Гэвриел Гай. Песнь для Арбонны

   Ему иногда казалось, что он провел всю свою взрослую жизнь здесь, в Барбентайне, вместе с графом, а теперь с графиней, в попытках уладить кризисы, порожденные действиями беспокойных, своенравных сеньоров Арбонны. Робан и сам был арбоннцем, конечно, родившемся в семье мелкого сеньора в замке Во, но его рано посвятили Коранносу как младшего сына, а затем Гибор Четвертый выдернул его из храма бога. Тогда у него еще не росла борода, но он уже проявлял большие способности к счету и письму.
   Он приехал в Барбентайн и быстро поднялся в иерархии двора Гибора до должности канцлера. Во время его назначения большой упор делался на его юношеские связи со служителями бога — граф тщательно соблюдал политическое равновесие. Это было так давно, что Робан сомневался, помнит ли кто-нибудь еще об этом. Немногие возражали против этого поспешного восхождения даже среди честолюбивых придворных. Даже в юности в манерах Робана была некая убедительная серьезность. Он пользовался доверием. Он заслужил доверие, часто думал он; если бы только к нему чаще прислушивались в этой стране мужчин с горячей кровью и женщин, которые больше любят музыку, чем упорядоченное правление.
   Музыка прекрасна, думал Робан. Он получал удовольствие от выступлений трубадуров и жонглеров, когда имел возможность послушать их. Он даже сам написал несколько стихотворений давным-давно, когда официально ухаживал за женщиной, на которой граф предложил ему жениться. Он плохо запоминал мелодии и слова — вероятно, это к лучшему. Робан всегда считал, что есть пределы того, куда может унести тебя музыка, или, правильнее сказать, есть такие государственные дела, когда необходимо оставить в стороне романтичные напевы трубадуров и быть безжалостно практичным. Робан был человеком практичным, по его собственной оценке. Он знал, к каким последствиям приведут определенные действия. Он сознавал, что Бертран де Талаир тоже знает это, возможно, даже лучше него, но что в большинстве случаев герцогу просто наплевать. Так обстоят дела здесь, в Арбонне, мрачно думал канцлер. Свидетельство тому то, что случилось два дня назад на горной дороге у реки.
   Не возникало вопроса по поводу того, что наказание было заслуженным, что-то надо было сделать. Андориан — а уже сообщили, что несколько андориан также прибыли сегодня в город, покрытые пылью и на взмыленных конях, — привел в ярость скорый суд герцога де Талаира у дороги. Сеньоров не казнят, как простых воров. Бертран даже приказал заклеймить этого человека; Робан вздрогнул, когда Валери упомянул об этом, и отвернулся, тщетно пытаясь скрыть свою реакцию. Он пытался замаскировать это движение приступом кашля, но подозревал, что графиня разгадала его уловку.
   Ему редко удавалось что-либо скрыть от графини. Он влюбился в нее с первого взгляда сорок лет назад. И все еще любил ее. Он был почти уверен, что этого, по крайней мере, она не знает, — но это была одна из тех вещей, которые оправдывали Робана из Во в собственных глазах. Он был мужчиной, который любил только одну женщину и любил практически всю жизнь, несмотря на женитьбу и рождение детей, несмотря на огромную разницу в их ранге. Он готов был умереть, продолжая любить ее. Он даже не думал больше об этом, хотя в молодости он проводил бессонные ночи, полные вздохов, на узкой кровати. Но теперь, через сорок лет, это была просто данность, факт, на котором основывалось все остальное в его жизни.
   Стоя в комнате за залом приемов, он сделал спокойное лицо, привычным жестом разгладил рукой грудь дублета и снова повернулся к кузену Бертрана. Валери доказывал, спокойно и рассудительно приводя аргументы, что дворянину нельзя позволять нарушать перемирие покушением на убийство на дороге и безмятежно ожидать, что выкуп выручит его из любых неприятностей. Весьма компетентный кузен Бертрана — собственно говоря, Робану он нравился — также отметил, что своими решительными действиями Бертран поддержал авторитет графини, оставляя ей в то же время возможность наказать его и умиротворить Андорию, если она пожелает.
   Робан, увидев здесь слабый проблеск надежды, быстро перебрал в уме возможности и попытался перебить его. Но безуспешно. Сам Бертран рекомендует, невозмутимо продолжал Валери, не переводя дыхания, чтобы они не вздумали этого делать. Робан закрыл глаза. Он в этот момент понял, что у него начинается очередной приступ головной боли.
   Доверие к графине как к женщине, правящей Арбонной, сурово произнес Валери де Талаир, требует, чтобы все увидели, что она действует так же решительно, как, скажем, Йорг Гётцландский в подобной же ситуации. Борсиарда д'Андория следует не допустить на ярмарку, таково предложение Бертрана. Естественно, с горечью подумал Робан: канцлер поражался, что о подобных вещах мог думать и говорить и небрежно предлагать их человек, во всем остальном вполне разумный.
   — Гётцланду не грозит реальная возможность вторжения в следующем году, — напрямик ответил он Валери, наконец улучив момент, чтобы заговорить. — Графине надо думать о делах, выходящих за рамки протокола торговых ярмарок. Сейчас неудачное время — очень неудачное время — для оскорбления такого важного человека, как Борсиард д'Андория.
   — И вы бы позволили ему выкупить жизнь того человека? Позволили бы ему гулять по Люссану с новой женой на ярмарке и в этом замке после попытки совершить убийство на наших дорогах? А что, если бы гораутский коран погиб? Что тогда?
   — Его смерть могла все упростить, — ответил Робан слишком поспешно. Это было для него больным вопросом. — Ты знаешь, что я думаю об этом безумном предложении эна Бертрана.
   — Это предложила моя дочь, — произнесла графиня, заговорившая в первый раз. Плохой знак, что ее первые слова произнесены, чтобы его поправить. — Бертран согласился с предложением Беатрисы. Я тоже согласилась. Ты возражал, приводил свои доводы, и я сообщила тебе о своем решении. Не будь занудой, Робан. Я знаю, что тебя волнует, но не вижу, как мы можем поступить иначе, чем поступил Бертран. Я собираюсь изгнать Борсиарда д'Андория с ярмарки. — Граф, ее супруг, тоже был таким, на удивление таким же: крайне важные решения принимались с быстротой, которая ошеломляла Робана.
   — Мы за это поплатимся, — сказал он, чувствуя, как его лицо принимает тот розовый оттенок, который вызван возбуждением. — Д'Андория в следующем году будет финансировать Гораут.
   Валери Талаирский безразлично пожал плечами.
   — Они не нуждаются в финансировании, господин канцлер. С теми деньгами, которые они получили от Валенсы по условиям Иерсенского договора, у них средств более чем достаточно. Вспомните, сколько они заплатили за то, чтобы убили Бертрана. Неужели это поступок того, кому не хватает золота?
   — Во время войны золота всегда не хватает, — мрачно ответил Робан. У него имелись тайные сведения о точных суммах, выплаченных Валенсой или еще причитающихся Горауту по условиям договора. Эти цифры приводили его в ужас.
   — Кстати, — сказала графиня другим тоном, который с тревогой узнал Робан. — Наверное, Дауфриди Валенсийскому отчаянно нужны сейчас деньги, ведь он заплатил гораутцам так много за земли, которые они ему уступили.
   — Смею полагать, у него должны возникнуть некоторые проблемы, — осторожно ответил Робан. Он давно понял, что всегда разумнее проявить осторожность, когда слышишь этот тон. Обычно он означал, что ему собираются предложить какой-то план. И обычно эти планы заставляли его очень нервничать. У него сильнее разболелась голова.
   Он заметил, как улыбнулся Валери, еще до того, как тот успел прикрыть рот ладонью. Мужчины Талаира так умны, что это почти несправедливо.
   — Надо будет поговорить об этом, — пробормотала графиня. — У меня и правда есть идея.
   Робан понятия не имел, о чем она; и его задевало то, что Валери, по-видимому, это знает. Он вечно оказывался в унизительном положении человека, которому оставляют заниматься деталями и мелочами; его окружали люди, мысли которых, быстрые как ртуть, без усилий мчались по путям, для него недоступным.
   Графиня в упор смотрела на Валери; она тоже заметила его улыбку.
   — Я хочу сказать, если Бертран не придумал то же самое задолго до меня. — Ее тон был далеко не таким суровым, каким, по мнению Робана, ему следовало быть.
   Это ее слабость, подумал он уже не в первый раз: она слишком любит своих галантных, безответственных дворян и поэтому не может ими править должным образом. А Бертран де Талаир среди всех был особым случаем.
   — Уверен, — любезно ответил Валери, — что все свои мысли по поводу Валенсы Бертран изложит вам, как только приедет. Полагаю, нам следует ожидать его к концу дня.
   — Я скорее думаю, — сухо заметила Синь де Барбентайн, — что он вместо этого согласится поставить меня в известность о тех мерах, которые он уже принял. Точно так, как он поступил с теми стихами, которые чуть не погубили его этим летом. Между прочим, — она повернулась к Робану, — это важно: я хочу, чтобы стражники Барбентайна следовали за герцогом Талаирским, куда бы он ни пошел во время ярмарки в течение этого месяца. Не в знак пренебрежения к его собственным коранам, но всякий, кто строит планы против него, должен убедиться, что мы за ним наблюдаем. — Робан кивнул головой. Это разумно; он любил, когда она отдавала ему разумные приказы.
   — Рюдель Коррезе едет вместе с Делонги, — небрежным тоном заметил Валери, словно невзначай. — Они были все в одной компании с Андорией.
   — Чудесно, — запальчиво воскликнула графиня. Робан получил удовольствие при виде того, как она гневается на кого-то другого, хотя кузен Бертрана был совсем не подходящей целью. — Мне его тоже не пустить на ярмарку? Проведем эту неделю, восстанавливая против себя все знатные семьи Портеццы? — Синь де Барбентайн редко выходила из себя, но Робан чувствовал, что именно это сейчас происходит. Его порадовало то, что она понимает и разделяет его беспокойство. Он снова разгладил дублет.
   Валери покачал головой.
   — Блэз де Гарсенк говорит, что этот человек здесь ничего не сделает. Что Коррезе слишком осторожны, чтобы рисковать своими доходами, нарушая перемирие. Он считает, что Рюдель, вероятно, все равно разорвал контракт.
   — Почему он так думает? — с беспокойством спросил Робан. — Никто из этой семьи не пожертвует двумястами пятьюдесятью тысячами золотом.
   Валери сделал виноватое лицо.
   — Я подумал о том же, господин канцлер. Но Блэз мне сказал, что очень хорошо знает Рюделя Коррезе. Он не видит опасности с его стороны сейчас.
   — Мы настолько доверяем этому корану из Гораута, а?
   — Хватит, Робан! — Он осознал свою ошибку, как только она заговорила. Зревший в ней гнев внезапно обрушился на него. Всегда так случалось, словно он был безопасной мишенью. И это правда, с грустью подумал он. Это правда уже много десятков лет. Когда-то он спрашивал себя, знает ли его жена, как он относится к графине, и если знает, трогает ли ее это. Он уже давно не думал о таких вещах.
   — Мы не пойдем опять по этому пути, — сурово произнесла Синь. — Этот человек — не просто коран из Гораута. Он — сын Гальберта де Гарсенка, и если у нас есть хоть какая-то надежда вызвать раскол в Горауте, то она в этом человеке. Если он нас предаст, я перед смертью признаю, что ты был прав. Этого достаточно, Робан? Это тебя устроит?
   Канцлер с трудом сглотнул. Он всегда так себя чувствовал, когда она набрасывалась на него. Когда он был моложе, то иногда даже плакал за закрытыми дверями своих апартаментов после разговора с ней. Теперь он уже этого не делал, но иногда ему хотелось. Ужасное признание, подумал канцлер, для человека его возраста и положения. Он спросил себя, если бы она знала о его головных болях, проявила бы она больше сочувствия, может быть, немного доброты? Если бы он ей о них сказал.
   Синь не могла припомнить, чтобы Робан когда-либо был таким утомительно упрямым при жизни Гибора. Но, с другой стороны, тогда ей не приходилось так часто иметь с ним дело; он был просто умелым администратором на заднем плане, а Гибор был не из тех правителей, советники которых могли настаивать на своем несогласии. Похоже, она слишком зависит от Робана; возможно, он чувствует, что она слаба и нуждается в том, чтобы теперь он стал сильнее. Она не знала наверняка, она не слишком много размышляла об этом. Он был рядом, он всегда был рядом, и она знала, что ему можно доверять, что порученное ему дело будет сделано хорошо, если это вообще возможно. Сегодня он выглядел слегка раскрасневшимся, и под глазами у него появились круги. У нее мелькнула мысль поинтересоваться, когда она смотрела, как он привычным жестом разглаживает грудь своего безупречного дублета, не перегружен ли он работой — обычная судьба ответственных мужчин.
   Собственного говоря, она и сама не чувствовала себя особенно сильной в данный момент, но никто не должен был это видеть или догадываться об этом, даже Робан, даже Валери.
   — Вызови Борсиарда д'Андория в Люссан, — приказала она канцлеру. — Я дам ему аудиенцию здесь. Я не стану прогонять его указом или декретом. Он услышит это от меня в моем замке.
   Это и произошло позднее в тот же день. Борсиард ворвался в зал приемов в страшном гневе и продемонстрировал крайне неприятные манеры. Он требовал осуждения и смерти Бертрана де Талаира за убийство трех сеньоров Андории. Он действительно считал, что она с ним согласится, поняла Синь. Он рассматривал ее как женщину, женщину, которую он может запугать своей яростью и заставить сделать то, чего он хочет.
   Осознав это, она почувствовала холодный гнев, необходимый ей для того, чтобы обуздать портезийца. И ей это удалось. В прошлом она справлялась с мужчинами покрепче его. Как только она начала говорить, медленно и ее отмеренные слова, подобно камням, начали падать в тишине зала, вся бравада Борсиарда куда-то испарилась.
   — Забери своих людей и товары и уезжай, — сказала она, обращаясь к нему с древнего трона правителей Арбонны. — Тебе не разрешат торговать и заключать сделки на ярмарке, законы которой ты так возмутительно нарушил. Люди, которых убили, должным образом наказаны герцогом Талаирским, который в данном случае действовал от нашего имени, как и все сеньоры Арбонны. В чем бы ни заключалась твоя вражда с Блэзом де Гарсенком Гораутским — а она нас ничуть не интересует, — дороги, ведущие на Люссанскую ярмарку не место, чтобы разбираться с ней. Вот это нас действительно интересует. Тебя не тронут, когда ты покинешь Арбонну. Мы даже выделим отряд наших людей, которые проводят тебя до границы с Портеццой… а может быть, ты пожелаешь отправиться куда-нибудь в другое место?
   Этому ее научил Гибор; самой поднимать вопрос, отбирать инициативу у другого. И словно по подсказке смуглое красивое лицо Борсиарда д'Андория исказила злобная гримаса.
   — Действительно, пожелаю, — ответил он. — Есть дела, которыми мне надо заняться в Горауте. Отсюда я поеду на север.
   — Мы не сомневаемся, что тебя охотно примут при дворе короля Адемара, — хладнокровно произнесла Синь. Ни один мужчина не выбьет ее из колеи, каким бы богатым он ни был, чего бы ни опасался Робан. Он слишком предсказуем. Интересно, как долго продлится его брак. Она позволила себе улыбнуться; она знала, как превратить улыбку в оружие при необходимости. — Мы лишь надеемся, что госпоже твоей супруге не покажется в Горауте холодно и скучно, когда зима придет на север, — тихо сказала она. — Если она предпочтет уехать домой, мы будем рады предложить ей провожатых. Мы даже, — будто эта мысль только что пришла ей в голову, — были бы рады, если бы она осталась у нас при дворе, если ты согласишься уехать на север без нее. Мы уверены, что нашли бы способы развлечь ее. Было бы несправедливо лишать даму удовольствия посетить ярмарку из-за проступка супруга. Мы в Арбонне так не поступаем.
   В ту же ночь, лежа в постели, она гадала, не предстоит ли ей пожалеть о том, что она рассердилась и результатом стало это последнее приглашение. Присутствие Люсианны Делонги — почти невозможно думать о ней под другой фамилией, несмотря на ее замужества, — в Барбентайне и Люссане в этом месяце могло стать причиной многих неловких ситуаций. С другой стороны, если бы эта женщина захотела остаться на ярмарке, она могла бы просто присоединиться к людям своего отца. Это приглашение выглядело попыткой проконтролировать то, чему и так невозможно помешать. Синь надеялась, что его так и воспримут в любом случае. И ей лично было любопытно еще раз встретиться с этой женщиной. В последний раз Люсиана Делонги была в Барбентайне шесть или семь лет назад, перед первой свадьбой. Ее отец представил ее графу и графине. Она был умна, как все члены ее семьи, уже тогда красива, наблюдательна, очень молода. За эти годы с ней, очевидно, многое произошло.
   «Может быть, интересно увидеть, что именно. Но позднее», — подумала Синь. В данный момент ей никого не хотелось видеть. Она рано отправилась спать, предоставив Робану и смотрителям ярмарки проследить за выполнением ее приказов в отношении Андории. Она сомневалась, что возникнут сложности; у Борсиарда было слишком мало коранов, они находились далеко от дома, и мало вероятно, что он поставит себя в неловкое положение, заставляя с шумом насильственно выдворить его из Люссана. Однако вполне вероятно, что он отправится на север, в Гораут, как мрачно предсказывал Робан. В подобных вещах канцлер обычно оказывался прав. Труднее догадаться, что Борсиард будет там делать. Но последствия ясны всем: без Андории у Арбонны станет одним источником финансирования и одним союзником меньше; если война все-таки начнется, и возможно, одним войском противника на поле боя больше, если Горауту оно потребуется.
   Синь вздохнула в темноте своей спальни. Она понимала, что Бертран поступил правильно, что он облегчил ей задачу, взяв на себя это бремя. Ей бы только хотелось… ей бы только хотелось, чтобы он не попадал всегда в такое положение, когда его правильные поступки приносят им всем столько неприятностей.
   Но сейчас ей хотелось лишь одного — отдохнуть. Иногда бремя ее забот становились легче, по ночам, в объятиях сна. Ей не всегда легко было добраться до них, но когда удавалось, то сны ее почти всегда были благостными, утешающими. Она гуляла по садам замка или вместе с Гибором, снова молодым, на том лугу, который любила, под акведуком Древних неподалеку от Карензу. Иногда с ними гуляли их четверо детей: умница Беатриса с блестящими волосами, мальчики — Гибор, нетерпеливый и склонный к приключениям, Пирс, осторожный, держащийся немного в стороне, — и еще Аэлис, идущая вслед за ними по зеленой-зеленой траве. Аэлис в материнских снах всегда выглядела старше остальных, хотя была самым младшим ребенком. Она являлась во сне такой, какой была в год свой смерти, расцветающей поздней, яркой красотой.
   В ту ночь Синь тянулась ко сну, как женщина тянется к последнему в своей жизни нежному возлюбленному. Дневные тревоги еще навалятся на нее утром, и новые заботы присоединятся к ним, новые опасности с севера… Сегодня она жаждала снов.
   Но в них ей было отказано.
   Стук в наружную дверь ее покоев прозвучал так тихо, что она даже не услышала бы его, если бы действительно спала. Одна из девушек в прихожей, однако, его услышала. Бриссо, старшая из двоих, в тревоге остановилась на пороге спальни Синь, похожая на призрак в белой ночной сорочке.
   — Посмотри, кто это, — сказала графиня, хотя в такой час это мог быть только один человек.
   Робан ждал в соседней комнате, пока она накинет халат. Она вышла к нему; она не любила принимать мужчин или заниматься государственными делами в спальне. Он все еще не снял дублет, в котором был раньше. Синь поняла, испытав некоторый шок, что он даже еще не ложился. Было очень поздно, и канцлер плохо выглядел. Щеки у него ввалились, а при свете свечей, которые поспешно зажигали девушки, глаза выглядели глубоко запавшими. Он кажется старше своих лет, внезапно подумала она: он износился на службе у них, у нее и Гибора. Интересно, подумала она, считает ли он, что стоило платить такую цену за свои труды. Она впервые спросила себя, что он в действительности думает о них обоих. Или о ней самой. Гибор мертв; о мертвых думают только хорошее. Она осознала, что не знает мнения о себе своего канцлера. Легкомысленная, решила она; вероятно, он пришел к выводу, что она легкомысленная и импульсивная и нуждается в крепкой руке наставника. Это могло быть ответом на вопрос, заданный ею себе еще днем: почему он так настаивает на своем мнении в последнее время. Но он и правда выглядит неважно.
   — Сядь, — предложила она. — Прежде чем начнешь, сядь. Бриссо, бутылку сидра для канцлера.
   Она думала, что Робан откажется от стула, но он сел; это лишь усилило ее беспокойство. Заставляя себя быть терпеливой, она ждала, сидя напротив него, пока принесли сидр и поставили на стол. Потом она снова ждала, пока он выпьет.
   — Рассказывай, — наконец произнесла она.
   — Госпожа, в начале ночи мне принесли записку из храма Риан в городе, — сказал он странно слабым голосом. — Подразумевается, что ее написало некое лицо, которого не могло быть в Люссане; оно просит у тебя аудиенции и… и убежища.
   — И что?
   — Поэтому я отправился в город сам, посмотреть, действительно ли это настоящее послание. Боюсь, оно настоящее, госпожа. И боюсь, мы стоим перед лицом еще более серьезного кризиса, по сравнению с которым дело Андории кажется пустяком.
   — Кто это? Кто в городе?
   — Уже не в городе. У меня не было выбора, госпожа, мне пришлось привезти ее в замок, пока никто не узнал, что она здесь и что происходит. — Канцлер прерывисто вздохнул. — Графиня, по-видимому, госпожа Розала де Гарсенк из Гораута оставила своего супруга герцога без его ведома. Она ищет у нас убежища. Сейчас она в Барбентайне, и, госпожа, хотя я не эксперт в этих делах, мне кажется, у нее вот-вот начнутся роды, может быть, уже начались в этот самый момент.
   Кадар де Саварик, которому с таким вызовом дали имя отца его матери и фамилию семьи, пришел в этот мир в замке Барбентайн незадолго до рассвета в ту же ночь.
   Он преждевременно появился на свет из-за трудного путешествия его матери через горы в Арбонну. Но тем не менее он родился крепким и розовым и издал громкий крик, который его измученной матери показался торжествующим, когда жрицы Риан, поспешно вызванные в замок, вытянули его из ее лона и перерезали пуповину.
   Они совершили обряд омовения в молоке, согретом на огне, как подобает поступать с младенцем знатного рода, и старшая из двух жриц ловко запеленала его в голубой шелк перед тем, как передать графине Арбоннской. Та находилась в этой комнате все долгие часы, пока Розала рожала. Синь де Барбентайн, седовласая, с тонкими голубыми венами на бледной, без малейшего изъяна коже, держала на руках младенца и смотрела на него с выражением, которое было не совсем понятно Розале, но которое тем не менее вернуло ей спокойствие и уверенность. Через несколько мгновений Синь подошла к кровати и бережно положила новорожденного на руки его матери.
   Розала не ожидала бережного отношения. Она не знала, чего ожидать. Только поняла, когда Гальберт де Гарсенк ускакал от нее неделю назад, что она отправится на юг, если сможет туда добраться. Дальше этого она не имела ясных планов.
   Поездка на ярмарку в Люссан дала ей шанс. Гарсенк стоял недалеко от главной дороги, которая поднималась к горному перевалу, и каждый день Розана видела небольшие отряды коранов и торговцев, проходящих мимо их земель. Они часто останавливались помолиться в часовне, или заглянуть по делам в замок, или в деревню ниже по склону.
   Через два дня после визита свекра Розала написала мужу записку, в которой сообщила, что отправляется на север в поместье своей семьи, чтобы там ждать рождения ребенка. Она видела сон, солгала Розала, ужасный кошмар, предупреждение. Слишком много младенцев и женщин умерло во время родов в замке Гарсенк, писала она Ранальду. Она боится за ребенка. Ей будет спокойнее дома, в Саварике. Она надеется, что он ее поймет. Надеется, что он приедет к ней туда, когда позволят государственные дела. И подписалась своим именем.
   Она покинула замок никем не замеченная через задние ворота в ту же ночь. Ее любимый конь стоял в конюшне коранов за стенами, чтобы его можно было прогуливать, пока она не в состоянии ездить верхом. В конюшне не оказалось сторожей — у кого хватит безрассудства навлечь на себя гнев Гарсенков, приблизившись к их лошадям? Она неуклюже взгромоздилась в седло и уехала, сидя боком в седле, при свете двух лун. Ландшафт ночью выглядел одновременно прекрасным и пугающим, ребенок был крупным и тяжелым у нее в животе. У нее еле теплилась надежда, слабая, как свет звезд рядом с яркой Бидонной, добраться до места назначения.
   Та ночь была единственной, когда она еще могла ехать на коне. Нехотя, с подлинной грустью она оставила коня у маленькой деревушки перед рассветом и пошла пешком назад, к дороге. На восходе солнца, медленно шагая, голодная и очень уставшая, она подошла к лагерю каких-то странствующих артистов. Две женщины купались в речке, когда она приблизилась к ним. Они заахали, увидев ее состояние. Она назвалась первым пришедшим ей в голову именем и сказала им, что направляется в Арбонну в поисках помощи во время родов. Два новорожденных уже умерло при рождении, солгала она, завела руку назад и сделала знак, отводящий беду. Она готова сделать все, что угодно, чтобы спасти этого ребенка, сказала она.