Герман Юрий Павлович. Россия молодая. Книга 1

   Иногда к ней в избу, где мурлыча прогуливались подобранные на задворках кошки, где фырчал еж-калека, где мирно уживались слепой заяц и старый петух, заглядывал выхоженный когда-то ею рослый, плечистый, сине-багровый от студеного морского ветра рыбак, кланялся поясным поклоном, говорил:
   - Здорова будь на все четыре ветра, бабуся! Накось тебе гостинчика!
   Клал на чистый, выскобленный стол алтын, да еще алтын, да денежку, сколько было завязано в платке - столько и высыпал. Бывало и золотой клали, видела бабка и иноземные монеты. Да недолго все они удерживались у нее. Как удержать денежку, коли рядом, в избе по соседству, плачет, ливмя разливается рыбачья вдовица, нечем кормить детушек? Как удержать, когда назавтра можно привести к себе дюжину малых ребят, вымыть их в корыте с золой и песком, а за терпение и кротость, что не визжали и вели себя чинно, накормить их до отвалу крошевом мясным, жирной ушицей, пахучим пряником?
   Когда-то выхаживала она Митеньку, а еще ранее, в дальние годы, самого кормщика Рябова, после того как поморозился осенними ночами на дальнем рыбацком становище. И вот пришел к ней однажды Иван Савватеевич, распахнул дверь, молвил:
   - Здорова будь на все четыре ветра, бабуся! Накось, старушечка, гостинчика!
   Развязал кису, высыпал на стол золотые, покатились по выскобленным доскам монеты, кольца червонного золота, упали на пол жемчужины.
   - Али что недоброе сделал, Иване? - строго спросила старуха.
   Рябов усмехнулся:
   - Корабль на камни выкинулся, - сказал он, - иноземный корабль. Люди все мертвые - до единого; вот мы с рыбарями клад нашли, да к чему оно? Свечку поставил ослопную Николе-угоднику, вдовицам раздарил, погулял маненько у Тощака, бахилы себе новые справил, кафтан. Глаза теперь людям рву - вырядился, мол, Ванька Рябов...
   Он опять усмехнулся ленивой своей усмешкой.
   - Самому в хозяева идти неохота. Карбас купить, снасть, покрутчиков набрать, а? Как присоветуешь? Будет из меня хозяин?
   - Не будет, Ванечка! - скорбно сказала старуха. - Бесстыдства в тебе нету!
   - А беси толкают, - улыбаясь говорил Рябов, - сладко так уговаривают: иди, Ванюша, в хозяева, будет тебе горе горевать, вот и фарт подвалил, второй-то раз не случится...
   Он потянулся, зевнул, пошел топить баньку, а потом сидел у стола чистый, распаренный, хлебал горячую, сильно наперченную уху и говорил:
   - Пойдем в море, поглядим. Море, бабинька, от века наше поле. Будет рыба - будет и хлеб. А миросос из меня не произойдет, верно ты сказала бесстыдство для сего надобно...
   Старуха, подпершись кулаком, все кивала и вздыхала, потом вдруг на мгновение заплакала и словно бы рассердилась. Золото и каменья поделила пополам: половину на несчастненьких сирот, половину закопала в огороде для всякого опасения, мало ли какая беда падет на кормщика?
   Для своих сирот и немощных бабка Евдоха никогда ни у кого ничего не просила - такое было дано ею слово. Рыбаки ей приносили сами, кто чего мог: кто рыбки, кто денежку, кто мучицы, кто маслица. По древлему обычаю творили люди и тайную милостыню: находила бабинька у себя в сенях то добрый кус замороженной говядины, то свечей, то теплый платок.
   За приношения она никогда не благодарила.
   И не было в Беломорье человека, который не вспомнил бы ее в добрый или лихой час.
   Суровые артельные кормщики, решая трудное дело, советовались с ней и, выходя из ее хибары, кряхтели:
   - Ну, бабка! Чистый воевода! Хитрее не бывает!
   Многие семейные распри решала тоже она, и слово ее было крепким, последним, окончательным. Попы робели взгляда бабки Евдохи, язвительной ее усмешки, соленой шуточки. Купечество в рядах кланялось ей ниже, чем другим...
   5. БУДЕТ ОБЪЯВЛЕНА КОНФУЗИЯ!
   Митенька вышел, оглядел себя, порадовался на кафтанчик и пошел к дому, где жительствовали таможенные целовальники, солдаты таможенной команды и где внизу были покои господина Крыкова Афанасия Петровича - поручика таможенного войска.
   Постучав в дверь осторожно и почтительно, Митенька послушал и еще раз постучал. Ответа не было. Тогда Митенька просунул голову в горницу и, никого не увидев, вошел.
   На полу был кинут истертый ковер с кожаной подушкой - тут, видимо, поручик спал. На лавке лежали книги. Одна была открыта. Митенька прочел: "Любовь голубиная и ад чувств, пылающих в груди Пелаиды и Бертрама". От таких слов Митенька покраснел.
   В соседней горнице кто-то с силою и с наслаждением чихал, приговаривая:
   - А еще раза! А еще хорошего! А еще доброго!
   Потом чиханье прекратилось, что-то заскрежетало...
   - Господин! - негромко окликнул Митенька.
   За дверью продолжало скрежетать.
   Митенька сделал несколько коротких шагов, заглянул за дверь.
   Посреди маленькой комнаты у стола делал какую-то мелкую работу сильными, ловкими руками сам Афанасий Петрович. Лицо его, повернутое к теплому свету, светилось улыбкой, словно он радовался на свою работу; да так оно и было: вот взял он двумя пальцами что-то малое, веселое, белое, повернул перед собою и совсем обрадовался, даже причмокнул губами, но тотчас же как бы что-то заметил дурное в своем изделии, стал накалывать его шильцем, приговаривая:
   - А сие уберем мы, уберем, обчистим...
   Митенька стукнул дверью...
   Лицо Крыкова мгновенно изменилось: быстро сунув работу свою за пазуху, он прибрал ножики да шильца, прикрыл их большой ладонью и оборотился к Митеньке, неприязненно поджимая губы:
   - Ты это? За каким делом? Для чего безо всякого, спросу ломишься? Не удивительно ли, что спокою не имею даже в доме своем ни единой минуты? Отчего так?
   Митенька заробел, вспыхнул, понес пустяки, как всегда, когда обижали.
   Поручик постукивал ногою, светлые его глаза смотрели мимо юноши, под тонкою кожею, как у многих двинян, горел яркий румянец. Сердито сказал:
   - Говори дело, будет вздоры болтать...
   - Как вы спрашивать изволите, так я и отвечаю! - молвил Митенька, взяв себя в руки. - А дело мое вот такое...
   - Ты сядь! - велел поручик.
   Митенька не сел, обиженный.
   Поручик слушал внимательно, смотрел прямо в глаза, все крепче поджимая губы, все жестче поколачивая ботфортом.
   - Все сказал?
   - Все.
   - Почему ко мне пришел?
   - Бабинька Евдоха послала.
   В глазах Крыкова мелькнула искра, но, словно бы стыдясь ее, он отворотился, сдернул с деревянного крюка кафтан, опоясался шарфом, крикнул денщику бить сбор. Во дворе ударил барабан, денщик тотчас же прибежал за ключами...
   - Прах вас забери! - рассердился поручик. - Надоели мне ключи ваши...
   И объяснил Митеньке:
   - Коли ключом не запирать, разбегутся солдаты мои таможенные. Полковник тут нынче - Снивин; которые деньги от казны на пропитание идут все забирает. Вот солдаты и кормятся, где кто может...
   Наверху забегали, опять скрипнула дверь, вошел босой капрал Еропкин, спросил:
   - Как прикажешь, Афанасий Петрович, идти али не идти? Я вчерашнего дни сапоги отдал - подметки подкинуть, прохудились вовсе. Как быть-то?
   Афанасий Петрович в раздумье почесал голову:
   - Подкинуть, подкинуть! Бери вот мои, спробуй!
   Капрал Еропкин заскакал по горнице, натягивая поручиков сапог. Натянул с грехом пополам. Обещал:
   - Дойду!
   - То-то! Строй ребят!
   Во дворе капрал закричал зверским голосом:
   - Поторапливайся, мужики, до ночи не управитесь!
   Афанасий Петрович невесело говорил Митеньке:
   - Разве так службу цареву править можно? Ни тебе мушкетов справных, ни тебе багинетов, ни пороху, ни олова, ну, ничегошеньки! Раздетые, разутые, кое время кормовые деньги не идут. Что я с них спросить могу, с солдат моих? А ребята золотые. Стоит над нами начальник - иноземец майор Джеймс. Как придет, так всех в зубы, что кровищи прольет, что зубов повышибает, а для чего? Вид, мол, не тот! Да где ж им вида набраться, когда полковник Снивин весь ихний вид в своей кубышке держит и никому не показывает...
   Вышли, как надо, с маленьким знаменем - прапорцем и под барабанный бой. Перед воротами построились: первым Крыков при шпаге, за ним капрал с барабаном, далее в рядочек три солдата, отдельно Митенька. Барабан бил дробно, солдаты пылили сапогами, сзади бежали мальчишки голопузые, свистели, делали рожи.
   Шхипер Уркварт на палубе, под тентом, чтобы не напекло голову, писал реестры; конвой Гаррит Коост - голый до пояса, волосатый - пил лимонную воду, сидел над шахматной доской. Уркварт, пописав, смотрел на шахматную доску сладкими глазами, склонив голову набок, вдруг переставлял фигуру и опять писал. Коост пугался, кусал ус...
   Увидев Крыкова с барабанщиком, с капралом, под развевающимся прапорцем, Уркварт поднялся и пошел навстречу без улыбки, щуря глаз.
   Не дав шхиперу сказать ни слова, Крыков велел Митеньке переводить: нынче ночью силою взят кормщик Рябов Иван, того кормщика надобно выдать добром, а коли-де сей кормщик не будет нынче же тут, перед очами поручика, то он, Крыков, объявит шхиперу превеликую конфузию и обозначит сей корабль воровским.
   Митенька, заикаясь от волнения, перевел.
   Уркварт посмотрел на него внимательно - узнал, еще сощурил один глаз и, поигрывая толстой, крепенькой ножкой в башмаке с бантом, молвил:
   - К превеликому моему сожалению, конфузию получил вчерашнего дня от меня сам господин поручик; и достойно удивления, что сия конфузия не охладила боевой пыл моего друга господина Крыкова. Придется мне посетить самого господина воеводу с просьбой о заступничестве, ибо так более не может продолжаться. Что же касается до лоцмана Ивана, то он, действительно, нанялся ко мне на службу, но сбежал вместе с сим достойнейшим молодым человеком, - шхипер кивком головы показал на Митеньку, - сбежал, несмотря на то, что его начальник - святой отец - успел получить хорошие деньги в виде задатка. Предполагаю, что в нравах московитов поступать именно так...
   Крыков не дал Митеньке перевести до конца, перебил его:
   - Скажи сей падали, - багровея, произнес он, - что не ему, вору сытому, порочить и бесчестить Московию и что коли он, мурло жирное, еще хоть едино слово тявкнет об сем предмете, то я его насквозь шпагой проткну и в воду сброшу... Так и скажи... Стой, погоди, не говори...
   Он подумал, охладился и велел переводить другое:
   - За то серебро фальшивое, что было у него спрятано в бочках под краской, нет ему веры теперь ни в чем и не будет, доколе я тут государеву службу правлю...
   Митенька перевел.
   - Нет большей мерзости, нежели неведающему, безвинному заплатить за труд его деньгой, которая на сильном огне расплавлена будет и трударю в глотку влита, а за что? За его, шхипера, сладкое житье. Переведи!
   Толмач перевел.
   - Пусть корабельного кормщика Рябова Ивана поставит сюда перед нами.
   - Здесь нет Ивана Рябова! - склонив голову набок, улыбаясь с превосходством и гордостью, ответил Уркварт.
   - Ан есть! - воскликнул Крыков и велел бить в барабан.
   Капрал ударил обеими палочками дробь. У Крыкова глаза блеснули, как у хорошего охотника. Он вытянул шею, огляделся, раздумывая, и хотел было идти, как вдруг шхипер опять негромко заговорил:
   - Сударь, - сказал он, - поступок ваш по меньшей мере негостеприимен, и, как это мне ни прискорбно, я делаю вам пропозицию и предупреждение: город Архангельский ждет царя Петра, и его величеству будет принесена моя жалоба на незаконный вторичный досмотр моего корабля.
   Митенька перевел.
   - Пропозицию? - переспросил Крыков.
   - Пропозицию! - подтвердил Митенька.
   - Пусть делает мне пропозицию, коли я Рябова не отыщу, а коли отыщу, так пусть помнит: будет объявлена конфузия.
   6. ЛЮДЬМИ НЕ ТОРГУЕМ!
   Таможенные солдаты стояли и на шканцах, и на корме, и на юте "Золотого облака". У трапа капрал с прапорцем в руке поплевывал в воду.
   Боцман дель Роблес шепотом сказал шхиперу Уркварту:
   - Этого проклятого московита можно заколоть, и тогда никто ничего никогда не узнает...
   - А куда вы спрячете тело, мой друг?
   Боцман подумал:
   - Тело можно бросить в Двину, привязав к ногам тяжесть...
   - И никто ничего не заметит?
   Дель Роблес вздохнул.
   - Вздохами делу не поможешь! - сказал сухо Уркварт. - Мне, быть может, удастся от всего отпереться, но вы, мой друг, должны быть готовы к тому, что в Московию вам больше не ходить...
   Дель Роблес криво усмехнулся.
   Уже наступил вечер. Крыков все еще выстукивал корабельные переборки искал тайник. Два солдата, потные от духоты, рылись в трюмах - проверяли товары, выстукивали бочки, ящики, переворачивали кули. Иноземные корабельщики глядели, посмеиваясь.
   К ночи Крыков нашел Рябова в хитром тайнике, построенном под бочками с пресной водой. Ящик был обит изнутри войлоком, чтобы не слышно было ни жалоб, ни стонов, ни воплей. Рябов лежал почти без памяти, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту.
   Перерезав ножом веревки, Афанасий Петрович напоил кормщика водой, обтер своим платком его потное лицо, молча похлопал по плечу и вывел на палубу, на ту самую палубу, где так недавно шхипер говорил высокие слова о прекрасном русском лоцмане. Митенька, плача и не стыдясь слез, бросился навстречу. Рябов часто дышал, широко раскрывая израненный, кровоточащий рот.
   - Ну, пропозиция! - громко сказал Крыков. - Переводи ему, Митрий! Объявляется кораблю сему конфузия, у трапа ставятся наши часовые, кормить тех часовых за деньги шхипера, никому ни на корабль, ни с корабля ходу нет и быть впредь не может.
   - Вот как? - спросил Уркварт.
   - Да уж так, - сказал Крыков.
   - Но я совершенно, не виноват! - сказал Уркварт. - Мой боцман повздорил с вашим лоцманом и жестоко пошутил над ним. Может ли шхипер отвечать за поступки своих людей?
   - Коли не может, так научится! - сказал Крыков. - Коли в других землях не выучили - здесь научим.
   Начальный боцман вышел вперед, сказал громко, показывая рукой на Рябова:
   - Сей человек - наш человек. За него заплачены мной большие деньги, на что шхипер имеет форменную расписку. Вы не смеете уводить сего человека, проданного нам в матросы, а коли уведете - мы пойдем к вашему царю. Мы купили сего человека...
   Крыков побледнел, сжал эфес шпаги, крикнул:
   - Вы можете купить живую рысь, росомаху или волка. Но сего славного лоцмана вы не получите, ибо людьми мы не торгуем!
   - Разве? - спросил Уркварт. - А многие мои друзья покупали себе людей на Москве и в других городах. Вот и мы купили вашего лоцмана, а вы его забрали у нас силой. Мы пожалуемся его величеству, и вас за это не наградят...
   Он повернулся спиной к поручику, выказывая ему полное пренебрежение.
   Через малое время Крыков, Рябов и Митенька уже были на берегу. Солдаты остались караулить корабль. Вечер был душный, небо заволакивало, Двина лежала совсем неподвижная, серая, листы на березах не шевелились...
   - Спасибо, Афанасий Петрович! - с трудом сказал Рябов. - Никогда не забуду. Пропал бы я без тебя.
   Он не смотрел на Крыкова, не привык благодарить. Крыков тоже сидел на бережку, отворотясь, - не умел слушать, когда благодарили.
   - Может, и сочтемся! - ответил Крыков.
   - Может, и сочтемся. Долг платежом на Руси красен.
   Помолчали.
   - В самой скорости прибудет сюда его величество Петр Алексеевич со товарищами, - сказал Крыков, - знаю об этом доподлинно. Идут за морскими забавами, приказано скликать всех людишек корабельного дела... Одно тебе спасение, кормщик, ждать царя. Иначе прикончат.
   - Прикончат! - спокойно согласился Рябов.
   - Больно ты нашумел нынче. Митрий сказывал, как ночью-то гуляли...
   - Нашумел! - согласился Рябов.
   - То-то, что нашумел. И келарю половину бороды повыдергал. - Крыков усмехнулся. - Не позабудет келарь бороду, не простит.
   Рябов кротко вздохнул.
   - Не простит.
   Еще помолчали.
   - Как же быть-то? - спросил Крыков. - Спрятать тебя надобно до времени, да где?
   - У вас и спрячьте! - вдруг сказал долго молчавший Митенька. - Самое святое дело в таможенном доме, сударь, никому и в голову не вскочит, что дядечка у вас находятся.
   Крыков помолчал, подумал, потом сказал:
   - Будь по-вашему. Вместе не пойдем, неладно, а вы попозже, как туча найдет, под дождичком, что ли, задами и приходите.
   Он поднялся и зашагал вдоль Двины, а Митенька с кормщиком долго еще сидели над рекой, перекидываясь по слову, по два, молчали, вновь разговаривали, думали, как жить дальше и почему так сложилась судьба.
   - Бог, видно, так велел! - смиренно сказал Митенька.
   - Бог? - спросил Рябов. - Что-то давно я об нем не слыхал, об твоем боге, - может, расскажешь?
   Митенька с испугом взглянул на Рябова и замолчал надолго.
   Вещает ложь язык врагов,
   Десница их сильна враждою,
   Уста обильны суетою...
   Ломоносов
   Не люби потаковщика - люби
   встрешника.
   Пословица
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1. ГДЕ ПРАВДА?
   Покрученный в цареву службу Афанасий Крыков сразу попал в таможенники и, не более, как в год, проявил настоящий талант в этом трудном и хитром деле. Недюжинность свою объяснял он просто: я, дескать, от батюшки обучен зверовать с малолетства, нет такой звериной выдумки, чтобы не разгадать мне ее, а купец иноземный не хитрее таежной лисы. Думать, конечно, приходится, не без того...
   Зверя, действительно, он знал, знал повадки его и привычки, и от стародавних времен, как Рябовы славились кормщиками, так Крыковы охотниками. Впрочем, род Крыковых и в море хаживал не хуже других прочих...
   Зверовали от дедов Крыковы в тундре, не страшась ни хивуса - снежной воющей бури с боковыми свистящими заметелями, ни мокрой снежной бури рянды, ни чидеги - частого дождя с холодным ветром. Под сверкающими во все небо сполохами северного сияния шли Крыковы ватагой-дружиной бить горностая - кровожадного зверька, идущего лавой, пожирающего слабых своих собратьев. Шли Крыковы долго, до заветной тропы, ставить секретные кулемки - особые снаряды, хитрые ловушки на горностаева вожака. Попался вожак в ловушку, прижало ему башку гнетом, рассыпалась, напугалась лава горностаева - один за другим попадаются зверьки в ловушку, нет над ними начальника, нет старшего!
   В те же поры ловятся в тундре куницы-желтушки - дорогие меха. Тут смотри в оба, слушай как надобно; не дан тебе талант куницу зверовать - так и придешь домой пустым. Лежит зверек в берложке, песни свои от зимней скуки поет, уркает, - тут его и рой, разрывай нору, да прежде все хода обложи крепкой сетью...
   За куницей - песец, того зверовать хаживали морем на Грумант. Чудной зверек, не каждый охотник может убить его. Увидев направленный на себя ствол мушкета или стрелу, измученный гоном зверь, бывает, не поднимается с места - лежит неподвижно, да еще Лапочками закроет морду, чтобы не видеть конец свой. Такого песца Афанасий бить не мог, как не мог ломать лапы лисенятам, чтобы вырастить лиса с целой шкурой, как не мог убить лиса ударом ноги по сердцу, чтобы продать ровный мех. Другие посмеивались, Афанасий отплевывался. Отец собрался было поучить маленько - Афанасий так повел глазами, что старик больше об этом даже не шучивал...
   Отец помер - ватага зверовщиков распалась.
   Афанасий завел себе стрельную лодочку, копье-кутило с ремнем сажень в пятьдесят, из моржовой кожи большую баклагу-бочонок и собрался зверовать моржа.
   Одному на промысел не идти: однажды нашел дружка - человека "с причиною", как тот сам про себя изъяснился. Черный, кряжистый, приземистый, с лицом, обросшим жесткою курчавою бородою, с вечно насмешливым блеском глаз под мохнатыми бровями, человек этот все более помалкивал да чему-то невесело посмеивался, а когда вдруг заговорил, Афанасий Петрович поначалу и ушам своим не поверил: весельщик его оказался беглым, да не просто беглым, а еще и пытанным за воровские скаредные слова, сказанные против боярина, да не просто сказанные, а сказанные с ножом в руке, когда Пашка Молчан нож на боярина своего князя Зубова посмел поднять. Боярин-князь своим судом приговорил его батогами бить нещадно и собрался было рвать ноздри, да преступный холоп не дураком родился - не стал своей смерти дожидаться, подкопал клеть, где сидел за караулом, и в бега...
   - Ушел? - удивился Крыков.
   - Оттого и живой...
   - Оно - так...
   Афанасий Петрович сидел в лодке, простодушно удивлялся, моргал.
   - Губы-то подбери! - велел Молчан. - Вишь, словно бы ума решился...
   - Решишься тут...
   - Тебе бояться нечего, Афанасий Петрович, коли что - ты знать не знаешь, ведать не ведаешь, - на мне не написано, беглый я али нет...
   Крыков в это время увидел моржей, что чесались на каменистом берегу. Ветер дул от зверя, Молчан навалился на весла. Крыков с тяжелым кутилом в руке замер на носу лодки. Морж-сторож дремал. Другие спали вповалку. У Афанасия раздулись ноздри, он гикнул, моржи задвигались, с мощным коротким свистом кутило врезалось стальным наконечником в зашеек моржа - самого матерого, клыкастого, жирного.
   Молчан, закусив губы, посверкивая зрачками, выбрасывал кожаный трос сажень за саженью, - морж старался под водой освободиться. Лодочку уже несло в море.
   Только к ночи справились со зверем, привели его мертвого к берегу пластать. Утром, когда хлебали кашицу, Молчан говорил:
   - Ни един человек на свете не знает, кто я и откудова. Неведомо мне и самому, с чего я тебе открылся. С того ли, что ты меня не покрутчиком, а товарищем взял, с того ли, что шапка на мне твоя, с того ли, что прост ты, и душе моей ладно с тобой, словно в перине... Слушай далее! Не один я таков в Архангельском городе, да в Холмогорах, да иных займищах ваших. Много здесь беглого люда...
   Крыков слушал молча. Про кашицу он забыл - смотрел в строгие глаза Молчана, сердце обливалось кровью, словно медленной вереницей проходили перед ним люди, о которых говорил Пашка.
   - Чего похощат, то с нами и делают ироды, - говорил Молчан. Поклонишься не так - бит будешь на боярской конюшне смертно. Земля не уродила - кнуты, оброк не сполна в боярский амбар привез - батоги, ребра ломают, на виску вздергивают, последнюю деньгу из-за щеки рвут клещами. Девок наших к себе во дворы волокут, бесчестят; приглянется какая - из-под венца честного уведут, потом - на дальний скотный двор...
   Молчан скрежетнул зубами, сломал палку об колено, швырнул в костер.
   - Где правда? Как искать ее, как человеку жить?
   - Где ж они, твои беглые? - спросил Крыков.
   - Повсюду. Покрутчиками идут за какую хошь цену, за прокорм. В весельщики ли, в наживщики ли, все им едино. По дальним скитам бегут - в служники. Покуда сил хватает, бредет с котомочкой, с лыковой; потом отлежится, ягодок поест, грибов, потом где ни есть - на озерце али у моря избу справит, хибару али землянку...
   - Откуда же идут?
   - С Москвы да с Костромы, с Калуги да с Вязьмы, с Курска да с Ярославля...
   - И все сюда?
   - Зачем все. И на Дон идут, и на Волгу-матушку, в низовья, и за Великий Камень...
   - А коли споймают?
   Молчан невесело усмехнулся:
   - Споймают? Тогда добра не жди...
   Он зачерпнул кашицы, пожевал, потом посоветовал:
   - Покушай-ка, пока не вовсе простыла...
   Доели кашу молча, собрали снаряды, погрузились, поплыли к городу. Афанасий Петрович был задумчив, невесел, рассеян. С этого случая подружился он с Молчаном и подолгу с ним беседовал. А осенью Афанасий Петрович встал на службу при таможенном поручике - иноземце господине Джеймсе.
   2. БИТЬ НЕЩАДНО, ПОКА НЕ ЗАКРИЧИТ!
   Господин Джеймс копил деньги на приобретение патента для воинского чина у себя в королевстве аглицком. Для этого ему надлежало прослужить московитам еще шесть лет. Этот срок он сокращал поборами, взятками и всяческим лихоимством, да еще тем, что старался жить в далеком городе Архангельске со всеми удобствами, ни в чем решительно себе не отказывая. Он много спал, подолгу играл на лютне, занимался с ученою собачкою, читал библию и для препровождения времени приглашал к себе иногда девиц, с которыми щелкал каленые орехи и играл в галантные игры. Изрядное время уходило у Джеймса также на возню со своею наружностью: особой кисточкой из твердого волоса он подрисовывал свои рыжие брови дочерна, а другой кисточкой ставил возле носа мушку. Щеки он румянил, руки, чтобы были помягче, мазал нутряным медвежьим салом. На деревянных болванках всегда были растянуты семь его париков, называемых по дням недели: "понедельник", "вторник", "четверг", "воскресенье"... Два таможенника были приставлены к его кафтанам, камзолам, чулкам и башмакам. В погожие дни сундуки поручика господина Джеймса раскрывались и все его имущество развешивалось на солнышке. Таможенники неотступно при том присутствовали. Ежели в камзоле отыскивалась моль, денщики секлись безотлагательно, на английский манер сыромятным ремнем с узлами.
   Из города Плимута на корабле "Счастливый мотылек" Джеймсу был доставлен портшез.
   Когда портшез принесли в таможенный двор, поручик собрал солдат и сказал им короткую речь:
   - На моей прекрасной родине, - произнес он, - состоятельные люди предпочитают эту прекрасную вещь любой кровной верховой лошади. Видите как тут умно все устроено? За эти удобные рукоятки берутся носильщики. Тут четыре рукоятки - значит, носить меня вы будете вчетвером. Четверо из вас будут сопровождать мой портшез для того, чтобы подменивать друг друга. Меняться вы будете на ходу. А здесь...
   Он открыл дверцу и показал таможенникам внутренность портшеза:
   - Здесь для меня все очень удобно. Вот мягкое сидение. Я могу также вытянуть ноги. Стенки обиты кожей, так что внутри всегда сухо. Тут, как видите, можно держать трубку, тут есть место для бутылки пива. Это отличная, удобная, весьма прочная вещь. Вам остается только выделить восемь человек, на обязанности которых будет меня носить, когда я этого пожелаю...