Герман Юрий Павлович. Россия молодая. Книга 1

   Трактирщик поклялся, что никто ничего Якобу не испортит. Все знают, что Якоб носит обеды князю не по своему желанию. А тайные агенты нынче суют свой нос повсюду, такое время, - война.
   В конце концов Якоб согласился, хоть и с неудовольствием. В кухне повар положил в миску кусок жареной баранины с чесноком и завернул в салфетку два пирога.
   - Не мало ли? - спросил Якоб.
   - Пусть скажет спасибо за то, что я не кормлю его ячменной похлебкой! - сказал повар. - Я добрый швед, и мне противно думать, что этот московит жиреет на еде, которая готовится моими руками...
   - Но все-таки он платит большие деньги! - возразил Якоб.
   Это было неосторожно. Повар швырнул шумовку и обернулся к Якобу.
   - Как я посмотрю, агент недаром сюда приходил! - крикнул он. - Слишком уж ты заступаешься за этого князя. А ему место на эшафоте, да, да, по нем давно скучает папаша Фредерик, да и по тебе тоже. Вы с этим князем, наверное, снюхались, он тебе платит русским золотом, а ты ему рассказываешь все, что тебе удается узнать...
   - А тебе завидно? Ты сам бы охотно нанялся за золото, да тебя никто не берет...
   Повар сделал шаг к Якобу. Тот стоял неподвижно, усмехаясь и глядя на повара своими упрямыми, потемневшими вдруг глазами.
   - Проваливай! - велел повар. - Проваливай, а то у меня дрожат руки от бешенства. Уходи сейчас же...
   - Осел! - сказал Якоб. - Осел, вот ты кто! Старый дурак...
   Он вышел из кухни.
   Возле дома его никто не поджидал, как бывало в последние дни, и он вздохнул с облегчением. По дороге в мелочной лавке подручный трактирщика купил стопу наилучшей бумаги, связку перьев и бутылку водки. На крыльце сырого и гнилого дома, в котором содержался русский резидент князь Хилков, два пристава играли в кости. Якоб вежливо поздоровался и похвалил погоду, но приставы ответили очень коротко и уставились на него так, будто видели его в первый раз.
   - Я вам принес презент! - произнес Якоб.
   - Можешь сам пить свою водку! - ответил старший пристав.
   - Да, можешь сам ее вылакать! - подтвердил второй и отодвинул от себя бутылку, но так, чтобы она не упала с крыльца и не разбилась.
   - О! - воскликнул подручный трактирщика. - Разве я в чем-нибудь провинился? Или водка, которую я приношу, недостаточно хороша? Или ее мало?
   Оба пристава переглянулись, и тот, что был помоложе, сказал сурово:
   - Отнеси обед и проваливай поскорее! Нечего тебе там рассиживаться!
   "И эти предупреждены! - подумал Якоб. - Плохи мои дела. Я на свободе последние часы. А уж если схватят - тогда прямо в лапы к папаше Фредерику".
   Когда Якоб вошел, Хилков, держа в левой руке потухшую трубку, диктовал секретарю русского посольства Малкиеву:
   - Из тамошных граждан купец, мягким товаром торговавший, Козьма Минин...
   - Минин, - повторил, макая перо в чернильницу, Малкиев...
   Андрей Яковлевич кивнул Якобу и на мгновение задумался, потом продолжил:
   - Минин, зовомый Сухорукой, встав посреди народа на площади, говорил к людям: "Видим конечное Русского государства разорение, а помощи ниоткуда не чаем, для того я вам советую и прошу - казну со всех нас до последнего имения собирать"... Написал?
   - Поспешаю! - ответил Малкиев.
   - До последнего имения собирать, жен и детей закладывать и, казну собрав, полководца нам искать, дабы с ним идти на Москву для очищения сего града нашего от ворога...
   Малкиев писал, стоя у конторки, сколоченной из грубых сосновых досок. Хилков был без парика, в камзоле из мягкой кожи, шея была повязана теплым фуляром: князю опять недомогалось, и мешки под глазами сделались еще тяжелее, чем раньше. Было видно, что он совсем расхворался. Пока он диктовал, Якоб думал о том, как трудно будет нынче сказать Андрею Яковлевичу, что он собирается покинуть Стокгольм и что князю придется остаться без его помощи...
   - Ну, иди, Малкиев, - сказал князь секретарю, - иди, дружок, много нынче натрудились мы с тобой, отдохни покуда...
   Секретарь посольства поклонился, пошел к двери. Его лицо чем-то не понравилось Якобу, он проводил его недоверчивым взглядом и повернулся к Хилкову.
   - Откудова сей господин здесь?
   - Отпросился ко мне помогать делу моему...
   - Знает много?
   - Откуда же ему знать, когда он и в летописи не заглядывал. Говорю я, он пишет. Надо временем, дружок, пользоваться с поспешностью, ибо грозит король упечь нас на сидение в подвал крепости некой в городе Вестерас и будто назначено мне заключение одиночное...
   - Одному вам?
   - Будто так. Вчерашнего дни был от короля здесь посланец. Именем государя своего Карла Двенадцатого говорил мне различные кумплименты и сулил, коли я лютеранство приму, место при Карле - советником королевским по делам Московии...
   - Ну?
   - Я ему, в невеселом будучи духе, некое русское ругательство сказал, а как он его не понял, то я то ругательство латинскими литерами начертал и вручил в руки. А нынче уж поутру совсем худо сделалось, сулят мне великий Карлы вашего гнев...
   И, махнув рукою, Хилков добавил беспечно:
   - Да шут с ним, с Карлой. О другом толковать будем...
   - О чем? - улыбаясь спросил Якоб.
   Об отъезде надо было сказать сразу, но Якоб все не решался, молча слушал сетования Хилкова на то, что под рукою нет тех заметок и списков летописей, которые скопил он в Москве, а память нынче не все хранит.
   - Веришь ли, - сердито посмеиваясь, говорил Андрей Яковлевич, - по ночам все един сон вижу, прискучило, а не отвязаться: будто получил из Москвы от старого своего учителя Полуектова Родиона Кирилловича нужные мне списки летописей. И так мне на душе легко, так славно, будто праздник какой. А проснешься - худо, проснешься - знаешь: теперь не получить, теперь долго не получить. Писал в королевскую канцелярию, просил некоторые наши книги - ответили высокомерным отказом. А годы идут, сколь еще война продлится, - суди сам, весело ли жить бездеятельно, запертым под караулом.
   С трудом шагая опухшими ногами по гнилым половицам, сунув руки в широкие рукава теплой фуфайки, поеживаясь от озноба, Хилков твердым голосом говорил, что единственное, благодаря чему он живет и еще надеется пожить малость, есть писание труда "Ядро российской истории", но что каждый день встает все больше и больше преград, с которыми сил не хватает справляться. Прошел нынче слух, что его, Андрея Яковлевича, непременно лишат перьев, чернил, бумаги, - на чем тогда писать дальше? А книга вовсе не закончена, написано пока не все и даже не перебелено...
   - Бумага вот, тут много! - сказал Якоб, кладя на стол стопу. - Надолго хватит!
   - Много не велено держать, - ответил Хилков, - ругаться, поди, будут...
   - Спрятать надо, рассовать по разным углам, чтобы не вместе была...
   Хилков вдруг с подозрением взглянул на Якоба.
   - Значит, более не принесешь? - спросил он тихо.
   - Не принесу.
   Они помолчали. Да и трудно клеится разговор, когда один из друзей уезжает, а другой остается.
   Якоб коротко рассказал о своих планах.
   - Ну, когда так, - строго заговорил Хилков, - в Копенгагене увидишь Измайлова. Скажи ему моим именем, да что моим! Не для себя, я чай, делаю, пусть отыщет здесь каких ни есть сребролюбцев, даст им денег, дабы писать мне не запрещали. А коли сам сробеет, на Москву пусть отпишет.
   - Понял, - сказал Якоб и поднялся.
   - С чего заспешил уходить?
   - Более нельзя мне здесь оставаться, - сказал Якоб. - Не сегодня-завтра схватят. Проведали чего-то или просто опасаются - не знаю, но только присматриваются...
   Хилков усмехнулся:
   - Упреждал я тебя, милого друга, не ожгись! Смел больно и повсюду все сам делаешь. И на галеры, и письма тайные, и по городам - где какие корабли строятся, и по пушечному литью...
   Якоб ответил упрямо:
   - Коли война, так не помедлишь. И то сколь много времени делал безбоязненно: видно - пора, отгулял свое по королевству шведскому.
   Андрей Яковлевич разгладил седеющие усы, сел рядом с Якобом, обнял его за плечи, сказал душевным голосом:
   - Имена не запоминай, скажи просто - консилия. Так-то, друг добрый... Скажи еще: завидовал, дескать, Андрей Яковлевич галерным каторжанам. Из них кто посмелее - бежит, Хилкову же не убежать никак, два пристава - днем, четыре - ночью, да решетки, да от короля указ - беречь неусыпно под страхом смерти. Ну и ноги пухнут... Засим прощай, молодец. Был ты мне другом, много помог, много славных минут, да и часов, провели мы вместе...
   Андрей Яковлевич взял Якоба ладонями за щеки, поцеловал. Якоб заговорил, сдерживая волнение:
   - Вы пребывайте в спокойствии, Андрей Яковлевич. Я все, как вы велели, сделаю. Ничего не забуду. И еще скажу: никогда не забуду, как рассказывали вы мне краткие повести об истории российской, как отвечали на вопросы мои, которых такое множество я задавал, как последние деньги свои давали мне для несчастных пленных.
   - Ну-ну, - остановил Хилков. - Еще чего, - русский русскому на чужбине не поможет, тогда, брат, и свету конец. Иди. Прощай. Спасибо за все, что делал!
   Когда Якоб был уже у двери и даже взялся рукою за скобу, Хилков вдруг окликнул его:
   - Стой, погоди!
   - Стою!
   Он обернулся. Князь, улыбаясь, молчал...
   - Что вы, Андрей Яковлевич?
   - Последнюю цыдулю, что от меня отправлял, тайную, не ведаешь?
   - Не знаю, князь.
   - То-то, что не знаешь. Умная цыдуля, пригодится, я чай, нашим. Об лоцмане там речь идет. Дабы доброго лоцмана отыскали...
   - Какого лоцмана?
   - Узнаешь со временем. Ах, досадно мне, дружок! Ты знать все будешь, а я здесь ничего не узнаю. Ну, прощай, иди...
   Якоб вышел, спустился с крыльца, вежливо дважды поклонился приставам, сказал на всякий случай, что завтра, когда принесет князю обед, захватит с собою не водку, а рому, и отправился домой.
   Трактирщик, дядюшка Грейс, дремал в своем кресле. Открыв один глаз, он спросил:
   - А может быть, ты, парень, еще раздумаешь и останешься?
   Якоб не ответил.
   - Если ты останешься, я тебя возьму. Но за ту же плату...
   - Если бы заплатили побольше...
   - Неблагодарная тварь...
   Молча сложил Якоб в сундучок белье, пару будничного платья, теплую фуфайку, башмаки на деревянных подошвах и, надев свой праздничный красный кафтан, спустился с сундучком подмышкой по скрипучим ступеням. У него было еще много дела нынче.
   Прежде всего на железном рынке он купил три маленьких напильника, полдюжины матросских ножей и дюжину испанских стилетов. В тихом месте, у моря, он туго стянул все свои покупки бечевкой, бережно привязал к оружию заранее приготовленное письмо и замотал все вместе тряпкой. Потом, захватив несколько бутылок рому, Якоб отправился на галерную пристань и спросил у голландца-надсмотрщика, на борту ли капитан Альстрем.
   Альстрем был на борту.
   Якоб поднялся по трапу, громко поздоровался с комитом Сигге и закричал ему, словно глухому:
   - Теперь и я моряк, гере Сигге. Больше я не слуга в трактире.
   Сигге принял эту новость равнодушно, но кое-кто из шиурмы поднял голову. Якоб пошел дальше, к капитанской каюте. На пути его - снизу, со скамей, где были прикованы каторжане, - поднялась рука с раскрытой ладонью, а у Якоба как раз в это мгновение расстегнулась пряжка на башмаке. Он нагнулся и пошел дальше уже без свертка - только с сундучком.
   Капитан Альстрем поблагодарил за ром и со своей стороны высказал пожелание помочь молодому человеку на его новом пути.
   - Я знаю эконома на эскадре, - сказал он, - эконом нуждается в опытном помощнике адмиральского буфетчика.
   И Альстрем написал Якобу, который словно забыл о долге капитана трактирщику, записку к эконому эскадры.
   - Теперь встретимся в море! - сказал Якоб, прощаясь.
   - К сожалению, мы нынче уходим в Ревель! - сказал капитан. - У нас разные дороги...
   Рекомендации Альстрема и лейтенанта Улофа Бремса пригодились, и в этот же день Якоб уже числился помощником адмиральского буфетчика на флагманском корабле "Корона". Теперь он был почти уверен, что агенты короля потеряли его след. Мало ли людей по имени Якоб служат в королевском флоте, а фамилию он себе придумал. Скорее бы в море!
   - Ну, да у тебя золотые руки! - говорил буфетчик, глядя, как Якоб готовит посуду для завтрака шаутбенахта. - Ты понимаешь толк в этом деле. А я был обер-шенком в некоем баронском доме, но обер-шенк только подает вина, как тебе известно, здесь же надо сервировать стол и заботиться еще о том, чтобы шаутбенахту понравилась еда. А к нему нынче приехала из Упсалы молодая жена; ты можешь себе представить - этот старый черт женился на молоденькой. Вот она и вьет из него веревки... Пошел даже такой слух, что она отправится с нами на бой китов...
   - Женщина - на бой китов? - удивился Якоб.
   - Женщина! - передразнил его адмиральский буфетчик. - Но какая женщина! Впрочем, ты сам увидишь, что она такое - фру Юленшерна.
   Якоб увидел ее, когда вносил серебряные тарелки в адмиральские покои. Вся розовая, с огромным узлом волос ниже затылка, супруга шаутбенахта сидела на адмиральском столе, покрытом зеленым сукном, и, высоко держа в обнаженной руке гроздь винограда, веселилась, глядя, как ярл Эрик Юленшерна подпрыгивает, словно собачонка, которую дразнят вкусной косточкой.
   - Вон! - крикнул шаутбенахт, повернувшись на скрип двери.
   - Нет, пусть войдет сюда! - сказала фру Юленшерна. - Я хочу знать всех на моем корабле. Ты - слуга?
   Якоб поклонился.
   - Ты постараешься, чтобы мне было удобно и весело во время путешествия? Ты будешь мне угождать?
   Якоб поклонился опять.
   - Очень хорошо! - похвалила фру Юленшерна. - А ваш адмирал говорит, что все здесь грубы, неотесанны и злы, как дьяволы. Он еще говорит, что женщина на корабле приносит несчастье в бою. Но о каком сражении может идти речь, если вы отправляетесь бить китов. А я никогда не видела, как их бьют...
   - Иди! - приказал Юленшерна, наступая на Якоба.
   - И чтобы завтрак был вкусный! - крикнула вдогонку фру Юленшерна.
   Закрывая двери, он слышал, как фру говорила шаутбенахту:
   - Ах, вы, кажется, надулись, мой грозный муж? Быть может, вы хотите повесить меня, как вы вешаете ваших матросов? Или наказать кнутом?
   В буфетной Якоб сказал:
   - Я много лет работал в трактирах и видел таких девиц не раз. Но чтобы эдакая командовала адмиралом - тут есть чему удивляться.
   Адмиральский буфетчик засмеялся.
   - Дочь графа Пипера ты называешь трактирной девкой?..
   - Она дочь графа Пипера?
   - И единственная притом.
   Вечером в адмиральской каюте было весело: два лейтенанта и эконом эскадры аккомпанировали фру Юленшерне на скрипках и лютне. В открытые настежь окна лилась музыка и новая трогательная песенка, написанная другом короля - пиитом Хольмстремом - по случаю смерти королевского пса - Помпе.
   Помпе, верный слуга короля,
   Спал каждую ночь в постели короля,
   Наконец, усталый от лет и происшествий,
   Он умер у ног короля...
   Матросы на юте, артиллеристы на гон-деке, солдаты на галереях перемигивались, слушали красивый, нежный голос супруги шаутбенахта.
   Многие милые и прекрасные девушки
   Хотели бы жить как Помпе,
   Многие герои бы стремились
   Иметь счастье умереть как Помпе...
   В адмиральской каюте захлопали в ладоши, закричали "браво"; матросы, сидя на бухтах канатов, загоготали.
   - Ловко сказано, - произнес один. - Умереть, как собака, у ног короля, - вот, оказывается, чего мне только не хватает...
   - Так то ведь - для героев! - сказал другой. - А ты, брат, всего-навсего - Швабра.
   Внизу засвистела дудка, запел рожок.
   - Эге! - сказал Швабра. - Похоже на то, что придется поработать.
   Рожок запел во второй раз. Подошел лейтенант с хлыстом, гаркнул, замахнувшись:
   - А вы тут оглохли?
   Боцман кричал врастяжку:
   - Ста-а-ановись!
   К флагманскому кораблю швартовались малые суда, груженные ящиками пороха, ядрами в лозовых корзинах, запасными пушечными станками. Артиллеристы тянули огромные парусиновые рукава от крюйт-камеры к фор-люку - пороховые припасы могли взорваться от случайной искры. На шканцах ударил барабан - под страхом смерти тушить все огни на корабле. В камбузе дежурный по фитилю залил очаг. У корабельного запала, всегда горящего посередине кадки с водою, встали караульные с короткими копьями. Матросы спешно выколачивали из трубок пепел. Вахтенный лейтенант бил в зубы всех, кто заставлял его ждать...
   У трапа в крюйт-камеру трижды ударили в колокол. Швабра, выбирая гордень сей-тали, пригрозился:
   - Ну, гере китовый царь, берегись! Достанется тебе, бедняге...
   5. ФРУ ЮЛЕНШЕРНА
   Раздеваясь, Маргрет спросила у мужа:
   - А как вас собрались колесовать? Это было очень страшно? Вы мне никогда об этом не рассказывали...
   Шаутбенахт ответил кислым голосом:
   - Бог знает что вам приходит в голову...
   - Вы много пролили христианской крови, когда были пиратом? - опять спросила фру Юленшерна.
   Он возвел глаза кверху, как бы прося заступничества у бога.
   - Много?
   И зевнула:
   - Никогда не думала, что бывает такая скука...
   - Мне некогда скучать, дорогая, - произнес ярл Юленшерна. - У меня много дел...
   - Да, у вас у всех государственные дела...
   Она сбросила туфли и потянулась:
   - Вы, конечно, ничего не замечаете, вы стары, вам все это неинтересно. А я так скучаю, просто не могу жить. Каждый день король подписывает указы один глупее другого. Почему, например, свадьба не может продолжаться более двух дней? Почему дворянину нельзя позвать в гости более двенадцати персон сразу? Почему нельзя устраивать балы, фейерверки, красивые охоты с егерями? Почему?
   Ярл ответил твердо:
   - Потому что деньги нужны для войны, а ваше дворянство готово пустить по ветру все золото страны...
   Он, кряхтя, стащил с лысой головы парик с косичкой, напялил его на болванку, бережно огладил и натянул на лысину полотняный ночной колпак с кисточкой.
   - Королю-то все можно! - продолжала Маргрет, бросив на мужа косой, быстрый, брезгливый взгляд. - Я-то хорошо помню, как весь Стокгольм ходуном ходил от его забав, когда он со своими молодыми разбойниками рубил на улицах баранов и травил волкодавами честных людей...
   - То была молодость, - пожевав губами, сказал шаутбенахт. - Теперь его величество серьезен и полон величайших замыслов. Европа будет принадлежать Швеции, вы можете в этом быть совершенно уверены...
   - Да?
   - Да, дорогая...
   Он надел парчовый халат и пополоскал рот душистой водою.
   - Король мудр и скромен, - сказал Юленшерна. - А скромность есть величайшая добродетель...
   - Он ест простую солдатскую пищу! - засмеялась Маргрет. - Боже, как мне надоели эти глупые россказни. Вы, ярл, наверное забыли, что я не деревенская девушка, а урожденная графиня Пипер и кое-что понимаю с детства. Скромные вкусы Карла стоят Швеции не меньше, нежели роскошь Людовика - французам... Так говорит мой отец, а он достаточно знает... Принесите мне грушу!
   Ярл принес блюдо с фруктами, но фру Юленшерна вдруг захотела сыру. Юленшерна опять ушел. Она легла в постель, распустила косы, посмотрелась в ручное зеркало, сделала себе гримаску. Было слышно, как шаутбенахт требует у буфетчика сыра. На юте забегали, блоки заскрипели, буфетчик на адмиральском вельботе отправился за сыром в Стокгольм. Шаутбенахт, кряхтя, лег рядом с женой. От нее пахло вином. Ярл закрыл глаза, ему хотелось спать. Он знал: если сейчас не заснет - начнется бессонница. Фру Юленшерна наклонилась над ним, сдернула ночной колпак, пошлепала по лысине:
   - У вас голова, как у младенца, в пуху... Вы были блондином или шатеном? Расскажите, коль скоро этого нельзя увидеть... Должна же я знать...
   - Вряд ли это теперь имеет значение! - ответил шаутбенахт серьезно и грустно.
   Она посмотрела на него беспокойным взглядом, притворилась, что засыпает. Юленшерна покосился на нее и увидел, что она белыми пальцами перебирает косу и ее большой рот сердито улыбается.
   Через несколько минут Маргрет осторожно поднялась с постели, надела теплый, на гагачьем пуху, халат, крытый серебряной парчой, накинула на плечи тонкий толедский платок и, распахнув дверь, вышла на галерею адмиральской каюты.
   В гавани, словно светляки, сновали грузовые суда, пели рожки, били колокола. На баркасах везли к кораблям пьяных солдат, грубыми глотками они орали непристойные песни. Далеко в ночном тумане едва поблескивали огни Стокгольма.
   Фру Юленшерна ударом ноги разбудила спящую в каморке чернокожую девушку-рабыню, подаренную ей отцом, и велела принести на галерею бутылку старого бордоского вина и сыру. Девушка тотчас же появилась с подносом. Тогда ей было велено позвать сюда сейчас же гере полковника Джеймса. Тот пришел запыхавшись, испуганный, не поняв, что его потребовал к себе не адмирал, а фру Юленшерна.
   - Гере полковник, - сказала Маргрет, - вы долго были в Архангельске и все там знаете...
   - О да, я вполне им насладился! - сказал Джеймс, успокаиваясь и веселея при виде доброго вина, хрустальных бокалов и красивой супруги ярла шаутбенахта. - Я знаю Архангельск...
   - Вот я и хочу говорить с вами об этом городе...
   Полковник поклонился.
   - Вы должны мне рассказать об иностранцах, которые там жили. Московиты мне неинтересны.
   Джеймс начал говорить. Он умел рассказывать бархатистым голосом, делая изящные жесты правой рукой. Рассказывая, он учтиво улыбался. Но несмотря на все старания Джеймса, Маргрет слушала его невнимательно. Ей не было никакого дела ни до денег консула Мартуса, ни до красноречия пастора Фрича, ни до негоциантских хитростей живущих в Архангельске иностранных купцов.
   - Есть ли там хоть хороший лекарь? - спросила она вдруг, поднеся ко рту ломтик сыру.
   Полковник быстро взглянул на Маргрет и вспомнил некоторые слухи о тайном агенте короля в Архангельске. Погодя он ответил значительно:
   - В мое время там был лекарем некто Дес-Фонтейнес, Ларс - так его звали. Ларс Дес-Фонтейнес...
   - Расскажите мне про него все, что знаете...
   - Но я знаю очень мало! - возразил полковник.
   - Мне будет интересно и это...
   Она разлила вино в бокалы. И, помолчав, сказала:
   - Он теперь опять в Архангельске. Мы были друзьями в нежные годы детства, но очень, очень давно не виделись. Рассказывайте...
   6. К ПОХОДУ!
   Утром капитаны кораблей докладывали флагману о том, что амбаркация, иначе - посадка войск на суда эскадры, закончена благополучно. Происшествий особых не было. Только на корабле "Справедливый гнев" оборвался трап, и четыре пьяных солдата утонули.
   Шаутбенахт кивнул головой.
   После докладов шаутбенахт объявил приказ о перемещении капитанов. Уркварт, как опытнейший шхипер, знающий Белое море, был назначен командовать "Короной". Голголсен направлялся на "Злого медведя". Лейтенант Улоф Бремс шел капитаном на "Справедливом гневе", яхту "Ароматный цветок" флагман поручил лейтенанту Юхану Морату. На других кораблях эскадры все сохранялось попрежнему.
   - Где мне надлежит иметь постоянное местопребывание? - спросил полковник Джеймс.
   - На "Короне", - ответил шаутбенахт. - Вам отведено помещение, соответствующее вашему воинскому званию.
   Полковник поклонился.
   - Можно ли спускать людей на берег? - спросил Голголсен.
   - Нет, - ответил шаутбенахт.
   - Скоро ли мы поставим паруса? - спросил лейтенант Улоф Бремс.
   - Вы их поставите, когда получите от меня приказ! - сурово ответил шаутбенахт.
   Улоф Бремс покраснел пятнами.
   К завтраку на "Корону" прибыл государственный секретарь и отец фру Юленшерны граф Пипер, только что приехавший из Польши от доблестных войск короля Карла. Его величество приказал Пиперу принудить "этих олухов из государственного совета" к тому, чтобы на ведение войны деньги отпускались безотказно. В совете не оказалось ни одного смельчака, который посмел бы возразить государственному секретарю, и Пипер пребывал в очень хорошем настроении.
   Завтракали втроем - фру Юленшерна, шаутбенахт и граф Пипер.
   - Я доставил вам приказ короля! - произнес Пипер за десертом. - Вы вскроете конверт на пути в Московию, после посещения кораблями города Копенгагена...
   И он протянул Юленшерне конверт с пятью королевскими печатями.
   - Что-нибудь новое? - спросил шаутбенахт.
   - Насколько мне известно, нет. Просто церемониал овладения городом Архангельском и милости короля матросам и офицерам эскадры...
   Юленшерна спрятал конверт в железную шкатулку, повернул ключ в замке и опять опустился в свое кресло.
   - На словах его величество ничего не приказал передать?
   - Его величество государь наш король недоволен, - ответил граф Пипер. - Крайне недоволен. Вы слишком долго собираетесь...
   - Слишком долго? Напомните его величеству нашему королю, граф, что я много лет ведал нашими агентами в Московии и знаю о ней больше, чем... - он запнулся, - чем многие другие. Я хочу сбить людей с толку. Пусть они думают, что мы действительно идем промышлять китов...
   - Ни один мальчишка в королевстве не поверил этой сказке! - улыбаясь ответил Пипер. - И вы напрасно спорите, мой друг! Его величество государь наш король весьма резко выразился насчет продолжительности сборов экспедиции...
   - Как - резко?
   - Мне бы не хотелось вас огорчать, мой друг...
   - Но я должен знать мнение моего короля обо мне, граф!
   Пипер вздохнул:
   - Как вам будет угодно: его величество государь выразился в том смысле, что такой старый и упрямый осел, как вы...
   - Старый и упрямый осел?
   - Да, гере шаутбенахт. И еще его величество государь наш король изволили сказать, что даже пираты к старости делаются слишком осторожными...
   - Это все?
   - Да... - неуверенно сказал Пипер. - Впрочем, еще было сказано насчет того, что вас можно заменить...