Вновь загремел оркестр – и играл долго, до поворота дороги, по которой машины не могли идти, так тут было узко и так круто срывался к заливу обрыв. Здесь Глущенко зажал ручные тормоза, и сзади летчики открыли кузов и подняли гроб на свои могучие плечи, и он как бы поплыл над сотнями обнаженных голов, над серыми каменьями и над заливом, блестящим и переливающимся внизу. Ветер свистел тут на высоте так пронзительно, что порою заглушал медь оркестра, и от этого сочетания ветра и медленных медных звуков у Лоры вдруг стеснило грудь, но она не заплакала, как плакала все эти дни, а тихо пошла вперед – среди летчиков, которые ее обгоняли в своих шлемах и комбинезонах, в капках и унтах, с рукавицами за поясами – прямо с аэродрома, из машин, только что "из воздуха".
Тут были и замасленные техники, и доктора из первого хирургического и из терапии, тут были сестры и санитарки, Харламов, Тимохин, Лукашевич и многие другие – знакомые и незнакомые.
При входе на кладбище толпа стиснула Лору, и она оказалась рядом с Барканом. Он посмотрел на нее, как будто они сегодня еще не виделись, и сказал:
– Так-то вот, Лора, вон какие у нас дела…
В свисте морского ветра Мордвинов сказал короткую речь, и тогда все, кто тут был из военных людей, вынули пистолеты, и трижды прогремел салют – нестройный и суровый, который долго и громко повторяло зхо в скалах. Баркан тоже стрелял, и было странно видеть его руку с пистолетом, так же, впрочем, странно, как видеть стреляющих Харламова, Лукашевича, Тимохина и других докторов.
А потом, когда спускались вниз к гарнизону, Ольга Ивановна подходила то к одному человеку, то к другому и негромко говорила:
– Зайдите, пожалуйста, к нам на часок. Второй корпус, вторая парадная.
Лора уехала с Глущенко и с Анжеликой вперед, и когда все пришли с похорон, то кровати в комнате Ольги Ивановны и Анжелики были убраны и во всю комнату стояли столы, на которых кок Сахаров расставлял горячие пироги, покрытые полотенцами, консервы из дополнительного пайка и разную другую снедь. И Анжелика с распухшими от слез глазами, но с деловитым выражением лица раскладывала вилки и салфетки.
Народу собралось очень много, из своих никто не садился, кроме Баркана и Ольги Ивановны; многие стояли у двери в тесноте, но никто не уходил. И Лора тоже не ушла, хоть у нее и кружилась порою голова, и Мордвинов, который говорил первую речь, казался ей то толстеньким и маленьким, то вдруг вытягивался и превращался в длинного и худого.
После Мордвинова говорил Тимохин, который знал Александра Марковича очень давно, и говорил про давние времена, про какой-то институт скорой помощи, где Левин дежурил однажды ночью и куда привезли гражданку, якобы проглотившую из ревности иголки. Рассказывая, Тимохин начал слегка улыбаться, и все за столом стали улыбаться, потому что нельзя было не улыбаться, слушая о том, как гражданка отрицала, что проглотила иголки, а Александр Маркович говорил ей, что он не может теперь ничему верить, никак не может, он должен обязательно прооперировать и найти иголки.
Чем дальше говорил Тимохин, тем дружнее смеялись гости за столом, а некоторые и смеялись и утирали слезы в одно и то же время, потому что опять увидели Левина таким, каким он был, – живым, смеющимся, веселым, быстро шагающим по госпитальному коридору…
Затем Харламов сделал сообщение о результатах испытаний спасательного костюма в Москве. Федор Тимофеевич прислал оттуда письмо. Испытания прошли успешно.
– Успешно-то успешно, – сказал Тимохин, – но не надо забывать, что там пустил крепкие корни полковник Шеремет.
– Ну и шут с ним! – жестким тенором ответил Харламов. – Мы эти корни повыдергаем, какие бы они ни были крепкие. Александр Маркович драку начал, а мы ее кончим, иначе нам стыдно будет друг другу в глаза смотреть.
– Трудно Шереметы-то выдергиваются! – вздохнул Тимохин.
И вдруг все заговорили разом. Это случилось так неожиданно, что поначалу Лора даже не поняла, о чем идет речь, и спросила у Ольги Ивановны, но она не ответила, жадно и сердито вслушиваясь в слова Лукашевича насчет какого-то дополнительного наркотизатора.
– Сестра может наркотизировать, – покраснев, закричал Баркан, – это на практике бывает очень часто. II вообще Левин доказал свою правоту не словами, а делом, – да, да, не отрицайте! Ольга Ивановна может подтвердить. И товарищ Дорош может подтвердить. И я, кстати, совершенно объективен, у нас не такие были отношения с подполковником Левиным, чтобы меня можно было упрекнуть в пристрастии. Верно, товарищ Дорош?
– Верно! – сказал Дорош. – Подтверждаю полную объективность.
– Так вот, товарищ полковник Лукашевич, – вновь закричал Баркан, – мы в нашем госпитале забыли, что такое обработка тяжелых ран конечностей под местным обезболиванием. Александр Маркович категорически.
– И совершенно правильно! – сказал Тимохин.
– А послеоперационное течение! – закричал Лукашевич. – Я на конференции утверждал и с Левиным спорил и сейчас буду спорить…
Мордвинов застучал по столу ладонью и попросил говорить потише. Ольга Ивановна сияла с полочки левинскую тетрадь, и Харламов стал ее перелистывать. Потом вслух прочитал один абзац. Баркан закурил. Кок Сахаров принес большой медный чайник с чаем и поднос с кружками.
– Прошу прочитать записки товарища Левина, – сказал Мордвинов. – Думаю, всем это интересно.
– Воскресенская, тебя на крыльцо вызывают, – шепнул Жакомбай Лоре.
Когда она выходила, Харламов начал читать.
На крыльце ее ждал высокий, черноволосый и черноглазый старшина – стрелок-радист. Вечернее солнце заливало всю его сухую, мускулистую и статную фигуру обильным и теплым светом. Старшина смотрел па Лору прищурившись и молчал.
– Вот нашел время, – сказала Лора. – Некогда мне сейчас.
– Поминаете? – спросил старшина.
– Поминаем, – ответила Лора. – Ваших там много. Майор Плотников и майор Гурьев… Ватрушкин тоже…
– Лора, я за ответом, – почти строго скатал старшина. – Или так, или иначе…
Глаза его зажглись и погасли. Он придвинулся к ней и положил свою ладонь на ее горячее запястье. Она по привычке быстро посчитала родинки на его щеке: пять.
– А если я мамаше твоей не поправлюсь? – спросила она. – Или сестричке? Тогда как?
– Понравишься! – уверенно сказал старшина. – Об этом пусть у тебя голова не болит…
Когда Лора вернулась в комнату, Харламов закрывал левинскую тетрадь. Все молчали.
– Ну что ж, – сказал Мордвинов, – дело серьезное и весьма интересное. Я рекомендовал бы доктору Баркану продолжать ведение записей, начатых Александром Марковичем. Что же касается до вопросов общего обезболивания при обработке ранений конечностей в масштабах флотских, то мы это, разумеется, решим в ближайшее время. Ну, а потом, естественно, обратимся в Главное Управление, к высшему начальству. Taк, полковник Харламов?
– Так, – твердо ответил Харламов. – И через голову Шеремета.
Все встали.
И по дороге на пирс опять заспорили с Лукашевичем, который считал, что вводить левинский метод во всех госпиталях преждевременно.
– Ну хорошо, на сегодня хватит, – сказал Мордвинов. – Вот ночью посмотрю тетрадку Александра Марковича и завтра дам настоящий бой. Дадим им всем бой, Алексей Алексеевич?
– Дадим! – уверенно и спокойно ответил Харламов.
Ленинград. 1949
Тут были и замасленные техники, и доктора из первого хирургического и из терапии, тут были сестры и санитарки, Харламов, Тимохин, Лукашевич и многие другие – знакомые и незнакомые.
При входе на кладбище толпа стиснула Лору, и она оказалась рядом с Барканом. Он посмотрел на нее, как будто они сегодня еще не виделись, и сказал:
– Так-то вот, Лора, вон какие у нас дела…
В свисте морского ветра Мордвинов сказал короткую речь, и тогда все, кто тут был из военных людей, вынули пистолеты, и трижды прогремел салют – нестройный и суровый, который долго и громко повторяло зхо в скалах. Баркан тоже стрелял, и было странно видеть его руку с пистолетом, так же, впрочем, странно, как видеть стреляющих Харламова, Лукашевича, Тимохина и других докторов.
А потом, когда спускались вниз к гарнизону, Ольга Ивановна подходила то к одному человеку, то к другому и негромко говорила:
– Зайдите, пожалуйста, к нам на часок. Второй корпус, вторая парадная.
Лора уехала с Глущенко и с Анжеликой вперед, и когда все пришли с похорон, то кровати в комнате Ольги Ивановны и Анжелики были убраны и во всю комнату стояли столы, на которых кок Сахаров расставлял горячие пироги, покрытые полотенцами, консервы из дополнительного пайка и разную другую снедь. И Анжелика с распухшими от слез глазами, но с деловитым выражением лица раскладывала вилки и салфетки.
Народу собралось очень много, из своих никто не садился, кроме Баркана и Ольги Ивановны; многие стояли у двери в тесноте, но никто не уходил. И Лора тоже не ушла, хоть у нее и кружилась порою голова, и Мордвинов, который говорил первую речь, казался ей то толстеньким и маленьким, то вдруг вытягивался и превращался в длинного и худого.
После Мордвинова говорил Тимохин, который знал Александра Марковича очень давно, и говорил про давние времена, про какой-то институт скорой помощи, где Левин дежурил однажды ночью и куда привезли гражданку, якобы проглотившую из ревности иголки. Рассказывая, Тимохин начал слегка улыбаться, и все за столом стали улыбаться, потому что нельзя было не улыбаться, слушая о том, как гражданка отрицала, что проглотила иголки, а Александр Маркович говорил ей, что он не может теперь ничему верить, никак не может, он должен обязательно прооперировать и найти иголки.
Чем дальше говорил Тимохин, тем дружнее смеялись гости за столом, а некоторые и смеялись и утирали слезы в одно и то же время, потому что опять увидели Левина таким, каким он был, – живым, смеющимся, веселым, быстро шагающим по госпитальному коридору…
Затем Харламов сделал сообщение о результатах испытаний спасательного костюма в Москве. Федор Тимофеевич прислал оттуда письмо. Испытания прошли успешно.
– Успешно-то успешно, – сказал Тимохин, – но не надо забывать, что там пустил крепкие корни полковник Шеремет.
– Ну и шут с ним! – жестким тенором ответил Харламов. – Мы эти корни повыдергаем, какие бы они ни были крепкие. Александр Маркович драку начал, а мы ее кончим, иначе нам стыдно будет друг другу в глаза смотреть.
– Трудно Шереметы-то выдергиваются! – вздохнул Тимохин.
И вдруг все заговорили разом. Это случилось так неожиданно, что поначалу Лора даже не поняла, о чем идет речь, и спросила у Ольги Ивановны, но она не ответила, жадно и сердито вслушиваясь в слова Лукашевича насчет какого-то дополнительного наркотизатора.
– Сестра может наркотизировать, – покраснев, закричал Баркан, – это на практике бывает очень часто. II вообще Левин доказал свою правоту не словами, а делом, – да, да, не отрицайте! Ольга Ивановна может подтвердить. И товарищ Дорош может подтвердить. И я, кстати, совершенно объективен, у нас не такие были отношения с подполковником Левиным, чтобы меня можно было упрекнуть в пристрастии. Верно, товарищ Дорош?
– Верно! – сказал Дорош. – Подтверждаю полную объективность.
– Так вот, товарищ полковник Лукашевич, – вновь закричал Баркан, – мы в нашем госпитале забыли, что такое обработка тяжелых ран конечностей под местным обезболиванием. Александр Маркович категорически.
– И совершенно правильно! – сказал Тимохин.
– А послеоперационное течение! – закричал Лукашевич. – Я на конференции утверждал и с Левиным спорил и сейчас буду спорить…
Мордвинов застучал по столу ладонью и попросил говорить потише. Ольга Ивановна сияла с полочки левинскую тетрадь, и Харламов стал ее перелистывать. Потом вслух прочитал один абзац. Баркан закурил. Кок Сахаров принес большой медный чайник с чаем и поднос с кружками.
– Прошу прочитать записки товарища Левина, – сказал Мордвинов. – Думаю, всем это интересно.
– Воскресенская, тебя на крыльцо вызывают, – шепнул Жакомбай Лоре.
Когда она выходила, Харламов начал читать.
На крыльце ее ждал высокий, черноволосый и черноглазый старшина – стрелок-радист. Вечернее солнце заливало всю его сухую, мускулистую и статную фигуру обильным и теплым светом. Старшина смотрел па Лору прищурившись и молчал.
– Вот нашел время, – сказала Лора. – Некогда мне сейчас.
– Поминаете? – спросил старшина.
– Поминаем, – ответила Лора. – Ваших там много. Майор Плотников и майор Гурьев… Ватрушкин тоже…
– Лора, я за ответом, – почти строго скатал старшина. – Или так, или иначе…
Глаза его зажглись и погасли. Он придвинулся к ней и положил свою ладонь на ее горячее запястье. Она по привычке быстро посчитала родинки на его щеке: пять.
– А если я мамаше твоей не поправлюсь? – спросила она. – Или сестричке? Тогда как?
– Понравишься! – уверенно сказал старшина. – Об этом пусть у тебя голова не болит…
Когда Лора вернулась в комнату, Харламов закрывал левинскую тетрадь. Все молчали.
– Ну что ж, – сказал Мордвинов, – дело серьезное и весьма интересное. Я рекомендовал бы доктору Баркану продолжать ведение записей, начатых Александром Марковичем. Что же касается до вопросов общего обезболивания при обработке ранений конечностей в масштабах флотских, то мы это, разумеется, решим в ближайшее время. Ну, а потом, естественно, обратимся в Главное Управление, к высшему начальству. Taк, полковник Харламов?
– Так, – твердо ответил Харламов. – И через голову Шеремета.
Все встали.
И по дороге на пирс опять заспорили с Лукашевичем, который считал, что вводить левинский метод во всех госпиталях преждевременно.
– Ну хорошо, на сегодня хватит, – сказал Мордвинов. – Вот ночью посмотрю тетрадку Александра Марковича и завтра дам настоящий бой. Дадим им всем бой, Алексей Алексеевич?
– Дадим! – уверенно и спокойно ответил Харламов.
Ленинград. 1949