Герн Кэндис. Ярмарка невест

   – Да, конечно. И подготовка идет прекрасно. Вы ничего не слышали о моих знаменитых списках?
   Капитан искренне рассмеялся, и взгляд его смягчился.
   – Слышал, слышал. Веллингтон мог бы назначить вас начальником интендантской службы генерального штаба.
   – Иногда я чувствую себя генералом, командующим войсками.
   – Тогда желаю вам удачи Веллингтона в вашей летней осаде.
   – Благодарю вас, капитан.
   – Я чувствую, что праздник будет самым замечательным событием в округе за много лет.
   – Надеюсь, так и будет.
   – Непременно будет! – Капитан широко улыбнулся Верити. – Поверьте мне, непременно будет.
   Верити рассказала ему, что она нашла достаточно много местных музыкантов, поэтому не пришлось нанимать со стороны. Полдреннан, в свою очередь, сообщил Верити, что договорился о смоляных бочках, которые будут доставлены вдень праздника и зажжены повсюду в пределах имения. Казалось, он сбросил с себя странную напряженность, которая при встрече чувствовалась в его поведении, и снова превратился в любезного джентльмена, которым она восхищалась. Они проболтали около получаса, когда Верити вспомнила, что они стоят посреди дороги. Она снова пригласила капитана вернуться в Пендурган, но он отказался, и они расстались в приподнятом настроении.
   Верити была расстроена, возвращаясь в Пендурган. За оставшиеся два дня надо было сделать так много, учесть столько мелочей! Она даже не заметила экипаж в задней части двора.
   Верити толкнула тяжелую дубовую дверь и вошла в большой холл, доставая на ходу список. Она направилась к коридору, ведущему к главной лестнице, но ее остановил голос миссис Трегелли.
   – Извините меня, мадам, – сказала она, – но здесь вас ждет джентльмен.
   Верити положила список обратно в карман и подняла глаза на экономку.
   – Простите?
   – Джентльмен, мэм. Он спросил вас. Я проводила его в новую гостиную.
   – Джентльмен?
   Верити смотрела на миссис Трегелли, в недоумении подняв брови. Конечно, это была какая-то ошибка. Она не знает здесь ни одного джентльмена, кроме капитана Полдреннана, а тот только что ушел из Пендургана. Кто это может быть?
   – Вы знаете, кто он такой? – спросила Верити.
   – Нет, мэм. Но он заявил, что будет говорить только с вами.
   Верити вздохнула. Кто бы это ни был, ей придется с ним встретиться. Она надеялась, что этот человек не займет у нее много времени. А может быть, он приехал обсудить что-то относительно праздника? Возможно, он слышал о приготовлениях – слухи распространяются по округе как лесной пожар – и представляет труппу актеров, или музыкантов, или торговцев, кого-то, кто хотел бы участвовать в празднике.
   – Конечно, мне надо с ним увидеться, – сказала Верити. – Возьмите, пожалуйста, мою шляпу и мантилью, миссис Трегелли. Господи, я вся в пыли после дороги! Наверное, ужасно выгляжу?
   – Ничуть, мэм. Только одна прядь выбилась из прически, вот здесь. Давайте поправим... Теперь вы выглядите как новый пятипенсовик. Прислать вам чай и бисквиты?
   – Не знаю, – сказала Верити. – Сначала узнаю, что у него за дело. Если вы мне будете нужны, я позвоню.
   – Как хотите, мэм.
   Верити, как в зеркало, заглянула в висящий на стене отполированный нагрудник доспехов. Она наскоро поправила волосы, отряхнула юбки и вытерла мыски ботинок о заднюю часть чулок. Это вес, что она могла сейчас сделать. После этого она направилась к восточному крылу дома.
   Дверь в гостиную была открыта. Верити заметила мерцающий свет огня. Она вошла и увидела мужчину, стоящего к ней спиной, лицом к камину.
   – Сэр! Вы хотели меня видеть?
   Мужчина обернулся, и Верити открыла рот от удивления. Она оказалась лицом к лицу со своим мужем, Гилбертом Расселлом.
   Когда Джеймс вернулся с поля, Джаго Ченхоллз был на редкость молчалив, но Джеймс настолько устал, что у него не осталось сил удивиться такому необычному поведению. Джеймс и Марк Пеннек собирали сено в стога, работали долго и тяжело. В такие дни Джеймсу больше всего не хватало управляющего.
   В те месяцы, что прошли после увольнения Баргваната, Джеймс очень доверял Марку Пеннеку. Ему было неудобно просить помощи у Марка, поскольку тот относился к Джеймсу так же, как остальные местные жители. Но участок, арендуемый Пеннеком, был самым большим в Пендургане, а Марк – самым опытным фермером, поэтому Джеймс все-таки обратился к нему.
   Сначала они чувствовали себя неловко, работая вместе. Однако за несколько месяцев, в течение которых им пришлось трудиться бок о бок, они стали друг друга уважать, и работа пошла хорошо. Джеймсу пришло в голову, что рассуждения Верити по поводу его дурной репутации в какой-то мере справедливы. То, что он держится ото всех на расстоянии, в самом деле только увеличивало враждебность по отношению к нему. Но Верити, казалось, не понимала, что он сторонится всех не по своей воле. Это было необходимо.
   Джеймс пригнулся, входя под арку двора, потом остановился разогнуть спину. Все мышцы чертовски болели, и было похоже, что завтра утром он не сможет пошевельнуться. Джеймс открыл тяжелую дубовую дверь большого холла и застонал от усилия, которое для этого пришлось приложить. Боже, он стареет. Сейчас лучше всего было бы лечь в горячую ванну. Может быть, у Верити есть какое-нибудь травяное средство, чтобы снять напряжение мышц спины, плеч и бедер?
   Перед тем как пройти к лестнице, ведущей в его башню, Джеймс захотел просмотреть почту. Он ждал письмо от Вулфа относительно увеличенного парового цилиндра, а также новый номер «Эдинбургского обозрения». Он бы взял все это с собой наверх и спокойно почитал, лежа в горячей ванне.
   В библиотеке он подошел к письменному столу, на котором миссис Трегелли всегда оставляла для него дневную почту. Посреди стола лежал толстый кожаный кошелек. Что за черт? Джеймс поднял кошелек. Он был тяжелый. Джеймс отодвинул кожаный ремешок, закрывающий кошелек, и увидел внутри много золотых монет. Намного больше ста фунтов, может быть, фунтов двести. От волнения Джеймса охватила дрожь. Рядом с кошельком лежала сложенная и запечатанная записка. Джеймс взял ее осторожно, как будто она могла обжечь ему пальцы. Он был в ужасе от того, что ему предстояло прочесть. Горло у него сразу пересохло, так что он едва мог сглотнуть, дыхание стало неровным. Джеймс долго смотрел на пергамент, прежде чем собрался с духом и сломал печать.
   Еще один сложенный листок выпал оттуда и лег на стол. Джеймс не обратил на него внимания: его глаза бегали по короткой записке, нацарапанной тонкими каракулями.
   Я забираю свою жену домой. Вы найдете кошелек с фунтами, возмещающими Ваши затраты в ноябре прошлого года, и некоторую дополнительную сумму за Ваши хлопоты. Прилагаю оригинал купчей. Давайте считать эту сделку потерявшей юридическую силу. Сожалею о доставленном беспокойстве.
   С уважением, Гилберт Расселл.
   Джеймс чувствовал себя так, будто огромный кулак ударил его в живот и выбил из него весь воздух. Он не мог вздохнуть. Не мог двинуться с места. Мог только смотреть на слова, написанные на странице, читать их снова и снова, как будто, если прочесть еще раз, смысл их изменится.
   «Я забираю свою жену домой». Джеймс рассматривал, как написано каждое слово, как чернильные линии расширяются в одном месте и утончаются до размера волоса в другом.
   Он смотрел и смотрел до тех пор, пока огромный ком отчаяния не начал подниматься у него в животе и пробираться выше, сначала к груди, потом к горлу.
   – Нет... – Это прозвучало чуть громче, чем сиплый шепот, почти как стон. – Нет. Нет. Нет.
   Она уехала. Верити уехала.
   Пальцы Джеймса медленно сжали хрустящий пергамент. Он огляделся и почувствовал себя потерянным, сбитым с толку. Так он чувствовал себя только после провалов в памяти.
   Верити уехала. Эта мысль сверлила его мозг. Уехала. Расселл забрал ее домой.
   Но ведь ее дом здесь. Она здесь дома так же, как и Джеймс. Как она могла уехать? Как он будет дальше жить без нее?
   Джеймс крепко закрыл глаза, борясь с болью. Страдание и отчаяние грозили захлестнуть его. Эти несколько чернильных строк проделали огромную брешь в его душе, оставили его высохшим, пустым и мертвым внутри.
   Он не имел права любить ее, не должен был позволять себе влюбиться в нее. Но он полюбил ее, а она уехала.
   Джеймсу захотелось умереть.
   – Нет!
   Он смял пергамент в маленький шарик и швырнул на пол. Схватил мешочек с деньгами и изо всех сил запустил его в противоположную стену. Кошелек задел китайскую вазу, и та с оглушительным грохотом упала под дождем золотых соверенов.
   – Милорд!
   На шум пришла миссис Трегелли. О Господи, он сейчас не был готов никого видеть.
   – Милорд...
   Джеймс глубоко вздохнул и сосредоточился на гневе, бушующем у него в груди. Гнев был ему понятен. Джеймс знал, как с ним обращаться. Он знал, как его использовать. Он знал, как в гневе находить убежище. Джеймс проверил его, приманил и смаковал до тех пор, пока гнев не превратился в чистую, подлинную, всепоглощающую ярость.
   Джеймс обернулся и оказался лицом к лицу со своей доброй экономкой. Неукротимая ярость в его глазах заставила ее на шаг отступить.
   – Что, черт побери, здесь произошло, пока меня не было дома?
   Его рык отражался от толстых стен и сотрясал воздух своим грохотом.
   Миссис Трегелли слегка вздрогнула, но не отвела глаз.
   – Она уехала, милорд.
   Эти слова полоснули его как бритва.
   – Я знаю, что она уехала, черт побери! – вскричал Джеймс. – Как это произошло?
   – Она уехала с тем молодым человеком, мистером Расселлом. Она сказала, что он... ее муж. Она была очень расстроена, милорд.
   – Боже правый! Он увез ее силой? Он...
   – Нет, милорд. Она спокойно пошла с ним, взяла все свои вещи. На это было жутко смотреть. Гонетта и повариха рыдали так, что сердце разрывалось, а маленький Дейви повис у нее на шее и умолял остаться. Бедному Томасу пришлось оттаскивать от нее мальчика. При этом миссис Верити плакала так же безутешно, как и Дейви.
   Голос миссис Трегелли задрожал, и она замолчала, чтобы вытереть рукой глаза.
   – Она всех нас обняла, – продолжала миссис Трегелли, – как будто мы ее семья. Она хотела подождать, пока вы вернетесь, но мистер Расселл ждать не стал. Он сказал, что им надо выезжать немедленно. Миссис Озборн оставила для вас записку. На вашем столе. Вы видели?
   – Нет.
   Джеймс повернулся и наклонился над столом. Он подобрал листок, который выпал из письма Расселла, но это была всего-навсего копия купчей. Такая же хранилась у Джеймса под замком в течение всех этих месяцев.
   – Я не вижу ее, – сказал он и перевернул все бумаги у себя на столе. – Где она? Где?
   – Вот, милорд. – Миссис Трегелли показала на запечатанную записку, прислоненную к чернильнице серебряного письменного прибора старого лорда Харкнесса.
   Джеймс схватил записку, при этом перевернул сосуд с промокательным песком, разбрасывая его по столу. «Лорду Харкнессу», – было написано на сложенном листе изящным, легким почерком. Даже не «Джеймсу», только титул. Он подавил в себе досаду, сломал печать и жадно прочитал.
   Джеймс!
   Мне очень жаль, что пришлось уехать не простившись. Мой муж вернулся за мной, и, поскольку закон на его стороне, я вынуждена покинуть Пендурган. Пожалуйста, прими мою благодарность за твою доброту и дружбу и за возможность узнать добрых людей Пендургана и Сент-Перрана, которую ты мне дал. Я буду по вам скучать. Я очень сожалею, что не смогу присутствовать на празднике Иванова дня. Уверена, что он пройдет успешно. Люди с нетерпением ждут его. Знай, что воспоминание о тебе навсегда останется для меня самым дорогим, что было в моей жизни.
   Твой друг Верити Озборн Расселл.
   Джеймс повернулся спиной к миссис Трегелли и снова прочитал письмо, смакуя каждое слово, отыскивая под болью надежду. Он нашел ее проблеск в последней строчке. «Самое дорогое, что было в моей жизни».
   «О, конечно, – думал Джеймс, – и ты для меня тоже».
   Джеймс долго стоял, выискивая точный смысл каждого слова. Верити было жаль уезжать. Она была благодарна за его доброту и его дружбу. Она хотела попрощаться. Она будет о нем скучать. Нет, она будет скучать о них всех, но в это чувство включен, конечно, и он. Она будет о нем скучать. Ей было жаль. Она благодарна. Верити к нему привязалась.
   Конечно, именно это читалось между строк. Она привязалась. Может быть, она даже любит его. Нет, тут уж он слишком далеко зашел. Но она привязалась к нему. Она беспокоилась о нем. Об этом он знал.
   Но что толку понимать, что она испытывала к нему теплые чувства, если она уехала? Какой смысл объяснять боль, разрывающую его сердце?
   За такое короткое время Верити перевернула всю его жизнь, жизнь всех в Пендургане и Сент-Перране. Она так много изменила в его мрачном доме. Он уже никогда не станет прежним.
   Самым большим изменением был сам Джеймс. Верити начала возвращать его к жизни. Пока это были только крохотные зерна в глубине его несчастной черной души, но они изо всех сил стремились прорасти и выпустить свои побеги навстречу солнцу. Это стремление появилось только благодаря Верити, потому что она верила в него, вселила в него надежду, тогда как он не осмеливался даже мечтать.
   Верити разбудила в нем желание жить, научила изгонять терзающих его демонов. Верити посеяла эти зерна, и, видит Бог, Джеймс не хочет дать этим побегам зачахнуть и погибнуть. Он знал, что другой возможности вернуться к жизни у него не будет. Верити была его последней возможностью. И она уехала.
   «Я вынуждена покинуть Пендурган». Она уехала не по своему желанию. Этот ублюдок Расселл вынудил ее уехать, прикрываясь законом. Он не очень-то вспоминал о законе прошлой осенью, когда повел свою гордую молодую жену на аукцион в Ганнислоу. Жену, которая фактически так и не стала его женой.
   Видит Бог, Джеймс не позволит Расселлу опять причинять ей боль и унижать ее. Расселл, может быть, и связан с ней законными узами брака, но все равно он не имеет на нее прав. У Джеймса, конечно, и вовсе нет никаких прав, кроме одного: он любит ее. Расселл никогда ее не любил. Джеймс ни за что не позволит этому мерзавцу обращаться с Верити как с марионеткой, заставлять действовать по его команде. Он будет бороться за нее, за ее право делать свой выбор.
   Он поедет за ней. Он сделает ее вдовой, если это понадобится. Но, ей-богу, он будет бороться, чтобы вернуть ее.
   – Миссис Трегелли?
   Экономка давно тихонько вышла из комнаты, оставив Джеймса одного со своими страданиями.
   – Миссис Трегелли!
   Его вопль заставил бедную женщину бежать со всей скоростью, на которую были способны ее полные ноги.
   – Да, милорд? – сказала она запыхавшись.
   – Как давно они уехали, Верити и Расселл?
   – Подождите, сейчас вспомню.
   Она поджала губы и, вспоминая, постукивала пальцем по подбородку.
   – Несколько часов назад. Думаю, примерно около одиннадцати.
   – В одиннадцать? – Джеймс посмотрел на каминные часы.
   Было чуть больше трех. Они уехали по меньшей мере четыре часа назад. – Какой у них экипаж?
   Миссис Трегелли удивилась:
   – Какой экипаж?
   – Да, да! – воскликнул Джеймс, не в силах сдерживать нетерпение. – Сколько лошадей? Две или четыре?
   – Мне кажется, четыре, милорд. Да, я уверена. Четыре лошади.
   Они, должно быть, далеко уехали. Но верхом он, пожалуй, сможет их догнать. Он еще выспросит у Джаго Ченхоллза кое-какие подробности об экипаже, чтобы можно было выйти на их след. Теперь нечего терять время. Джеймс засунул письмо Верити в жилетный карман и устремился к двери.
   – Милорд!
   Он неохотно остановился.
   – Что такое?
   – Вы поедете за ней, милорд? Вы привезете мисс Верити обратно в Пендурган?
   – Я, безусловно, попытаюсь, – сказал он.
   Миссис Трегелли глубоко вздохнула:
   – Слава Богу!
   Джеймс улыбнулся ей и ринулся к главной лестнице. Он сбежал по ступенькам, не обращая внимания на одеревенелые мышцы, которые так беспокоили его несколько минут назад, и направился к лестнице, ведущей в башню. Неожиданно он нос к носу столкнулся с Агнес Бодинар. Старуха стояла в коридоре, освещенная слабым светом настенного канделябра. Она попыталась префадить ему дорогу в башню.
   – Ты собираешься ехать за ней?
   – Да, Агнес. Пропустите меня.
   – Она тебе не нужна, Харкнесс. Пусть едет.
   Джеймс попытался обойти ее, но она шагнула в ту же сторону, что и он, и снова загородила ему дорогу.
   – Не будь таким дураком. Она этого не достойна.
   Джеймс остановился и посмотрел в холодные серые глаза своей тещи.
   – Достойна, Агнес. – Он вспомнил о двух с лишним сотнях фунтов золотом, рассыпанных на полу в библиотеке. – Она достойна каждого пенни.
 
   Верити передвинулась на скамье экипажа и еще раз попыталась найти более удобное положение. Бесполезно. Мышцы одеревенели, их сводило судорогой от долгих часов тряски по изборожденным колеями грязным дорогам. Гилберт настоял на том, чтобы ехать и вечером. Он, похоже, очень хотел побыстрее добраться до Лондона.
   Если уж уезжать из Корнуолла, то Верити предпочла бы вернуться в Беркшир, в полуразвалившийся дом, примостившийся на склоне холма, где она провела два с половиной года своего супружества. Однако Гилберт сказал ей, что он продал дом, чтобы вернуть деньги лорду Харкнессу, и теперь снимает маленький городской дом в Лондоне. Верити нужна ему там. Он намерен получить хорошую должность правительственного чиновника и не может позволить втянуть себя в расследование обстоятельств исчезновения его жены.
   Верити была в отчаянии, когда их экипаж проезжал по суровому, усыпанному гранитными валунами Бодмин-Муру.
   – Как здесь тоскливо, пустынно, – сказал Гилберт. – Не могу выразить, как я сожалею, что вынудил тебя жить в таком унылом месте. Ты, наверное, счастлива, что больше его не увидишь.
   Слова Гилберта вызвали у Верити поток слез, которые он принял за слезы облегчения. Она была далеко не счастлива, оттого что видела все это в последний раз. Никогда она не чувствовала себя более несчастной. За исключением, может быть, того момента, когда пришлось силой отрывать тоненькие ручонки Дейви Ченхоллза от ее шеи, или когда рыдающая Гонетта обняла Верити с такой силой, что казалось, вот-вот треснет корсет, или когда она смотрела, как в последний раз исчезает из виду серая масса Пендургана.
   Верити всю жизнь будет помнить толстые холодные каменные стены старого дома, пропитанные отчаянием своего хозяина и трагедией, произошедшей в недавнем прошлом. Она полюбила старое имение и с нетерпением ждала весны, чтобы увидеть его сады в цветении. Она никогда не увидит, что станет с крохотной рассадой, которую посадила в огороде и которая только что начала выбрасывать зеленые побеги. Не узнает она и того, прошел ли праздник Иванова дня, как было задумано. Она всегда будет жалеть обо всем, что осталось в Пендургане.
   Но больше всего она будет сожалеть о его хозяине.
   – Мне не следовало делать то, что я сделал с тобой, Верити, – сказал Гилберт, пока Верити молча плакала. – Думаю, я никогда не смогу тебе объяснить, почему я это сделал. Да теперь это не важно. Но когда я услышал, кому я... с кем я тебя оставил, я был в отчаянии. Лорд Хартлесс из Пендургана!
   Верити не мешала Гилберту болтать о том, как он раскаивается, что оставил ее у известного чудовища, убийцы жены. Он ни разу не произнес слово «продал». Но ведь он продал ее, и этого Верити никогда не забудет и не простит.
   Гилберт убедил себя в том, что он спасает ее от ужасной судьбы, от какого-то не имеющего названия ужаса в руках лорда Хартлесса. Для Верити же настоящим чудовищем был Гилберт. Такой спокойный, такой сдержанный, такой скромный – и все же чудовище, продавшее свою жену и не испытывавшее угрызений совести до тех пор, пока не узнал о репутации покупателя. Он, наверное, убедил себя, что благородно спасает ее. Верити никогда не простит ему то, что он увез ее от единственного мужчины, которого она когда-либо любила.
   Не важно, что Джеймс был темный и сердитый, задумчивый и, возможно, опасный. Она полюбила человека под этой маской и поняла причину его гнева и отвращения к самому себе. Даже узнав причину его страданий, Верити не была уверена, что сможет помочь ему, сумеет залечить его раны.
   Но как бы она хотела попытаться! Сердце ее терзала боль еще и из-за того, что она теперь никогда не узнает, значила ли для него что-нибудь ее любовь.
   Верити вытерла глаза и выпрямила спину. Ее не сокрушить этим новым поворотом судьбы. Она много пережила, хотя это оказалось самым болезненным из всего, что ей довелось испытать. Бросить все, что осталось незаконченным в Пендургане, бросить Джеймса...
   Она выживет. Она всегда выживала. Она должна помнить, что Джеймс питал к ней только дружеские чувства и лишь однажды ночью нечто большее. Только ее собственная самонадеянность была причиной того, что она надеялась и мечтала о несбыточном.
   «Ты не похожа на Ровену...»
   Слова Джеймса напомнили Верити, что она никогда не сможет занять это особое место в его сердце.
   Верити надеялась, что между ними была привязанность, что их дружба была ему дорога. Но все-таки она никогда не смогла бы стать для него важной, потому что она была не такая, как Ровена, единственная настоящая любовь в его жизни.
   Всю долгую дорогу в неудобном экипаже Верити размышляла над тем, что произошло, стараясь совладать со своим разбитым сердцем и не сожалеть о несбыточных мечтах. Она не отвечала на попытки Гилберта заговорить с ней. Ей нечего было ему сказать, и она предпочитала оставаться наедине со своими мыслями. До него это наконец дошло, и он замолчал.
   Верити закрыла глаза, но заснуть не смогла. Ее ум был слишком взбудоражен, а тело слишком затекло. Как бы ей хотелось где-нибудь остановиться на ночь. Уже несколько часов как стемнело.
   Когда экипаж начал замедлять ход около еще одного почтового постоялого двора, где Гилберт намеревался поменять лошадей, Верити вынуждена была заговорить.
   – Почему бы нам не остановиться здесь на ночь? – спросила она. – Уже поздно, я устала, мне неудобно. Неужели мы не можем немного отдохнуть?
   Гилберт выглянул из окошка кареты.
   – Да, постоялый двор кажется довольно приличным. Пойду узнаю, есть ли свободные комнаты.
   Верити согласилась бы спать даже на скамье в пивной, но промолчала. Гилберт выпрыгнул из кареты и закрыл за собой дверцу. Верити слишком устала. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. Она слышала голоса конюхов и бряцание упряжи, ощущала толчки экипажа, когда меняли лошадей.
   Гилберт вернулся через несколько минут и подал ей руку, чтобы помочь спуститься по откидным ступеням кареты.
   – У них есть маленькая спальня и отдельная гостиная. Мы можем быстренько поесть перед тем, как лечь спать, если хочешь. Я лягу в кресле в гостиной. Или в пивной.
   Он мог об этом не говорить. Верити не боялась, что ее муж будет стремиться лечь к ней в постель после всех этих лет.
   Она почувствовала, что, несмотря на неимоверную усталость, ей вовсе не хочется есть, поэтому они заказали легкую холодную закуску в гостиную. Гилберту долгое молчание Верити показалось тягостным, и он опять попытался завязать разговор.
   – Я надеюсь, мы сумеем начать все сначала, Верити, – сказал он и передал ей ломтик холодной ветчины. – Надеюсь, мы сможем отнестись к этому как к началу новой жизни. Я знаю, что наш брак не был... не был настоящим браком. А я не был настоящим мужем. В этот раз я постараюсь лучше вести себя по отношению к тебе, дорогая. Вот увидишь. Мы будем жить вместе в Лондоне.
   Верити намазывала маслом кусок зернистого хлеба и искала в себе ту смелость, которую взрастила за месяцы, проведенные в Пендургане.
   – Я не желаю начинать сначала с тобой, Гилберт, – сказала она. – не хочу жить с мужчиной, который считает, что может продать меня с аукциона за двести фунтов.
   Верити удивилась, что она смогла произнести эти слова. Было время, когда она скорее откусила бы себе язык, чем посмела перечить мужу. Она молчала, когда Гилберт вел ее на рыночную площадь в Ганнислоу и надел на нее ошейник.
   Значит, с ней что-то произошло. В ней изменилось что-то важное. Верити по-прежнему пойдет туда, куда поведет ее судьба, но она больше не будет молчать о том, что она чувствует и чего хочет. За проведенные в Пендургане месяцы у нее появилась твердость характера. Конечно, нельзя сказать, что характер ее теперь был очень твердым, иначе она не поехала бы с Гилбертом, и пусть бы черт побрал его законные права. Но она больше не будет бессловесной мышкой, какой была раньше.
   Гилберт уставился на Верити широко открытыми глазами. Он с трудом проглотил кусок, кажется, даже подавился. Тогда он сделал большой глоток эля, и это, похоже, успокоило его. Гилберт продолжал смотреть на нее, и проблеск понимания появился в его карих глазах.
   – Верити! Неужели ты хочешь сказать, что предпочла бы остаться с этим... этим убийцей?
   – Да, – не раздумывая ответила она, – именно это я хотела сказать.
   – Почему, скажи, ради Бога! Этот человек – чудовище.
   – Там я была счастлива. Я была полезной. И он не чудовище.
   – О, – Гилберт был сбит столку, – понимаю. Ну что ж, я рад, что все было по крайней мере не так плохо, как я думал. Я воображал, что с тобой творят неописуемые зверства.
   – И тем не менее тебе понадобилось восемь месяцев на то, чтобы приехать за мной, – сказала Верити. – Восемь месяцев неописуемых зверств. Ты, должно быть, удивился, обнаружив, что я жива.