Ранальд де Гарсенк снова медленно покачал головой.
   — Нет, — в конце концов ответил он. — Я тебе не настолько многим обязан. — Он помолчал, теперь он выглядел более спокойным, чем его младший брат. — И я не стану благодарить тебя за то, что не стал пытать меня, чтобы узнать местонахождение туннеля. Но вот что я скажу. — Он повернулся к герцогу Талаирскому. — Я не собираюсь возвращаться в Кортиль. Не забывайте, в своем стремлении высмеивать и недооценивать противника, с кем и с чем имеете дело. Я никогда этого не забываю, никогда, ни в один из дней или ночей моей жизни. — Он опять повернулся к брату: — Прощай, малыш Блэз, который станет нашим королем. Я помню, как учил тебя владеть мечом. Интересно, помнишь ли ты?
   После этих слов он повернулся и исчез в ночи и в тумане, и только стук копыт его коня указывал, что он едет на восток.
   — Конечно, я помню, — ответил Блэз, ни к кому не обращаясь.
   Потом он повернулся и зашагал через мост к замку, мимо двух герцогов и всех коранов, которые быстро расступились перед ним. Постоял молча перед опускной решеткой, пока ее снова не подняли, давая ему проход внутрь, в дом его предков.
   Ошеломленный быстротой событий, Таун Гарсенкский почувствовал большое облегчение, увидев порозовевшие щеки и веселый вид других людей, когда они все собрались в большом зале.
   В конечном счете, никакого сопротивления не было. Объявление о прибытии Блэза де Гарсенка, подкрепленное еще более весомым присутствием почти тысячи вооруженных воинов герцога де Саварика, заставили тех коранов Гарсенка, которые могли иметь подобные намерения, смириться с ситуацией.
   Проблема была не в этом. Проблема возникла, когда начались объяснения, пока слуги замка торопливо раздавали вино и еду и устраивали на ночлег не только тех, кто собрался в зале, но и воинов с севера, фермеров, которые также пришли вместе с Фальком, вооруженные самым разнообразным оружием.
   Именно присутствие фермеров, которых велели взять с собой Фальку, вызвало затруднения. В конце концов, стояла зима. Кораны часто следовали за своим сеньором, куда бы он ни ехал, и для герцога не было ничего необычного в том, чтобы взять с собой часть своих домашних, если он отправлялся в Кортиль на холодные зимние месяцы, чтобы пить и затевать потасовки с придворными короля. Такая традиция установилась давно. Вот почему предполагали, что замок Гарсенк не слишком хорошо защищен. Но если Адемар приказал обычным земледельцам взяться за оружие в разгар зимы — значит, затевалось нечто необычное.
   Фальк де Саварик это понимал. Однако он не знал, что именно затевается, так как еще не добрался до Кортиля, когда получил другой приказ. Его рассказ был прост. Он получил указания привести как можно больше людей. Учитывая то, в каком настроении пребывал король с осени, Фальк полагал, что не сможет просто проигнорировать эти указания. Он пришел к выводу, что король собирает войско перед весенним наступлением; это всегда было наиболее вероятным развитием событий.
   На полпути к Кортилю его встретил гонец от верховного старейшины и передал другой приказ, требующий повернуть на запад, к замку Гарсенк, и встретиться там с Гальбертом. Гонец доложил, что надвигается угроза с юга и в самом сердце зимнего Гораута зреет предательство. Фальк знал, как и большая часть Гораута к этому времени, что Блэз де Гарсенк прошлой осенью заявил о своих притязаниях на трон.
   Герцог Фальк привык жить своим умом, пусть ему недоставало жизнерадостности отца или уверенности монарха, которой обладал Кадар де Саварик. Он развернул свою тысячу, как и было приказано, и поехал по дороге, засыпанной снегом, в долине, но остановил войско у русла замерзшей реки два дня спустя, откуда до замка Гарсенк было полдня езды. И там, под серым небом, произнес речь.
   Он был не слишком хорошим оратором, и его северяне не были склонны выслушивать длинные речи особенно на холоде. Он выступил так коротко и ясно, как только мог, и его слова означали перемену в его жизни. Он стал бы отрицать, что именно события в Аубри привели его к этому моменту, но и не мог утверждать, будто они не имели к этому никакого отношения.
   Ему никогда не нравился Иерсенский договор, сообщил он собравшимся, выкрикивая слова против поднимающегося ветра. Ему никогда не нравилась та власть, которую имел верховный старейшина Коранноса над королем, погрязшим в пороках. Он испытывал презрение и искренний гнев по поводу того, что четверть населения Гораута лишилась своих земель и получила приказ искать себе кров где-нибудь в другом месте. Где угодно, пока король и его верховный старейшина строят планы завоевания юга. Фальк де Саварик не думал, что они сумеют удержать земли, захваченные к югу от перевалов; им этого не позволят другие страны. Равновесие будет слишком резко нарушено. Они лишь сменят пограничные конфликты с Валенсой на огромную битву против всех остальных стран, а арбоннцы скорее умрут, чем согласятся мирно жить под игом оккупации Гораута. Гораутцы будут изгнаны из Арбонны, сказал герцог Фальк своим людям, оставив после себя руины, пепел и горы трупов.
   Это, сказал Фальк, возможно, даже не имеет значения для верховного старейшины, который затевает эту войну. Истинная причина того, что сейчас происходит, не имеет почти никакого отношения к земле, необходимой для лишившихся своих владений на севере. Гальберт хочет лишь уничтожить Арбонну и ее богиню, и Иерсенский договор был первым дьявольским шагом к этому. Фальк де Саварик тоже не слишком заботится об арбоннской богине; она его никогда не волновала, сказал он у той замерзшей реки. А что его действительно волнует, сказал он, — это согнанные с земли люди севера. Король продал их Валенсе за серебро и золото, чтобы собрать армию для сожжения женщин в Арбонне.
   Есть и другие люди, сказал он молчащим воинам, которые думали так же, как он. Блэз де Гарсенк, младший сын верховного старейшины, вероятно, многим из них известен. Он даже не северянин, но он предпочел навсегда покинуть Гораут и не жить по условиям Иерсенского договора. Вероятно, он сейчас направляется домой, возможно, даже сегодня ночью, возглавив восстание против той самой несправедливости, о которой говорил Фальк. Герцог собирается присоединиться к нему ради чести северной земли и в память о своем отце и короле Дуергаре, которые действительно любили Гораут и служили ему. Он предлагает всем своим воинам, которые думают так же и которые доверяют его суждениям, пойти с ним. Те, кто думает иначе, могут беспрепятственно уйти, с его искренней благодарностью за прошлые услуги.
   Вот и все, что он сказал. Ветер дул вдоль долины, наметал снег в сугробы по берегам замерзшей реки, стряхивал его с ветвей голых деревьев.
   Восемнадцать человек уехали из отряда почти в тысячу человек.
   Люди севера всегда имели собственные твердые убеждения, а сеньоры Саварика редко поступали с ними нечестно, что бы ни делали короли в Кортиле. Герцог Кадар де Саварик погиб, защищая их земли и свои собственные у Иерсенского моста. Его сын защищал интересы севера осторожно, но старательно во время мятежей, которые вспыхивали после восшествия на престол короля Адемара и подписания договора. Если сейчас время осторожности закончилось, то время верности — нет, а верность северу была первым законом севера.
   Фальк де Саварик не был человеком, склонным действовать под влиянием вспышки сильных чувств, однако он был растроган тем, что последовало за его речью в тот зимний день. В конце концов, он подбивал их на измену.
   Когда он закончил, не было никаких криков, ни криков одобрения, ни криков «ура» в его честь. У них так не принято. Только мрачное, суровое молчание, всегда свойственное северу, когда шесть всадников и двенадцать пеших воинов отделились от отряда и двинулись на восток, прочь от того заледеневшего потока, к Кортилю и королю Адемару, который все-таки, после всего сказанного и сделанного, оставался помазанником божьим.
   Остальные последовали за Фальком сюда, в замок Гарсенк, и теперь последуют за ним, торжественно сказал он Блэзу, Бертрану и другим собравшимся в большом зале, туда, куда он их поведет.
   — Боюсь, — заметил Блэз, — что это и есть главный вопрос. — Казалось, он постепенно взял себя в руки после встречи с отцом и братом. — Мы планировали захватить этот замок, устроить в нем зимнюю базу, пункт сбора для тех людей, которые могут к нам присоединиться, а потом посмотреть, что принесет нам весна в смысле людей и возможностей. Я не предполагал вести войну зимой.
   — Мы когда-то вели, и она закончилась битвой у Иерсенского моста, — возразил Фальк де Саварик.
   — Я знаю. Я там был. То была война против захватчиков, у нас не было выбора. Теперь дело другое: я не хочу сам нападать на страну, разрушая города и замки. Если у меня получится, я бы хотел закончить все одним сражением против Адемара, только одним. Моя армия — если она у меня появится — против его армии на каком-нибудь поле. Если мне предстоит вернуться домой в качестве спасителя Гораута — человека, который вернет нас к богу и к нашей истинной судьбе, — то я не могу начать с убийства собственного народа и уничтожения их домов и полей. Я не стану этого делать, Фальк, по той же причине, по которой не хочу начать вторжение с армией из Арбонны.
   — А тебе ее предлагали? — спросил Фальк де Саварик.
   Блэз повернулся к Бертрану де Талаиру. Выражение лица герцога было странно задумчивым, углубленным в себя, как увидел Таун, словно он невнимательно следил за последней частью разговора. Мгновение спустя Таун осознал, что так оно и было.
   — Ты помнишь, — тихо спросил Бертран у Блэза, не отвечая на вопрос, — что сказал твой брат перед тем, как уехал? Его последние слова, обращенные ко мне? — Его голос звучал как-то странно, от него в помещении снова стало холодно, несмотря на огонь, горящий теперь во всех каминах. Таун, стоящий у дверей в коридор, попытался вспомнить, что же сказал Ранальд де Гарсенк.
   — Он сказал, что не собирается возвращаться в Кортиль. — Блэз стоял у самого большого камина. Теперь он сделал два шага к герцогу Талаирскому и остановился.
   — Не хотел ли он сообщить тебе о чем-то? — резко спросил Рюдель Коррезе. Он встал со стула. — Потому что, если хотел…
   — Если хотел, — закончил вместо него герцог Бертран, — тогда мы знаем, почему Фальку приказано привести всех людей, каких сможет. И почему твой брат не поехал в Кортиль. Адемара нет в Кортиле.
   — Как вы перебрались через горы? — внезапно спросил Фальк де Саварик. Он тоже теперь встал со своего стула.
   — Через Малый Гаярдский перевал на западе, — ответил Блэз. — Нас было всего пятьдесят человек, без оружия или товаров. Мы не хотели быть замеченными. Если бы мы пошли через Верхний перевал, нас могли засечь.
   — Конечно, — сказал Фальк. — Но если эн Бертран прав…
   — Тогда Адемар и его армия двигались на юг от Кортиля к Верхнему перевалу, пока мы шли на север. — Бертран де Талаир поставил бокал с вином. Его лицо, как увидел Таун, сильно побледнело, старый шрам резко выделялся на нем. — Вот что произошло, я уверен. Это совпадает с тем, что нам известно. Они все же решили не ждать весны. Это зимняя война, друзья мои. В Арбонне. Возможно, они уже там.
   — И что мы здесь сделаем с тысячью человек? Захватим Кортиль? Поднимем восстание в стране? — Глаза Рюделя Коррезе горели при свете каминов. Блэз ничего не ответил, он смотрел на герцога Талаирского.
   — Не с кем поднимать восстание, — медленно произнес Фальк де Саварик. — Все мужчины, которые могут сражаться, ушли с королем. Кажется, я понимаю, о чем он думает: ему наплевать, что ты здесь делаешь. Если он захватит Арбонну достаточно быстро — а она, вероятно, будет беззащитна перед ним сейчас, зимой, сколько бы людей он ни потерял в горах, — он сможет вернуться домой с армией, победив и разграбив Арбонну, и разделаться с нами весной там, где будет находиться Блэз.
   — Это придумал не Адемар, вы понимаете, — наконец заметил Блэз, и все услышали в его голосе горечь. — Это коварный план моего отца и его мечта. Он всегда хотел уничтожить Арбонну. Еще когда я был мальчиком, он говорил мне, что храмы Риан следует разрушить, чтобы спасти весь мир от разврата. Он меня знает. Он знал, что я не приведу сюда армию, что Адемар может спокойно оставить Гораут почти без защиты, а потом вернуться, как говорит Фальк, и разобраться с тем, что здесь произойдет в его отсутствие. — Он повернулся к Бертрану: — Ты знаешь, что он собирается сделать, не так ли?
   Лицо Бертрана было мрачным, словно зимняя ночь. Он медленно наклонил голову.
   — Он не станет возиться с замками и городами. Не попытается устроить осаду зимой. Он собирается выманить коранов наружу, нападая на деревни и храмы. Как он сделал в Аубри.
   — Как он сделал в Аубри, — повторил Блэз.
   — Тогда мы выступаем? — спросил Фальк де Саварик. — Ты хотел одного сражения, Блэз. Похоже, ты сможешь его получить, но оно произойдет в Арбонне.
   — Конечно, — отозвался герцог Талаирский с гневной иронией. — Там ведь теплее. Солнце сияет даже зимой. Если забраться достаточно далеко на юг, то совсем не будет снега. Можно даже почувствовать запах моря.
   — Сквозь дым, — коротко заметил Блэз. — Поехали.
 
   Они оставили две сотни из людей Фалька для защиты замка Гарсенк. Остальная часть отряда в ту же ночь в туман и холод двинулась по длинной дороге к горам. В какой-то момент ночи туман наконец-то начал подниматься, и они перед наступлением утра увидели сквозь разорванные, несущиеся по ветру облака белую Видонну, висящую над горизонтом.

Глава 16

   Священник Рош попал в опалу на острове Риан в море. Один человек, отправившийся в лес за дровами на зиму, учуял запах горящего костра у бухточки на южном берегу и пошел туда выяснить, в чем дело; риск лесного пожара, хоть и гораздо меньший зимой, всегда был реальным. Он обнаружил небольшую ямку в холодном песке, прикрытую сверху плоским камнем. Приподняв камень длинной веткой, он увидел полдюжины анчоусов, которые жарились на углях внутри.
   Рош даже мог бы попытаться отрицать свою вину, если бы через несколько минут тот же любопытный лесник не нашел и его самого в маленькой хижине неподалеку, где он дремал в радостном предвкушении. Рядом лежала удочка, а его руки пахли рыбой.
   Разбуженный этим любопытным нахалом, он, заикаясь, предложил ему разделить с ним утренний тайный улов под ласковым зимним солнцем, любуясь с берега спокойными морскими водами. Лесника не тронул ни идиллический пейзаж, ни даже обещанная сочная рыба. Он был одним из тех удручающе набожных парней, которые покидали свой дом после какого-нибудь ночного видения и приезжали на остров, чтобы служить богине, работая на жрецов и жриц. Такие люди часто более строго придерживались доктрин и кодексов поведения, чем сами священнослужители.
   По закону, с удовольствием провозгласил лесник, грозя Рошу пальцем, вся рыба и дичь на берегах острова запретны для смертных мужчин и женщин, священны, добродетельно пропел он, посвящены Риан в ее ипостаси защитницы животных.
   Рош попытался, без всякой надежды, объяснить, что это касается только рыбаков и охотников с большой земли. Как он и ожидал, лесник оказался хорошо подготовленным. О подобной нечестивости, заявил этот человек с негодованием, следует доложить самой верховной жрице. Он взвалил на плечо вязанку дров, ухватил за повод так же тяжело нагруженного осла и быстро двинулся назад, к поселку вокруг храма. Всегда все хотят обращаться прямо к верховной жрице, мрачно подумал Рош, глядя ему вслед. Будто ей больше делать нечего, как только выслушивать доклады о мелких прегрешениях ее жрецов и жриц.
   Тем не менее это было его третье мелкое прегрешение — одно и то же — за год. Он безнадежно спрашивал себя, отошлют ли его с острова, назначат ли служить в каком-нибудь храме среди полей или в горах. Ему не хотелось покидать остров Риан. Не хотелось уезжать от моря. Он вырос у океана; это было то, что он знал и любил, как любил урожай, который Риан в своей милости позволяла собирать на волнах. Особенно анчоусы; больше всего анчоусы.
   В мрачном настроении, проклиная собственную слабость и то, что у него хватило глупости уснуть так близко от ямы с костром, Рош обдумывал возможность перехватить лесника и попытаться остановить его или придумать какую-нибудь небылицу, подходящую к случаю, раньше, чем они доберутся до поселка. Нет смысла, мрачно решил он. Рош чувствовал себя таким несчастным, что почти потерял аппетит.
   Рыба была готова, он определил это по доносящемуся аромату. С тяжким вздохом Рош вернулся к костру и печально посмотрел внутрь, на шесть драгоценных рыбешек, заманчиво шипящих под старательно собранными и выложенными сверху травами. Он слегка удивился при этом, учитывая крайнюю серьезность своего положения, обнаружив, что к нему все-таки вернулся аппетит.
   Немного позже он добрел до поселка, задолго до того срока, когда ему надо было идти на службу в храм. Он хороший священник, сказал себе Рош, просто любит рыбу.
   Как он и ожидал, ему приказали немедленно явиться к верховной жрице. Он увидел лесника с его ослом у двери в пекарню. У него был самодовольно благочестивый вид. Рош прошел, вытирая рот и пятна на одежде и изо всех сил стараясь его не замечать.
   В дальнем конце храма под куполом находились спальни и приемные верховной жрицы и жриц Внутреннего Круга. Роша впустила женщина из Кауваса с непроницаемым выражением лица. Ему никогда не нравились жители Кауваса — как и люди из других районов внутри страны, внезапно подумал он. Только люди, выросшие у моря, в состоянии понять ритмы жизни на воде. Интересно, можно ли ему сказать об этом верховной жрице. Она ведь сама из Барбентайна.
   Рош ждал в мрачном молчании, стоя один в приемной, и время от времени безуспешно пытался украдкой вытереть выдающие его пятна на одежде. Он вдруг понюхал свои ладони и поморщился. Ему следовало помыться, осознал он. Он принес доказательство своего греха прямо в храм Риан. И это уже в третий раз за этот год. Его сошлют на север, решил Рош с искренним отчаянием. Он заслуживает, чтобы его сослали в горы, подальше от волн его любимого океана и их искушающих даров. У него совсем нет силы воли, упрекнул он себя, нет должного уважения к традициям святой Риан, которые он поклялся соблюдать всю жизнь, нет истинного чувства собственной ответственности, чтобы служить примером…
   Дверь открылась. Еще одна служанка с мрачным лицом холодно кивнула ему. Прислужникам всегда нравилось, когда у священника или у жрицы бывали неприятности. Рош в последний раз вытер ладони об одежду и вошел, пытаясь держаться с таким достоинством, какое только возможно, если пахнешь анчоусом и костром, и приготовился выслушать приговор судьбы от верховной жрицы Риан в Арбонне.
   Очень скоро он вышел из комнаты всерьез обеспокоенный. Верховная жрица едва обратила внимание на его прегрешение. Она кратко попеняла ему, даже не повернув головы и не отрывая незрячих глаз от огня в камине. Она почти рассеянно отпустила ему грех, произнесла ритуальное повеление помолиться в храме и попросить дать ему силы сопротивляться своим слабостям. И это все. За третье прегрешенье за этот год. Его отпустили. Даже ее белой сове, казалось, не до него, она даже не соблаговолила взглянуть на вошедшего.
   Рош не мог этого понять. Он совершил довольно серьезный проступок, подал ужасный пример простым работникам. Как могла верховная жрица равнодушно отнестись к подобному, удивлялся он. Как можно должным образом сохранить обычаи богини, если высшее руководство храма обращает на них так мало внимания? Он заслужил по крайней мере временную ссылку! И хотя подобное наказание сделало бы его несчастным, он, несомненно, его заслужил. А это что — рассеянный выговор и быстрое освобождение?
   Случилось нечто очень серьезное, решил Рош. Он всего лишь незначительный священник, но невольно задаешь себе вопрос, должным ли образом служат Риан ее высшие клирики в последнее время. Он покачал головой. Куда катится мир?
   Однако по дороге к выходу он не мог удержаться и широко улыбнулся женщине с кислым лицом у двери, а когда шел мимо пекарни под ярким послеполуденным солнечным светом, то весело помахал рукой леснику. Не самый разумный поступок, возможно, но Рош уже понял, что перед некоторыми искушениями он устоять не в силах.
   Покончив со своими обязанностями в святилище в тот вечер, он тщательно помылся, вымыл руки, лицо и тело на прохладном вечернем воздухе после захода солнца и надел чистые одежды перед тем, как вернуться в храм, где ему предстояло молиться в тот вечер две полных смены. Как ему и было велено, Рош смиренно просил богиню даровать ему силы сопротивляться своим недостойным желаниям, а затем, подумав, помолился Риан, чтобы она даровала свою святую мудрость и вечное присутствие верховной жрице, которая в последнее время казалась обремененной заботами выше его скромного понимания.
   Когда он в конце концов поднялся, хотя его колени и спина застыли от холода, он почувствовал себя лучше. Он покинул храм и вернулся в спальню, на свою кровать под зимними звездами и обеими лунами.
   Выходя из храма, он увидел группу своих товарищей, жрецов и жриц, стоящих на портике вокруг маленького костра. Было уже очень поздно; в этом было нечто необычное. Он подошел к ним, и когда они расступились, чтобы впустить его, он увидел среди них Маритту, которая скоро должна была родить ребенка, зачатого с ним прошлой весной. Именно она рассказала Рошу о только что полученном известии: армия Гораута была замечена два дня назад на Верхнем перевале в горах, она двигалась на юг.
   Всегда существовала такая вероятность, даже более чем вероятность.
 
   С того момента когда был подписан Иерсенский договор, Беатриса была уверена, что Гораут придет к ним. «Пока солнце не упадет и луны не умрут, Гораугу и Арбонне не соседствовать мирно». Так гласила древняя поговорка в обеих странах. Солнце не упало, и обе луны сегодня светят на ночном небе, она это знает, ощущает их присутствие, хоть и не видит их света.
   Погрузившись в свое мягкое кресло, она также ощущает огонь в камине, разумеется, как тепло, приятное тепло, но еще и как нечто иное, не звук или жар и, уж конечно, не свет, а как источник опасности и знаний одновременно. Тот мир, в который она вошла в ту ночь, когда отдала свои глаза в обмен на иное зрение Риан, был таким сложным. Она теперь видит совсем по-другому, лучше в темноте, лучше всего на острове, и совсем не видит, когда Бриссель не сидит у нее на плече. Она подняла руку и погладила сову; она чувствовала ее тревогу, или скорее чувствовала, как сова реагирует на ее собственную тревогу. Она попыталась успокоить ее мысленно, нежно поглаживая рукой, но это было трудно. Сегодня трудно.
   Аубри — это удар по ее сердцу, тяжкий, как удар молота, а ведь это был всего лишь первый шаг, прошлой осенью всего лишь горстка коранов Гораута прислала свое первое послание, написанное огнем. Теперь это армия, и, кажется, давняя мечта Гальберта де Гарсенка сжечь Арбонну может осуществиться.
   А она почти ничего не может поделать. Беатриса уже сделала все, что могла. Она покидала остров на гораздо более долгий срок, чем следовало, пренебрегала существенными только для этого места, но жизненно важными нуждами жрецов и жриц, чтобы встретиться с матерью, Робаном и самыми значительными из сеньоров — Бертраном, Тьерри и Арианой, Уртэ. Именно Беатриса, чувствуя в себе биение пульса богини, что случалось редко, посоветовала осторожно сделать предложение Блэзу де Гарсенку, который, как известно, покинул Гораут в гневе. Она вспомнила их первую реакцию на ее совет: он был сыном верховного старейшины, их злейшего врага. Невежественный, неприятный солдафон-наемник, как презрительно назвал его канцлер Робан.
   В нем есть нечто гораздо большее, сказала им Беатриса, доверившись своей интуиции и молчанию совы. Бертран с ней согласился, пусть даже его это позабавило. Но у него была еще одна причина — как они потом поняли, — ее предложение помогало ему осуществить план и соблазнить некую даму. Иногда с Бертраном такое случалось. Его надо принимать таким, какой он есть, а это не так мало, и стараться не выдавать свое внутреннее сожаление о том, насколько больше он мог бы сделать.
   Она поняла, что права насчет Блэза де Гарсенка, когда Риан своим божественным вмешательством привела этого человека на остров еще до того, как Бертран приехал в замок Бауд. Беатриса и здесь сделала все, что могла, попыталась напугать его и вывести из состояния мрачного спокойствия, проникнуть за выстроенные им барьеры и прикоснуться к тому сокровенному, что она в нем почувствовала. Бриссель дала ей знать, что и она тоже что-то здесь почувствовала, а Беатриса давным-давно научилась прислушиваться, когда сова говорила ей нечто подобное.
   Она помнила, как Бриссель слетела с ее плеча в ночь летнего солнцестояния в Тавернеле, когда Блэз впервые заговорил о короне Гораута. Это стало для нее неожиданностью, и слова Блэза, и внезапный полет к нему совы. Она совсем ничего не видела, когда с ней не было Бриссель, но мать взяла ее за руку и тихо сказала, куда перелетела птица, и в тот момент Беатриса ощутила присутствие Риан.