Герман Юрий Павлович. Россия молодая. Книга 1

   - Да зайдем в избу-то, закусим, - спохватился Федор. - Небось, оголодали здесь на казенных хлебах. У нас всего напасено, куда как хватит.
   Закусить пошли вниз, в камору, пестро и богато украшенную резьбою и лазоревым сукном. Здесь, на лавке, прикрытый до горла козловым одеялом, дремал бородатый человек, немолодой видом, с плешью, с острым, как у покойника, носом.
   - Тимоха! - воскликнул Рябов, едва взглянув на спящего. - Кочнев!
   - Он самый! - ответил Федор. - Вспомнил?
   - Да как не вспомнить, коли мы с ним на Черной Луде почитай сорок дней едину морошку ели, да богу молились, да крест ставили. Привелось!
   И Рябов, присев на корточки возле лавки, с ласковой улыбкою стал толкать Тимоху, таскать за бороду, пока тот не открыл глубоко ввалившиеся глаза и не вздохнул.
   - Не признаешь? - спросил кормщик.
   Слуга принес деревянную мису с двинскими шаньгами, облитыми сметаной, битой трески в рассоле, каши заварухи - горячей, с пылу с жару, густого темного пива в жбане. Иевлев сел за стол, Федор против него. Рябов подал Тимохе пива в точеной деревянной кружке, спросил:
   - Так и не признаешь?
   Тот все смотрел, моргая, потом сказал:
   - Немощен я, куда мне...
   Помочил усы в пиве и вновь улегся лицом к стене. Рябов, недоумевая, посмотрел на Федора. Тот просто ответил:
   - Помрет скоро. Внутренность у него отбитая вовсе. Как яхту сию зачали строить, зашибли его полозом, поперек чрева полоз упал.
   Кормщик хмуро сел к столу, налил себе пива, спросил:
   - За каким же лихом мотаете вы его на корабле?
   - То сам Тимофей приказал взять его на яхту, хоть бы даже и помирал вовсе. Да и понять душу мастера надобно: сам судно построил, все оно его рук дело. Быть бы ему наипервеющим корабельным мастером на Руси, коли бы пожил еще. Для сей яхты чертежи на песке хворостиной выводил, и все мнился ему корабль для океанского ходу, стопушечный, на три дека, - будто велено ему, Тимофею, строить. Грамоты знает мало, цифирь ведает чудно: что и вовсе не слышал, а что и крепко понимает; все мне бывало сказывал: "Считай, Федор, мыслимо ли кокоры врубить так-то, коли полоз поставим мы кораблю такой-то..."
   Кочнев застонал на своей лавке, с трудом повернулся от стены. По исхудалому измученному лицу ползли капли пота.
   - Худо, Тимофей? - спросил Федор. - Может, попа покликать?
   - А я, может, и не помру. Не хочу помирать и не стану! - сказал Кочнев. - Ну его к ляду, попа вашего...
   И опять застонал.
   - Не признаешь меня, мастер? - спросил Иевлев.
   Кочнев не ответил - задремал.
   - Оживет еще Тимофей! - негромко сказал Рябов. - Я ихнюю породу знаю жилистые люди. В воде не тонут, в огне не горят...
   - Как с точильными работами справились? - спросил Иевлев. - Дело куда как нелегкое...
   - А братец сам точить зачал, - ответил Федор. - Ему как в голову что зайдет - никаким ладаном не выкуришь. Выточу, говорит, и шабаш. Я, говорит, человек, богом взысканный, и коли захочу, так меня не остановишь. Привез в Вавчугу станок точильный, привод поставил и давай точить. Сколь ни точит нейдет дело. Ободрался весь, руки в кровище, глаза дикие. Ну, попался об ту пору мужичок ему, кличкой Шуляк. Сам квелый, богомолец - на Соловки собрался, да путь длинный, не осилил. Осип его и подобрал. "Точить, спрашивает, можешь?" - "Отчего, - отвечает мужичок, - отчего и не мочь? Можем. Такое наше дело, чтобы, значит, точить". А Осип ему: "Блоки корабельные будешь точить". Мужик, известно, блоки в глаза не видывал. Тут в помощь Тимофей кинулся: так, дескать, и так делай. А братец свое: "Коли выточишь - озолочу, коли не осилишь - повешу!"
   Федор тихо засмеялся, собрал со скатерти крошки, кинул в окно чайкам.
   - Напугался мужик. Уж я его утешал-утешал. Ничего, водицы попил, давай точить. Ну и выточил.
   - Здесь мужичонко-то? - спросил Иевлев.
   - А куда ему деваться? Нарядили в кафтан, сапоги дали, шапку. Давеча Петр Алексеевич как про сие прослышал, засмеялся и говорит - корабельный, мол, тиммерман Шуляк.
   Сощурив умные глаза, прихлебывая вино, Федор заговорил опять, и под редкими пушистыми его усами заиграла добрая улыбка.
   - Братец мой, он, коли подумать, со своим звероподобием - чистый злодей. А ведь без злодейства разве раскачаешь наши-то края придвинские? Сто лет скачи - не доскачешь, мхи, болото - тундра, одним словом. Комарье насмерть заедает, волки стаями ходят. А с моря-то дует, дует...
   Выражение робости вдруг исчезло с лица Федора, взор его блеснул, голос стал сильнее.
   - С моря тянет, тянет! - сказал он. - Ох, господин, не знаю вашего святого имечка. Тянет с моря, зовет, манит оно, море. Вот сию яхту построили, - может, и комом первый блин, да ведь первый. И по нем видно, что способны настоящие суда строить, да с пушками. Добро бы море было не наше, добро бы деды наши на Грумант не хаживали, добро бы мозгов у нас не хватало, али народ наш беломорский моря бы боялся. Нет, не боязлив помор, смел, крепок да честен - ништо ему не страшно. Ходи мореходом. Так нет того - рыбачим да промышляем, а идут к нам иноземцы на своих кораблях. Посмотришь - горько станет...
   Федор задумался, подперев голову руками. Сильвестр Петрович медленно потягивал пиво, тоже думал. В это время наверху барабаны дробью ударили тревогу - алярм. Иевлев поднялся, за ним пошли Рябов с Федором.
   Под барабанный бой, под завывание походных рогов, под пение дудок царские потешные со свитскими и с дородными боярами, крякая и ругаясь, тащили с царских стругов на карбасы, шняки и лодьи - пушки, старые ржавые кулеврины и гаубицы, доставленные царским караваном водою из Москвы. В лозовых корзинах волокли блоки, выточенные царевым иждивением, бочки с порохом - для нового корабля, бухты каната, самопалы - для команды. Петр, в поту, с сердито-веселым выражением круглых выпуклых глаз, осторожно, на животе перетаскивал в лодью кошели с осветительными бронзовыми фонарями, сумки с бомбами - очень дорогими и опасными для перегрузки. Ни один человек не оставался без дела, по крайней мере на виду у царя, - все либо работали, либо делали вид, что работают. Даже старый Патрик Гордон что-то подпихивал плечом и грозился бранными словами.
   Наконец флотилия, состоящая из карбасов, стругов, лодей, под командованием Гордона, которого Петр почтительно называл контр-адмиралом, отправилась с Мосеева острова к Соломбале. Там готовился к спуску еще один корабль...
   И вице-адмирал Бутурлин, и контр-адмирал Гордон, и адмирал Ромодановский побаивались воды даже на Двине, и каждый покрикивал, чтобы солдаты гребли осторожнее, не торопились и не раскачивали суда.
   В пути великий шхипер Петр Алексеевич и Патрик Гордон сидели в карбасе на одной лавочке и, словно два школяра, листали книгу - свод корабельным сигналам. Петр разбирался, какой сигнал что обозначает, Гордон кивал или вдруг спорил. Здесь же стали писать свои сигналы: по одному пушечному выстрелу с адмиральского корабля - все должны собираться к завтраку или к обеду; если адмирал даст два выстрела, высшие офицеры должны без промедления идти к господину адмиралу на совет; три выстрела на адмиральском корабле обозначают, что адмирал бросает якорь, - так надлежит делать и всему флоту. Пальба из всех пушек на флагмане - сигнал сниматься с якоря. Если же ночью с каким-либо судном случится несчастье, то ему следует поднять на мачте фонарь и сделать один пушечный выстрел.
   Рябов сидел на корме, слушал, мотал на ус, думал: "Словно ребятишки... Все ладно, да где флот? Чудаки-человеки!"
   Он покрутил головой, крикнул гребцам:
   - Навались! Разо-ом!
   Гребцы навалились, карбас вырвался вперед...
   В Соломбале воевода Апраксин торжественно повел царя и свиту к почти законченному строением кораблю. Две малые пушки не враз ударили салют в цареву честь, эхо раскатилось над Двиною. Возле корабля у лестницы стояли два иноземца в кожаных шитых красным бисером жилетах, один - кривоногий, низкорослый, другой - дородный, жирный, с тремя подбородками, корабельные мастера - Николс да Ян. Царь обнял их, потом обежал корабль кругом, раскидывая ногами золотистое щепье. Вернувшись к лестнице, распихал иноземцев, взобрался быстрыми ногами наверх и вдруг аукнул с верхней палубы, как мальчишка. Еще через малое время раскрасневшееся лицо его мелькнуло в пушечном окне слева, потом справа. Завизжало железо - царь пробовал затворы на портах, ладно ли запираются. Потом закричал сердито звал наверх Лефорта, Федора Юрьевича Ромодановского, Шеина, других свитских.
   - Хорош кораблик-то! - сказал Рябов старичку плотнику, спокойно полдничающему на бревнах. - Кто строил?
   - Николс да Ян.
   - Откудова они взялись?
   - Известно, откудова немец берется. Из-за моря.
   - Сим летом?
   - Сим летом они на Москве были.
   - Когда же поспели построить?
   - То-то, брат, и загадка. Таков иноземец человек: хоть и нет его, а он есть, хоть и не он делал, а выходит - он. Одно слово - фуфлыга.
   Рябов подсел к старичку на бревна. Тот спросил, кивнув на корабль, что стоял на стапелях, почти готовый к спуску:
   - Царь там?
   - Царь.
   - Я и то слушаю - шумит. Ну, коли шумит, - царь. Должность его такая.
   Посидели, помолчали. С лодей, с карбасов тащили на строящийся корабль пушки, порох в картузах, выточенные самим царем на Москве блоки, вытканные на Хамовном дворе на Москве же парусные полотна, канаты, спряденные на Канатном дворе в Белокаменной.
   - Вишь, товару-то! - сказал плотник. - Сей поболее яхты-то! Истинно корабль!
   Он попил воды из корца, спрятал ножичек, которым резал шаньгу, рассказал:
   - Ждали мы ждали Николса да Яна о прошлом годе - нет мастеров. А лес лежит - тоже ждет хозяина, мастера. На диво лесины, одна к другой, словно бы жемчужины. На Лае-реке рублены, зимней рубки - ни кривулины, ни гнилости, ни свили. Уж такая корабельщина - лучше не бывает. Глядел я глядел - осмелел, да к самому воеводе - к Федору Матвеевичу. Так, дескать, и так, не сплавать ли мне в Лодьму, да не привести ли мне сюда достославного мастера Ивана Кононовича. Воевода наш вострепетал весь. "Да голубь мой, говорит, да вызволь из беды, говорит, нету Николса да Яна, а царь с меня спрашивает. Вези Кононыча, озолочу!" Ну, снарядился я морским обычаем, поднял парус и отправился. Отыскал Кононыча. Вишь, песочек здесь?
   - Где?
   - Да вот крыша над ним на столбушках наведена!
   - Ну, вижу.
   - Тут ему и рождение было, кораблю нашему. Уровнял Кононыч сей песок и стал на нем посошком своим план судну делать. Ширину корабля клал в треть длины. А высота трюма - половина ширины. На жерди рубежки нарезал и шпангоуты рассчитал. Шестнадцать ден считал. Дружок у него, мастер тоже Кочнев-от, яхту строил "Святой Петр", не здесь, а подалее, на Вавчуге, у Баженина. Так они, мил человек, все советовались. То так прикинут, то эдак. И Баженин Федор с ними - помогал... А возле песка ихнего воевода приказал стражу поставить, солдатов с алебардами, чтобы кто чего не попортил. Сам с ними тоже все дни бывал...
   - Понимает в корабельном строении? - спросил Рябов.
   - Ничего, мужик с головой. Более спрашивает: оно тоже для воеводы дело хорошее - спрашивать. Ну, лекалы сколотили, пошла работа: печи поставили водяные с котлами - доски парить. Вишь, какой корабль построили - облитой весь, почище яхты, - а? Как досками обшивали, так словно бы кожу натягивали - таковы мягки. Сделали почитай что всё, - тут и объявились Николс да Ян. Ну, ремесло свое знают, ничего не скажешь, да ведь корабль готов был. Они сразу Ивана Кононовича чуть не в толчки, сами, мол, управимся, иди себе, дед! Поклонился кораблю Иван Кононович большим обычаем, посошок взял, топор свой за пояс заткнул, обладил свой карбас, да и обратно в Лодьму...
   - А Николс да Ян?
   - Здесь они. Им почет, им ласка, им жалованье царское. Так от века заведено: скажешь, что простой корабельщик с Лодьмы корабль выстроил, - как на тебя глянут? А скажешь Николс да Ян - и ладно будет.
   Рябов вздохнул, поднялся:
   - Где же Иван Кононович? Ужели и спуска не увидит?
   - Сказывал, что домой собрался, а правду не ведаю. Может, и посмотрит спуск издалека. Человек же...
   - Денег-то ему воевода дал?
   - Денег дал, - нехотя ответил старик, - да что ему в деньгах. Обидно мастеру.
   Рябов пошел к кораблю, поднялся на палубу.
   Петр Алексеевич ругал Апраксина, что корабль еще не готов, воевода отговаривался: гвозди-де не подвезли, да блоки долго держали, да парусину спервоначала прислали не такую, как нужно. Мастера Николс да Ян тоже оправдывались - очень плохо работают русские плотники, нерадивы, более говорят, нежели делают. Апраксин вдруг вспылил, крикнул иноземцам:
   - Вы бы помалкивали, господа достославные! Сколь времени мы вас ждали?
   Николс да Ян сразу обиделись, Петр Алексеевич примиряюще спросил:
   - Когда же спускать станем?
   - Дня через три, не ранее! - ответил Федор Матвеевич. - Недоделано больно много, великий шхипер. А нынче на яхте походить можно. День погожий, морянка подувает...
   Позже, проходя по шканцам, Рябов услышал, как Апраксин всердцах рассказывал Иевлеву:
   - Давеча говорю, что-де Николс и Ян почти ничего для корабельного строения сделать не успели, - великий шхипер смеется. Не верит...
   На строящемся корабле поработали до полуночи и только поздней ночью, не чуя ног от усталости, отправились на Мосеев остров. Царь сидел в карбасе неподалеку от Рябова, смотрел то на Соломбалу, где стоял на стапелях корабль, то на Мосеев остров, где тихо покачивалась у причала яхта "Святой Петр".
   - Два еще мало! - сказал Гордон. - Но два уже хорошо... Два еще не флот, но два - почти эскадра.
   4. РАЗНЫЕ ЕСТЬ ВЕТРЫ...
   С утра царя-шхипера не было видно, бояре - побогаче и постарше - ушли во дворец, прочие свитские полдничали на солнечном припеке: резали копченого гуся, выпивали из склянницы по кругу. Один, тощий, подобрав колени, уперся в них бородою, нехотя жевал пироги, тоскливо глядел на двинский простор. Другой, сидя рядом с ним, негромко говорил:
   - Ну, край! Распротак его и так. Занесло нас, закинуло, забросило. Птица, и та, что порося, визжит. О, господи!
   Тощий кивал головой, жевал сухой пирог, бранился скучным голосом.
   Подалее у досок сидели потешные, - Рябов уже знал, каковы они с виду: в кургузых кафтанчиках, поджарые, с дублеными крепкими лицами. Они круто опрокидывали стаканы, нюхали корочку, судили здешних беломорских женок, ржали как жеребцы. Возле них стоял Апраксин - невысокий, прибранный иначе, чем вчера, - поколачивал тростинкой по голенищу блестящего ботфорта, смотрел вдаль, втягивал тонкими ноздрями запах Двины, едва уловимый, солоновато-горький дух далекого моря.
   Увидев Рябова, что-то сказал потешным. Один из них, почерневший на солнце, как перепечь, - после кормщик узнал, что звать его Якимкой Ворониным, - громко, сипло крикнул:
   - Кормщик, водку пьешь?
   - Кормщик, водку пьешь? - передразнил тонкий писклявый голос.
   Рябов слегка подался назад, посмотрел под ноги тут крутился маленький старичок в бубенцах, звенел, прыгал, босое сморщенное лицо его кривилось гримасой, изо рта торчал, как пень, один кривой зуб.
   Сдерживая дрожь омерзения, кормщик перешагнул через карлика и тогда увидел другого шута: тот сидел в кругу потешных, смотрел круглыми печальными глазками, утирал рот колпаком с бубенцами.
   - Иди, водки выпей! - сказал Якимка Воронин. - Воевода ваш Апраксин вот сказывает, что ты здесь первеющий мореход. Садись, гостем будешь!
   Он подвинулся на бревне, давая место подле себя. Другие тоже потеснились, и Рябов сразу заметил, что потеснились с уважением, не без любопытства вглядываясь в него. Только Апраксин стоял попрежнему, не меняя позы, глядел на Двину.
   - Здорово, - молвил Рябов и принял из рук Якимки тяжелый, до краев налитый стакан. - А что до того, каков я мореход, то насупротив некоторых иных мне и выходить нельзя. Я перед ними вроде как зуек.
   - Что за зуек? - спросил Воронин, поддевая на нож ломоть ветчины и протягивая его Рябову.
   Рябов принял мясо, сказал с расстановкой:
   - Зуек, господин, по-нашему, по-морскому, чайка называется, - малая, робкая. Она сама вроде бы ничего не схватит, боится добычу брать, а норовит взять, что бросовое, ненужное: потроха там, когда рыбину рыбак пластает, али еще что. Вот мы промежду себя ребятишек, которые с нами в море ходят, так называем - зуйками. Доля ихняя вроде бы и никакая, - чего рыбаки не берут, то им годится. Ученики, словом. Меж себя мы и говорим по-нашему: зуек, мол.
   Он посмотрел на свет желтого стекла стакан, понюхал и, под перекрестными взглядами потешных, через зубы влил в глотку холодную можжевеловую. Потом выдохнул воздух и деликатно откусил кусочек ветчины.
   - Хорош корабль-то? - спросил другой потешный с веселым, покрытым веснушками лицом и с крепкими сочными губами. - Для вашего моря ничего корабль? "Святой Петр"?
   - Корабль ваш ничего, - ответил Рябов, - седловат, коли отсюдова глядеть, - вон кормушка горбылем торчит. А так ничего. Баженин-то Осип мужик головатый, коли чего затеет - значит, дело будет. Нынче на корабли его повело, а ведь ранее он этим делом нисколько не занимался. Мельник он, зерно молол. И доски тер - на продажу. Богатеющий мужик.
   - А ветры у вас здесь какие? - спросил Воронин.
   - Ветры у нас есть, не жалуемся, - ответил Рябов, косясь на карлу, который громко зачавкал, обсасывая жирную кость. - Разные есть, господин, ветры. Наше море Белое, оно ветрами богато...
   И он стал говорить о ветрах, показывая рукою с пустым стаканом, как они дуют, откуда заходят и какие надобно ставить паруса при здешних ветрах. Подошел Иевлев в расстегнутом на груди кафтане. Апраксин слегка наклонился - тоже слушал.
   - Как на август перевалит, - говорил Рябов, - мы, значит, так по-нашему, по-морскому, меж собою думаем: жди рыбак листопада, - задует он надолго, запылит, завоет в море листопад. Который отсюдова дует, по осени более - не то, чтобы с ночи, с севера, а вот отсюдова, - Рябов стаканом показал, откуда дует, - завсегда он у нас, на нашей стороне беломорской, с дождем. Мы его называем плаксою, потому как он все плачет, слезьми течет. Оно и выходит - плакса...
   - Ну, господа мореходы? - спросил Апраксин. - Кто со всею поспешностью ответит, откуда по-нашему, по-навигаторскому, дует плакса? Не говори, Иевлев, погоди, душа! Знаешь, Прянишников?
   Длинный потешный в камзоле без кафтана, с кислым лицом, пожал плечами. Воронин морщил лоб и моргал. Другие отворотились.
   - Зюйд-ост, - молвил Апраксин, - верно, Сильвестр? Зюйд-ост поморами зовется плаксою.
   - Будто так и голландцы сказывали, - согласился Рябов.
   - А еще какие ветры у вас, у беломорцев? - спросил Апраксин, и опять в выражении его лица не было нисколько насмешливости, а только живое любопытство светилось в глазах.
   Рябев стал дальше рассказывать о ветрах. Потешные в кафтанах, в плащах, кто босой, чтобы отдохнули ноги, кто и без камзола, чтобы продуло ветерком, - слушали внимательно.
   - А компас ты знаешь? - издали спросил Иевлев.
   Рябов ответил:
   - Рыбаки промеж себя так говорят: в море стрелка не безделка...
   Иевлев подошел ближе, сказал:
   - В некоторых иноземных книгах знаменитейшие мужи писали, будто в ваших полуночных странах доподлинно видели кинокефалов - чудищ с песьими головами, а также аримассов - еще более страшных чудищ с одним глазом посредине лба...
   Кормщик тихо улыбнулся.
   - Не слыхал ничего про сие? - спросил Иевлев.
   - Побрехушки то! - ответил Рябов. - И на Матку я хаживал, и на Груманте бывал, и на Колгуеве промышлял - не видел ни с песьими головами, ни с единым глазом Медведя, может, иноземец твой, господин, испужался, а со страху и набрехал...
   К Апраксину подошел свитский, что-то шепнул на ухо, Федор Матвеевич оглянулся:
   - Шхипер идет. Да ты ничего, говори, он не любит, чтобы перед ним больно робели...
   - А мы робеть не научены! - ответил Рябов.
   Никто из потешных не переменил позы, остались как сидели. Петр Алексеевич подошел, положил руки на плечи Апраксину с Иевлевым, протиснулся между ними, вслушался в разговор. Рябов сидел к царю боком, рассказывал, как садится туман в море, как поднимаются облака от горизонта, как чистая ясень проступает и как можно судить, скоро ли падет ветер.
   - Чего-чего? - переспросил шхипер.
   - Приметы он здешние морские говорит, - пояснил Апраксин, - послушай, государь.
   - А ну-кось, подвинься, Федор, - сказал шхипер Прянишникову и сел рядом с ним. - Да посильнее подвинься, присох, что ли?
   - Мы по-нашему еще так думаем, - говорил Рябов, - от дедов повелось: ежели белуха, нерпа али касатка всплывают, да морду воротят, да дышат, жди ветра оттудова, куда они воротят. Сильный будет ветер, а то и торок ударит.
   - Что за торок? - спросил Петр.
   - Известно, торок, - ответил Рябов и прямо глянул в загорелое, совсем молодое широкое лицо царя, - ветер короткий, государь, который всякую снасть рвет, ломает все, коли его загодя не ждать.
   - Шквал? - спросил Петр.
   - А кто его знает, - молвил Рябов, - по-нашему - торок.
   И, подгоняемый вопросами то Апраксина, то Иевлева, то Воронина, то самого царя, он стал рассказывать, что знал о Белом море, - о ветрах и течениях, о приливах и отливах, о пути на Соловки, на Грумант, на Поной, о том, как хаживал с покойным батюшкой в немцы, как шел вверх в Русь.
   Вокруг стояла большая толпа: и ласковый Лефорт, и мордатый краснолицый князь Ромодановский, и Шеин, и Голицын, и другие. Слушали, кивали головами, охали, но Рябов чувствовал - им это все неинтересно, а интересно только нескольким людям: вот Апраксину, Иевлеву, Воронину, самому государю. Петр весь разгорелся, глаза у него блестели, сидел он неспокойно и все вскидывал головою, спрашивал и переспрашивал, громко хохотал, и тогда все хохотали вокруг... А стоило ему перестать, как все переставали, и у всех делались скучные лица, между тем как Петр попрежнему внимательно и напряженно слушал.
   Потом он взял штоф, налил стакан, протянул Рябову, сказал:
   - Пей!
   И, широко шагая, ушел на яхту. Рябов выпил жалованную водку, утерся, поднялся. На яхте били в барабан, в один, потом в другой.
   - Алярм? - прислушался Апраксин.
   Затрубили в рога, два барабана сыпали дробь, Апраксин крикнул громко, весело:
   - Алярм!
   И побежал, придерживая шпагу. За ним, обгоняя его, побежал Иевлев, завизжали карлы, однозубый схватил оставшуюся ветчину, побежал тоже, запихивая ее за пазуху. Отовсюду бежали свитские с испуганными лицами: не страшна была тревога - страшен был гнев Петра Алексеевича, коли заметит, что припоздал самую малость. Бежали Ромодановский, Шеин, тяжело переваливаясь на коротких ножках; пулей промчался лекарь Фан дер Гульст; отмахиваясь посохом, доедая на ходу, протопал по доскам поп Василий, царев крестовый священник: коли били алярм, и ему не было снисхождения; думный дьяк Зотов, толкаясь, пробежал вперед Виниуса; думный дворянин Чемоданов споткнулся на карлу Ермолайку, упал на доски, рассадив голову.
   А барабаны всё били, рога играли, и в ясном бледно-голубом двинском небе с криками носились чайки, будто напуганные непривычным шумом и невиданною суетою.
   - Пожар там, что ли? - спросил Митенька, появляясь навстречу Рябову.
   - Разве ж их разберешь? - ответил кормщик. - У них баловство не лучше пожару. Бери вон, кушай копченость, я-то вовсе наелся... Да и сиди здесь потихоньку, в холодке, я пойду погляжу...
   Он зашел на яхту с кормы, подтянулся на руках и выглянул из-за груза. Все свитские сбились в стадо; перед ними всё еще били в высокие барабаны два барабанщика. Трубач Фома Чигирин, надув щеки, подняв в небо медный рог, трубил изо всех сил. А царь Петр Алексеевич, насупившись, прохаживался на длинных ногах, на людей не смотрел. Потом, отмахнувшись от Чигирина, стал сердито выговаривать какому-то приземистому старику. Старик истово божился, и было непонятно, чего он божится. Петр, не слушая его, топнул ногой, обернулся к Осипу Баженину и громко, на весь корабль, закричал:
   - Тебя-то где искать? Коли алярм бьем, так и ты скачи, а то живо сгоню прочь...
   5. ПЕРВЫЙ САЛЮТ
   Стали зачаливать конец со струга. Потные мужики бестолково кричали внизу, ругались. Петр стоял на самом носу, свесившись вниз, приказывал, что надо делать. Но здешние поморы не понимали, что говорил царь то по-голландски, то по-русски. Рябов вышел из своего укрытия, миновал бояр и князей, которые все еще неподвижно стояли на палубе под жаркими лучами солнца, поднялся по приступочкам и, слегка отодвинув царя в сторону, зычно, словно в говорную трубу, крикнул мужикам на струге:
   - Ей, старатели! Меня слушай: я по-нашему, по-беломорскому сказывать стану, авось разберете. С кормы заходи все!
   Мужики поняли, повели струг кругом, Рябов шел вдоль борта.
   - Кидай теперь! - крикнул он, когда струг стукнулся о корму. - Да весельщиков покрепче сажай, махать некуда, грести надобно.
   Иевлев с Ворониным и с Федькой Прянишниковым пытались ослабить концы, которыми яхта держалась у берега, но у них тоже ничего не выходило: здешние поморы все делали иначе, чем голландские учителя на Плещеевом озере.
   Петр метался то туда, то сюда. Прянишников отдавил себе руку, визжал, Воронин беспомощно отругивался от царя:
   - Тяни канат! Легко ли, когда зажало его!
   Вновь появился Баженин, за ним шло несколько лохматых мужиков, нечесаных - видно, спали, несмотря на царев алярм. Один - повыше других ростом - подошел к Иевлеву, оттиснул его, сказал сонным голосом:
   - Шел бы ты, господин, куда подалее!
   Другие без особой ловкости, но и безо всякого усилия сволокли сходни. Мужик - босой, с головою, повязанной тряпицею, - соскочил на пристань, понатужился, выбил поленом палку, что продета была в конец, закричал:
   - На струге! Поддергивай!
   Яхта легко качнулась, между бортом и пристанью сделалась узкая полоса воды, потом полоса стала шире, погодя еще шире. Карлы закувыркались: