Поскольку Семиш выразительно дал понять Майеру, что операцию Нассе следует хранить в тайне даже от МИДа (ввиду ее чрезвычайной государственной важности), ясно, что финансирование операции Нассе осуществлялось нетрадиционным способом непосредственно министерством финансов Германии[144].
Между тем Ленин нетерпеливо ожидал «писем, пакетов и денежных переводов», о получении которых у него была договоренность с Фюрстенбергом-Ганецким во время пребывания в Стокгольме[145]. Письмо Ленина (от 12 апреля) на этот счет опубликовано в «Избранных сочинениях» с редакционным примечанием, что упомянутые деньги были остаточными средствами из фонда ЦК партии[146]. Комментарий, конечно, лжив. У партии не было средств даже для выпуска зимой 1916/17 года своего журнала «Сборник социал-демократа». Это, однако, не значит, что почта, получения которой так нетерпеливо ждал Ленин, была идентична той, что проходила через руки Густава Майера и Нассе. Но имеется достаточно косвенных свидетельств, подтверждающих, что материалы и средства, пересылавшиеся Нассе в июне 1917 года, предназначались для поддержки большевистской деятельности в России. Очевидно, именно на этот период ссылается в своей телеграмме кайзеру от 3 декабря 1917 года Кюльман, когда делает обзор успехов германской «политики революционизирования» и констатирует: «Только с тех пор, как большевики стали постоянно получать от нас денежные средства из разных каналов и под различными крышами, они оказались в состоянии создать свой главный орган «Правду», вести энергичную пропаганду и значительно расширить первоначально узкую социальную базу своей власти»[147].
Положение резко изменилось после преждевременного, неудачного большевистского мятежа 3–4 июля. Несмотря на все меры предосторожности, предпринятые большевиками, немецкими властями и их агентами, французская и британская контрразведывательные службы очень быстро прореагировали на признаки поддержки немцами пораженческой пропаганды в России против Антанты. Эти союзные разведки передали имевшуюся у них информацию Временному правительству как раз в то время, когда аппарат российской контрразведки был совершенно дезорганизован. Первым предупредил Керенского о возможных контактах между Лениным и немцами французский министр-социалист Альбер Тома. Объявление Временным правительством большевистских руководителей немецкими агентами породило цепную реакцию ложных толкований, анализировать которые в данном контексте нет возможности. Достаточно указать лишь на то, что ликвидация каналов связи между Стокгольмом и Петроградом, которая последовала за публикацией материалов, обвиняющих в преступной деятельности Ленина, Зиновьева, Гельфанда, Фюрстенберга, мадам Саменсон[148] и Козловского, должно быть, положила конец использованию некоторых «каналов и крыш», упомянутых Кюльманом.
11. «Большая клевета» и ее энергичные опровержения
Троцкий называет месяц между июлем и августом «месяцем большой клеветы». Это было также время энергичных опровержений. Как только немцы узнали, что Гельфанда обвинили в финансовой поддержке большевиков, они решили потребовать от него немедленного опровержения этих обвинений. К их несчастью, однако, установить местонахождение Гельфанда именно в тот момент представляло большую трудность. Фактически он находился в Швейцарии, и помощникам Ромберга понадобилось немало времени, чтобы связаться с ним и убедить его подписать заявление, заверенное нотариусом.
Подвергся давлению и Фюрстенберг, в этом случае со стороны самого Ленина, с тем чтобы он «разоблачил ложь» о немецких деньгах. Имеются некоторые данные, что Фюрстенберг опасался чрезмерных опровержений, поскольку позднее его могли уличить во лжи независимыми свидетельствами, если бы большевики, против которых выдвинули обвинения, предстали перед судом. Под арестом находилась кузина Фюрстенберга мадам Саменсон, являвшаяся одним из его партнеров в экспортно-импортных операциях в России. Что более важно, был арестован Козловский, связной Фюрстенберга в Петроградском Совете. Фюрстенберг вел дела с ним в Копенгагене, и не было никаких гарантий, что Козловский не заговорит на суде. Даже Ленин в его негодующем обличении «российского дела Дрейфуса», которое он назвал «западней, приготовленной для него и большевиков контрреволюционерами и их пособниками», счел разумным отрицать тесные контакты с Козловским.
Подвергся давлению и Фюрстенберг, в этом случае со стороны самого Ленина, с тем чтобы он «разоблачил ложь» о немецких деньгах. Имеются некоторые данные, что Фюрстенберг опасался чрезмерных опровержений, поскольку позднее его могли уличить во лжи независимыми свидетельствами, если бы большевики, против которых выдвинули обвинения, предстали перед судом. Под арестом находилась кузина Фюрстенберга мадам Саменсон, являвшаяся одним из его партнеров в экспортно-импортных операциях в России. Что более важно, был арестован Козловский, связной Фюрстенберга в Петроградском Совете. Фюрстенберг вел дела с ним в Копенгагене, и не было никаких гарантий, что Козловский не заговорит на суде. Даже Ленин в его негодующем обличении «российского дела Дрейфуса», которое он назвал «западней, приготовленной для него и большевиков контрреволюционерами и их пособниками», счел разумным отрицать тесные контакты с Козловским.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента