К концу XIX века стало возможным оценить вклад евреев в культурную жизнь России, тем не менее даже для тех, которые не подпадали под действие закона о черте оседлости, сохранялись серьезные ограничения. Евреям (иудаистам) не разрешалось поступать на государственную службу, хотя многие из них тем или иным способом использовались государством. Еврей (не принявший православие. – Ред.) не мог быть офицером русской армии, хотя и подлежал призыву на военную службу на том же основании, что и другие подданные царя. Прием в государственные средние школы, университеты и другие вузы ограничивался определенным процентом от общего числа учащихся, так называемым «численным барьером». Лицо православного вероисповедания не могло вступить в брак с иудеем (или лицом другого, не православного, вероисповедания). Еврей, получивший разрешение работать в качестве юрисконсульта, не имел права работать в качестве нотариуса. Ни одно из этих предписаний не считалось абсолютно обязательным: иногда врачей-евреев допускали на службу в армию. Порой им разрешалось преподавать в художественных училищах и т. д.
Но само применение ограничительных законов, сколь бы ни было оно мягким, вело к дальнейшим злоупотреблениям. Эти ограничения уводили активность и воодушевление предприимчивых и энергичных людей в доступную им сферу деятельности, особенно в торговлю. Это привело к тому, что считалось еврейской монополией на определенные занятия (производство лесоматериалов, экспорт зерна, маклерство), что, в свою очередь, раздражало русское население и вело к требованиям принятия новых ограничительных законов или действий полиции с целью соблюдения ограничительной практики. Другими словами, неизбежным следствием самого существования граждан другого статуса становилось расширение сферы противозаконных действий.
Примечательно, что евреи очень редко прибегали к единственному выходу из своего положения на индивидуальной основе, то есть к принятию христианства, прежде всего православия. Не надо забывать, что определение «еврей» во всех законах и предписаниях, устанавливающих легальные ограничения, означало лицо «иудаистского вероисповедания». Переход в другую веру автоматически снимал все эти ограничения. Почему же он происходил так редко? В течение многих веков пребывания в диаспоре иудаизм выработал собственные методы предупреждения возможного отступничества от веры. Каждый верующий еврей воспитывался в убеждении, что «изменой вере отцов» он не только лишается души, но наносит также непоправимый вред семье и общине, которую покидает. Он и его потомство будут прокляты, любая связь между ним и его семьей, друзьями и общиной будет разорвана навеки. Отец, отказавшийся прекратить контакты с дочерью, обращенной в христианство, не мог нормально жить среди своих единоверцев, каким бы уважаемым и влиятельным лицом он ни был. Понятно в этих условиях, что, как бы ни было велико среди образованных евреев в России стремление к ассимиляции, какими бы непрочными ни были их связи с семьей и общиной, из которых они происходили, барьер, не позволявший им порвать со своей религией, все же сохранялся. Этот барьер можно было преодолеть либо циничным отрицанием любого благочестия, либо искренним переходом к религиозной вере, достаточно сильной, чтобы перевесить табу, вызывающие благоговейный трепет, и заменить духовные связи, поддерживавшиеся с детства, теми, что давала новая вера. Вне обеих позиций переход в другую веру был невозможен, даже для тех евреев, которые полностью усвоили все элементы русской культуры, особенно ее литературу и поэзию, которые глубоко укоренились в христианской традиции страны.
Затаенная неприязнь к христианским элементам в русской цивилизации, особенно в ее православном выражении, отнюдь не настраивала ассимилированных евреев на лучшее отношение к русскому государству. После разрыва всех, кроме формальных, связей с обскурантизмом еврейской общины, в которой господствовали ценности Торы и Талмуда, от таких евреев трудно было ожидать принятия официальной концепции православной монархии. Тем более что либеральные и радикальные течения в среде русской интеллигенции давали основание надеяться на то, что эту концепцию сменят идеи общего блага или представительной власти без всяких привязок к религиозным ценностям. Либеральные и радикальные круги только лишь приветствовали подкрепления из еврейского стана в ряды своих борцов против самодержавия. Они не требовали от евреев принимать трудное решение об обращении в другую веру. В рядах кадетской партии, среди юристов и ученых со степенями, евреи ощущали себя частью общего движения, которому они могли отдаться полностью. И все же эта дорога открывалась только сравнительно небольшому числу евреев, которые в силу исключительных личных дарований или семейного богатства и влияния пробивались сквозь узкую горловину «числового барьера». Большинство из них представляли собой просвещенных и смелых людей, чья выдержка перед лицом постоянных провокаций, притеснений с детства и давления со стороны их менее удачливых соплеменников заслуживает восхищения и сочувствия. Многие из них, такие как Пасманик, Слиозберг, Винавер и другие, оставили нам подробные и поучительные мемуары о своей жизни и испытаниях, через которые прошли. Крах российского либерализма не поколебал их преданности идеалам русской интеллигенции. Среди них вряд ли набралось много таких, которые предпочли бы жизнь и работу при советском режиме пребыванию в так называемой «белой русской» политической эмиграции. Некоторые из них даже принимали участие в борьбе белых армий с большевиками, несмотря на эксцессы антисемитизма, нередко проявлявшиеся в контролируемых белыми районах.
Но, как мы уже напоминали, ассимиляция и действительное включение в ряды радикальной российской интеллигенции были открыты лишь немногим избранным. Мятежника, вырвавшегося из гетто, естественно, затягивало революционное движение. Примечательно, однако, что сравнительно немногие из еврейских революционеров, численность которых в начале XX века весьма «раздулась» в рядах подпольных партий, присоединялись к террористическим группам эсеров. Большинство из них становились социал-демократами и марксистами, главным образом меньшевиками. Это вызывалось многими причинами, две из которых – идеологическая и социальная – очевидны. Марксизм представлял собой учение о радикальном переустройстве общества, которое не слишком отличалось от традиционного еврейского мессианства, но претендовало на то, что основывается на здравом смысле и науке. Это учение также предусматривало построение общества, порвавшего с христианством. Следовательно, евреи могли бы ассимилироваться в этом обществе гораздо легче, чем в существующем социальном и общественном строе, сам язык которого обременяла, по их мнению, христианская традиция. Помимо идеологии, еврея-мятежника привлекала также практика социал-демократии. Организационная работа среди рабочих и использование забастовок в качестве оружия в борьбе за улучшение их жизни впервые проходили систематическую апробацию в Российской империи за чертой оседлости на еврейских фабриках и заводах, применявших труд евреев. Опыт и традиции еврейских социал-демократов, тех, что организовались в рамках Бунда, а также их пропагандистскую и организационную работу, русское социал-демократическое движение чаще брало на вооружение, чем игнорировало[59]. Вскоре Бунд вошел в конфликт с большевиками РСДРП из-за своих претензий на исключительное право заниматься организационной работой среди еврейских рабочих России. Однако меньшевистское крыло РСДРП позднее наладило тесные отношения с Бундом, и именно у Бунда меньшевики научились тактике, призванной заменить террор и бунт в качестве основного оружия классовой борьбы. По этому вопросу меньшевики опять же вступили в конфронтацию с большевиками-ленинцами, которые клеймили их как «ликвидаторов» и обвиняли в классовом предательстве, измене великому принципу достижения социального прогресса путем революции.
Тяга эмансипированного еврея к революционным теориям вполне естественна. Тем не менее власти считали мятежность глубоко присущей менталитету еврея, как такового. После 1905 года, когда отчетливо проявилась роль евреев как пропагандистов и агитаторов революционных партий, власти пришли к заключению о необходимости что-то предпринять для нейтрализации возрастающей поддержки евреями революционных партий. Столыпин попытался подойти к решению проблемы по-государственному. Он планировал упразднить законы, ограничивающие права евреев, но этому воспротивился царь. Очевидно, Николай II воспринимал еврейский вопрос не как социальную проблему, но скорее как вопрос политического (и религиозного. – Ред.) выбора. Если евреи отличались мятежностью, следовало ограничить их политическую активность. О том, что именно ограничительная практика сама по себе является причиной бунтарства, чиновник, занимавший ответственный пост, не задумывался. Более того, так называемые «патриотические организации», такие как Союз русского народа, Союз Михаила Архангела и Союз двуглавого орла, провозгласили себя предводителями народных масс в крестовом походе против революции и, особенно, против «подрывной деятельности евреев» (в организациях этих было немало обрусевших немцев и крещеных евреев. – Ред.). Это привело местами в черте оседлости, к погромам. Потворство центральных и местных властей погромам, якобы имевшее место, возможно, преувеличивали как евреи, так и представители радикальной российской интеллигенции, которые стремились использовать любую возможность для обличения властей в беззаконии. Становиться, однако, в этом вопросе на сторону царского правительства нельзя. Правительство все же поддерживало так называемые «стихийные патриотические организации» и поэтому было ответственно за эксцессы последних.
Убеждение в том, что антисемитизм в своих наиболее предосудительных формах инспирируется главным образом властями, вело либеральную и радикальную интеллигенцию к заключению, что упразднение ограничительных мер властей и «уравнение евреев в правах» с православными должны разрешить еврейскую проблему и «уничтожить антисемитизм». В начале XX века представители радикальной и либеральной интеллигенции верили, что проблему можно решить простым упразднением ограничительных мер против евреев. Они использовали любой повод для возложения ответственности за антисемитские эксцессы на правительство и местные власти.
2. Евреи и война
Но само применение ограничительных законов, сколь бы ни было оно мягким, вело к дальнейшим злоупотреблениям. Эти ограничения уводили активность и воодушевление предприимчивых и энергичных людей в доступную им сферу деятельности, особенно в торговлю. Это привело к тому, что считалось еврейской монополией на определенные занятия (производство лесоматериалов, экспорт зерна, маклерство), что, в свою очередь, раздражало русское население и вело к требованиям принятия новых ограничительных законов или действий полиции с целью соблюдения ограничительной практики. Другими словами, неизбежным следствием самого существования граждан другого статуса становилось расширение сферы противозаконных действий.
Примечательно, что евреи очень редко прибегали к единственному выходу из своего положения на индивидуальной основе, то есть к принятию христианства, прежде всего православия. Не надо забывать, что определение «еврей» во всех законах и предписаниях, устанавливающих легальные ограничения, означало лицо «иудаистского вероисповедания». Переход в другую веру автоматически снимал все эти ограничения. Почему же он происходил так редко? В течение многих веков пребывания в диаспоре иудаизм выработал собственные методы предупреждения возможного отступничества от веры. Каждый верующий еврей воспитывался в убеждении, что «изменой вере отцов» он не только лишается души, но наносит также непоправимый вред семье и общине, которую покидает. Он и его потомство будут прокляты, любая связь между ним и его семьей, друзьями и общиной будет разорвана навеки. Отец, отказавшийся прекратить контакты с дочерью, обращенной в христианство, не мог нормально жить среди своих единоверцев, каким бы уважаемым и влиятельным лицом он ни был. Понятно в этих условиях, что, как бы ни было велико среди образованных евреев в России стремление к ассимиляции, какими бы непрочными ни были их связи с семьей и общиной, из которых они происходили, барьер, не позволявший им порвать со своей религией, все же сохранялся. Этот барьер можно было преодолеть либо циничным отрицанием любого благочестия, либо искренним переходом к религиозной вере, достаточно сильной, чтобы перевесить табу, вызывающие благоговейный трепет, и заменить духовные связи, поддерживавшиеся с детства, теми, что давала новая вера. Вне обеих позиций переход в другую веру был невозможен, даже для тех евреев, которые полностью усвоили все элементы русской культуры, особенно ее литературу и поэзию, которые глубоко укоренились в христианской традиции страны.
Затаенная неприязнь к христианским элементам в русской цивилизации, особенно в ее православном выражении, отнюдь не настраивала ассимилированных евреев на лучшее отношение к русскому государству. После разрыва всех, кроме формальных, связей с обскурантизмом еврейской общины, в которой господствовали ценности Торы и Талмуда, от таких евреев трудно было ожидать принятия официальной концепции православной монархии. Тем более что либеральные и радикальные течения в среде русской интеллигенции давали основание надеяться на то, что эту концепцию сменят идеи общего блага или представительной власти без всяких привязок к религиозным ценностям. Либеральные и радикальные круги только лишь приветствовали подкрепления из еврейского стана в ряды своих борцов против самодержавия. Они не требовали от евреев принимать трудное решение об обращении в другую веру. В рядах кадетской партии, среди юристов и ученых со степенями, евреи ощущали себя частью общего движения, которому они могли отдаться полностью. И все же эта дорога открывалась только сравнительно небольшому числу евреев, которые в силу исключительных личных дарований или семейного богатства и влияния пробивались сквозь узкую горловину «числового барьера». Большинство из них представляли собой просвещенных и смелых людей, чья выдержка перед лицом постоянных провокаций, притеснений с детства и давления со стороны их менее удачливых соплеменников заслуживает восхищения и сочувствия. Многие из них, такие как Пасманик, Слиозберг, Винавер и другие, оставили нам подробные и поучительные мемуары о своей жизни и испытаниях, через которые прошли. Крах российского либерализма не поколебал их преданности идеалам русской интеллигенции. Среди них вряд ли набралось много таких, которые предпочли бы жизнь и работу при советском режиме пребыванию в так называемой «белой русской» политической эмиграции. Некоторые из них даже принимали участие в борьбе белых армий с большевиками, несмотря на эксцессы антисемитизма, нередко проявлявшиеся в контролируемых белыми районах.
Но, как мы уже напоминали, ассимиляция и действительное включение в ряды радикальной российской интеллигенции были открыты лишь немногим избранным. Мятежника, вырвавшегося из гетто, естественно, затягивало революционное движение. Примечательно, однако, что сравнительно немногие из еврейских революционеров, численность которых в начале XX века весьма «раздулась» в рядах подпольных партий, присоединялись к террористическим группам эсеров. Большинство из них становились социал-демократами и марксистами, главным образом меньшевиками. Это вызывалось многими причинами, две из которых – идеологическая и социальная – очевидны. Марксизм представлял собой учение о радикальном переустройстве общества, которое не слишком отличалось от традиционного еврейского мессианства, но претендовало на то, что основывается на здравом смысле и науке. Это учение также предусматривало построение общества, порвавшего с христианством. Следовательно, евреи могли бы ассимилироваться в этом обществе гораздо легче, чем в существующем социальном и общественном строе, сам язык которого обременяла, по их мнению, христианская традиция. Помимо идеологии, еврея-мятежника привлекала также практика социал-демократии. Организационная работа среди рабочих и использование забастовок в качестве оружия в борьбе за улучшение их жизни впервые проходили систематическую апробацию в Российской империи за чертой оседлости на еврейских фабриках и заводах, применявших труд евреев. Опыт и традиции еврейских социал-демократов, тех, что организовались в рамках Бунда, а также их пропагандистскую и организационную работу, русское социал-демократическое движение чаще брало на вооружение, чем игнорировало[59]. Вскоре Бунд вошел в конфликт с большевиками РСДРП из-за своих претензий на исключительное право заниматься организационной работой среди еврейских рабочих России. Однако меньшевистское крыло РСДРП позднее наладило тесные отношения с Бундом, и именно у Бунда меньшевики научились тактике, призванной заменить террор и бунт в качестве основного оружия классовой борьбы. По этому вопросу меньшевики опять же вступили в конфронтацию с большевиками-ленинцами, которые клеймили их как «ликвидаторов» и обвиняли в классовом предательстве, измене великому принципу достижения социального прогресса путем революции.
Тяга эмансипированного еврея к революционным теориям вполне естественна. Тем не менее власти считали мятежность глубоко присущей менталитету еврея, как такового. После 1905 года, когда отчетливо проявилась роль евреев как пропагандистов и агитаторов революционных партий, власти пришли к заключению о необходимости что-то предпринять для нейтрализации возрастающей поддержки евреями революционных партий. Столыпин попытался подойти к решению проблемы по-государственному. Он планировал упразднить законы, ограничивающие права евреев, но этому воспротивился царь. Очевидно, Николай II воспринимал еврейский вопрос не как социальную проблему, но скорее как вопрос политического (и религиозного. – Ред.) выбора. Если евреи отличались мятежностью, следовало ограничить их политическую активность. О том, что именно ограничительная практика сама по себе является причиной бунтарства, чиновник, занимавший ответственный пост, не задумывался. Более того, так называемые «патриотические организации», такие как Союз русского народа, Союз Михаила Архангела и Союз двуглавого орла, провозгласили себя предводителями народных масс в крестовом походе против революции и, особенно, против «подрывной деятельности евреев» (в организациях этих было немало обрусевших немцев и крещеных евреев. – Ред.). Это привело местами в черте оседлости, к погромам. Потворство центральных и местных властей погромам, якобы имевшее место, возможно, преувеличивали как евреи, так и представители радикальной российской интеллигенции, которые стремились использовать любую возможность для обличения властей в беззаконии. Становиться, однако, в этом вопросе на сторону царского правительства нельзя. Правительство все же поддерживало так называемые «стихийные патриотические организации» и поэтому было ответственно за эксцессы последних.
Убеждение в том, что антисемитизм в своих наиболее предосудительных формах инспирируется главным образом властями, вело либеральную и радикальную интеллигенцию к заключению, что упразднение ограничительных мер властей и «уравнение евреев в правах» с православными должны разрешить еврейскую проблему и «уничтожить антисемитизм». В начале XX века представители радикальной и либеральной интеллигенции верили, что проблему можно решить простым упразднением ограничительных мер против евреев. Они использовали любой повод для возложения ответственности за антисемитские эксцессы на правительство и местные власти.
2. Евреи и война
Тем не менее нет причин полагать, что к началу Первой мировой войны попытки разрешения «еврейского вопроса» в России зашли в тупик или что выходом из тупика могла послужить лишь социальная революция. Рост юридических гарантий свободы индивида, казалось, давал надежду на постепенное исчезновение бюрократического произвола и злоупотреблений. Культурная ассимиляция образованных евреев с русской интеллигенцией быстро прогрессировала, несмотря на противодействующее влияние сионистов. Оплоты «антисемитизма», вышеупомянутые массовые «патриотические организации», практически не поддерживались ни властями, ни так называемым «общественным мнением». Либеральная интеллигенция осознала необходимость бороться с антисемитизмом посредством просвещенной пропаганды, такой, какой занимался, например, писатель Короленко. Действие всех этих факторов, способствовавших мирному решению еврейской проблемы, было разом заблокировано вскоре после начала войны недальновидной политикой военных властей, которым подчинялись прилегающие к фронту районы в отношении евреев.
Торжественные выражения лояльности со стороны еврейских представителей в начале войны полностью гармонировали с общим подъемом патриотических настроений и призывами к национальному единству на всей территории империи. Среди евреев не отмечалось никаких признаков недовольства мобилизацией. Куда бы ни ездил царь, повсюду представители еврейских общин выступали с просьбами принять их. Широко рекламировались необычайно щедрые пожертвования еврейских комитетов госпиталям и организациям Красного Креста. Однако искренность подобных проявлений лояльности, естественно, ставилась под сомнение теми евреями, кто представлял степень отчуждения евреев от государства, считавшего их гражданами второго сорта.
В то время усилению подозрений против евреев в западных провинциях России способствовали определенные действия немецких евреев. Германские сионисты не только провозглашали полную поддержку делу держав Центрального союза. Один из них, финансист Боденхаймер, создал в Германии при содействии как евреев-сионистов, так и не сионистов, а также при помощи германского МИДа, Комитет за освобождение российских евреев. Перед ним стояла задача вести работу по подрыву солидарности с общерусским делом борьбы с Германией евреев, проживавших в России за чертой оседлости, и склонить их к содействию победе Германии. Успеху дела не способствовало то, что Боденхаймер вошел в тесный контакт с политуправлением германского Генштаба, организованным графом Гуттен-Чапским. Однако идея немецко-еврейского сотрудничества оказалась недолговечной. Когда битва на Марне (5–12 сентября 1914 года. – Ред.) развеяла надежды на германскую победу посредством блицкрига, немецкие евреи стали проявлять меньше активности в деятельности по привлечению поддержки российских евреев немецкому делу. В декабре 1914 года международная конференция сионистов в Копенгагене призвала всех своих сторонников в воюющих странах не компрометировать движение, солидаризируясь с одной из конфликтующих коалиций стран. Однако первые недели войны уже навредили достаточно. Пропаганда Комитета за освобождение обрушилась на еврейское население России. В военных условиях эта пропаганда добилась немногого, хотя она произвела определенное впечатление на евреев Галиции, доставлять которым брошюры комитета Боденхаймера было легче всего. Политуправление германского Генштаба зашло в своих планах так далеко, что планировало обратиться с призывом к евреям взяться за оружие и нанести удар в тылу русской армии. Даже Боденхаймер сознавал, какие тяжелые последствия для евреев России мог повлечь за собой такой призыв. Обращение, выпущенное на самом деле от имени германского и австрийского Верховного командования, было выдержано в гораздо более умеренных тонах. Тем не менее этого было достаточно, чтобы встревожить российские военные власти. Русское командование предупредило об опасности сбора евреями информации о передвижениях войск в городах и сельской местности. Подобные предупреждения, когда их получали антисемитски настроенные офицеры или традиционно недолюбливавшие евреев казачьи отряды, приводили к разоблачению большого количества «еврейских шпионов», якобы наблюдавших за передвижением артиллерийских батарей или конных подразделений. Евреев хватали, предавали суду военных трибуналов и вешали.
Ввиду частых сообщений о таких инцидентах начальник штаба Верховного командования Янушкевич утвердился в своих патологических подозрениях относительно абсолютной нелояльности еврейского населения Польши, Галиции и Буковины[60]. Эти подозрения привели, в свою очередь, к массовой высылке евреев весной и летом 1915 года с больших территорий, прилегавших к фронту. Позднее, когда некоторые такие приказы о высылке были отменены, ввели систему захвата заложников. Таким заложникам приходилось отвечать за любые выпады евреев против русских на территориях, контролировавшихся германскими войсками. Подобная мера доставляла местным властям в России меньше беспокойства, чем депортации, но если она применялась, то лишь усиливала ожесточение евреев[61].
Когда евреи Вилкомира (Вилькенберга) ссылались на юридические расследования дел об измене, они, очевидно, имели в виду такие случаи, как дело Мариамполя. Евреев этого городка в Литве обвинили в содействии немцам, после того как его временно оставили в 1914 году русские войска. Благодаря вмешательству писателя Короленко и умелой защите Грузенберга дело было пересмотрено и все обвиняемые оправданы[62].
Массовые депортации стали наиболее трагическим следствием военной кампании 1915 года, которую тогдашний военный министр Поливанов охарактеризовал с горькой иронией как «стадию эвакуации беженцев в военных операциях». В итоге обсуждения в Совете министров проблемы беженцев А.М. Яхонтов отметил ряд моментов, на которые указывали разные министры[63]. Практика «выжженной земли» на большой территории, проводившаяся Ставкой во время отступления наших войск, привела после поражений на фронте в 1915 году к определенной дезорганизации жизни России. Вот что говорили министры о беженцах (отмечая три основные их категории):
«Прежде всего, евреи, которых, несмотря на неоднократные предупреждения Совета министров, гонят казацкими нагайками с территории, прилегающей к фронту, и которые все без разбора обвиняются в шпионаже, подаче сигналов и других актах содействия врагу. Разумеется, все эти еврейские толпы, крайне ожесточенные, прибывают на место высылки в чрезвычайно революционном настроении. Ситуация еще более осложняется тем, что местное население, ощущающее бремя войны все сильнее, встречает голодных и бездомных евреев довольно недружелюбно. Во-вторых, в тылу имеется персонал местной гражданской администрации и военных организаций, владеющий целыми вагонами личного имущества. В то время как тысячи людей бредут вдоль железнодорожных путей, мимо них проезжают поезда, груженные зачехленной мебелью из офицерских клубов армии и другим хламом, включая клетки для канареек, которые принадлежат офицерам-снабженцам, увлекающимся птицами. И наконец, в-третьих, имеются добровольные беженцы, большинство из которых напугано слухами о необыкновенной свирепости немцев…
Людей выбрасывают из их домов на произвол судьбы, давая на подготовку к отъезду всего лишь несколько часов. Какие бы они ни имели запасы, порой даже дома, предаются огню на их глазах. Нетрудно понять, что они чувствуют… Вся эта скученная, раздраженная и голодная толпа движется по дорогам непрерывным потоком, мешая передвижениям войск и превращая в хаос обстановку в армейском тылу. Повсюду медленно движутся телеги с домашним скарбом, за ними тащится домашний скот… Сотнями люди умирают от холода, голода и болезней… Детская смертность достигает ужасных масштабов… На обочинах дорог валяются трупы и т. д. и т. д.».
Через несколько дней, 4 августа 1915 года, ситуация с беженцами вновь обсуждалась на заседании Совета министров, на этот раз с акцентом на евреях. Говоря об условиях, в которых осуществляется принудительная эвакуация, Яхонтов на основе докладов разных министров, присутствовавших на заседании, дает следующую общую картину:
«С начала нашего отступления на фронте Совету министров приходилось не один раз иметь дело с вопросами, касающимися евреев. В Ставке сформировалось мнение, будто еврейское население фронтовой полосы составляет очаг шпионажа и помощи противнику. Отсюда возникла идея о необходимости высылки евреев с территорий, прилегающих к фронту. Впервые эту меру применили в Галиции. Власти в армейском тылу начали депортировать евреев тысячами во внутренние районы России. Разумеется, это осуществлялось принудительно, а не добровольно. Высылали всех евреев, независимо от возраста и пола. Среди ссыльных были больные, инвалиды и даже беременные женщины. Слухи об этой акции и сопровождавшем ее насилии распространились по России и за ее пределами. Влиятельное еврейство забило тревогу. Союзные правительства стали протестовать против такой политики и указывать на ее опасные последствия. Министерство финансов столкнулось с большими трудностями в осуществлении финансовых операций. Совет министров неоднократно привлекал внимание Верховного главнокомандующего и генерала Янушкевича в письменной форме и личными обращениями премьера и министров к необходимости прекратить преследования евреев и повальные обвинения их в измене. Отмечалось, что этого требовали соображения внутренней и внешней политики. Однако Ставка оставалась невосприимчивой ко всем аргументам и уговорам. Наоборот, когда в ходе отступления русской армии началась эвакуация провинций, принудительное выселение евреев стало осуществляться в широких масштабах специальными военными отрядами, сначала в Курляндии, а затем во всех других местах. Что происходило во время таких операций, не поддается воображению. Даже закоренелые антисемиты выходили в правительство с протестами и жалобами на безобразное обращение с евреями в прифронтовой полосе. В результате жизнь в районах за чертой оседлости, куда были согнаны военными властями вынужденные беженцы, стала невыносимой не только для разного рода обездоленных пришельцев, но и для коренного населения. Обострились продовольственная, жилищная и другие проблемы. Распространились эпидемии. Мгновенно настроения людей приобрели весьма тревожный характер: евреи выражали недовольство по любому поводу, местные же жители сетовали как на непрошеных гостей, на которых были навешены ярлыки предателей и шпионов, так и на ухудшение собственных условий жизни.
Еврейская интеллигенция и солидарная с ней российская общественность негодовали до крайней степени. С требованиями к правительству принять решительные меры с целью прекращения массовых преследований [евреев] обращались пресса, думские партии, различные организации, отдельные известные представители российского еврейства. В союзных странах, особенно в США, раздавались пламенные призывы оказать помощь страдающим евреям России, проходили митинги протеста против «этнических репрессий» и так далее. В результате мы сталкиваемся с возрастающими трудностями в получении кредитов на внутренних и внешних рынках».
В этой грозной обстановке министр внутренних дел князь Щербатов призвал Совет министров принять срочные меры для исправления ситуации: «Наши усилия образумить Ставку (его слова) оказались напрасными. Мы испробовали все возможные средства борьбы против их предубежденности. Все мы, вместе и отдельно, говорили, писали, просили и жаловались. Но всемогущий Янушкевич не считает обязательным для себя учитывать государственные интересы в целом. Часть его плана состоит в том, чтобы взращивать предубеждение армии против всех без исключения евреев и делать их ответственными за неудачи на фронте. Эта политика уже принесла плоды, в армии вызревают погромные настроения. Как ни прискорбно об этом говорить, но на этой приватной встрече я не буду от вас скрывать своих подозрений, что Янушкевич использует евреев в качестве козлов отпущения… (за свои неудачи)».
Остановившись еще раз на ужасах принудительных депортаций, Щербатов отметил, что они угрожают усилить революционные настроения среди евреев. Но основной довод в пользу практических мер по облегчению страданий беженцев состоял в том, что правительство сталкивается с трудностями в получении кредитов внутри страны и за рубежом. Щербатов предложил отменить запрет на расселение евреев во всех городах и административных центрах империи. Но военный министр Поливанов заявил, что расселять евреев в городах с казачьим населением весьма опасно: это могло бы легко вызвать волну погромов. В конце концов кабинет принял предложение Щербатова с одним голосом против (министра железных дорог Рухлова). Кривошеий попытался внести ноту торжественности в акт принятия предложения Щербатова: он сослался на разговор с покойным графом Витте. Тот сказал Кривошеину, что «разрешение евреям селиться во всех городах империи равносильно решению еврейского вопроса». Воодушевление от слов Кривошеина несколько умерила циничная шутка государственного инспектора Харитонова. Он поинтересовался у министров, не будут ли они иметь проблемы с полицией. Новая мера в пользу евреев лишит полицейских и инспекторов небольшого, но желанного приработка. Возможно, они устроят забастовку протеста против ущемления властями их прав и «даже организуют парочку погромов для доказательства того, что данная мера не отвечает чаяниям истинно русских людей».
Торжественные выражения лояльности со стороны еврейских представителей в начале войны полностью гармонировали с общим подъемом патриотических настроений и призывами к национальному единству на всей территории империи. Среди евреев не отмечалось никаких признаков недовольства мобилизацией. Куда бы ни ездил царь, повсюду представители еврейских общин выступали с просьбами принять их. Широко рекламировались необычайно щедрые пожертвования еврейских комитетов госпиталям и организациям Красного Креста. Однако искренность подобных проявлений лояльности, естественно, ставилась под сомнение теми евреями, кто представлял степень отчуждения евреев от государства, считавшего их гражданами второго сорта.
В то время усилению подозрений против евреев в западных провинциях России способствовали определенные действия немецких евреев. Германские сионисты не только провозглашали полную поддержку делу держав Центрального союза. Один из них, финансист Боденхаймер, создал в Германии при содействии как евреев-сионистов, так и не сионистов, а также при помощи германского МИДа, Комитет за освобождение российских евреев. Перед ним стояла задача вести работу по подрыву солидарности с общерусским делом борьбы с Германией евреев, проживавших в России за чертой оседлости, и склонить их к содействию победе Германии. Успеху дела не способствовало то, что Боденхаймер вошел в тесный контакт с политуправлением германского Генштаба, организованным графом Гуттен-Чапским. Однако идея немецко-еврейского сотрудничества оказалась недолговечной. Когда битва на Марне (5–12 сентября 1914 года. – Ред.) развеяла надежды на германскую победу посредством блицкрига, немецкие евреи стали проявлять меньше активности в деятельности по привлечению поддержки российских евреев немецкому делу. В декабре 1914 года международная конференция сионистов в Копенгагене призвала всех своих сторонников в воюющих странах не компрометировать движение, солидаризируясь с одной из конфликтующих коалиций стран. Однако первые недели войны уже навредили достаточно. Пропаганда Комитета за освобождение обрушилась на еврейское население России. В военных условиях эта пропаганда добилась немногого, хотя она произвела определенное впечатление на евреев Галиции, доставлять которым брошюры комитета Боденхаймера было легче всего. Политуправление германского Генштаба зашло в своих планах так далеко, что планировало обратиться с призывом к евреям взяться за оружие и нанести удар в тылу русской армии. Даже Боденхаймер сознавал, какие тяжелые последствия для евреев России мог повлечь за собой такой призыв. Обращение, выпущенное на самом деле от имени германского и австрийского Верховного командования, было выдержано в гораздо более умеренных тонах. Тем не менее этого было достаточно, чтобы встревожить российские военные власти. Русское командование предупредило об опасности сбора евреями информации о передвижениях войск в городах и сельской местности. Подобные предупреждения, когда их получали антисемитски настроенные офицеры или традиционно недолюбливавшие евреев казачьи отряды, приводили к разоблачению большого количества «еврейских шпионов», якобы наблюдавших за передвижением артиллерийских батарей или конных подразделений. Евреев хватали, предавали суду военных трибуналов и вешали.
Ввиду частых сообщений о таких инцидентах начальник штаба Верховного командования Янушкевич утвердился в своих патологических подозрениях относительно абсолютной нелояльности еврейского населения Польши, Галиции и Буковины[60]. Эти подозрения привели, в свою очередь, к массовой высылке евреев весной и летом 1915 года с больших территорий, прилегавших к фронту. Позднее, когда некоторые такие приказы о высылке были отменены, ввели систему захвата заложников. Таким заложникам приходилось отвечать за любые выпады евреев против русских на территориях, контролировавшихся германскими войсками. Подобная мера доставляла местным властям в России меньше беспокойства, чем депортации, но если она применялась, то лишь усиливала ожесточение евреев[61].
Когда евреи Вилкомира (Вилькенберга) ссылались на юридические расследования дел об измене, они, очевидно, имели в виду такие случаи, как дело Мариамполя. Евреев этого городка в Литве обвинили в содействии немцам, после того как его временно оставили в 1914 году русские войска. Благодаря вмешательству писателя Короленко и умелой защите Грузенберга дело было пересмотрено и все обвиняемые оправданы[62].
Массовые депортации стали наиболее трагическим следствием военной кампании 1915 года, которую тогдашний военный министр Поливанов охарактеризовал с горькой иронией как «стадию эвакуации беженцев в военных операциях». В итоге обсуждения в Совете министров проблемы беженцев А.М. Яхонтов отметил ряд моментов, на которые указывали разные министры[63]. Практика «выжженной земли» на большой территории, проводившаяся Ставкой во время отступления наших войск, привела после поражений на фронте в 1915 году к определенной дезорганизации жизни России. Вот что говорили министры о беженцах (отмечая три основные их категории):
«Прежде всего, евреи, которых, несмотря на неоднократные предупреждения Совета министров, гонят казацкими нагайками с территории, прилегающей к фронту, и которые все без разбора обвиняются в шпионаже, подаче сигналов и других актах содействия врагу. Разумеется, все эти еврейские толпы, крайне ожесточенные, прибывают на место высылки в чрезвычайно революционном настроении. Ситуация еще более осложняется тем, что местное население, ощущающее бремя войны все сильнее, встречает голодных и бездомных евреев довольно недружелюбно. Во-вторых, в тылу имеется персонал местной гражданской администрации и военных организаций, владеющий целыми вагонами личного имущества. В то время как тысячи людей бредут вдоль железнодорожных путей, мимо них проезжают поезда, груженные зачехленной мебелью из офицерских клубов армии и другим хламом, включая клетки для канареек, которые принадлежат офицерам-снабженцам, увлекающимся птицами. И наконец, в-третьих, имеются добровольные беженцы, большинство из которых напугано слухами о необыкновенной свирепости немцев…
Людей выбрасывают из их домов на произвол судьбы, давая на подготовку к отъезду всего лишь несколько часов. Какие бы они ни имели запасы, порой даже дома, предаются огню на их глазах. Нетрудно понять, что они чувствуют… Вся эта скученная, раздраженная и голодная толпа движется по дорогам непрерывным потоком, мешая передвижениям войск и превращая в хаос обстановку в армейском тылу. Повсюду медленно движутся телеги с домашним скарбом, за ними тащится домашний скот… Сотнями люди умирают от холода, голода и болезней… Детская смертность достигает ужасных масштабов… На обочинах дорог валяются трупы и т. д. и т. д.».
Через несколько дней, 4 августа 1915 года, ситуация с беженцами вновь обсуждалась на заседании Совета министров, на этот раз с акцентом на евреях. Говоря об условиях, в которых осуществляется принудительная эвакуация, Яхонтов на основе докладов разных министров, присутствовавших на заседании, дает следующую общую картину:
«С начала нашего отступления на фронте Совету министров приходилось не один раз иметь дело с вопросами, касающимися евреев. В Ставке сформировалось мнение, будто еврейское население фронтовой полосы составляет очаг шпионажа и помощи противнику. Отсюда возникла идея о необходимости высылки евреев с территорий, прилегающих к фронту. Впервые эту меру применили в Галиции. Власти в армейском тылу начали депортировать евреев тысячами во внутренние районы России. Разумеется, это осуществлялось принудительно, а не добровольно. Высылали всех евреев, независимо от возраста и пола. Среди ссыльных были больные, инвалиды и даже беременные женщины. Слухи об этой акции и сопровождавшем ее насилии распространились по России и за ее пределами. Влиятельное еврейство забило тревогу. Союзные правительства стали протестовать против такой политики и указывать на ее опасные последствия. Министерство финансов столкнулось с большими трудностями в осуществлении финансовых операций. Совет министров неоднократно привлекал внимание Верховного главнокомандующего и генерала Янушкевича в письменной форме и личными обращениями премьера и министров к необходимости прекратить преследования евреев и повальные обвинения их в измене. Отмечалось, что этого требовали соображения внутренней и внешней политики. Однако Ставка оставалась невосприимчивой ко всем аргументам и уговорам. Наоборот, когда в ходе отступления русской армии началась эвакуация провинций, принудительное выселение евреев стало осуществляться в широких масштабах специальными военными отрядами, сначала в Курляндии, а затем во всех других местах. Что происходило во время таких операций, не поддается воображению. Даже закоренелые антисемиты выходили в правительство с протестами и жалобами на безобразное обращение с евреями в прифронтовой полосе. В результате жизнь в районах за чертой оседлости, куда были согнаны военными властями вынужденные беженцы, стала невыносимой не только для разного рода обездоленных пришельцев, но и для коренного населения. Обострились продовольственная, жилищная и другие проблемы. Распространились эпидемии. Мгновенно настроения людей приобрели весьма тревожный характер: евреи выражали недовольство по любому поводу, местные же жители сетовали как на непрошеных гостей, на которых были навешены ярлыки предателей и шпионов, так и на ухудшение собственных условий жизни.
Еврейская интеллигенция и солидарная с ней российская общественность негодовали до крайней степени. С требованиями к правительству принять решительные меры с целью прекращения массовых преследований [евреев] обращались пресса, думские партии, различные организации, отдельные известные представители российского еврейства. В союзных странах, особенно в США, раздавались пламенные призывы оказать помощь страдающим евреям России, проходили митинги протеста против «этнических репрессий» и так далее. В результате мы сталкиваемся с возрастающими трудностями в получении кредитов на внутренних и внешних рынках».
В этой грозной обстановке министр внутренних дел князь Щербатов призвал Совет министров принять срочные меры для исправления ситуации: «Наши усилия образумить Ставку (его слова) оказались напрасными. Мы испробовали все возможные средства борьбы против их предубежденности. Все мы, вместе и отдельно, говорили, писали, просили и жаловались. Но всемогущий Янушкевич не считает обязательным для себя учитывать государственные интересы в целом. Часть его плана состоит в том, чтобы взращивать предубеждение армии против всех без исключения евреев и делать их ответственными за неудачи на фронте. Эта политика уже принесла плоды, в армии вызревают погромные настроения. Как ни прискорбно об этом говорить, но на этой приватной встрече я не буду от вас скрывать своих подозрений, что Янушкевич использует евреев в качестве козлов отпущения… (за свои неудачи)».
Остановившись еще раз на ужасах принудительных депортаций, Щербатов отметил, что они угрожают усилить революционные настроения среди евреев. Но основной довод в пользу практических мер по облегчению страданий беженцев состоял в том, что правительство сталкивается с трудностями в получении кредитов внутри страны и за рубежом. Щербатов предложил отменить запрет на расселение евреев во всех городах и административных центрах империи. Но военный министр Поливанов заявил, что расселять евреев в городах с казачьим населением весьма опасно: это могло бы легко вызвать волну погромов. В конце концов кабинет принял предложение Щербатова с одним голосом против (министра железных дорог Рухлова). Кривошеий попытался внести ноту торжественности в акт принятия предложения Щербатова: он сослался на разговор с покойным графом Витте. Тот сказал Кривошеину, что «разрешение евреям селиться во всех городах империи равносильно решению еврейского вопроса». Воодушевление от слов Кривошеина несколько умерила циничная шутка государственного инспектора Харитонова. Он поинтересовался у министров, не будут ли они иметь проблемы с полицией. Новая мера в пользу евреев лишит полицейских и инспекторов небольшого, но желанного приработка. Возможно, они устроят забастовку протеста против ущемления властями их прав и «даже организуют парочку погромов для доказательства того, что данная мера не отвечает чаяниям истинно русских людей».