Страница:
Его последние слова почти потонули в громовом шуме. Не имело значения, слышно глашатая или нет. Знамена говорили сами за себя. Блэз медленно обернулся — все это сейчас был театр, все — символ, пока не началось смертоубийство, — и кивнул головой, как равный равным, Синь де Барбентайн, а затем Дауфриди Валенсийскому. И правительница Арбонны встала в присутствии своего народа и людей, приехавших из разных стран мира, и протянула руку к Блэзу приветственным жестом, как равная равному. Вокруг уже вопили. Блэз не обращал на это внимания. Он ждал. Одна долгая секунда, потом другая, и наконец он увидел, и волосы у него на затылке встали дыбом, как Дауфриди встал, высокий и гордый король Валенсы, повернулся налево и направо, не спеша, как мастер подобных мгновений, а потом очень медленно, стоя лицом к Блэзу, положил правую ладонь на свое левое плечо приветственным жестом коранов.
Он это сделал. Невозможно было знать заранее, как он поступит. Это был не совсем однозначный приветственный жест, какой сделала Синь де Барбентайн — Дауфриди предстояло вести гораздо более сложную игру, чтобы это стало возможным, — но он сделал больше, чем они имели право ожидать: показал, что Блэз достоин того, чтобы король встал и признал его.
Блэз с облегчением закрыл глаза, потом быстро снова открыл их. Никто не должен видеть, что он сомневался, хотя, конечно, так и было. Дауфриди не давал никаких обещаний — и разумеется, никаких обещаний относительно события столь неожиданно быстро возникшего, как это. Покидая ту гостиницу за городскими стенами две ночи назад, он оставил им лишь не слишком обнадеживающее обещание подумать о том, что сказал Бертран. Очевидно, он подумал, он с ними, по крайней мере пока. Блэз, однако, не питал иллюзий: если король Валенсы когда-нибудь решит, что они представляют для него большую опасность, чем Адемар и Гальберт, он быстро откажется от них. Но в данный момент среди этого бурного водоворота звуков он встал, чтобы приветствовать вступление Блэза на арену мировых событий. Это было уже кое-что; это даже было очень много.
Сохраняя как можно более безмятежное и непроницаемое выражение лица, Блэз отвернулся от павильонов к своему шатру и впервые посмотрел на развевающиеся над ним знамена.
Стоящий на задних лапах медведь Гарсенка, красный на темно-синем поле, уже сам по себе много значил для тех, кто даже не знал до этого момента, кто Блэз такой. А над ним, гордо и без стыда заявляя свои права, реяло славное знамя королей Гораута. Стоя в центре нарастающей, как во время прилива, волны звуков, Блэз смотрел вверх, на это золотое солнце на белом поле, увенчанное королевской короной и с мечом бога внизу, и ему казалось, как ни странно, что он никогда прежде его не видел. В каком-то смысле он его не видел. Не видел таким, поднятым под солнцем и ветром по его собственному приказу. Началось. С этого знамени, развевающегося у него над головой и поднятого от его собственного имени на глазах у всего мира, все действительно началось. Он низко поклонился символу королей своей страны, а шум вокруг поднялся до максимума, он был громче, чем ему казалось возможным.
Он знал, как заставить его утихнуть. Как вернуть зрителей назад, как возвращают к ноге охотничьих псов, к тому, что теперь лежало впереди, на этой зеленой траве под утренним солнцем. Здесь это началось и здесь может закончиться, так как еще нужно было получить подтверждение от бога. От Коранноса и от богини. В первый раз в жизни Блэз Гораутский вознес молитву Риан. Затем повернулся к аримондцу и обнажил меч.
Поединки ради развлечения и спорта проводились верхом в полных турнирных доспехах, конь и всадник были в великолепных латах, ибо демонстрация блестящего вооружения коранов играла большую роль. Никто не любил проигрывать — к тому же это было ужасно дорогое удовольствие, — но доспехи не допускали серьезных повреждений, они случались крайне редко, и в конечном итоге, не считая горстки самых прославленных бойцов, счет побед и поражений был примерно равным. Турниры были развлечением, парадом богатства и успеха, демонстрацией ловкости, забавой для аристократов и для простых людей в равной степени, и их таковыми считали.
Вызов на смертельный поединок означал сражение пеших бойцов. Количество доспехов было ограничено. Никакого блеска, никаких затейливо украшенных нагрудных пластин или шлемов. Смертельные поединки были примитивными схватками, даже священными, уходящими корнями в далекие времена еще до нашествия Древних, и они подвергали наиболее чистому испытанию мужество и волю мужа и могущество его богинь или богов. Конечно, это тоже было развлечением, о чем свидетельствовало сейчас возбуждение собравшихся зрителей, но более мрачного сорта, и печальный конец его был известен: смертельно раненный, умирающий человек на истоптанной траве, его сущность смертного грубо показана всем собравшимся, которым напомнили о собственном неизбежном конце.
Именно поэтому, когда Блэз выхватил меч, крики смолкли. В трапезных укромных святилищ Коранноса, куда мужчины и женщины иногда удалялись от мира, всегда висели на стенах картины или гобелены. И в каждом святилище по крайней мере одна из этих работ изображала тощую смеющуюся фигуру Смерти с булавой, которой она выбивала из людей жизнь. Она возглавляла длинную процессию, идущую извилистой цепью по зимнему холму на запад, где садилось солнце. И всегда, по древней традиции, первой фигурой в этой процессии, впереди увенчанных коронами королей и королев земли рука об руку с самой Смертью шагал высокий коран в расцвете сил, а его меч бесполезно покоился в ножнах, пока Смерть увлекала его прочь.
Кузман ди Пераньо с улыбкой завел руку назад и выхватил свою изогнутую саблю из ножен за спиной. Дернул за ремень, и ножны упали на траву сзади. Один из назначенных ему оруженосцев от Мираваля быстро присел и поднял их. Аримондец двинулся вперед легкими шагами акробата, несмотря на свои размеры, и Блэз, пристально наблюдавший за ним, увидел, что с первых же шагов он слегка отклонился к западу. Как он и ожидал. Он уже видел этот маневр в тот последний раз, когда сражался на поединке с человеком из Аримонды. В тот день он чуть не погиб.
Двигаясь навстречу человеку, брата которого убил, Блэз пожалел, и не в первый раз, что так мало знает о своем противнике и о том, как он сражается. Несмотря на все слова Валери о привычках людей с кривыми саблями — эти тенденции Блэз знал хорошо, — они в действительности мало знали о Кузмане, не считая самого очевидного. Он был крупным мужчиной, быстрым, как кот, и храбрым, жаждал мести, и сегодня ему было совсем нечего терять. «Я могу умереть раньше, чем солнце поднимется выше на небе», — подумал Блэз.
Такая возможность всегда существовала. Этот бессмысленный поединок не мог принести ему ни почета, ни славы в глазах собравшихся со всего мира под знаменем королей Гораута — но последнее, разумеется, и было главной причиной происходящего.
Двигаясь вперед, Блэз нашел то, что искал. Его маленький круглый щит был надет на левую руку, оставляя пальцы свободными. Он переложил меч в эту руку и быстро нагнулся. Не прерывая движения, он схватил комок земли и швырнул его прямо в сверкающий щит идущего на него Кузмана. Аримондец остановился в изумлении, и у Блэза хватило времени швырнуть в щит еще одну пригоршню липкой грязи, выпрямиться и перехватить меч рабочей рукой.
Кузман перестал улыбаться. Теперь усмехнулся Блэз, нарочито насмешливо.
— Слишком красивая игрушка, — сказал он. Теперь стало тихо, и ему не пришлось повышать голос. — Прикажу отмыть его, когда ты будешь мертв. Скольких человек ты убил, ослепив их сначала, как трус?
— Интересно, — сказал Кузман после короткого молчания, и его красивый голос звучал хрипло и страстно, — имеешь ли ты представление, какое огромное удовольствие доставит мне твоя смерть?
— Возможно, имею. Огненные муравьи на равнине. Ты мне уже говорил. А вот для меня, — ответил Блэз, — твоя жизнь или смерть почти ничего не значит. Приглашаю на танец. Хочешь проговорить все утро или ты и правда умеешь пользоваться клинком, который держишь в руке?
Он умел. Еще как умел, и еще его раззадорили. Его первым ударом, в точности как предсказывал Валери, был рубящий удар сверху вниз под углом наотмашь. Блэз легко парировал его, отведя от своего тела, но после этого у него едва хватило скорости, хотя он и ожидал этого, отбить яростный обратный взмах кривого клинка на уровне коленей. От удара, когда их клинки со скрежетом столкнулись, у него почти онемело запястье. Этот человек был силен, невероятно силен, а реакция у него была еще более быстрая, чем предвидел Блэз.
Думая об этом, Блэз отчаянно изворачивался и пригибался, руководствуясь одними рефлексами, чисто инстинктивными движениями, выработанными годами сражений. Примитивный инстинкт самосохранения позволил ему среагировать, когда кривая сабля резко воткнулась, вибрируя, в землю, на движение затянутой в перчатку руки Кузмана к своей лодыжке, после чего кинжал полетел прямо Блэзу в горло с невероятной быстротой. Он лишь слегка задел его. Блэз почувствовал жгучую боль. Он быстро поднес рукоять меча к уху и она покраснела от крови. Тогда он услышал из павильонов гул, глухой и тихий, как ветер на болотах.
Кузман снова схватил свою саблю, раньше, чем она перестала дрожать в земле, и снова улыбался, сверкая белыми зубами.
— Вот это уже мило, — сказал он. — Почему бы тебе не потереть рану грязью, как делают крестьяне? Тебе ведь нравится ковыряться в земле.
Боль была сильной и, вероятно, станет еще сильнее, но Блэз не думал, что лишился уха. По крайней мере не полностью. Он все еще слышал звуки с этой стороны. Он внезапно вспомнил Бертрана, у которого тоже не хватало мочки уха. И подумал о том, как много зависит от того, уйдет ли он с этого поля живым. И при этой мысли гнев вернулся к нему с новой силой, знакомый, пугающий демон, который приходил к нему в бою.
— Побереги дыхание, — хрипло произнес он и бросился в схватку с противником. Больше не было слов, для слов не хватало места и действительно дыхания, только быстрый и дробный перезвон клинков, скользящих друг по другу, или более тяжелые и сильные удары, когда меч встречает блокирующий удар щита, сдержанное рычание двух мужчин, когда они кружат друг против друга, делая выпады холодным металлом и выискивая холодными глазами возможность убить противника.
Кузман Аримондский был и правда хорош, им руководила яростная гордость за свою страну и свою семью, и он поклялся отомстить. Он сражался с грацией и страстью танцора, и Блэз еще два раза получил раны в предплечье и с задней стороны щиколотки в первых же трех подходах.
Но и бедро Кузмана было рассечено, и кожаные доспехи не смогли выдержать рубящий удар по внешней стороне руки ауленсбургским мечом, нанесенный человеком, также одержимым страстью и яростью.
Блэз не остановился, чтобы оценить, насколько серьезно он ранил противника. Он нырнул вперед, атакуя с обеих сторон, каждый раз парируя удары с такой силой, что ответные удары отдавались в локте и плече. Он заметил струйку крови на левом боку Кузмана и изо всех сил игнорировал боль в собственной ноге, которая плохо слушалась, когда он опирался на нее. Он знал, что такой удар снизу мог легко его искалечить. Но этого не произошло. Он все еще держался на ногах, а перед ним был человек, загораживающий ему путь к… чему?
К множеству разных вещей, из которых его мечта о Горауте была не на последнем месте. К тому, каким должен быть его дом в глазах всего мира, в глазах Коранноса, в его собственной душе. Он сказал об этом две ночи назад очень похожими словами королю Дауфриди Валенсийскому. Его тогда спросили, любит ли он свою страну.
Он ее любил. Любил сердцем, которое ныло, как пальцы старика перед дождем, болело за Гораут, каким он себе его представлял, за страну, достойную бога, который ее выбрал, и людей чести. Не за страну коварных интриг, деградировавшего, развратного короля, людей, лишенных своих земель по трусливому договору, или отвратительных планов под фальшивым, извращенным покровительством Коранноса, направленных на уничтожение всего, что лежит к югу от гор.
Одно дело иметь честолюбивые планы на свою родину, мечты большого размаха. Другое — использовать небесно-голубое одеяние бога, чтобы спрятать затянутый дымом огненный ад сжигаемых на кострах еретиков, мужчин и женщин — целой страны. Блэз в детстве видел такие костры. Он никогда не забудет первый из них. Его отец стиснул его плечо и не позволил ему отвернуться.
Он хорошо знает, что нужно Гальберту, к чему он будет подводить Адемара Гораутского, когда тот придет на юг. Он знает, как сильна, как богата будет армия Гораута к тому времени, когда снега весной растают. Он видел эти костры и не допустит еще одного. Он поклялся в этом самому себе много лет назад, глядя, как погибает старуха в пламени, с пылающими седыми волосами. И чтобы их остановить, остановить его отца и короля, ему нужно сначала победить этого аримондца, который сейчас стоит у него на пути с кривой саблей, уже покрасневшей от крови Блэза.
Самые прославленные трубадуры и наиболее известные жонглеры смотрели турниры не с общих стоячих мест. Милостью Арианы де Карензу, в знак особого почтения к ним в Арбонне им выделили павильон неподалеку от ее собственного. Приглашение сидеть среди гостей в павильоне являлось одним из главных доказательств ежегодного успеха среди музыкантов, и в эту осень Лиссет впервые нашла свое имя в списке избранных. Этим она был обязана Алайну, она это знала, его растущей славе, и уверенности в себе маленького человечка в ту памятную ночь в Тавернеле, когда она спела его песню королеве Двора Любви и герцогам Талаиру и Миравалю.
И рыжебородому гораутскому корану, который сейчас сражается за свою жизнь на траве перед ними. Только он, кажется, не простой коран. Особенно после того, как эти два ярких знамени поднялись над его шатром и голос герольда перекрыл рев толпы. Лиссет знала со дня летнего солнцестояния, кем был Блэз де Гарсенк, и никому об этом не сказала. Теперь он открыл свое имя всему миру и сделал даже нечто большее. Человек, которого она так резко отчитала в «Льенсенне» в прошлом сезоне и за которым потом проследила до сада Коррезе в ту же ночь, заявил свои права на корону Гораута.
С ощущением полной нереальности Лиссет вспомнила, как пригласила его пойти с ней в ту ночь в Тавернеле. «В этом городе считается плохой приметой провести нынешнюю ночь в одиночестве», — сказала она ему. Трудно быть более самонадеянной и опрометчивой, какой была она. Вероятно, ее мать слегла бы в постель, узнав обо всем этом. Даже теперь, много месяцев спустя, Лиссет невольно покраснела при этом воспоминании.
Глядя на два знамени, развевающихся на ветру, она гадала, что он о ней тогда подумал, о мокрой, растрепанной, сующей нос в чужие дела, нахальной певице, которая дважды за ночь приставала к нему, а потом взяла под руку на улице и пригласила к себе в постель. Она вспомнила, что он даже не любит песни. Лиссет, сидя среди друзей в веселом павильоне, вздрогнула при этой мысли. Никто не заметил. Остальные были заняты заключением пари на предстоящий бой, делали ставки на смерть человека.
Потом мысли о себе и воспоминания о лете улетучились, так как двое мужчин на траве обнажили клинки, прямой меч и изогнутую саблю, и стали сближаться. Блэз нагнулся и швырнул траву и грязь в щит противника, и этого она не поняла, но Аурелиан без вопросов с ее стороны быстро наклонился к ней и шепотом объяснил ей. Она не повернулась к нему. Она не в состоянии была оторвать глаз от двух мужчин на траве, хотя в глубине души ужаснулась, наблюдая за ними. Они говорили друг с другом, но никто не мог слышать их слов. Она увидела, как аримондец, словно его обожгли сказанные слова, бросился в атаку. Увидела, как он отбил удары, раз, второй, и у нее перехватило дыхание. Здесь была смерть. Это не для показухи. Реальность происходящего дошла до нее, и в ту же секунду она увидела, как кривая сабля неожиданно вонзилась в землю.
И в следующее мгновение, именно тогда, как она позже вспомнит, аримондец метнул кинжал, рассекший ухо Блэза, который увернулся, затем потекла быстрая, блестящая струйка крови, — Лиссет Везетская осознала с холодным отчаянием, что потеряла свое сердце. Оно улетело без ее ведома, словно птица зимой улетела на север совсем не туда, куда следует, где ее не ждет ни блаженство, ни тепло, ни радостная встреча.
— Ох, мамочка, — прошептала она тихо, обращаясь к женщине, живущей очень далеко, среди оливковых рощ над прибрежным городом. Никто не обратил на нее внимания. Двое мужчин старались убить друг друга у них на глазах, а один из этих мужчин заявил права на корону. Это был материал для песни, что бы ни случилось; это был предмет для разговоров в тавернах и замках все последующие годы. Лиссет, стиснув лежащие на коленях руки, произнесла молитву милостивой Риан и смотрела, чувствуя, как улетает из груди ее сердце и летит над ярко-зеленой травой.
Кое-каким из приемов боя Блэзу пришлось учиться самому или у своего брата в те редкие промежутки времени, когда он бывал дома, и Ранальд соглашался тайно дать ему урок: Блэз должен быть стать священнослужителем, какую пользу могло принести ему искусство владеть мечом? Некоторые вещи он узнал от тех, кто учил его искусству боя, на несколько лет позже, чем большинство юношей Гораута, в тот год, когда король сделал его кораном, больше в пику своему верховному старейшине, чем в знак признания достоинств самого Блэза.
Но большую часть своего образования он получил на поле боя во время войны и в общих схватках на турнирах, которые в мирное время были ближе всего к воине. Ему повезло, что он уцелел в те первые месяцы и годы. Теперь он это понимал. Он был слишком неопытным и необученным и не имел никаких оснований надеяться уйти живым с полей сражений при Ауленсбурге или Ландестоне в Валенсе. К моменту битвы у Иерсенского моста, однако, он очень хорошо постиг искусство убивать и выживать. И именно там, на том зимнем поле, гибель подошла к нему вплотную, что было, конечно, самой мрачной иронией из всех в жизни солдата.
Во всяком случае сейчас план дальнейших действий был для Блэза так же очевиден, как направление восходящего солнца или полета птиц зимой. Аримондец получил опасную рану в левый бок. Значит, задача Блэза — заставлять его снова и снова прикрываться мечом, поднимать его вверх, защищаясь от ударов спереди, нацеленных в плечо или в голову. Не имело значения, достигали ли удары цели; они и не достигли бы цели, будь он не ранен. Но с каждым движением щита вверх для отражения удара рана Кузмана будет открываться все больше и его бок и рука будут слабеть. Такой способ действий был понятным и обычным; любой опытный солдат его знал.
Через какое-то время Блэз понял, что именно так и происходит. По лицу аримондца это стало очевидно, хотя оно по-прежнему выражало высокомерную сосредоточенность. Теперь из раны в боку кровь текла сильнее. Педантично, с той точностью, на которую претендуют лекари и которой большинство из них лишено, Блэз принялся усугублять рану, которую нанес.
Он действовал хладнокровно, сосредоточенно, неторопливо и терпеливо до того, что чуть не погиб.
Он должен был погибнуть, так как его основательно надули. Кузман сделал вид, что бросает второй кинжал. Во второй раз он отступил назад, воткнул свою саблю в примятую траву и потянулся освободившейся рукой к ноге. Блэз, ожидая броска, уже уклонялся, снова пригибался вниз, когда Кузман, упав на колено, вместо кинжала метнул свой тяжелый шит, будто диск атлета, левой рукой. Щит с такой силой ударил Блэза по голеням, что он упал, закричав от боли. Аримондец снова схватил меч, вскочил с ужасающей быстротой и нанес рубящий удар сверху вниз, намереваясь снести ему голову.
Блэз отчаянно откатился назад и упал на бок, задохнувшись от боли в обеих ногах. Сабля вонзилась в землю на расстоянии лезвия клинка от его головы, но Кузман теперь уже всерьез тянулся за вторым кинжалом, так как они были слишком близко друг от друга, чтобы пустить в ход меч. Он падал вперед, на Блэза.
Но он так и не дотянулся до своего кинжала.
Много лет назад, во время одной из бесконечных кампаний против Валенсы, король Дуергар Гораутский, который продолжал интересоваться странным, мятежным младшим сыном Гальберта де Гарсенка, однажды утром позвал Блэза на прогулку верхом вдвоем вокруг лагеря их армии. Во время этой весенней прогулки он мимоходом подсказал ему, как можно спрятать на теле кинжал, и тут же показал, что вишни в цвету — удобное место, где могут прятаться лучники.
Испытывая страшную боль, бросив бесполезный меч, Блэз снова отчаянным рывком перекатился на бок и разжал руку, держащую щит. Одновременно он выхватил припрятанный кинжал из железного чехла, прикрепленного, по совету короля, с внутренней стороны щита. Его правая рука оказалась прижатой к земле в конце неуклюжего переворота. Он сильно толкнул щитом Кузмана в плечо, а потом, вытащив левую руку с кинжалом, вонзил его в тело аримондца дважды: один раз глубоко в мышцы руки с мечом, а затем полоснул по ребрам уже пострадавшего бока.
Потом он вывернулся из-под извивающегося врага и с трудом встал. Быстро подобрал меч. Кузман корчился от боли, его рука с мечом не действовала, из левого бока текла кровь. Он лежал у ног Блэза на измятой траве. Вдалеке, странно далеко, слышались крики людей. Но он стоял прямо и снова держал в руке свой меч, а его противник был повержен.
Он приставил острие меча как можно более твердой рукой к горлу Кузмана. Черные глаза аримондца смотрели на него снизу вверх непримиримо, без страха, хотя за ним пришла смерть.
— Сделай это, — сказал он, — чтобы моя душа могла соединиться с душой брата.
Блэз дышал тяжело, с трудом. Он спросил:
— Я свободен от твоей крови перед богом? Все было справедливо? Ты даешь мне отпущение?
Кузман выдавил из себя горькую улыбку:
— Для тебя это важно? — Он втянул воздух. — Ты его получил. Все было справедливо. — Еще один хриплый вдох. — Это было больше, чем справедливо, после комнаты той женщины. Ты свободен от моей смерти. Сделай это.
Крики и вопли прекратились. Теперь воцарилось потусторонняя тишина вокруг того места, где они стояли. Какой-то человек что-то крикнул со стороны мест для простолюдинов. В тишине его голос взлетел и умолк, оставив опять тишину. Есть еще одно, понял Блэз, что он может сделать сегодня утром. И кажется, именно это ему хочется сделать.
Он сказал, медленно выталкивая слова, стараясь контролировать свое дыхание:
— Твои раны не смертельны. Мне понадобится рядом опытный человек, чтобы сделать то, что мне предстоит. Я убил твоего брата, когда на меня напали шесть коранов и лишь после того, как они начали стрелять первыми. Пусть этот бой закроет для нас прошлое. Мне не хочется убивать храброго человека. Я не хочу, чтобы твоя смерть легла на меня, даже получив от тебя отпущение.
Кузман покачал головой, теперь его лицо стало странно спокойным.
— Я мог бы согласиться, — ответил он, дыша быстро и прерывисто, — если бы не одно «но». У моего брата не было лука, он его не признавал, а умер он от стрелы в горле. Тебе следовало сразиться с ним, северянин. За то, что ты убил его на расстоянии, ты должен умереть, или должен умереть я.
Блэз покачал головой. Теперь его охватила огромная усталость.
— Неужели богом нам было назначено стать врагами? — Он старался подавить новую волну боли. И чувствовал, как из уха капает кровь. — В тот день у озера мы бились не на турнире. Я сражался против шестерых человек за свою жизнь. Я не собираюсь убивать тебя, аримондец. Если я попрошу, тебе позволят уйти отсюда. Делай со своей жизнью что пожелаешь, но знай, что я буду рад принять тебя в свою компанию.
— Не делай этого, — сказал Кузман Аримондский. Блэз проигнорировал его. Он повернулся и зашагал прочь — осторожно, потому что в тот момент не мог двигаться иначе, — по направлению к павильону, где сидела графиня вместе с Арианой, Бертраном и королем Валенсы. Ему казалось, что они очень далеко. И самым трудным из всех сегодняшних поступков было идти, не ускоряя шагов, не оглядываясь назад, чтобы посмотреть.
Он сделал всего пять или шесть шагов. Он этого ожидал. Этот человек был аримондцем, в конце концов. Небольшой шанс, только и всего.
— Я сказал, чтобы ты меня убил! — крикнул Кузман ди Пераньо. Блэз услышал шаги по траве. Он вознес молитву тем, кто мог его слышать на этом поле в Арбонне, богу или богине, которая здесь была больше, чем его девственной дочерью. И во время этой молчаливой молитвы он услышал удары вонзившихся стрел.
За его спиной аримондец странно зарычал и произнес имя, а потом послышался удар тела, упавшего на траву.
Долгое мгновение Блэз стоял неподвижно, стараясь справиться с неожиданным сожалением. Когда он все же повернулся, то посмотрел на свой шатер и увидел приближающихся Валери Талаирского и Рюделя Коррезе, двух самых лучших из известных ему стрелков из лука. У обоих были мрачные лица, оба держали в руках луки без стрел. Он медленно пошел назад и остановился над телом аримондца. Кузман лежал вниз лицом на траве, все еще сжимая свою великолепную саблю, но Блэз посмотрел на него и увидел то, чего не мог понять.
Из тела покойника торчало четыре стрелы, а не две. Он выглядел обмякшим, почти смешным, утыканный стрелами, как кукла колдуна булавками. Печальный конец для гордого человека.
Блэз поднял взгляд, хмуря брови, и увидел третьего человека с луком, который шагнул вперед, словно ждал, когда его заметят. Этот человек неуверенно зашагал к ним по траве от дальнего конца павильонов. Через мгновение Блэз в изумлении заморгал, он его узнал. Это был выстрел с очень большого расстояния, но он помнил, что Ирнан Баудский, лучший из тамошних коранов, исключительно хорошо владеет луком.
Он это сделал. Невозможно было знать заранее, как он поступит. Это был не совсем однозначный приветственный жест, какой сделала Синь де Барбентайн — Дауфриди предстояло вести гораздо более сложную игру, чтобы это стало возможным, — но он сделал больше, чем они имели право ожидать: показал, что Блэз достоин того, чтобы король встал и признал его.
Блэз с облегчением закрыл глаза, потом быстро снова открыл их. Никто не должен видеть, что он сомневался, хотя, конечно, так и было. Дауфриди не давал никаких обещаний — и разумеется, никаких обещаний относительно события столь неожиданно быстро возникшего, как это. Покидая ту гостиницу за городскими стенами две ночи назад, он оставил им лишь не слишком обнадеживающее обещание подумать о том, что сказал Бертран. Очевидно, он подумал, он с ними, по крайней мере пока. Блэз, однако, не питал иллюзий: если король Валенсы когда-нибудь решит, что они представляют для него большую опасность, чем Адемар и Гальберт, он быстро откажется от них. Но в данный момент среди этого бурного водоворота звуков он встал, чтобы приветствовать вступление Блэза на арену мировых событий. Это было уже кое-что; это даже было очень много.
Сохраняя как можно более безмятежное и непроницаемое выражение лица, Блэз отвернулся от павильонов к своему шатру и впервые посмотрел на развевающиеся над ним знамена.
Стоящий на задних лапах медведь Гарсенка, красный на темно-синем поле, уже сам по себе много значил для тех, кто даже не знал до этого момента, кто Блэз такой. А над ним, гордо и без стыда заявляя свои права, реяло славное знамя королей Гораута. Стоя в центре нарастающей, как во время прилива, волны звуков, Блэз смотрел вверх, на это золотое солнце на белом поле, увенчанное королевской короной и с мечом бога внизу, и ему казалось, как ни странно, что он никогда прежде его не видел. В каком-то смысле он его не видел. Не видел таким, поднятым под солнцем и ветром по его собственному приказу. Началось. С этого знамени, развевающегося у него над головой и поднятого от его собственного имени на глазах у всего мира, все действительно началось. Он низко поклонился символу королей своей страны, а шум вокруг поднялся до максимума, он был громче, чем ему казалось возможным.
Он знал, как заставить его утихнуть. Как вернуть зрителей назад, как возвращают к ноге охотничьих псов, к тому, что теперь лежало впереди, на этой зеленой траве под утренним солнцем. Здесь это началось и здесь может закончиться, так как еще нужно было получить подтверждение от бога. От Коранноса и от богини. В первый раз в жизни Блэз Гораутский вознес молитву Риан. Затем повернулся к аримондцу и обнажил меч.
Поединки ради развлечения и спорта проводились верхом в полных турнирных доспехах, конь и всадник были в великолепных латах, ибо демонстрация блестящего вооружения коранов играла большую роль. Никто не любил проигрывать — к тому же это было ужасно дорогое удовольствие, — но доспехи не допускали серьезных повреждений, они случались крайне редко, и в конечном итоге, не считая горстки самых прославленных бойцов, счет побед и поражений был примерно равным. Турниры были развлечением, парадом богатства и успеха, демонстрацией ловкости, забавой для аристократов и для простых людей в равной степени, и их таковыми считали.
Вызов на смертельный поединок означал сражение пеших бойцов. Количество доспехов было ограничено. Никакого блеска, никаких затейливо украшенных нагрудных пластин или шлемов. Смертельные поединки были примитивными схватками, даже священными, уходящими корнями в далекие времена еще до нашествия Древних, и они подвергали наиболее чистому испытанию мужество и волю мужа и могущество его богинь или богов. Конечно, это тоже было развлечением, о чем свидетельствовало сейчас возбуждение собравшихся зрителей, но более мрачного сорта, и печальный конец его был известен: смертельно раненный, умирающий человек на истоптанной траве, его сущность смертного грубо показана всем собравшимся, которым напомнили о собственном неизбежном конце.
Именно поэтому, когда Блэз выхватил меч, крики смолкли. В трапезных укромных святилищ Коранноса, куда мужчины и женщины иногда удалялись от мира, всегда висели на стенах картины или гобелены. И в каждом святилище по крайней мере одна из этих работ изображала тощую смеющуюся фигуру Смерти с булавой, которой она выбивала из людей жизнь. Она возглавляла длинную процессию, идущую извилистой цепью по зимнему холму на запад, где садилось солнце. И всегда, по древней традиции, первой фигурой в этой процессии, впереди увенчанных коронами королей и королев земли рука об руку с самой Смертью шагал высокий коран в расцвете сил, а его меч бесполезно покоился в ножнах, пока Смерть увлекала его прочь.
Кузман ди Пераньо с улыбкой завел руку назад и выхватил свою изогнутую саблю из ножен за спиной. Дернул за ремень, и ножны упали на траву сзади. Один из назначенных ему оруженосцев от Мираваля быстро присел и поднял их. Аримондец двинулся вперед легкими шагами акробата, несмотря на свои размеры, и Блэз, пристально наблюдавший за ним, увидел, что с первых же шагов он слегка отклонился к западу. Как он и ожидал. Он уже видел этот маневр в тот последний раз, когда сражался на поединке с человеком из Аримонды. В тот день он чуть не погиб.
Двигаясь навстречу человеку, брата которого убил, Блэз пожалел, и не в первый раз, что так мало знает о своем противнике и о том, как он сражается. Несмотря на все слова Валери о привычках людей с кривыми саблями — эти тенденции Блэз знал хорошо, — они в действительности мало знали о Кузмане, не считая самого очевидного. Он был крупным мужчиной, быстрым, как кот, и храбрым, жаждал мести, и сегодня ему было совсем нечего терять. «Я могу умереть раньше, чем солнце поднимется выше на небе», — подумал Блэз.
Такая возможность всегда существовала. Этот бессмысленный поединок не мог принести ему ни почета, ни славы в глазах собравшихся со всего мира под знаменем королей Гораута — но последнее, разумеется, и было главной причиной происходящего.
Двигаясь вперед, Блэз нашел то, что искал. Его маленький круглый щит был надет на левую руку, оставляя пальцы свободными. Он переложил меч в эту руку и быстро нагнулся. Не прерывая движения, он схватил комок земли и швырнул его прямо в сверкающий щит идущего на него Кузмана. Аримондец остановился в изумлении, и у Блэза хватило времени швырнуть в щит еще одну пригоршню липкой грязи, выпрямиться и перехватить меч рабочей рукой.
Кузман перестал улыбаться. Теперь усмехнулся Блэз, нарочито насмешливо.
— Слишком красивая игрушка, — сказал он. Теперь стало тихо, и ему не пришлось повышать голос. — Прикажу отмыть его, когда ты будешь мертв. Скольких человек ты убил, ослепив их сначала, как трус?
— Интересно, — сказал Кузман после короткого молчания, и его красивый голос звучал хрипло и страстно, — имеешь ли ты представление, какое огромное удовольствие доставит мне твоя смерть?
— Возможно, имею. Огненные муравьи на равнине. Ты мне уже говорил. А вот для меня, — ответил Блэз, — твоя жизнь или смерть почти ничего не значит. Приглашаю на танец. Хочешь проговорить все утро или ты и правда умеешь пользоваться клинком, который держишь в руке?
Он умел. Еще как умел, и еще его раззадорили. Его первым ударом, в точности как предсказывал Валери, был рубящий удар сверху вниз под углом наотмашь. Блэз легко парировал его, отведя от своего тела, но после этого у него едва хватило скорости, хотя он и ожидал этого, отбить яростный обратный взмах кривого клинка на уровне коленей. От удара, когда их клинки со скрежетом столкнулись, у него почти онемело запястье. Этот человек был силен, невероятно силен, а реакция у него была еще более быстрая, чем предвидел Блэз.
Думая об этом, Блэз отчаянно изворачивался и пригибался, руководствуясь одними рефлексами, чисто инстинктивными движениями, выработанными годами сражений. Примитивный инстинкт самосохранения позволил ему среагировать, когда кривая сабля резко воткнулась, вибрируя, в землю, на движение затянутой в перчатку руки Кузмана к своей лодыжке, после чего кинжал полетел прямо Блэзу в горло с невероятной быстротой. Он лишь слегка задел его. Блэз почувствовал жгучую боль. Он быстро поднес рукоять меча к уху и она покраснела от крови. Тогда он услышал из павильонов гул, глухой и тихий, как ветер на болотах.
Кузман снова схватил свою саблю, раньше, чем она перестала дрожать в земле, и снова улыбался, сверкая белыми зубами.
— Вот это уже мило, — сказал он. — Почему бы тебе не потереть рану грязью, как делают крестьяне? Тебе ведь нравится ковыряться в земле.
Боль была сильной и, вероятно, станет еще сильнее, но Блэз не думал, что лишился уха. По крайней мере не полностью. Он все еще слышал звуки с этой стороны. Он внезапно вспомнил Бертрана, у которого тоже не хватало мочки уха. И подумал о том, как много зависит от того, уйдет ли он с этого поля живым. И при этой мысли гнев вернулся к нему с новой силой, знакомый, пугающий демон, который приходил к нему в бою.
— Побереги дыхание, — хрипло произнес он и бросился в схватку с противником. Больше не было слов, для слов не хватало места и действительно дыхания, только быстрый и дробный перезвон клинков, скользящих друг по другу, или более тяжелые и сильные удары, когда меч встречает блокирующий удар щита, сдержанное рычание двух мужчин, когда они кружат друг против друга, делая выпады холодным металлом и выискивая холодными глазами возможность убить противника.
Кузман Аримондский был и правда хорош, им руководила яростная гордость за свою страну и свою семью, и он поклялся отомстить. Он сражался с грацией и страстью танцора, и Блэз еще два раза получил раны в предплечье и с задней стороны щиколотки в первых же трех подходах.
Но и бедро Кузмана было рассечено, и кожаные доспехи не смогли выдержать рубящий удар по внешней стороне руки ауленсбургским мечом, нанесенный человеком, также одержимым страстью и яростью.
Блэз не остановился, чтобы оценить, насколько серьезно он ранил противника. Он нырнул вперед, атакуя с обеих сторон, каждый раз парируя удары с такой силой, что ответные удары отдавались в локте и плече. Он заметил струйку крови на левом боку Кузмана и изо всех сил игнорировал боль в собственной ноге, которая плохо слушалась, когда он опирался на нее. Он знал, что такой удар снизу мог легко его искалечить. Но этого не произошло. Он все еще держался на ногах, а перед ним был человек, загораживающий ему путь к… чему?
К множеству разных вещей, из которых его мечта о Горауте была не на последнем месте. К тому, каким должен быть его дом в глазах всего мира, в глазах Коранноса, в его собственной душе. Он сказал об этом две ночи назад очень похожими словами королю Дауфриди Валенсийскому. Его тогда спросили, любит ли он свою страну.
Он ее любил. Любил сердцем, которое ныло, как пальцы старика перед дождем, болело за Гораут, каким он себе его представлял, за страну, достойную бога, который ее выбрал, и людей чести. Не за страну коварных интриг, деградировавшего, развратного короля, людей, лишенных своих земель по трусливому договору, или отвратительных планов под фальшивым, извращенным покровительством Коранноса, направленных на уничтожение всего, что лежит к югу от гор.
Одно дело иметь честолюбивые планы на свою родину, мечты большого размаха. Другое — использовать небесно-голубое одеяние бога, чтобы спрятать затянутый дымом огненный ад сжигаемых на кострах еретиков, мужчин и женщин — целой страны. Блэз в детстве видел такие костры. Он никогда не забудет первый из них. Его отец стиснул его плечо и не позволил ему отвернуться.
Он хорошо знает, что нужно Гальберту, к чему он будет подводить Адемара Гораутского, когда тот придет на юг. Он знает, как сильна, как богата будет армия Гораута к тому времени, когда снега весной растают. Он видел эти костры и не допустит еще одного. Он поклялся в этом самому себе много лет назад, глядя, как погибает старуха в пламени, с пылающими седыми волосами. И чтобы их остановить, остановить его отца и короля, ему нужно сначала победить этого аримондца, который сейчас стоит у него на пути с кривой саблей, уже покрасневшей от крови Блэза.
Самые прославленные трубадуры и наиболее известные жонглеры смотрели турниры не с общих стоячих мест. Милостью Арианы де Карензу, в знак особого почтения к ним в Арбонне им выделили павильон неподалеку от ее собственного. Приглашение сидеть среди гостей в павильоне являлось одним из главных доказательств ежегодного успеха среди музыкантов, и в эту осень Лиссет впервые нашла свое имя в списке избранных. Этим она был обязана Алайну, она это знала, его растущей славе, и уверенности в себе маленького человечка в ту памятную ночь в Тавернеле, когда она спела его песню королеве Двора Любви и герцогам Талаиру и Миравалю.
И рыжебородому гораутскому корану, который сейчас сражается за свою жизнь на траве перед ними. Только он, кажется, не простой коран. Особенно после того, как эти два ярких знамени поднялись над его шатром и голос герольда перекрыл рев толпы. Лиссет знала со дня летнего солнцестояния, кем был Блэз де Гарсенк, и никому об этом не сказала. Теперь он открыл свое имя всему миру и сделал даже нечто большее. Человек, которого она так резко отчитала в «Льенсенне» в прошлом сезоне и за которым потом проследила до сада Коррезе в ту же ночь, заявил свои права на корону Гораута.
С ощущением полной нереальности Лиссет вспомнила, как пригласила его пойти с ней в ту ночь в Тавернеле. «В этом городе считается плохой приметой провести нынешнюю ночь в одиночестве», — сказала она ему. Трудно быть более самонадеянной и опрометчивой, какой была она. Вероятно, ее мать слегла бы в постель, узнав обо всем этом. Даже теперь, много месяцев спустя, Лиссет невольно покраснела при этом воспоминании.
Глядя на два знамени, развевающихся на ветру, она гадала, что он о ней тогда подумал, о мокрой, растрепанной, сующей нос в чужие дела, нахальной певице, которая дважды за ночь приставала к нему, а потом взяла под руку на улице и пригласила к себе в постель. Она вспомнила, что он даже не любит песни. Лиссет, сидя среди друзей в веселом павильоне, вздрогнула при этой мысли. Никто не заметил. Остальные были заняты заключением пари на предстоящий бой, делали ставки на смерть человека.
Потом мысли о себе и воспоминания о лете улетучились, так как двое мужчин на траве обнажили клинки, прямой меч и изогнутую саблю, и стали сближаться. Блэз нагнулся и швырнул траву и грязь в щит противника, и этого она не поняла, но Аурелиан без вопросов с ее стороны быстро наклонился к ней и шепотом объяснил ей. Она не повернулась к нему. Она не в состоянии была оторвать глаз от двух мужчин на траве, хотя в глубине души ужаснулась, наблюдая за ними. Они говорили друг с другом, но никто не мог слышать их слов. Она увидела, как аримондец, словно его обожгли сказанные слова, бросился в атаку. Увидела, как он отбил удары, раз, второй, и у нее перехватило дыхание. Здесь была смерть. Это не для показухи. Реальность происходящего дошла до нее, и в ту же секунду она увидела, как кривая сабля неожиданно вонзилась в землю.
И в следующее мгновение, именно тогда, как она позже вспомнит, аримондец метнул кинжал, рассекший ухо Блэза, который увернулся, затем потекла быстрая, блестящая струйка крови, — Лиссет Везетская осознала с холодным отчаянием, что потеряла свое сердце. Оно улетело без ее ведома, словно птица зимой улетела на север совсем не туда, куда следует, где ее не ждет ни блаженство, ни тепло, ни радостная встреча.
— Ох, мамочка, — прошептала она тихо, обращаясь к женщине, живущей очень далеко, среди оливковых рощ над прибрежным городом. Никто не обратил на нее внимания. Двое мужчин старались убить друг друга у них на глазах, а один из этих мужчин заявил права на корону. Это был материал для песни, что бы ни случилось; это был предмет для разговоров в тавернах и замках все последующие годы. Лиссет, стиснув лежащие на коленях руки, произнесла молитву милостивой Риан и смотрела, чувствуя, как улетает из груди ее сердце и летит над ярко-зеленой травой.
Кое-каким из приемов боя Блэзу пришлось учиться самому или у своего брата в те редкие промежутки времени, когда он бывал дома, и Ранальд соглашался тайно дать ему урок: Блэз должен быть стать священнослужителем, какую пользу могло принести ему искусство владеть мечом? Некоторые вещи он узнал от тех, кто учил его искусству боя, на несколько лет позже, чем большинство юношей Гораута, в тот год, когда король сделал его кораном, больше в пику своему верховному старейшине, чем в знак признания достоинств самого Блэза.
Но большую часть своего образования он получил на поле боя во время войны и в общих схватках на турнирах, которые в мирное время были ближе всего к воине. Ему повезло, что он уцелел в те первые месяцы и годы. Теперь он это понимал. Он был слишком неопытным и необученным и не имел никаких оснований надеяться уйти живым с полей сражений при Ауленсбурге или Ландестоне в Валенсе. К моменту битвы у Иерсенского моста, однако, он очень хорошо постиг искусство убивать и выживать. И именно там, на том зимнем поле, гибель подошла к нему вплотную, что было, конечно, самой мрачной иронией из всех в жизни солдата.
Во всяком случае сейчас план дальнейших действий был для Блэза так же очевиден, как направление восходящего солнца или полета птиц зимой. Аримондец получил опасную рану в левый бок. Значит, задача Блэза — заставлять его снова и снова прикрываться мечом, поднимать его вверх, защищаясь от ударов спереди, нацеленных в плечо или в голову. Не имело значения, достигали ли удары цели; они и не достигли бы цели, будь он не ранен. Но с каждым движением щита вверх для отражения удара рана Кузмана будет открываться все больше и его бок и рука будут слабеть. Такой способ действий был понятным и обычным; любой опытный солдат его знал.
Через какое-то время Блэз понял, что именно так и происходит. По лицу аримондца это стало очевидно, хотя оно по-прежнему выражало высокомерную сосредоточенность. Теперь из раны в боку кровь текла сильнее. Педантично, с той точностью, на которую претендуют лекари и которой большинство из них лишено, Блэз принялся усугублять рану, которую нанес.
Он действовал хладнокровно, сосредоточенно, неторопливо и терпеливо до того, что чуть не погиб.
Он должен был погибнуть, так как его основательно надули. Кузман сделал вид, что бросает второй кинжал. Во второй раз он отступил назад, воткнул свою саблю в примятую траву и потянулся освободившейся рукой к ноге. Блэз, ожидая броска, уже уклонялся, снова пригибался вниз, когда Кузман, упав на колено, вместо кинжала метнул свой тяжелый шит, будто диск атлета, левой рукой. Щит с такой силой ударил Блэза по голеням, что он упал, закричав от боли. Аримондец снова схватил меч, вскочил с ужасающей быстротой и нанес рубящий удар сверху вниз, намереваясь снести ему голову.
Блэз отчаянно откатился назад и упал на бок, задохнувшись от боли в обеих ногах. Сабля вонзилась в землю на расстоянии лезвия клинка от его головы, но Кузман теперь уже всерьез тянулся за вторым кинжалом, так как они были слишком близко друг от друга, чтобы пустить в ход меч. Он падал вперед, на Блэза.
Но он так и не дотянулся до своего кинжала.
Много лет назад, во время одной из бесконечных кампаний против Валенсы, король Дуергар Гораутский, который продолжал интересоваться странным, мятежным младшим сыном Гальберта де Гарсенка, однажды утром позвал Блэза на прогулку верхом вдвоем вокруг лагеря их армии. Во время этой весенней прогулки он мимоходом подсказал ему, как можно спрятать на теле кинжал, и тут же показал, что вишни в цвету — удобное место, где могут прятаться лучники.
Испытывая страшную боль, бросив бесполезный меч, Блэз снова отчаянным рывком перекатился на бок и разжал руку, держащую щит. Одновременно он выхватил припрятанный кинжал из железного чехла, прикрепленного, по совету короля, с внутренней стороны щита. Его правая рука оказалась прижатой к земле в конце неуклюжего переворота. Он сильно толкнул щитом Кузмана в плечо, а потом, вытащив левую руку с кинжалом, вонзил его в тело аримондца дважды: один раз глубоко в мышцы руки с мечом, а затем полоснул по ребрам уже пострадавшего бока.
Потом он вывернулся из-под извивающегося врага и с трудом встал. Быстро подобрал меч. Кузман корчился от боли, его рука с мечом не действовала, из левого бока текла кровь. Он лежал у ног Блэза на измятой траве. Вдалеке, странно далеко, слышались крики людей. Но он стоял прямо и снова держал в руке свой меч, а его противник был повержен.
Он приставил острие меча как можно более твердой рукой к горлу Кузмана. Черные глаза аримондца смотрели на него снизу вверх непримиримо, без страха, хотя за ним пришла смерть.
— Сделай это, — сказал он, — чтобы моя душа могла соединиться с душой брата.
Блэз дышал тяжело, с трудом. Он спросил:
— Я свободен от твоей крови перед богом? Все было справедливо? Ты даешь мне отпущение?
Кузман выдавил из себя горькую улыбку:
— Для тебя это важно? — Он втянул воздух. — Ты его получил. Все было справедливо. — Еще один хриплый вдох. — Это было больше, чем справедливо, после комнаты той женщины. Ты свободен от моей смерти. Сделай это.
Крики и вопли прекратились. Теперь воцарилось потусторонняя тишина вокруг того места, где они стояли. Какой-то человек что-то крикнул со стороны мест для простолюдинов. В тишине его голос взлетел и умолк, оставив опять тишину. Есть еще одно, понял Блэз, что он может сделать сегодня утром. И кажется, именно это ему хочется сделать.
Он сказал, медленно выталкивая слова, стараясь контролировать свое дыхание:
— Твои раны не смертельны. Мне понадобится рядом опытный человек, чтобы сделать то, что мне предстоит. Я убил твоего брата, когда на меня напали шесть коранов и лишь после того, как они начали стрелять первыми. Пусть этот бой закроет для нас прошлое. Мне не хочется убивать храброго человека. Я не хочу, чтобы твоя смерть легла на меня, даже получив от тебя отпущение.
Кузман покачал головой, теперь его лицо стало странно спокойным.
— Я мог бы согласиться, — ответил он, дыша быстро и прерывисто, — если бы не одно «но». У моего брата не было лука, он его не признавал, а умер он от стрелы в горле. Тебе следовало сразиться с ним, северянин. За то, что ты убил его на расстоянии, ты должен умереть, или должен умереть я.
Блэз покачал головой. Теперь его охватила огромная усталость.
— Неужели богом нам было назначено стать врагами? — Он старался подавить новую волну боли. И чувствовал, как из уха капает кровь. — В тот день у озера мы бились не на турнире. Я сражался против шестерых человек за свою жизнь. Я не собираюсь убивать тебя, аримондец. Если я попрошу, тебе позволят уйти отсюда. Делай со своей жизнью что пожелаешь, но знай, что я буду рад принять тебя в свою компанию.
— Не делай этого, — сказал Кузман Аримондский. Блэз проигнорировал его. Он повернулся и зашагал прочь — осторожно, потому что в тот момент не мог двигаться иначе, — по направлению к павильону, где сидела графиня вместе с Арианой, Бертраном и королем Валенсы. Ему казалось, что они очень далеко. И самым трудным из всех сегодняшних поступков было идти, не ускоряя шагов, не оглядываясь назад, чтобы посмотреть.
Он сделал всего пять или шесть шагов. Он этого ожидал. Этот человек был аримондцем, в конце концов. Небольшой шанс, только и всего.
— Я сказал, чтобы ты меня убил! — крикнул Кузман ди Пераньо. Блэз услышал шаги по траве. Он вознес молитву тем, кто мог его слышать на этом поле в Арбонне, богу или богине, которая здесь была больше, чем его девственной дочерью. И во время этой молчаливой молитвы он услышал удары вонзившихся стрел.
За его спиной аримондец странно зарычал и произнес имя, а потом послышался удар тела, упавшего на траву.
Долгое мгновение Блэз стоял неподвижно, стараясь справиться с неожиданным сожалением. Когда он все же повернулся, то посмотрел на свой шатер и увидел приближающихся Валери Талаирского и Рюделя Коррезе, двух самых лучших из известных ему стрелков из лука. У обоих были мрачные лица, оба держали в руках луки без стрел. Он медленно пошел назад и остановился над телом аримондца. Кузман лежал вниз лицом на траве, все еще сжимая свою великолепную саблю, но Блэз посмотрел на него и увидел то, чего не мог понять.
Из тела покойника торчало четыре стрелы, а не две. Он выглядел обмякшим, почти смешным, утыканный стрелами, как кукла колдуна булавками. Печальный конец для гордого человека.
Блэз поднял взгляд, хмуря брови, и увидел третьего человека с луком, который шагнул вперед, словно ждал, когда его заметят. Этот человек неуверенно зашагал к ним по траве от дальнего конца павильонов. Через мгновение Блэз в изумлении заморгал, он его узнал. Это был выстрел с очень большого расстояния, но он помнил, что Ирнан Баудский, лучший из тамошних коранов, исключительно хорошо владеет луком.