Герман Юрий Павлович. Россия молодая. Книга 1

   - Чего делаешь, шелопутный? В уме?
   Лекарь-иноземец в чулках и башмаках, в красивом, тонкого сукна кафтане, курил трубку и объяснял что-то старшему палачу Василию Леонтьевичу, который соглашался с лекарем и посмеивался, скаля мелкие, крепкие, очень белые зубы...
   Петр, не садясь на стул, приготовленный для него, оперся спиною о косяк двери и спокойно, своим сипловатым басом спросил:
   - Ну?
   - Да что же, батюшка, - колыхаясь всей своей утробой, ответил Ромодановский, - кое время отдыхали изверги, все на своем и стоят. Околесицу врут, толчем воду в ступе. Бьюсь нынче со старцем, ранее не могли, не был он обнажен монашества, а ныне расстригли, да что толку...
   Петр, переведя взгляд на дыбу, спросил:
   - Ты и есть старче Дий?
   Старик молчал.
   - Ты кто? - оскалясь крикнул Петр.
   - Оглох он, батюшка, - молвил Ромодановский. - Еще по первым пыткам и оглох. Ныне вовсе как пень, да еще и в уме повержен. Несет нивесть что...
   - Так иного кого взденьте! - с неудовольствием велел царь. - Что ж так-то время препровождать...
   Блок заскрипел, старика опустили наземь, вынули его руки из петель, обшитых войлоком, на рогоже отнесли подальше за кадушку с водой. Но он тотчас же оттуда выполз и стал опять неотрывно рассматривать царя. Худой, горбоносый дьяк деловито поднялся, пнул старика, как собаку, сапогом и вновь сел на свое место. Палачи подняли белотелого мужика и стали заправлять его сильные, мускулистые, крупные руки в пыточный хомут.
   - Кто сей? - спросил Петр.
   - Стрелец Конищева полка Мишка Неедин. Заводчик всему делу, он первый зачал мутить, чтобы князя-боярина Прозоровского на копья вздеть...
   Сильвестр Петрович услышал, как стрелец негромко, но сурово сказал палачу:
   - Бога побойся! Все помирать станем...
   - Я-то богу верен, - веселой скороговоркой ответил Василий Леонтьевич. - Я-то, брат, не оскоромился...
   И, поплевав в ладони, он уперся сапогом в брус и потянул. Мишка крепко сжал зубы; руки его вдруг вывернулись, он протяжно вскрикнул, тело его, обвиснув, сразу сделалось длиннее.
   - Говори! - велел Ромодановский.
   Стрелец заговорил быстро, речь его перемежалась короткими вскриками, на губах пузырилась слюна:
   - Противу немца мы оттого на Азове делали, что как на городовую работу погонят, так немец безвинно нас бьет и безвременно работать тянет. Говорено было, что-де немчина, который от князя-воеводы Прозоровского над нами смотрельщиком поставлен, пихнуть-де в ров, оттого пошел бы на бояр да иных татей первый почин. С того бы дела боярина на копья самого вздеть...
   - Кнута ему! - велел Петр.
   Но до кнута не дошло. Стрелец задышал часто и обвис в хомуте. Палач, обжигая ладони веревкой, быстро опустил Мишку наземь, заспанный подручный плеснул ему водою из корца в грудь и в щеку. Стрелец зашевелился, еще застонал. Иноземец-лекарь сказал громко:
   - Больше нет. Не сегодня. Только завтра.
   - Цельный нонешний день так-то мучаюсь, - жаловался Ромодановский. Что ранее было говорено, на том и ныне стоят, а нового никак не получить...
   Покуда готовили к дыбе того мужика, что крестился левой рукой, Ромодановский говорил царю:
   - Ума не приложу, батюшка, что и делать. Научи, сокол. Грабят боярские дети, убивают на Москве и по дорогам торным кого похотят - и богатого, и бедного, и купца, и солдата, и посадского, и мастерового. Кто сие чинит, ведомо, - Никитка Репнин с холопями, Зубов, Алаторцев, да народишко боится на них извет подать: убьют, и усадьбу пожгут, и людишек саблями порубят...
   - Имать всех сюда в застенок, - велел Петр. - Моим именем. К ним же Толстого Ваську, Дохтурова, Карандеева, Репнина Сашку. Еще вот: князя Ивана Шейдякова, пса смердящего, за сии разбои казнить смертью на Болоте...
   Князь-кесарь поклонился боком.
   - Когда с сими кончишь?
   - С какими с сими?
   - Которые боярина Прозоровского на копья взять хотели...
   Ромодановский подумал, насупился:
   - Не враз, батюшка. Все берем да берем. Тут торопиться невместно...
   - Оно - так...
   И, насупившись, рывком открыл перед собою дверь. С порога позвал:
   - Иевлев!
   Сильвестр Петрович на узкой лестнице догнал царя. Он обернулся к нему, сказал жестко:
   - Вишь, что деется? Немчина пихнуть-де в ров, с того и начаток бунту. А Прозоровского на копья?
   Иевлев молчал.
   - Так? Первый почин на бояр да на иных татей? Сего захотели вы с Апраксиным?
   Во дворе Петр молча, легко сел в седло, вздохнул всей грудью, приказал Иевлеву не отставать. Когда подъезжали к Кремлю, услышали далекий голос дозорного, что по старому обычаю, как при дедах и прадедах, выкликал со своего места:
   - Пресвятая богородица, спаси нас!
   Ему ответил другой - от Фроловских ворот. И по дозорным побежало:
   - Святые московские чудотворцы, молите бога о нас!
   И словно эхо раскатилось, зашумело по Китаю и Белому городу, по всем дорогам, идущим от Москвы, протяжно, нараспев:
   - Славен город Москва!
   - Славен город Киев!
   - Славен город Суздаль!
   - Славен город Смоленск!
   - Славен город Новгород!
   - Славен город Вологда!
   - Славен город Архангельск!
   И вновь откликнулся Кремль голосами дозорных караульщиков:
   - Пресвятая богородица, моли бога о нас!
   5. ДАЛЕКО ЗА ПОЛНОЧЬ
   Петр с треском распахнул окно, в низкую душную палату тотчас же ворвался холодный ночной воздух, заколебались огоньки свечей, освещая темную роспись сводов: райских птиц, диковинные цветы. Апраксина, Меншикова и Измайлова царь отпустил, Сильвестру Петровичу велел идти с ним...
   Едва сели - скрипнула дверь, старушечий голос что-то зашептал. Петр поднялся, размашисто шагая, ушел из палаты. Сильвестр Петрович задумался. На душе было тяжко, страшный облик седого старца Дия, глядящего из-за кадушки, словно бы застыл перед глазами. И, как бы отвечая на его мысли, заговорил с порога Петр:
   - Сколь худо! Бывает ныне все чаще и чаще, что облак сумнений закрывает мысль нашу, Сильвестр. Как быть? Ужели не вкусить делателю от плода древа, им насажденного? Братом Алексашку Меншикова зову, а он ворует нещадно. Жизни своей не щадя, тружусь, а вижу ли доброе от иных? Все ненавистники, супротивники, палки лишь одной и трепещут. Ужели мрак сумнений наших делами изгнан не будет?
   У Сильвестра Петровича перехватило горло. Петр смотрел на него сухими, ярко блестящими, измученными глазами, словно бы ждал ответа.
   - Тяжко! - едва слышно, шепотом произнес царь.
   Тряхнул головою, заговорил быстро, по-деловому:
   - После Нарвы конфузия архангельская, Сильвестр, непереносна чести нашей будет. Многое мы сделали, ко многому готовы, но надобна, ох, надобна нынче нам виктория. И нам надобна и шведу надобна, дабы не заносился на будущие времена, дабы и он помыслил: а вдруг побьют? Того иные и не понимают, мнят, глупые, что много у нас-де таких городов, как Архангельск, не велика обида. А вот Измайлов понимает, - об сем нынче и беседовали. В королевстве датском льстят себя люди надеждою, что при первом же поражении шведы с ними полегче будут. Понимаешь ли ты, об чем говорю?
   Иевлев молча наклонил голову.
   - Надеешься ли?
   - Надеюсь, государь.
   - Твердо ли? Знаешь ли, что и англичанин на тебя нынче смотрит - ждет тебе позора?
   Сильвестр Петрович опять наклонил голову. Петр смотрел на него внимательно, напряженно.
   - Все ли поведал мне нынче в Преображенском? Ежели не все - говори здесь!
   Иевлев поднялся, плотно закрыл дверь, сел совсем близко от Петра.
   - Мыслю я, государь, сделать так: шведские воинские люди без лоцмана в двинское устье войти не смогут. Лоцмана им надобно брать архангельского, не иначе. В страшной сей игре нужно найти человека, коему бы я верил, как... как тебе, господин бомбардир, и такого человека отправить на вражеские корабли. Сей кормщик-лоцман, не жалея живота своего, поведет головной, сиречь флагманский корабль шведов и посадит его на мель под пушки Новодвинской цитадели, где воровская эскадра будет нами безжалостно расстреляна, дабы и путь забыли тати в наши воды...
   - То - славно! - воскликнул Петр. - Славно, Сильвестр. Да где человека возьмешь?
   - Таких людей на Руси не един и не два, государь! - твердо ответил Иевлев. - Есть такие люди. Сам ты нынче говорил о полках - Преображенском и Семеновском...
   - А ежели... изменит? Человек не полк!
   - Не может сего произойти. Убить его злою смертью - могут, и для того ставлю я тайную цепь. Коли убьют моего кормщика, коли не совладаем мы с пушками, будет цепь под водою протянута, закрывающая двинское устье. А коли и цепь прорвут - угоняю я весь корабельный флот, выстроенный твоим указом в городе Архангельском, в дальнюю тайную гавань. Не найти его там шведу...
   - Еще что?
   - Еще город Архангельский, монастыри окрестные - все вооружаю пушками и полупушками, мушкетами и фузеями. Вплоть до ножей, государь, будем драться. Ежели и высадятся живыми шведы, то столь малая горсточка, что легко ее будет перерезать, и нечего им думать об виктории... Не отдадим Архангельск.
   Сильвестр Петрович замолчал. Петр не спускал с него глаз. Дверь скрипнула, в палату опять просунулась старуха, нянюшка царевича, позвала:
   - Батюшка, Петр Алексеевич...
   Петр побежал, стуча башмаками. Вернулся скоро, словно бы просветлев:
   - Алешка мой давеча занедужил, с утра полымем горел. Только ныне и отпустило. Вспотел, молочка попросил кислого, уснет, даст бог...
   Налил себе квасу, жадно выпил. В углах палаты неумолчно трещали сверчки, ночной ветер колебал огни свечей, за открытым окном нараспев, громко, истово прокричал ночной дозорный:
   - Пресвятая богородица, помилуй нас!
   - Что ж, поезжай! - вздрогнув от ночной сырости, сказал Петр. - С богом, Сильвестр! И помни, крепко помни: Прозоровский тебе верная помощь, ему доверяйся, нарочно тебя давеча в подвал возил, чтобы сам увидел - он нам крепко предан. И еще помни, о чем давеча толковали: не пустишь ныне шведов к Архангельску - быть нам в недальные годы на Балтике. Одно с другим крепко связано. Поезжай немедля, нынче же. Пушки, ядра, гранаты, все, что писали, начнем завтра же спехом к тебе слать...
   Сильвестр Петрович наклонился к руке. Петр не дал, коротко, мелким крестом перекрестил Иевлева, несколько раз повторил:
   - С богом, с богом, капитан-командор. Торопись! В Архангельске строг будь с беглыми людишками, с татями, стрельцов оберегайся, многие среди них не без причины, хоть и не пойманы. Отсюда, от Москвы прогнаны, они все там живут. Следи, не уследишь - твоя беда. Ежели поспею, сам буду к баталии, да сие вряд ли. Паки справляйся без меня. Отписывай дела твои...
   С рассветом Иевлев и Егорша выехали на Ярославскую заставу. Над Подмосковьем, куда хватал глаз, стоял розовый теплый туман. Егорша захлебываясь рассказывал, что нынче видел, где был, как с твердостью определил для себя идти впоследствии в навигаторы. Сильвестр Петрович напряженно вслушивался в голоса дозорных, стерегущих дальние подступы к Москве:
   - Славен город Ярославль!
   - Славен город Вологда!
   - Славен город Архангельск!
   Егорша удивился:
   - Во! Об нас кричат, Сильвестр Петрович?
   - Об нас! - строго подтвердил Иевлев. - Об нас, Егор. Славен-де город Архангельск. Крепко держаться нам надобно...
   - А что? И удержимся! - ответил Егорша. - Как не удержаться? Пушки нам будут, ядра будут, фузеи тоже. Нынче справимся...
   Иевлев молчал, хмурился, сурово глядел на дорогу, что ровно и гладко убегала вперед - далеко, далеко на север...
   Кабы на горох не мороз - он бы
   и через тын перерос.
   Пословица
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   1. ЛЕКАРЬ ЛОФТУС
   Новый датский лекарь Лофтус застал воеводу князя Прозоровского не в Архангельске, а в Холмогорах, где князь занемог и куда переехала вся его фамилия с домочадцами, приживалами, слугами и полусотней стрельцов, которым надлежало неусыпно оберегать особу строгого боярина.
   Дьяк Гусев - длинноносый и пронырливый, с утиной, ныряющей походкой принял иноземного гостя учтиво, и лекарь без промедления был допущен к самому воеводе. Князь, измученный недугами, сердито охал на лавке. Голова его была повязана полотенцем с холодной погребной клюквой, босые ноги стояли в бадейке с горячим квасом. Супруга воеводы, жирная и крикливая княгиня Авдотья, пронзительным голосом уговаривала воеводу не чинить ей обиду - скушать курочку в рассоле. Алексей Петрович отругивался и стонал.
   Сделав кумплимент князю и поцеловав княгине руку, Лофтус выразил сожаление, что прибыл так поздно, не застав болезнь в самом ее начале, но что и теперь он надеется оказать своим искусством господину великому воеводе хоть некоторую помощь, тем более, что во всей округе нынче, кажется, не сыскать ученого лекаря...
   - Один был - выгнали! - сурово сказал князь. - Не своим делом занялся. А иноземцы бегут, многие уже убежали. Которые морем уйти не могут - те на Вологду подаются, а оттудова к Москве, на Кукуй. И товары с собой утягивают, досмерти напужались...
   Лофтус сделал непонимающее лицо, моргал, взгляд его показался князю бесхитростным.
   - Да ты что? Али в самом деле ничего не ведаешь? - спросил воевода.
   - Что могу ведать я, бедный лекарь? - спросил в ответ Лофтус.
   - Воевать нас собрался король Карл, вот чего! - сказал князь. Архангельский город собрался воевать. Жечь будет огнем, посадских людей резать, а меня будто повесить пригрозился на виселице за шею, со всем моим семейством...
   Рядом в горнице завыла княгиня Авдотья; чуть погодя басом заголосил за нею недоросль, боярский сын Бориска; за недорослем зашлись старые девы-княжны. Воевода ногой наподдал бадью с квасом, крикнул сурово:
   - Кыш отсюда, проклятые!
   Княгиня с чадами затихла, князь заговорил, проникаясь постепенно доверием к учтивому иноземцу, который умел со вниманием слушать, умел во-время поддакнуть, умел посокрушаться, покачать с укоризной головой. Такому человеку приятно рассказывать...
   Лофтус вздыхал с сочувствием, запоминал, что говорит князь, говорил сам, как вся Европа нынче боится проклятого шведа, как его соотечественники датчане и не надеются победить короля Карла. Август, король польский, конечно, тоже не выдержит натиска шведского воинства...
   Беседовали долго, душевно. Лекарь сделал выводы: Тут шведов боятся смертно, воевода от страха прикинулся немощным, ворваться в Двину кораблям его величества никакого труда, конечно, не составит, верфи будут сожжены, город уничтожен...
   - Ранее еще сомневались - придут ли шведские воинские люди, - сказал воевода. - А ныне и сумнений нет. Получили грамоту из Стокгольма, от верного человека, - ищут-де повсюду шхиперов, что знают морской ход до города Архангельского...
   - Грамоту?
   - Тарабарскую будто грамоту принес беглый от шведов галерный раб...
   Лофтус покачал головой, занялся здоровьем князя. Болезнь воеводы он нашел не слишком опасною, но значительной и происшедшей от сгущения крови в главной и отводной головных жилах. По мнению лекаря, князю следовало немедленно лечь в постель и не думать ни о чем печальном, ибо сгущение в жилах происходит только от черных мыслей. Кроме того, лекарь нашел, что в воеводе накопилось от огорчений много серы, ртути и соли, которые вызывают меланхолию, легкую лихорадку и воздействуют на дуумврат - духовное начало сути человека, расположенное в желудке. Поврежден также и архей - жизненное начало. Прежде всего лекарь рекомендовал князю разжечь в себе флогистон иначе дух огня, от которого свершается все последующее, а затем по отдельности лечить головные жилы, меланхолию и вздутие живота.
   Чем больше говорил лекарь, тем громче охал воевода. Слова, которых он не понимал, внушали ему уважение к собственной болезни, а ласковый голос лекаря обнадеживал конечным выздоровлением.
   Весь день лекарь делал для князя тинктуры и бальзамы, а также осматривал чад и домочадцев, которые тоже страдали разными немощами и недугами. Княгиня Авдотья мучилась колотьем в подкрылье, княгиня-матушка дурными снами, недоросль - звоном в ушах, отец воеводы, князь Петр Владимирович, - затяжными икотами и боязнью мышей. И от боязни мышей датский лекарь тоже сделал декохт.
   Днем позже лекарь устроил себе от князя-воеводы поручение: побывать на Новодвинской цитадели и посмотреть там, каково здоровье работных людей, не занесут ли в город моровое поветрие или еще какую-либо прилипчатую болезнь. Лофтусу снарядили карбас воеводы, и на погожей заре он с попутным ветром отправился по Двине к Архангельску.
   Здесь иноземец сделал визиты своим соотечественникам, проживающим в немецкой части города на подворьях - под видом бременских, голштинских, датских и голландских негоциантов. Церемонно представившись, он дожидался мгновения, когда оставался с нужным ему человеком один на один, из своих рук показывал ему документ, хранящийся в капсюле, и гнусавым голосом задавал несколько вопросов. Соотечественники отвечали по-разному, кто пространно, кто коротко и сухо. Но за всеми ответами чувствовалось одно: особой веры в экспедицию шаутбенахта Юленшерны ни у кого не было.
   В каменном английском подворье недоверчивый негоциант Мартус потребовал документ в свои руки, не торопясь прочитал, потом спросил:
   - Значит, вы будете вместо гере Дес-Фонтейнеса?
   - Да, теперь я во всем стану заменять его.
   Мартус покачал головой:
   - Гере Дес-Фонтейнес - умный человек. Заменить его трудно.
   Лофтус нахмурился, спрятал капсюлю с документом и стал задавать вопросы. Мартус отвечал коротко, не глядя на лекаря.
   - Что за человек пастор Фрич? - спросил Лофтус.
   Негоциант ответил, что пастор человек мужественный, быстрый в решениях, но, к сожалению, он здесь недавно и не понимает еще многого.
   - Собирал ли он прихожан в эти дни? - спросил лекарь.
   Мартус ответил, что собирал не один раз. Вчера, например, после богослужения пастор Фрич объявил себя начальником тайной иноземной бригады и прочитал список всех тех русских, кто должны быть уничтожены в городе самыми первыми.
   - Велик ли список?
   - Велик. В нем обозначены те, кто не покорится короне даже под страхом лишения жизни.
   - Кто же они?
   - Капитан-командор Сильвестр Иевлев. За сокрытие его пастор Фрич объявил смертное истребление всего того семейства, где его отыщут. Далее капитан Крыков. За ними - унтер-лейтенант Пустовойтов и брат его Егор. Казнены должны быть корабельные мастера из русских - старый Иван Кононович и другой, Кочнев. Далее идут те мастера, которые обучились своему искусству от Ивана и Кочнева... Еще - стрелецкий голова, офицеры - Меркуров...
   Лекарь не дослушал:
   - Имеете ли вы тайный знак для своих домов, дабы в замешательстве трехдневного грабежа не пострадало имущество верных короне?
   Негоциант ответил, что тайный знак есть, так же как есть и тайное слово.
   - Сколько нынче кораблей строится на верфи Архангельска?
   - Шесть больших кораблей, гере, почти закончены постройкой. На Вавчуге строится четыре. К тем кораблям россияне имеют матросов, которые понюхали пороху под Азовом и знают мореходное искусство в совершенстве.
   Лофтус усмехнулся с сомнением:
   - Много ли иностранных мастеров работают на здешних верфях?
   - Нынче очень мало, гере. Русские строят свои корабли сами.
   - Имеете ли вы оружие? - спросил Лофтус.
   - Да, имеем.
   - Много ли?
   - Имеем пистолеты, полупищали, ножи, порох. В кирке имеем две пушки. На Пушечном дворе служит главным мастером наш добрый прихожанин Реджер Риплей. Он постарается так подобрать пушки и ядра к ним, что в час испытания московиты не смогут ни разу выстрелить...
   - Кто нынче командует стрельцами в городе?
   Негоциант нахмурился:
   - Семен Ружанский, гере. Когда бы полковник Снивин не передался под Нарвой шведским войскам, а служил здесь, все шло бы куда лучше, нежели нынче...
   - Может быть, вашего Ружанского можно купить?
   - Ни Ружанского, ни Иевлева, ни Крыкова, ни Пустовойтовых купить нельзя.
   Лофтус помолчал.
   - Значит, вы склонны предполагать, что русские будут сопротивляться?
   - Да, гере.
   - Есть ли у вас свой человек на цитадели?
   - Есть, гере. Инженер Георг Лебаниус. Но он крепко напуган и держит себя с крайней осторожностью. До сего дня достопочтенный пастор Фрич не может получить от него чертежей пушечного вооружения крепости и Маркова острова...
   - С чего же инженер Лебаниус сделался таким осторожным?
   - Московиты стали иными, гере. Они менее доверчивы, чем были раньше. Ненароком высадившийся на цитадели рыболов Генрих Звенбрег до сих пор томится в тюрьме. И даже заступничество воеводы ничему не помогло, а воевода потратил много сил, дабы освободить ни в чем не повинного страдальца.
   - Откуда здесь узнали о грядущем нашествии? - спросил Лофтус.
   Мартус пожал плечами:
   - Есть разные слухи, гере. Но чаще всего говорят о русских пленных, бегущих из Швеции и Эстляндии. Они приносят сведения, добытые в Стокгольме...
   - Это им не поможет!
   - Пока помогает. Они деятельно готовятся...
   О воеводе негоциант отозвался пренебрежительно: весь город знает, что воевода трус. Своими требованиями посулов, поборами и казнокрадством он снискал себе дурную славу. Раньше здесь был на воеводстве Апраксин, но царь вытребовал его в Воронеж - строить корабли. Апраксин забрал из Архангельска с собою многих русских кораблестроителей и моряков-поморов. Теперь те, кто били турок под Азовом, вернулись домой; их, к сожалению, не страшат слухи о грядущем приходе шведской эскадры. Воевода должен бы вести себя умнее, ибо так он только вредит короне: если царь Петр пожелает сменить его и пришлет сюда человека храброго и деятельного, каким был, например, Апраксин, надежды на победу шведов не останется вовсе.
   - Войска короля уничтожат город в любом случае! - резко сказал Лофтус. - Победа нам предопределена провидением, и я не советую вам вмешиваться в замыслы высших сил!..
   Мартус лениво усмехнулся:
   - Я человек дела и говорю о деле! - сказал он тоном, который показался лекарю наглым. - Ежели мы будем во все наши дела вмешивать провидение и высшие силы, то нам и думать ни о чем не понадобится, ибо думать за нас будут высшие силы. Его величество предполагает своей экспедицией уничтожить русские корабли, разрушить верфи и этим самым прекратить всякие сношения русских с Европой. Московиты предупреждены и хорошо понимают, чем грозит нашествие. Доколе нам считать их за детей? Я здесь давно, хорошо их знаю и говорю вам, только нынче увидевшему город: как бы мы ни готовились и сколько бы пастор Фрич нам ни говорил разных важных слов, дело предстоит крайне трудное, и результаты его зависят не только от воли провидения, но и от нашего разума.
   - Что же вы предлагаете? - раздражаясь, спросил Лофтус.
   - Я рекомендую найти способ, который дал бы возможность флоту его величества хитростью, а не боем войти в устье Двины, встать на якоря и овладеть городом.
   - Я вижу, вы не рассчитываете на силы флота ею величества?
   - Я знаю, как готовятся к сражению русские. Всегда и во всем я был согласен с гере Дес-Фонтейнесом.
   Лофтус поднялся. Он был раздражен.
   Во дворе работные люди копали огромные ямы, ставили в углы по столбу, обшивали досками. Лекарь понял: на время трехдневного грабежа негоцианты, не надеясь на свои тайные знаки, собирались спрятать сюда товары.
   - Наши матросы догадаются! - сказал он, желая причинить Мартусу неприятность. - Три дня - большой срок. Ужели они поверят, что в таком дворе, как ваш, ничего нельзя отыскать...
   - Для тех, кто не поверит, у нас найдется еще и пуля! - ответил Мартус.
   На площади конный бирюч, держа в руке палку с жестяным двуглавым орлом, выкликал указ воеводы посадским людям, корабельщикам, негоциантам и рыбарям: в крепость, что строится нынче на Лапоминском острову, никому под страхом лишения живота не хаживать...
   Мартус проводил гостя до Воскресенской пристани.
   - В крепость! - велел Лофтус гребцам.
   Они переглянулись.
   - Я сказал - в крепость! - повторил лекарь.
   - В крепость никому хаживать не велено! - сказал кормщик, плотный, угрюмого вида человек. - Вон бирюч ездит, кричит...
   Мартус спокойно стоял на берегу, ждал, покуда отвалит карбас.
   - Мне от самого воеводы приказано быть в крепости! - крикнул Лофтус. Слышишь ли, мужик? От князя-воеводы, вот от кого мне приказано быть в крепости...
   Кормщик потоптался, перекинулся словом с гребцами, отпихнул корму баркаса багром. Лофтус помахал негоцианту рукой. В парусе заполоскал ветер...
   2. НИКИФОР
   Расшифровывали грамоту вдвоем - Иевлев и стрелецкий голова. Сильвестр Петрович работал быстро, споро, легко, полковник от труда побагровел, запутался в буквах. Пришлось дать ему трубку - пусть курит и не мешает.
   Таблица лежала от Иевлева слева: буква б - соответствовала щ, в - ш, г - ч, д - ц, ж - х. Иевлев писал твердым почерком странные слова - надо было восстановить тарабарщину в ее первоначальном виде, как получили бумагу каторжане в Стокгольме. С тех пор побывала она и в воде, и рыжее пятно крови растеклось по ее краю, и соленый пот каторжанина разъел многие слова.
   - Вон оно как, - сказал Иевлев и прочитал: - "Томащси цощые гилсор лерь иреюк нубти цщапьдаьк кмиццакь а шлегчо гилсор нубти лко целякь..."
   Полковник моргал, сипел трубкой.
   - Как оно по-нашему получится? - сказал капитан-командор и принялся подставлять буквы. Потом прочитал: "Корабли добрые числом семь имеют пушки двадцать три, а все числом пушки сто десять..."
   Стрелецкий голова запыхтел, разглаживая усы. Сильвестр Петрович переводил дальше. В дверь застучали, он крикнул:
   - Некогда, некогда, после зайдешь, кому надо...