Страница:
— Это имя здесь произносить запрещено! — быстро восклицает Адемар Гораутский, внезапно подавшись вперед. Пятна неестественного румянца выступают на обеих щеках над бородой.
— Так и должно быть, — не смущаясь, отвечает Гальберт, словно он ожидал именно такой реакции. — У меня не меньше причин, чем у вас, мой повелитель, ненавидеть этого интригана и его богопротивные поступки.
Розала улыбается про себя при этих словах, старательно сохраняя невозмутимое выражение лица. Немногим более месяца назад последняя песня де Талаира добралась до двора в Горауте. Она помнит ту ночь: тоже дул ветер и лил дождь, и дрожащий, бледный от страха бард, подчиняясь приказу Адемара, спел стихи герцога де Талаира голосом, похожим на скрипящее железо:
Позор Горауту, который был весной
И королем младым и свитой предан.
И дальше, дальше слова были еще хуже, их пел скрипучим, едва слышным голосом перепуганный певец, а ветер завывал на болотах за стенами замка:
Валенсы и Гораута мужи куда ушли, когда утихла битва,
И куплен мир был слабым королем и сыном,
Который род свой древний опозорил?
У Розалы теплеет на сердце при воспоминании о залитых светом факелов лицах, окружавших ее в ту ночь. Выражение лица короля, Гальберта, брошенные украдкой взгляды, которыми обменивались только что ставшие безземельными сеньоры или кораны, когда мощная музыка придавала особую силу словам даже в исполнении робкого голоса певца. Бард, юный трубадур из Гётцланда, почти наверняка был обязан жизнью присутствию в большом зале посланника своей страны и насущной необходимости сохранить мир с королем Гётцланда Йоргом, учитывая обстановку в мире. Розала не сомневалась в том, как хотелось бы поступить Адемару, когда смолкла музыка.
Теперь он снова нетерпеливо наклоняется вперед, почти привстает на троне, с горящими на щеках красными пятнами, и говорит:
— Ни у одного человека нет для этого таких веских причин, как у нас, Гальберт. Не ставь себя выше всех.
Верховный старейшина качает головой. Снова его звучный голос заполняет комнату, такой теплый, такой заботливый, он так легко умеет обманывать тех, кто видит этого человека совсем не таким, какой он есть на самом деле. Розале это хорошо известно; ей почти все это уже хорошо известно теперь.
— Я не за себя испытываю обиду, мой повелитель, — говорит Гальберт. — Сам по себе я ничего, совсем ничего не значу. Но я стою перед вами и перед всеми жителями шести стран и говорю голосом бога в Горауте. А Гораут — это сердце земли, то место, где был рожден Кораннос Древних еще в те времена, когда не шагал по земле мужчина, а женщина не нашла свою погибель. Нанесенное мне оскорбление — это выпад против всевышнего, и его невозможно оставить безнаказанным. И он не останется безнаказанным, ибо всему миру известен ваш боевой пыл и ваши взгляды, мой повелитель.
«Поразительно, — думает Розала, — как плавно, без каких-либо усилий, Гальберт сменил тему». Адемар медленно кивает головой; его жест повторяют многие мужчины в этом зале. Ее муж пьет, но этого следовало ожидать. Розале на мгновение становится жаль его.
— Нам казалось, — медленно произносит король, — что Дауфриди Валенсийский должен разделять наше отношение к этой провокации. Возможно, когда мы будем в следующий раз принимать его посланника, нам следует обсудить вопрос о Бертране де Талаире.
«Дауфриди теперь получил всю нашу землю к северу от Иерсена, — с горечью думает Розала, и она знает, что у других возникла та же мысль. — Он может позволить себе терпеть оскорбления Арбонны». Древние поместья ее семьи вдоль реки Иерсен находятся прямо на новой границе Гораута; никогда прежде Саварик не был таким незащищенным. А в этой комнате есть люди, земли и замки которых сейчас стали частью Валенсы по договору. То, что удалось спасти во время войны, отдано в мирное время. Король Адемар окружен страждущими, честолюбивыми, разгневанными сеньорами, и их необходимо успокоить, и быстро, как бы они ни боялись его в данный момент.
Все это до ужаса понятно, думает Розала, но лицо ее выглядит маской, равнодушной, не выдающей никаких чувств.
— В любом случае, — соглашается верховный старейшина Гальберт, — обсудите это дело с посланником Валенсы. Я думаю, мы и сами в состоянии справиться с этим жалким рифмоплетом, но неплохо уладить и другие дела, необходимо дать понять кое-что до того, как наступит и минует еще один год.
— Какие дела? — громко спрашивает герцог Ранальд в тишине. — Что необходимо дать понять? — Иногда Розале с трудом удается вспомнить о том, что ее муж когда-то был самым прославленным воином в Горауте, первым рыцарем отца Адемара. Давным-давно это было, и годы нелегким грузом легли на плечи Ранальда де Гарсенка.
Адемар ничего не отвечает, жует свой ус. Отвечает отец Ранальда, с легким оттенком торжества в великолепном голосе.
— Разве ты не знаешь? — спрашивает он, картинно приподняв брови. — Несомненно, человек, так легко раздающий бесполезные советы, сумеет разгадать эту загадку.
Ранальд мрачно хмурится, но не повторяет своего вопроса. Розала знает, что он ничего не понял. Ее снова охватывает жалость к нему во время этой последней стычки в его продолжающейся всю жизнь битве с отцом. Она не сомневается, что Ранальд не единственный здесь человек, который озадачен разыгравшейся между верховным старейшиной и королем загадочной сценой. Но случилось так, что ее собственный отец в свое время был мастером по решению дипломатических проблем на высших советах короля Дуергара. Одна лишь Розала и ее брат пережили детство и смогли стать взрослыми. Она многое узнала, гораздо больше, чем женщины, воспитанные в Горауте. И она понимает, что это ее личная беда теперь, когда она попала в силки де Гарсенков и их взаимной ненависти.
Но она действительно понимает происходящее, она его видит слишком ясно. Если Ранальд в достаточной степени протрезвеет, он, возможно, захочет узнать ее мнение, когда они останутся наедине. Он будет говорить тяжелым, оскорбительным тоном, с презрением тут же отвергнет ее ответы, если она согласится отвечать; и еще она знает, что потом он уйдет от нее и будет размышлять о том, что она ему сказала. Это своего рода власть, она это сознает; такой властью многие женщины пользовались, чтобы оставить свою печать, подобно печати на письме, на событиях их времени.
Но такие женщины обладают двумя вещами, которых нет у Розалы. Желанием, даже страстью, действовать в гуще придворных событий и более сильным, более достойным объектом, которому можно передать свою мудрость и мужество, чем Ранальд де Гарсенк, который никогда не станет таковым.
Розала не знает, что скажет мужу, если он спросит ее мнение в эту ночь. Она подозревает, что спросит. И она почти уверена, что понимает, каковы планы его отца, и даже больше, что король с ними согласится. Адемаром управляют, как управляет опытный укротитель капризным жеребцом, и ведут к цели, к которой, вероятно, Гальберт стремился уже много лет. Король Дуергар Гораутский был человеком, который не поддавался ничьим попыткам убедить себя ни одному человеку при дворе, в том числе духовенству — возможно, особенно духовенству. Поэтому доступ к реальной власти верховный старейшина получил только в тот самый момент, когда валенсийская стрела, пролетев сквозь зимнюю мглу, вонзилась в глаз Дуергара во время той жестокой, холодной схватки у Иерсенского моста полтора года назад.
А теперь Дуергар мертв и сожжен на погребальном костре, а его красивый сын правит в Кортиле, и подписан мир с севером, который обездолил четверть жителей Гораута, как богатых, так и бедных. А это означает, что дальше может случиться лишь одно, и любой это понимает, если только даст себе труд подумать. Инстинктивно, словно стремясь уйти или повинуясь рефлексу, который заставляет лесное животное отступать перед языком пламени, Розала снова отворачивается к окну. В Горауте весна, но серые дожди и не думают прекращаться, и влажный холод пробирает до костей.
Она знает, что в Арбонне сейчас теплее, теплее и благодатнее и с неба льется гораздо более благосклонный свет. В управляемой женщиной Арбонне, с ее Двором Любви, с ее обширными, богатыми, залитыми благословенным солнцем землями, ее защищенными, гостеприимными гаванями на южном море и ересью богини Риан, которая правит наравне с богом, а не скорчилась с девичьей покорностью под его железной дланью.
— Нам еще о многом надо будет поговорить, — продолжает Гальберт де Гарсенк, — прежде чем лето окончательно накатится на нас, и вам, мой повелитель, по праву предстоит принять все решения, которые должны быть приняты, и великое их бремя. — Он возвышает голос; Розала не отворачивается от окна. Она знает, что он собирается сказать, куда он ведет короля, их всех. — Но как верховный старейшина Коранноса на самой древней, святой земле, где родился бог, я вот что скажу вам, мой повелитель, и всем, собравшимся здесь. Теперь нам не надо топором и мечом защищать наши границы и наши поля от Валенсы. Гордость и мощь нашей страны в царствование короля Адемара возросли как никогда за всю нашу долгую историю, и нам все еще принадлежит, как и прежде, ведущая роль в вопросах религии во всех шести странах, где властвует наш бог. В этих залах присутствуют потомки первых коранов — самых первых братьев бога, которые когда-либо шагали по горам и долинам известной части света. И возможно — если вы, мой повелитель, решите сделать, чтобы это было так, — нам выпадет осуществить карающую миссию, достойную наших великих отцов. Достойную того, чтобы величайшие барды своими песнями прославили могучих героев своих дней.
«О, это умно, — думает Розала. — О, очень ловко сделано, мой господин». Глаза ее прикованы к виду за окном, к волнам тумана, набегающим на луны. Ей хочется оказаться там, в одиночестве, на коне, даже под дождем, даже с ребенком, зреющим в ее утробе, подальше от этого дымного зала, этих голосов, вражды и злобных планов, подальше от этих сладких, как мед, манипуляций верховного старейшины, стоящего у нее за спиной.
— Там, на юге, за горами, насмехаются над Коранносом, — продолжает Гальберт, и в его голосе звучит страсть. — Они живут под ярким солнцем бога, которое является его самым щедрым даром людям, и насмехаются над его высшей властью. Они унижают его храмами, возведенными в честь женщины, грязной богини полуночи, колдовских заклинаний и кровавых обрядов. Они калечат и ранят нашего возлюбленного Коранноса своей ересью. Они лишают его мужественности, или так им кажется. — Его голос снова понижается, становится интимным, приобретает оттенки другого вида власти. Розала чувствует, что все в зале теперь за него, как заколдованные; даже стоящая рядом с ней женщина слегка наклонилась вперед, приоткрыв рот в ожидании. — Так им кажется, — тихо повторяет Гальберт де Гарсенк. — В свое время, в наше время, если мы этого достойны, они поймут свое безумие, свое бесконечное, вечное безумие, и над святым Коранносом больше никогда не будут насмехаться на землях реки Арбонны.
Он не заканчивает на призывной ноте; время еще не пришло. Это всего лишь первое заявление, начало, приглушенный звук инструмента среди дымящих очагов во время поздней, холодной весны, с косыми струями дождя за окнами и туманом на болотах.
— Мы удаляемся, — в конце концов говорит король Гораута своим высоким голосом, нарушив молчание. — Мы хотим посоветоваться наедине с нашим старейшиной. — Он встает с трона, высокий, красивый, физически привлекательный человек, и его придворные склоняются перед ним, словно колосья под ветром.
«Это ведь так ясно, — думает Розала, снова поднимаясь, — так ясно, что должно произойти».
— Скажи мне, дорогая, — шепчет Адель де Сауван, материализуясь рядом с ней, — не было ли в последнее время каких-либо вестей от твоего много путешествующего зятя?
Розала замирает. Ошибка, и она это сразу же понимает. Она заставляет себя улыбнуться, но Адель умеет застать человека врасплох.
— Боюсь, в последнее время — никаких, — спокойно отвечает она. — Были сведения о том, что он еще в Портецце, но с тех прошло уже несколько месяцев. Он не часто дает о себе знать. Если даст, я не премину удовлетворить твой глубокий интерес.
Слабый выстрел, и Адель лишь улыбается, сверкая своими темными глазами.
— Да, пожалуйста, — отвечает она. — Я полагаю, любая женщина должна испытывать к нему интерес. Такой выдающийся мужчина, этот Блэз, он не уступает и даже может быть соперником своему великому отцу, как мне иногда кажется. — Она делает паузу точно рассчитанной продолжительности. — Но, разумеется, не твоему дорогому супругу. — Она произносит это с самым приветливым выражением на лице, какое только можно себе вообразить.
В этот момент к ним подходят две женщины, к счастью, освобождая Розалу от необходимости придумывать ответ. Она выжидает столько, сколько требуют правила вежливости, а затем отходит от окна. Ей внезапно становится холодно и очень хочется уйти. Но она не может этого сделать без Ранальда, а она видит, на короткое мгновение ощутив отчаяние, что он снова наполнил свой кувшин, а его кости и кошелек лежат перед ним на столе.
Розала переходит к ближайшему очагу и становится спиной к огню. Мысленно возвращается к короткому, тревожному разговору с Аделью. Она невольно спрашивает себя, что может быть известно этой женщине, если ей вообще что-то известно. Это всего лишь злоба, в конце концов решает она, всего лишь бездумная, легкомысленная злоба, которая отличала Адель де Сауван еще до того, как ее муж погиб вместе с королем Дуергаром у Иерсенского моста. Инстинктивная жажда крови, что-то хищное.
В памяти Розалы внезапно возникает неожиданное видение, внушающее ужас: голодные кошки и истерзанный, умирающий пес. Она вздрагивает. Ее руки невольно поднимаются к животу, словно желая обнять и защитить от поджидающего мира жизнь, которая зреет внутри нее.
Свет — вещь удивительная: солнце на темно-голубом небе все особенным образом выделяет, придает каждому дереву, летящей птице, бегущей лисице, каждой былинке необычайную яркость и четкость. Все кажется чем-то большим, чем было прежде, более резким, ярче очерченным. Предвечерний ветерок с запада смягчил дневную жару, даже его шум в листве освежает. Но это, если вдуматься, смешно: шум ветра совершенно одинаков в Горауте и в Гётцланде, и здесь, в Арбонне; просто в этой стране было нечто такое, что способствовало подобной игре воображения.
Трубадур, думал Блэз, пока ехал верхом под лучами вечернего солнца, уже бы сейчас запел, или сочинял песню, или обдумывал какую-нибудь непонятную мысль, основанную на символическом языке цветов. Цветов, разумеется, здесь хватает. Трубадур, конечно, знает все их названия. А Блэз не знал, отчасти потому, что здесь, в Арбонне, росло такое множество полевых цветов необычайной окраски, каких он никогда раньше не видел даже на прославленных просторных равнинах между городами Портеццы.
Земля здесь прекрасна, соглашался он, и на этот раз пришедшая мысль не вызвала у него досады. Он сегодня не был расположен к досаде; слишком благостным был свет, а местность, по которой Блэз ехал, слишком великолепна в начале лета. На западе раскинулись виноградники, и за ними густые леса. Единственными звуками были шум ветра, щебетанье птиц и ритмичное позвякивание сбруи его коня и вьючного пони сзади. Вдали Блэз временами замечал голубой проблеск озерной воды. Если ему правильно объяснили вчера вечером на постоялом дворе, то это должно быть озеро Дьерн и скоро покажется замок Талаир, стоящий на северном берегу. Он должен добраться до него к концу дня неспешной рысью.
Сегодня трудно не быть в хорошем настроении, несмотря на мысли о стране, семье и о все более мрачном развитии событий в этом мире. Во-первых, отъезд Блэза из Бауда четыре дня назад сопровождался искренне сердечным прощанием. Он некоторое время беспокоился насчет того, как Маллин воспримет его дезертирство в ряды коранов Бертрана де Талаира, но молодой хозяин замка Бауд, кажется, ожидал заявления Блэза, которое последовало через два дня после отъезда эна Бертрана, и даже — по крайней мере, так показалось Блэзу — почти обрадовался ему.
Собственно говоря, для этого могли быть вполне прагматичные причины. Маллин был обеспеченным, но не богатым сеньором, и расходы, связанные с его честолюбивыми устремлениями занять почетное место в высших сферах, могли начать его тревожить. После двух недель роскошных развлечений лорда-трубадура из Талаира, возможно, Маллин де Бауд был не прочь навести некоторую экономию, а услуги нанимаемых на сезон командиров, таких, как Блэз Гораутский, стоили недешево.
Утром в день отъезда Блэза Маллин пожелал ему благословения бога и богини Риан тоже; в конце концов, это же Арбонна. Блэз принял первое с благодарностью, а второе с учтивостью. Его самого удивило то, с каким сожалением он распрощался с бароном и его коранами, которых обучал, Ирнаном, Маффуром и другими. Он не ожидал, что ему будет недоставать этих людей; похоже, он будет скучать по ним, по крайней мере, некоторое время.
Соресина в последние дни перед его отъездом вызвала у него удивление другого сорта, и это его беспокоило. Простая истина заключалась в том, что как ни хотелось бы Блэзу это отрицать, но хозяйка замка Бауд, и раньше женщина привлекательная и сознающая это, за очень короткий период приобрела еще больше достоинства и изящества. Особенно за короткий период после визита Бертрана де Талаира. Возможно ли, чтобы одна-единственная, быстротечная ночь с герцогом могла вызвать подобную перемену? Блэзу была ненавистна сама мысль об этом, но он не мог не заметить сдержанной учтивости, с которой Соресина начала к нему относиться, или элегантности ее внешности, когда она появлялась рядом с супругом в те дни, которые прошли между отъездом Бертрана и отъездом самого Блэза. В выражении ее лица или манерах не было и намека на то, что произошло на лестнице возле ее спальни совсем недавно. Иногда, правда, она казалась задумчивой, почти мрачной, словно старалась примириться с переменой в ее отношениях с внешним миром.
Соресина отправилась вместе с Маллином, когда барон и его кораны поехали провожать Блэза и проделали вместе с ним часть пути в утро его отъезда из этой горной страны на западе. Она подставила ему щеку для поцелуя, а не только руку. После очень недолгого колебания Блэз перегнулся в седле и поцеловал ее.
Когда он выпрямлялся, Соресина взглянула на него снизу вверх. Он вспомнил взгляд, которым она одарила его вскоре после его приезда, когда сказала ему, что ей нравятся мужчины старого образца, воинственные и суровые. Сейчас в ее взгляде тоже был отголосок той мысли, в конце концов, она была той же самой женщиной, но теперь в нем также появилось нечто новое.
— Надеюсь, какая-нибудь женщина во время твоих странствий по Арбонне убедит тебя сбрить эту бороду, — сказала она. — Она царапается, Блэз. Отрастишь ее снова, если понадобится, когда вернешься в Гораут.
Произнося эти слова, она улыбалась ему совершенно непринужденно, и Маллин де Бауд, явно гордясь ею, рассмеялся и в последний раз сжал руку Блэза на прощанье.
За последние годы в его жизни было много прощаний, думал Блэз теперь, через три дня после своего отъезда, двигаясь верхом среди ароматов и красок полевых цветов, мимо зелено-лиловых завязей винограда на лозах, а издалека его манила синяя вода вспышками отраженного солнечного света. Слишком много прощаний, возможно, но они были частью той жизни, которую он для себя выбрал или которая была определена его рождением и рангом семьи, а также законами, писаными и неписаными, которые помогали стране Гораут преодолевать мели и рифы этой жизни.
Ему доводилось гневаться на повороты судьбы, испытывать сожаление и даже настоящую боль — в Портецце, когда он был там в последний раз. Но, кажется, в конце концов он был вполне доволен, оставаясь, как сейчас, наедине с самим собой, не подотчетный ни одному из мужчин — и, разумеется, ни одной из женщин, — кроме тех случаев, когда совершенно добровольно поступал на службу и выполнял условия контракта. В его жизни не было почти ничего очень уж необычного. То был достаточно проторенный путь в жизни младших сыновей из благородных семейств во всем мире, как они его понимали. Старший сын женился, рожал других детей, наследовал все: земли — яростно охраняемые, ни в коем случае не делимые, — семейные богатства и те титулы, которые были заслужены и не потеряны по мере того, как один правитель Гораута сменял другого. Дочери из таких домов были пешками с богатым приданым, хотя часто и весьма важными. Их выдавали замуж, чтобы скрепить союз, расширить владения, заявить права и потребовать еще более высокий ранг для семьи.
Так что на долю остальных сыновей почти ничего не оставалось. Младшие сыновья были проблемой, и уже очень давно, с тех пор как все уменьшающиеся размеры разделенных поместий изменили систему наследования. Почти лишенные возможности заключить полезный брак из-за отсутствия у них земли и замков, вынужденные покидать семейную обитель из-за трений, из гордости или просто в целях самозащиты, многие из них вступали в ряды клириков Коранноса или поступали в кораны к другому знатному сеньору. Некоторые шли по третьему, менее предсказуемому пути, и покидали пределы страны, в которой родились, в одиночестве, на вечно опасных дорогах или чаще в составе малой или большой группы людей, отправившихся на поиски счастья. Во время войн их можно было найти на поле боя; в редкие периоды затишья они сами затевали стычки с теми, кому наскучил мир, или калечили и молотили друг друга на турнирах, которые кочевали вместе с торговыми ярмарками из города в город по известным странам мира.
И такой порядок существовал не только в Горауте. Бертран де Талаир в свое время, пока его старший брат не умер бездетным и он не стал герцогом, принадлежал к числу таких странников и был одним из самых прославленных. Он привозил и меч, и арфу, а позднее и жонглера, одетого в его богатую ливрею, на поле брани и на турниры в Гётцланде, в Портецце и в стоящей на воде Валенсе на севере.
Блэз Гораутский много лет спустя и по самым разным причинам, стал еще одним из таких людей, еще с тех пор как его произвел в кораны сам король Дуергар.
Он уехал из дома, имея лишь коня, доспехи, оружие и еще свое мастерство, — мастерство, которое ему очень пригождалось и приносило прибыль. Большая ее часть сейчас хранилась в Портецце, у семейства Рюделя. Такова была жизнь, которая привела его к этому моменту, когда он ехал в одиночестве под летним солнцем по Арбонне, не связанный и не обремененный никакими узами, которые поработили многих из известных ему мужчин.
Он обиделся бы на заданный вопрос и на того, кто его задал, но если бы Блэза в тот день спросили, он бы ответил, что не считает себя несчастным, несмотря на всю горечь, оставленную дома и среди опасных городов Портеццы. Он сказал бы, что знает, какое будущее может себе пожелать, и что на обозримом отрезке времени оно почти не будет отличаться от настоящего. Если продолжать путешествовать, меньше шансов пустить корни, связать себя узами, привыкнуть к людям… и узнать, что происходит, когда эти мужчины или женщины, которые стали тебе небезразличны, оказываются не такими, какими ты их считал. Только он бы никогда не произнес этих последних слов вслух, как бы ни настаивал задающий вопросы человек.
Поднявшись на очередную гряду, Блэз в первый раз ясно увидел голубую воду озера Дьерн. Он мог различить маленький островок на озере с тремя столбами белого дыма, поднимающегося от горящих на нем костров. Он постоял минуту, впитывая открывающийся перед ним вид, затем тронулся дальше.
Никто не предостерег его и никак не предупредил, и сам он не задавал никаких вопросов, поэтому, когда Блэз стал спускаться с гряды, он выбрал явно более прямую, более ровную дорогу и поехал прямо на север, к озеру, и к тому, что стало началом его судьбы.
Хорошо утоптанная тропинка шла вдоль западного берега озера Дьерн. Верстовые каменные столбы Древних стояли или лежали, опрокинувшись в траву на обочине, и все они свидетельствовали о том, как давно была проложена эта дорога. Остров лежал не слишком далеко — хороший пловец мог проплыть это расстояние, и с тропинки Блэз теперь видел, что три белых столба дыма поднимаются точно вдоль средней линии острова. Даже он уже понимал, после проведенного в Арбонне сезона, что это священные костры Риан. Кто еще, кроме жрецов богини, мог жечь костры в жаркий полдень в начале лета?
Он прищурился и посмотрел через ослепительно голубую полоску воды. Смог различить несколько лодочек, стоящих на якоре или вытянутых на песок ближайшего берега островка. Одна лодка с одним-единственным белым парусом лавировала взад и вперед по озеру под ветром. Следя за ней, Блэз снова вспомнил о верховной жрице с ее совой в ночной темноте на другом острове Риан, в море. Через мгновение он отвел глаза и поехал дальше под ярким солнцем.
Он миновал маленькую хижину, где хранились сухие дрова и щепа для сигнальных костров, при помощи которых вызывали жриц, когда возникала такая необходимость у людей на берегу: в случае родов, или для лечения больного, или чтобы жрицы забрали покойника. Блэз подавил желание сделать знак, отводящий беду.
Проехав немного дальше по дороге, он увидел арку.
— Так и должно быть, — не смущаясь, отвечает Гальберт, словно он ожидал именно такой реакции. — У меня не меньше причин, чем у вас, мой повелитель, ненавидеть этого интригана и его богопротивные поступки.
Розала улыбается про себя при этих словах, старательно сохраняя невозмутимое выражение лица. Немногим более месяца назад последняя песня де Талаира добралась до двора в Горауте. Она помнит ту ночь: тоже дул ветер и лил дождь, и дрожащий, бледный от страха бард, подчиняясь приказу Адемара, спел стихи герцога де Талаира голосом, похожим на скрипящее железо:
Позор Горауту, который был весной
И королем младым и свитой предан.
И дальше, дальше слова были еще хуже, их пел скрипучим, едва слышным голосом перепуганный певец, а ветер завывал на болотах за стенами замка:
Валенсы и Гораута мужи куда ушли, когда утихла битва,
И куплен мир был слабым королем и сыном,
Который род свой древний опозорил?
У Розалы теплеет на сердце при воспоминании о залитых светом факелов лицах, окружавших ее в ту ночь. Выражение лица короля, Гальберта, брошенные украдкой взгляды, которыми обменивались только что ставшие безземельными сеньоры или кораны, когда мощная музыка придавала особую силу словам даже в исполнении робкого голоса певца. Бард, юный трубадур из Гётцланда, почти наверняка был обязан жизнью присутствию в большом зале посланника своей страны и насущной необходимости сохранить мир с королем Гётцланда Йоргом, учитывая обстановку в мире. Розала не сомневалась в том, как хотелось бы поступить Адемару, когда смолкла музыка.
Теперь он снова нетерпеливо наклоняется вперед, почти привстает на троне, с горящими на щеках красными пятнами, и говорит:
— Ни у одного человека нет для этого таких веских причин, как у нас, Гальберт. Не ставь себя выше всех.
Верховный старейшина качает головой. Снова его звучный голос заполняет комнату, такой теплый, такой заботливый, он так легко умеет обманывать тех, кто видит этого человека совсем не таким, какой он есть на самом деле. Розале это хорошо известно; ей почти все это уже хорошо известно теперь.
— Я не за себя испытываю обиду, мой повелитель, — говорит Гальберт. — Сам по себе я ничего, совсем ничего не значу. Но я стою перед вами и перед всеми жителями шести стран и говорю голосом бога в Горауте. А Гораут — это сердце земли, то место, где был рожден Кораннос Древних еще в те времена, когда не шагал по земле мужчина, а женщина не нашла свою погибель. Нанесенное мне оскорбление — это выпад против всевышнего, и его невозможно оставить безнаказанным. И он не останется безнаказанным, ибо всему миру известен ваш боевой пыл и ваши взгляды, мой повелитель.
«Поразительно, — думает Розала, — как плавно, без каких-либо усилий, Гальберт сменил тему». Адемар медленно кивает головой; его жест повторяют многие мужчины в этом зале. Ее муж пьет, но этого следовало ожидать. Розале на мгновение становится жаль его.
— Нам казалось, — медленно произносит король, — что Дауфриди Валенсийский должен разделять наше отношение к этой провокации. Возможно, когда мы будем в следующий раз принимать его посланника, нам следует обсудить вопрос о Бертране де Талаире.
«Дауфриди теперь получил всю нашу землю к северу от Иерсена, — с горечью думает Розала, и она знает, что у других возникла та же мысль. — Он может позволить себе терпеть оскорбления Арбонны». Древние поместья ее семьи вдоль реки Иерсен находятся прямо на новой границе Гораута; никогда прежде Саварик не был таким незащищенным. А в этой комнате есть люди, земли и замки которых сейчас стали частью Валенсы по договору. То, что удалось спасти во время войны, отдано в мирное время. Король Адемар окружен страждущими, честолюбивыми, разгневанными сеньорами, и их необходимо успокоить, и быстро, как бы они ни боялись его в данный момент.
Все это до ужаса понятно, думает Розала, но лицо ее выглядит маской, равнодушной, не выдающей никаких чувств.
— В любом случае, — соглашается верховный старейшина Гальберт, — обсудите это дело с посланником Валенсы. Я думаю, мы и сами в состоянии справиться с этим жалким рифмоплетом, но неплохо уладить и другие дела, необходимо дать понять кое-что до того, как наступит и минует еще один год.
— Какие дела? — громко спрашивает герцог Ранальд в тишине. — Что необходимо дать понять? — Иногда Розале с трудом удается вспомнить о том, что ее муж когда-то был самым прославленным воином в Горауте, первым рыцарем отца Адемара. Давным-давно это было, и годы нелегким грузом легли на плечи Ранальда де Гарсенка.
Адемар ничего не отвечает, жует свой ус. Отвечает отец Ранальда, с легким оттенком торжества в великолепном голосе.
— Разве ты не знаешь? — спрашивает он, картинно приподняв брови. — Несомненно, человек, так легко раздающий бесполезные советы, сумеет разгадать эту загадку.
Ранальд мрачно хмурится, но не повторяет своего вопроса. Розала знает, что он ничего не понял. Ее снова охватывает жалость к нему во время этой последней стычки в его продолжающейся всю жизнь битве с отцом. Она не сомневается, что Ранальд не единственный здесь человек, который озадачен разыгравшейся между верховным старейшиной и королем загадочной сценой. Но случилось так, что ее собственный отец в свое время был мастером по решению дипломатических проблем на высших советах короля Дуергара. Одна лишь Розала и ее брат пережили детство и смогли стать взрослыми. Она многое узнала, гораздо больше, чем женщины, воспитанные в Горауте. И она понимает, что это ее личная беда теперь, когда она попала в силки де Гарсенков и их взаимной ненависти.
Но она действительно понимает происходящее, она его видит слишком ясно. Если Ранальд в достаточной степени протрезвеет, он, возможно, захочет узнать ее мнение, когда они останутся наедине. Он будет говорить тяжелым, оскорбительным тоном, с презрением тут же отвергнет ее ответы, если она согласится отвечать; и еще она знает, что потом он уйдет от нее и будет размышлять о том, что она ему сказала. Это своего рода власть, она это сознает; такой властью многие женщины пользовались, чтобы оставить свою печать, подобно печати на письме, на событиях их времени.
Но такие женщины обладают двумя вещами, которых нет у Розалы. Желанием, даже страстью, действовать в гуще придворных событий и более сильным, более достойным объектом, которому можно передать свою мудрость и мужество, чем Ранальд де Гарсенк, который никогда не станет таковым.
Розала не знает, что скажет мужу, если он спросит ее мнение в эту ночь. Она подозревает, что спросит. И она почти уверена, что понимает, каковы планы его отца, и даже больше, что король с ними согласится. Адемаром управляют, как управляет опытный укротитель капризным жеребцом, и ведут к цели, к которой, вероятно, Гальберт стремился уже много лет. Король Дуергар Гораутский был человеком, который не поддавался ничьим попыткам убедить себя ни одному человеку при дворе, в том числе духовенству — возможно, особенно духовенству. Поэтому доступ к реальной власти верховный старейшина получил только в тот самый момент, когда валенсийская стрела, пролетев сквозь зимнюю мглу, вонзилась в глаз Дуергара во время той жестокой, холодной схватки у Иерсенского моста полтора года назад.
А теперь Дуергар мертв и сожжен на погребальном костре, а его красивый сын правит в Кортиле, и подписан мир с севером, который обездолил четверть жителей Гораута, как богатых, так и бедных. А это означает, что дальше может случиться лишь одно, и любой это понимает, если только даст себе труд подумать. Инстинктивно, словно стремясь уйти или повинуясь рефлексу, который заставляет лесное животное отступать перед языком пламени, Розала снова отворачивается к окну. В Горауте весна, но серые дожди и не думают прекращаться, и влажный холод пробирает до костей.
Она знает, что в Арбонне сейчас теплее, теплее и благодатнее и с неба льется гораздо более благосклонный свет. В управляемой женщиной Арбонне, с ее Двором Любви, с ее обширными, богатыми, залитыми благословенным солнцем землями, ее защищенными, гостеприимными гаванями на южном море и ересью богини Риан, которая правит наравне с богом, а не скорчилась с девичьей покорностью под его железной дланью.
— Нам еще о многом надо будет поговорить, — продолжает Гальберт де Гарсенк, — прежде чем лето окончательно накатится на нас, и вам, мой повелитель, по праву предстоит принять все решения, которые должны быть приняты, и великое их бремя. — Он возвышает голос; Розала не отворачивается от окна. Она знает, что он собирается сказать, куда он ведет короля, их всех. — Но как верховный старейшина Коранноса на самой древней, святой земле, где родился бог, я вот что скажу вам, мой повелитель, и всем, собравшимся здесь. Теперь нам не надо топором и мечом защищать наши границы и наши поля от Валенсы. Гордость и мощь нашей страны в царствование короля Адемара возросли как никогда за всю нашу долгую историю, и нам все еще принадлежит, как и прежде, ведущая роль в вопросах религии во всех шести странах, где властвует наш бог. В этих залах присутствуют потомки первых коранов — самых первых братьев бога, которые когда-либо шагали по горам и долинам известной части света. И возможно — если вы, мой повелитель, решите сделать, чтобы это было так, — нам выпадет осуществить карающую миссию, достойную наших великих отцов. Достойную того, чтобы величайшие барды своими песнями прославили могучих героев своих дней.
«О, это умно, — думает Розала. — О, очень ловко сделано, мой господин». Глаза ее прикованы к виду за окном, к волнам тумана, набегающим на луны. Ей хочется оказаться там, в одиночестве, на коне, даже под дождем, даже с ребенком, зреющим в ее утробе, подальше от этого дымного зала, этих голосов, вражды и злобных планов, подальше от этих сладких, как мед, манипуляций верховного старейшины, стоящего у нее за спиной.
— Там, на юге, за горами, насмехаются над Коранносом, — продолжает Гальберт, и в его голосе звучит страсть. — Они живут под ярким солнцем бога, которое является его самым щедрым даром людям, и насмехаются над его высшей властью. Они унижают его храмами, возведенными в честь женщины, грязной богини полуночи, колдовских заклинаний и кровавых обрядов. Они калечат и ранят нашего возлюбленного Коранноса своей ересью. Они лишают его мужественности, или так им кажется. — Его голос снова понижается, становится интимным, приобретает оттенки другого вида власти. Розала чувствует, что все в зале теперь за него, как заколдованные; даже стоящая рядом с ней женщина слегка наклонилась вперед, приоткрыв рот в ожидании. — Так им кажется, — тихо повторяет Гальберт де Гарсенк. — В свое время, в наше время, если мы этого достойны, они поймут свое безумие, свое бесконечное, вечное безумие, и над святым Коранносом больше никогда не будут насмехаться на землях реки Арбонны.
Он не заканчивает на призывной ноте; время еще не пришло. Это всего лишь первое заявление, начало, приглушенный звук инструмента среди дымящих очагов во время поздней, холодной весны, с косыми струями дождя за окнами и туманом на болотах.
— Мы удаляемся, — в конце концов говорит король Гораута своим высоким голосом, нарушив молчание. — Мы хотим посоветоваться наедине с нашим старейшиной. — Он встает с трона, высокий, красивый, физически привлекательный человек, и его придворные склоняются перед ним, словно колосья под ветром.
«Это ведь так ясно, — думает Розала, снова поднимаясь, — так ясно, что должно произойти».
— Скажи мне, дорогая, — шепчет Адель де Сауван, материализуясь рядом с ней, — не было ли в последнее время каких-либо вестей от твоего много путешествующего зятя?
Розала замирает. Ошибка, и она это сразу же понимает. Она заставляет себя улыбнуться, но Адель умеет застать человека врасплох.
— Боюсь, в последнее время — никаких, — спокойно отвечает она. — Были сведения о том, что он еще в Портецце, но с тех прошло уже несколько месяцев. Он не часто дает о себе знать. Если даст, я не премину удовлетворить твой глубокий интерес.
Слабый выстрел, и Адель лишь улыбается, сверкая своими темными глазами.
— Да, пожалуйста, — отвечает она. — Я полагаю, любая женщина должна испытывать к нему интерес. Такой выдающийся мужчина, этот Блэз, он не уступает и даже может быть соперником своему великому отцу, как мне иногда кажется. — Она делает паузу точно рассчитанной продолжительности. — Но, разумеется, не твоему дорогому супругу. — Она произносит это с самым приветливым выражением на лице, какое только можно себе вообразить.
В этот момент к ним подходят две женщины, к счастью, освобождая Розалу от необходимости придумывать ответ. Она выжидает столько, сколько требуют правила вежливости, а затем отходит от окна. Ей внезапно становится холодно и очень хочется уйти. Но она не может этого сделать без Ранальда, а она видит, на короткое мгновение ощутив отчаяние, что он снова наполнил свой кувшин, а его кости и кошелек лежат перед ним на столе.
Розала переходит к ближайшему очагу и становится спиной к огню. Мысленно возвращается к короткому, тревожному разговору с Аделью. Она невольно спрашивает себя, что может быть известно этой женщине, если ей вообще что-то известно. Это всего лишь злоба, в конце концов решает она, всего лишь бездумная, легкомысленная злоба, которая отличала Адель де Сауван еще до того, как ее муж погиб вместе с королем Дуергаром у Иерсенского моста. Инстинктивная жажда крови, что-то хищное.
В памяти Розалы внезапно возникает неожиданное видение, внушающее ужас: голодные кошки и истерзанный, умирающий пес. Она вздрагивает. Ее руки невольно поднимаются к животу, словно желая обнять и защитить от поджидающего мира жизнь, которая зреет внутри нее.
Свет — вещь удивительная: солнце на темно-голубом небе все особенным образом выделяет, придает каждому дереву, летящей птице, бегущей лисице, каждой былинке необычайную яркость и четкость. Все кажется чем-то большим, чем было прежде, более резким, ярче очерченным. Предвечерний ветерок с запада смягчил дневную жару, даже его шум в листве освежает. Но это, если вдуматься, смешно: шум ветра совершенно одинаков в Горауте и в Гётцланде, и здесь, в Арбонне; просто в этой стране было нечто такое, что способствовало подобной игре воображения.
Трубадур, думал Блэз, пока ехал верхом под лучами вечернего солнца, уже бы сейчас запел, или сочинял песню, или обдумывал какую-нибудь непонятную мысль, основанную на символическом языке цветов. Цветов, разумеется, здесь хватает. Трубадур, конечно, знает все их названия. А Блэз не знал, отчасти потому, что здесь, в Арбонне, росло такое множество полевых цветов необычайной окраски, каких он никогда раньше не видел даже на прославленных просторных равнинах между городами Портеццы.
Земля здесь прекрасна, соглашался он, и на этот раз пришедшая мысль не вызвала у него досады. Он сегодня не был расположен к досаде; слишком благостным был свет, а местность, по которой Блэз ехал, слишком великолепна в начале лета. На западе раскинулись виноградники, и за ними густые леса. Единственными звуками были шум ветра, щебетанье птиц и ритмичное позвякивание сбруи его коня и вьючного пони сзади. Вдали Блэз временами замечал голубой проблеск озерной воды. Если ему правильно объяснили вчера вечером на постоялом дворе, то это должно быть озеро Дьерн и скоро покажется замок Талаир, стоящий на северном берегу. Он должен добраться до него к концу дня неспешной рысью.
Сегодня трудно не быть в хорошем настроении, несмотря на мысли о стране, семье и о все более мрачном развитии событий в этом мире. Во-первых, отъезд Блэза из Бауда четыре дня назад сопровождался искренне сердечным прощанием. Он некоторое время беспокоился насчет того, как Маллин воспримет его дезертирство в ряды коранов Бертрана де Талаира, но молодой хозяин замка Бауд, кажется, ожидал заявления Блэза, которое последовало через два дня после отъезда эна Бертрана, и даже — по крайней мере, так показалось Блэзу — почти обрадовался ему.
Собственно говоря, для этого могли быть вполне прагматичные причины. Маллин был обеспеченным, но не богатым сеньором, и расходы, связанные с его честолюбивыми устремлениями занять почетное место в высших сферах, могли начать его тревожить. После двух недель роскошных развлечений лорда-трубадура из Талаира, возможно, Маллин де Бауд был не прочь навести некоторую экономию, а услуги нанимаемых на сезон командиров, таких, как Блэз Гораутский, стоили недешево.
Утром в день отъезда Блэза Маллин пожелал ему благословения бога и богини Риан тоже; в конце концов, это же Арбонна. Блэз принял первое с благодарностью, а второе с учтивостью. Его самого удивило то, с каким сожалением он распрощался с бароном и его коранами, которых обучал, Ирнаном, Маффуром и другими. Он не ожидал, что ему будет недоставать этих людей; похоже, он будет скучать по ним, по крайней мере, некоторое время.
Соресина в последние дни перед его отъездом вызвала у него удивление другого сорта, и это его беспокоило. Простая истина заключалась в том, что как ни хотелось бы Блэзу это отрицать, но хозяйка замка Бауд, и раньше женщина привлекательная и сознающая это, за очень короткий период приобрела еще больше достоинства и изящества. Особенно за короткий период после визита Бертрана де Талаира. Возможно ли, чтобы одна-единственная, быстротечная ночь с герцогом могла вызвать подобную перемену? Блэзу была ненавистна сама мысль об этом, но он не мог не заметить сдержанной учтивости, с которой Соресина начала к нему относиться, или элегантности ее внешности, когда она появлялась рядом с супругом в те дни, которые прошли между отъездом Бертрана и отъездом самого Блэза. В выражении ее лица или манерах не было и намека на то, что произошло на лестнице возле ее спальни совсем недавно. Иногда, правда, она казалась задумчивой, почти мрачной, словно старалась примириться с переменой в ее отношениях с внешним миром.
Соресина отправилась вместе с Маллином, когда барон и его кораны поехали провожать Блэза и проделали вместе с ним часть пути в утро его отъезда из этой горной страны на западе. Она подставила ему щеку для поцелуя, а не только руку. После очень недолгого колебания Блэз перегнулся в седле и поцеловал ее.
Когда он выпрямлялся, Соресина взглянула на него снизу вверх. Он вспомнил взгляд, которым она одарила его вскоре после его приезда, когда сказала ему, что ей нравятся мужчины старого образца, воинственные и суровые. Сейчас в ее взгляде тоже был отголосок той мысли, в конце концов, она была той же самой женщиной, но теперь в нем также появилось нечто новое.
— Надеюсь, какая-нибудь женщина во время твоих странствий по Арбонне убедит тебя сбрить эту бороду, — сказала она. — Она царапается, Блэз. Отрастишь ее снова, если понадобится, когда вернешься в Гораут.
Произнося эти слова, она улыбалась ему совершенно непринужденно, и Маллин де Бауд, явно гордясь ею, рассмеялся и в последний раз сжал руку Блэза на прощанье.
За последние годы в его жизни было много прощаний, думал Блэз теперь, через три дня после своего отъезда, двигаясь верхом среди ароматов и красок полевых цветов, мимо зелено-лиловых завязей винограда на лозах, а издалека его манила синяя вода вспышками отраженного солнечного света. Слишком много прощаний, возможно, но они были частью той жизни, которую он для себя выбрал или которая была определена его рождением и рангом семьи, а также законами, писаными и неписаными, которые помогали стране Гораут преодолевать мели и рифы этой жизни.
Ему доводилось гневаться на повороты судьбы, испытывать сожаление и даже настоящую боль — в Портецце, когда он был там в последний раз. Но, кажется, в конце концов он был вполне доволен, оставаясь, как сейчас, наедине с самим собой, не подотчетный ни одному из мужчин — и, разумеется, ни одной из женщин, — кроме тех случаев, когда совершенно добровольно поступал на службу и выполнял условия контракта. В его жизни не было почти ничего очень уж необычного. То был достаточно проторенный путь в жизни младших сыновей из благородных семейств во всем мире, как они его понимали. Старший сын женился, рожал других детей, наследовал все: земли — яростно охраняемые, ни в коем случае не делимые, — семейные богатства и те титулы, которые были заслужены и не потеряны по мере того, как один правитель Гораута сменял другого. Дочери из таких домов были пешками с богатым приданым, хотя часто и весьма важными. Их выдавали замуж, чтобы скрепить союз, расширить владения, заявить права и потребовать еще более высокий ранг для семьи.
Так что на долю остальных сыновей почти ничего не оставалось. Младшие сыновья были проблемой, и уже очень давно, с тех пор как все уменьшающиеся размеры разделенных поместий изменили систему наследования. Почти лишенные возможности заключить полезный брак из-за отсутствия у них земли и замков, вынужденные покидать семейную обитель из-за трений, из гордости или просто в целях самозащиты, многие из них вступали в ряды клириков Коранноса или поступали в кораны к другому знатному сеньору. Некоторые шли по третьему, менее предсказуемому пути, и покидали пределы страны, в которой родились, в одиночестве, на вечно опасных дорогах или чаще в составе малой или большой группы людей, отправившихся на поиски счастья. Во время войн их можно было найти на поле боя; в редкие периоды затишья они сами затевали стычки с теми, кому наскучил мир, или калечили и молотили друг друга на турнирах, которые кочевали вместе с торговыми ярмарками из города в город по известным странам мира.
И такой порядок существовал не только в Горауте. Бертран де Талаир в свое время, пока его старший брат не умер бездетным и он не стал герцогом, принадлежал к числу таких странников и был одним из самых прославленных. Он привозил и меч, и арфу, а позднее и жонглера, одетого в его богатую ливрею, на поле брани и на турниры в Гётцланде, в Портецце и в стоящей на воде Валенсе на севере.
Блэз Гораутский много лет спустя и по самым разным причинам, стал еще одним из таких людей, еще с тех пор как его произвел в кораны сам король Дуергар.
Он уехал из дома, имея лишь коня, доспехи, оружие и еще свое мастерство, — мастерство, которое ему очень пригождалось и приносило прибыль. Большая ее часть сейчас хранилась в Портецце, у семейства Рюделя. Такова была жизнь, которая привела его к этому моменту, когда он ехал в одиночестве под летним солнцем по Арбонне, не связанный и не обремененный никакими узами, которые поработили многих из известных ему мужчин.
Он обиделся бы на заданный вопрос и на того, кто его задал, но если бы Блэза в тот день спросили, он бы ответил, что не считает себя несчастным, несмотря на всю горечь, оставленную дома и среди опасных городов Портеццы. Он сказал бы, что знает, какое будущее может себе пожелать, и что на обозримом отрезке времени оно почти не будет отличаться от настоящего. Если продолжать путешествовать, меньше шансов пустить корни, связать себя узами, привыкнуть к людям… и узнать, что происходит, когда эти мужчины или женщины, которые стали тебе небезразличны, оказываются не такими, какими ты их считал. Только он бы никогда не произнес этих последних слов вслух, как бы ни настаивал задающий вопросы человек.
Поднявшись на очередную гряду, Блэз в первый раз ясно увидел голубую воду озера Дьерн. Он мог различить маленький островок на озере с тремя столбами белого дыма, поднимающегося от горящих на нем костров. Он постоял минуту, впитывая открывающийся перед ним вид, затем тронулся дальше.
Никто не предостерег его и никак не предупредил, и сам он не задавал никаких вопросов, поэтому, когда Блэз стал спускаться с гряды, он выбрал явно более прямую, более ровную дорогу и поехал прямо на север, к озеру, и к тому, что стало началом его судьбы.
Хорошо утоптанная тропинка шла вдоль западного берега озера Дьерн. Верстовые каменные столбы Древних стояли или лежали, опрокинувшись в траву на обочине, и все они свидетельствовали о том, как давно была проложена эта дорога. Остров лежал не слишком далеко — хороший пловец мог проплыть это расстояние, и с тропинки Блэз теперь видел, что три белых столба дыма поднимаются точно вдоль средней линии острова. Даже он уже понимал, после проведенного в Арбонне сезона, что это священные костры Риан. Кто еще, кроме жрецов богини, мог жечь костры в жаркий полдень в начале лета?
Он прищурился и посмотрел через ослепительно голубую полоску воды. Смог различить несколько лодочек, стоящих на якоре или вытянутых на песок ближайшего берега островка. Одна лодка с одним-единственным белым парусом лавировала взад и вперед по озеру под ветром. Следя за ней, Блэз снова вспомнил о верховной жрице с ее совой в ночной темноте на другом острове Риан, в море. Через мгновение он отвел глаза и поехал дальше под ярким солнцем.
Он миновал маленькую хижину, где хранились сухие дрова и щепа для сигнальных костров, при помощи которых вызывали жриц, когда возникала такая необходимость у людей на берегу: в случае родов, или для лечения больного, или чтобы жрицы забрали покойника. Блэз подавил желание сделать знак, отводящий беду.
Проехав немного дальше по дороге, он увидел арку.