Страница:
И вот они уже чинно вышагивают по улице, не зная, что сказать друг другу, — девица Барбара от застенчивости и робости, а Эйцен оттого, что в глубине души вновь чувствует подчиненность каким-то чуждым силам. Перейдя через мост, ведущий к церкви Святого Духа, Эйцен увидел наконец Лейхтентрагера, причем не одного, отчего господин магистр застыл будто вкопанный.
Лейхтентрагер в красной шапке с пером, на боку серебряная шпага, чулки и накидка — тоже красные, подошел к Барбаре, отвесил поклон, взял ее руку, поцеловал на испанский манер и сказал, что счастлив познакомиться с барышней, ибо много слышал о ней — и всегда только самое наилучшее — от господина магистра, не устававшего превозносить, дескать, красоту и прочие достоинства, которыми ее столь щедро одарила природа.
У девицы Барбары мурашки так и забегали, одновременно сердечко ее жутко заколотилось; никогда еще не встречался ей мужчина, при первых же словах которого она почувствовала бы такой жар в крови. Пауль же продолжал стоять будто столб, у него отнялся язык при виде Маргрит, или принцессы Трапезундской, разодетой словно герцогиня, в одной руке сумочка золотого шитья, в другой — шелковый платочек, рядом с нею еврей, только и его не узнать: одет по последней английской моде, рукава с прорезями, рыжая борода красиво подстрижена.
«Сэр Агасфер, — представил его Лейхтентрагер девице Барбаре. — Сэр Агасфер и леди Маргрит».
«Сэр Агасфер и леди Маргрит», — удивился Эйцен, а поскольку леди выглядит совсем по-другому, нежели Барбара, сложена иначе, рот — сплошной соблазн, блеск темных глаз обещает такие блаженства, о которых подумать страшно, — поэтому его охватила ярость при одной лишь мысли о том, что заштатный магистр не идет ни в какое сравнение с евреем, внезапно разбогатевшим и ставшим английским сэром; дальше Эйцен принялся раздумывать, как бы завершить дело, которое не получилось в Гельмштедте, то есть устранить еврея.
После того как сэр Агасфер и леди Маргрит, с одной стороны, а барышня Штедер — с другой, обменялись поклонами, книксенами и прочими этикетными учтивостями, Лейхтентрагер, положив левую руку на эфес шпаги, а правой взяв под локоток вконец сомлевшую барышню, повел ее по Райхештрассе, не переставая расточать комплименты; сэр и леди пошли за ними, бедный же Эйцен едва успел присоединиться к обеим парам.
Впрочем, Лейхтентрагер отлично знал свое дело; ловко поддерживая локоток, он твердил Барбаре о том, как добродетелен, благочестив ее Пауль, дескать, нынешнему магистру уготована замечательная церковная карьера, и, возможно, он даже станет епископом; однако, чтобы барышня не подумала, что речь идет только об ее суженом, Лейхтентрагер нежно прижимался к ее плечику своим горбом, отчего она так и таяла; потом, сменив тему, Лейхтентрагер поведал ей о сэре Агасфере и его леди: сэр. дескать, хоть и еврей, но вышел из богатой и почтенной семьи, а здесь он снял для себя и своей леди на то время, которое понадобится для гамбургских дел, целый дом, обставил его шикарной мебелью, застелил мягкими дорогими коврами; Лейхтентрагер, мол, пользуясь расположением и благосклонностью сэра, договорился с ним, чтобы тот пригласил к себе барышню Штедер и магистра Пауля, дабы поужинать вместе, отведать разных яств и вин, а потом поразвлечься.
Магистр Пауль, запыхавшись от быстрого шага, который понадобился, чтобы нагнать обе пары, как раз услышал последние слова Лейхтентрагера и увидел, с каким воодушевлением отнеслась Барбара к этому предложению, а потому поспешил со всей учтивостью поблагодарить за любезное приглашение, принял его от имени барышни Штедер и своего собственного; себя же с тайной опаской спросил, что за игрища затеятся вечером, если еврей будет в них участником, а Ганс — церемониймейстером, тем не менее, сердце его сладко заныло от одной лишь мысли о Маргрит — он сможет побыть сегодня с нею и даже надеяться на определенную близость. Кое-какие мелочи упрочали его надежды: леди то бросала на него многозначительный взгляд, то слегка кивала ему, а однажды так удачно обронила платочек, что именно Пауль сумел подхватить и подать его, сэр даже не успел пошевелиться; как бы ни были притягательны знатность и богатство, как бы ни были соблазнительны роскошные платья и украшения, подумал Пауль, но, видно, осталось еще кое-что с тех пор, когда Маргрит вытряхивала блох из моей постели, да и самого долговечного жида не хватит, чтобы утишить все плотские желания такой женщины, как эта.
Еврей же поглядывал на происходящее, на все заигрывания и переглядки с большим хладнокровием, будто он действительно был настоящим джентльменом, которого не касается суета и возня плебеев; он слегка оживился лишь тогда, когда магистр Пауль напомнил ему об его встрече с живым Христом и о гельмштедтском чуде.
«А чего, собственно, вы добиваетесь, господин магистр? — спросил еврей. — Может, вы хотите, чтобы я продолжил мои скитания и страдания, как большинство моих соплеменников?»
Эйцен принялся горячо отрицать подобное предположение; он, дескать, не раз говорил в своих проповедях о евреях и о приносимой ими пользе; впрочем, если бы все евреи были столь же благородны и обаятельны, как сэр Агасфер, то отношение к ним в Германии складывалось бы совсем иначе, в городах и на торговых дорогах им предоставляли бы защиту, а не нападали бы, чтобы отобрать нажитое ростовщичеством, не таскали бы за бороды и не подвергали бы прочим издевательствам. Хотя сам сэр Агасфер, добавил Пауль, некогда прогнал Иисуса Христа от дверей своего дома, но с тех пор минуло полторы тысячи лет, даже больше; сейчас же можно воочию удостовериться, что сэр Агасфер за время своих долгих скитаний переменился к лучшему, искренне раскаялся в совершенном проступке и даже готов, как это уже было сделано в Гельмштедте, выступить живым очевидцем со свидетельством о муках, которые принял на Себя Иисус Христос ради искупления наших грехов.
Сэр Агасфер внимательно посмотрел на магистра, который ораторствовал с большим жаром, вышагивая рядом с леди; Эйцен же, немного смутившись от мысли о том, что еврей догадался, куда он клонит, поперхнулся, долго и громко откашливался, но потом решил, что надо ковать железо, пока горячо, а поэтому продолжил: «Когда я изучал в Виттенберге теологию, мой учитель Меланхтон и досточтимый доктор Мартинус затеяли диспут относительно вашей истории, сэр Агасфер; по мнению господина Филиппа Меланхтона, коль скоро вы являлись очевидцем того, как Иисус Христос восходил на Голгофу с крестом на плечах, вы могли бы рассеять сомнения в том, что он является подлинным Мессией, и, следовательно, помочь обратить других иудеев в единственно истинную веру; господин же Лютер все оспаривал и утверждал, что евреи испорчены по самой своей природе, а потому неисправимы и не могут быть наставлены на путь истинный».
Лейхтентрагер, хотя и продолжал любезничать с барышней Штедер, однако был занят ею отнюдь не настолько, чтобы совсем не обращать внимание на речи своего приятеля; ухмыляясь, Лейхтентрагер подтвердил, что именно так все и было, он собственными ушами слышал перебранку обоих ученых мужей за обеденным столом; впрочем, в конце концов магистр Меланхтон уступил и замолчал, не то доктора Лютера с его холерическим темпераментом хватил бы удар.
Ободренный то ли поддержкой Лейхтентрагера, то ли близостью леди Маргрит, не перестававшей приятно волновать Пауля Эйцена, он внезапно почувствовал необычайный подъем; редко мысли Пауля были столь ясны и прозорливы: ведь, воспользовавшись идеей Меланхтона, можно погубить Агасфера так или эдак; если этот сэр, или как он там себя называет, выступит перед большой иудейской общиной, чтобы засвидетельствовать истинность Мессии, то сделает их всех своими врагами, которые его разорят; если же заявит, что Иисус Христос не был истинным Мессией и Сыном Божьим, искупившим своими страданиями все наши грехи, то городской совет Гамбурга или же герцог Готторпский, в зависимости от места, где состоится диспут, разоблачат мошенника и лжесвидетеля, с позором изгонят его, а то и утопят или же сожгут, после чего у Маргрит не останется иной защиты и опоры, кроме него, магистра Паулуса.
Правда, сейчас он пока не располагает ни подобающей должностью, ни необходимым авторитетом, чтобы устроить сей spectaculum, а господин главный пастор Эпинус, разозленный на еврея да и на самого Пауля, наверняка ничем не поможет, тем не менее, еще не вечер, чего нет сегодня, может найтись завтра, поэтому Пауль решил не отступать от своего замысла и вновь обратился к еврею: «Можно ли положиться на вас, господин Агасфер, можно ли рассчитывать на вашу готовность засвидетельствовать здесь, как вы уже сделали это в Гельмштедте перед принцессой Трапезундской и всем народом, что вы собственными глазами видели живого Иисуса Христа и подтверждаете, что Он и был тем, кем был?» Тут леди Маргрит, которой, видимо, не хотелось сегодня слышать ни о какой принцессе Трапезундской, сердито промолвила: «Опомнитесь, господин магистр! Вы же знаете, что сэр Агасфер прибыл сюда по своим делам и не занимается религией, которую каждый может выбирать по собственному усмотрению, будь то иудей или христианин».
Подобное утверждение решительно противоречило всему, чему научился Эйцен у доктора Мартинуса и иных университетских преподавателей, поэтому он не преминул возразить: «Упаси Бог, леди, чтобы каждый начал веровать по собственному усмотрению, сам бы решал, крестить ему детей или нет и как принимать святое причастие; религия — это дело властей, от нее зависит всеобщий порядок; иначе среди нас кишмя кишели бы разные сумасброды, еретики и бунтовщики, а с церковью и законом было бы покончено; есть только одна истина, и доктор Мартинус Лютер написал о ней в своем катехизисе, чтобы она стала доступной даже женщинам, что делает сей труд особенно ценным; если же сэр Агасфер выступит перед иудейской общиной и расскажет о своей встрече с Иисусом Христом, который был обетованным Спасителем, или Мессией, то иудеям больше не понадобится ждать своего, другого мессию и они с чистой совестью смогут обратиться в единственно истинную, христианскую веру».
Жар, с которым Эйцен отстаивал свой план, заставил леди Маргрит подумать, что вряд ли магистр так уж близко к сердцу принимает обращение иудеев в христианскую веру, за этой горячностью скрывается какой-то умысел, только непонятно какой; она уже приготовилась дать магистру отпор, однако Агасфер, чтобы успокоить ее, тронул за руку, а господина Эйцена поблагодарил за столь большую заботу о духовном благополучии своих единоверцев и сказал, что поразмыслит над его предложением: дескать, о Равви можно поведать многое, недаром четверо евангелистов частенько расходятся в своих свидетельствах; вслед за этим он пригласил гостей в дом, к которому, как оказалась, они и подошли.
Семьи магистра Эйцена и барышни Штедер отнюдь не прозябали в бедности, ибо торговля сукном и шерстью, а также коммерческое судоходство позволяют иметь определенный достаток, поэтому в домах Эйценов и Штедеров жили далеко не впроголодь, у каждого была своя комната, своя кровать, своя пара белья, но дом, куда их привел сэр Агасфер, пускай и не был собственным, а лишь арендованным на время, показался обоим прямо-таки дворцом, превосходящим своею роскошью все, что они когда-либо видели, настолько богато он был обставлен и красиво изубран. Нога утопала тут в пестром ковре, похожем на лужайку с цветами, мебель резная, самой искусной работы — столы, стулья, шкафы, а до чего хороши деревянные подставочки под тарелки и кубки; последние сияют полированным серебром или позолотой; рядом с ними стоят резные фигуры из благородного дерева и слоновой кости. Тяжелые подсвечники и канделябры, тоже серебряные, превосходили искусностью работы знаменитые шандалы церквей Св. Иакова и Св. Петра, а толстые восковые свечи отбрасывали мягкий свет на людей и предметы обстановки, особенно на гобелены, один из которых изображал голых нимф, играющих с носорогом, а другой — троянского принца Париса, выбиравшего из трех богинь самую красивую: все три богини были крутобедры и пышногруды, совсем как леди Маргрит, которая между тем скинула уличную пелерину и вышла пригласить гостей к столу в платье, столь выгодно подчеркивающем ее прелести, что у магистра Эйцена захватило дух. На столе красовались изысканные яства: птица рябчик, фаршированная рыба, жаркое разных видов, все блюда, как с улыбкой пояснил сэр Агасфер, строго кошерные, но с пикантными приправами; в дорогих бутылях венецианского стекла соблазнительно мерцало вино. В одном из эркеров расположились двое музыкантов, один с лютней, другой со скрипкой, они наигрывали нежнейшие мелодии, причем тот, у кого была лютня, еще и пел сладким голосом хоть и не о божественных, небесных радостях, зато о любви и сердечной страсти. Трапеза удалась на славу, тем более что Агасфер как хозяин дома уселся во главе стола, магистру посчастливилось занять место с леди Маргрит, а Лейхтентрагер присоседился к барышне Штедер, таким образом, ниточки, которые завязались еще во время прогулки, продолжали свои хитросплетения.
Настроение у магистра Пауля было превосходным, чему немало способствовали прекрасные еда и питье, к тому же ему горячила кровь близость обворожительной соседки, леди Маргрит, или принцессы Трапезундской, которая подкладывала в его тарелку лучшие куски и подливала в его кубок чудесное вино, при этом он каждый раз заглядывался на движение ее роскошных плеч, которые так и хотелось укусить, забыв о прочих яствах, а также на пышный бюст, готовый вот-вот выскочить из лифа.
Барышню Штедер тоже все больше распалял ее застольный кавалер, который сладко нашептывал ей на ушко, что ее девические прелести сводят его с ума и что он хотел бы ласкать ее, как это делают ангелочки или же бесенята, то есть сзади, что он зацеловал бы ее сверху донизу, дабы они вдвоем изведали то высшее блаженство, которое человек может испытать уже на земле, и что, дескать, удерживает его единственно верность своему другу, Паулю Эйцену, который сам давно вожделеет от нее тех утех, которым предавался Святой Дух с Девой Марией.
Поскольку Барбаре подобные услады были известны лишь понаслышке, не считая собственных девичьих ночных забав, то кровь жарко бросилась ей в голову, а также в то место, которым ведьмы скачут по воздуху на метле, отправляясь на брокенбергский шабаш, ее бедную головку заполняют видения голых тел, слившихся в сладострастных объятиях, поэтому ей хватает сил лишь прошептать Лейхтентрагеру, чтобы он, Бога ради, прекратил подобные речи, иначе она пропадет на месте.
Тут сэр Агасфер разлил по бокалам из особой бутылки сладкое, тяжелое вино, о котором он сказал, что сам дьявол вырастил лозу для него, однако реббе Йошуа, которого христиане называют Иисусом, благословил это вино на последней вечере со своими учениками, поэтому оно способно исполнить самые сокровенные желания того, кто его пьет. Затем Агасфер подал знак музыкантам, те вышли вперед, певец с лютней отвесил поклон леди Маргрит, потом барышне Штедер и запел:
А теперь, возгласил сэр, пора обвенчать молодую пару, но так, чтобы все было честь по чести: дескать, он и леди станут свидетелями, а его друг Лейхтентрагер свершит по всем правилам надлежащий обряд не хуже самого господина магистра.
Затем он пригласил жестом Пауля и Барбару встать у изножья кровати. Лейхтентрагер внезапно оказался в священническом облачении — все черное, только кружевной воротничок белый; в руках он держал книгу, но была ли то Библия или же нет, Эйцен не понял, ибо в голове у него помутилось, и он одновременно видел себя у кровати с нареченной ему невестой, но мерещилось ему и то, что рядом с ним стоит Маргрит, причем нагая, словно Ева на картине виттенбергского живописца, мастера Кранаха, совершенно голая, если не считать драгоценного ожерелья и золотых браслетов.
Лейхтентрагер, раскрыв книгу, прочитал: «И сотворил Бог человека по образу и подобию Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину. Ибо сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему. Муж, оказывай жене должное благорасположение; подобно жена мужу. Жена не властна над своим телом, но муж. Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем». Магистру хорошо знаком этот текст, он знает, что Лейхтентрагер зачитывает его дословно, точнехонько, до последней буквы, однако благочестивые слова звучат сейчас издевкой, даже святотатством, тем более что все помыслы его устремлены не к худосочной Барбаре, а к голой Маргрит, которую как ее хозяин и господин обнимал стоявший рядом еврей. Магистр вздрогнул от неожиданности, когда услышал вопрос Лейхтентрагера: «Желаешь ли ты, Пауль фон Эйцен, взять в жены из рук Божьих присутствующую здесь девицу Барбару Штедер и обещаешь ли любить ее, уважать и хранить ей верность, пока не разлучит вас смерть?» — «Да», — ответил он, но не потому, что хотел, просто он почувствовал, что все это предначертано ему с того памятного дня и той встречи в лейпцигском трактире «Лебедь»; затем он услышал, как Лейхтентрагер обратился к Барбаре, спрашивая, желает ли она взять в мужья присутствующего здесь Пауля фон Эйцена, всецело повиноваться ему и быть всегда покорной, пока ее с ним не разлучит смерть, до него донесся ее утвердительный ответ, он увидел, как Лейхтентрагер, воздев руку, благословил новый брачный союз во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, словно он действительно посвящен в церковный сан и чуть ли не распоряжается по-свойски Святой Троицей. Затем он увидел, как Барбара тут же легла на кровать и простерла руки, только не к нему, а к его приятелю Гансу. Тот же наклонился, расстегнул пряжку на башмаке, причем со своей хромой ноги, снял башмак и положил поверх одеяла на живот невесты, приговаривая: «Знай же, под чьим сапогом ты отныне будешь жить и кто твой господин»; и Маргрит, или принцесса Трапезундская, или леди, принялась хлопать в ладоши, корчась от смеха. Сэр Агасфер был более сдержан, он лишь слегка улыбнулся и спросил, не собирается ли господин магистр присоединиться к новобрачной.
С этими словами сэр Агасфер, взяв леди под руку, удалился, Лейхтентрагер последовал за ними, занавес опустился, и в опочивальне, кроме молодоженов, осталась только сладчайшая музыка. Вожделение захлестнуло Эйцена, ему вспомнились слова Ганса о том, что Бог снабдил всех женщин одним и тем же устройством, поэтому, не мешкая зря, он сбросил с себя праздничную одежду и залез под одеяло к Барбаре, которая уже раскинула ноги и подалась к нему так страстно, будто с малых лет только и занималась любовью; с придыханиями и стонами она просила: «Еще, мой любимый, еще!» — что было весьма приятно Паулю, но только до тех пор, пока он не услышал, как Барбара принялась расхваливать его чудный горбик, густые волосы на груди и прочее. Тут Пауль догадался, что на ней лежит инкуб, но почувствовал, что и сам лежит не на Барбаре, нет, под ним — голая Маргрит, и он то пускается в бешеный галоп, то томно замедляет прыть, она же обнимает и прижимает его к себе, пока наконец ему не показалось, что вся жизнь истекает из него, оставляя иссохшую оболочку.
На какое-то время наступило затишье. Потом он взял Барбару за руку, и они заснули. Когда же по прошествии многих часов они проснулись, то увидели серое утро; они лежали в вонючей кровати, которая стояла у стены жалкой каморки с мусором по углам и паутиной; ни Пауль, ни Барбара не могли понять, как они попали сюда, в одну из скверных пригородных ночлежек, куда подевалась их выходная одежда и откуда взялось вместо нее жалкое тряпье, которое пришлось натянуть на себя. Когда они прокрались по лестнице вниз, навстречу выскочила хозяйка ночлежки и принялась орать, требуя плату, восемь гамбургских грошей, а где их брать, если в кармане нет ни пфеннига; Паулю не оставалось ничего другого, как послать за деньгами в контору брата, а пока они ждали посыльного, над Эйценом и Барбарой потешался всякий сброд, желая узнать, как они провели ночь, хорошо ли он ублажил невесту и много ли синяков осталось у него на теле от ее костяшек.
Глава семнадцатая
Лейхтентрагер в красной шапке с пером, на боку серебряная шпага, чулки и накидка — тоже красные, подошел к Барбаре, отвесил поклон, взял ее руку, поцеловал на испанский манер и сказал, что счастлив познакомиться с барышней, ибо много слышал о ней — и всегда только самое наилучшее — от господина магистра, не устававшего превозносить, дескать, красоту и прочие достоинства, которыми ее столь щедро одарила природа.
У девицы Барбары мурашки так и забегали, одновременно сердечко ее жутко заколотилось; никогда еще не встречался ей мужчина, при первых же словах которого она почувствовала бы такой жар в крови. Пауль же продолжал стоять будто столб, у него отнялся язык при виде Маргрит, или принцессы Трапезундской, разодетой словно герцогиня, в одной руке сумочка золотого шитья, в другой — шелковый платочек, рядом с нею еврей, только и его не узнать: одет по последней английской моде, рукава с прорезями, рыжая борода красиво подстрижена.
«Сэр Агасфер, — представил его Лейхтентрагер девице Барбаре. — Сэр Агасфер и леди Маргрит».
«Сэр Агасфер и леди Маргрит», — удивился Эйцен, а поскольку леди выглядит совсем по-другому, нежели Барбара, сложена иначе, рот — сплошной соблазн, блеск темных глаз обещает такие блаженства, о которых подумать страшно, — поэтому его охватила ярость при одной лишь мысли о том, что заштатный магистр не идет ни в какое сравнение с евреем, внезапно разбогатевшим и ставшим английским сэром; дальше Эйцен принялся раздумывать, как бы завершить дело, которое не получилось в Гельмштедте, то есть устранить еврея.
После того как сэр Агасфер и леди Маргрит, с одной стороны, а барышня Штедер — с другой, обменялись поклонами, книксенами и прочими этикетными учтивостями, Лейхтентрагер, положив левую руку на эфес шпаги, а правой взяв под локоток вконец сомлевшую барышню, повел ее по Райхештрассе, не переставая расточать комплименты; сэр и леди пошли за ними, бедный же Эйцен едва успел присоединиться к обеим парам.
Впрочем, Лейхтентрагер отлично знал свое дело; ловко поддерживая локоток, он твердил Барбаре о том, как добродетелен, благочестив ее Пауль, дескать, нынешнему магистру уготована замечательная церковная карьера, и, возможно, он даже станет епископом; однако, чтобы барышня не подумала, что речь идет только об ее суженом, Лейхтентрагер нежно прижимался к ее плечику своим горбом, отчего она так и таяла; потом, сменив тему, Лейхтентрагер поведал ей о сэре Агасфере и его леди: сэр. дескать, хоть и еврей, но вышел из богатой и почтенной семьи, а здесь он снял для себя и своей леди на то время, которое понадобится для гамбургских дел, целый дом, обставил его шикарной мебелью, застелил мягкими дорогими коврами; Лейхтентрагер, мол, пользуясь расположением и благосклонностью сэра, договорился с ним, чтобы тот пригласил к себе барышню Штедер и магистра Пауля, дабы поужинать вместе, отведать разных яств и вин, а потом поразвлечься.
Магистр Пауль, запыхавшись от быстрого шага, который понадобился, чтобы нагнать обе пары, как раз услышал последние слова Лейхтентрагера и увидел, с каким воодушевлением отнеслась Барбара к этому предложению, а потому поспешил со всей учтивостью поблагодарить за любезное приглашение, принял его от имени барышни Штедер и своего собственного; себя же с тайной опаской спросил, что за игрища затеятся вечером, если еврей будет в них участником, а Ганс — церемониймейстером, тем не менее, сердце его сладко заныло от одной лишь мысли о Маргрит — он сможет побыть сегодня с нею и даже надеяться на определенную близость. Кое-какие мелочи упрочали его надежды: леди то бросала на него многозначительный взгляд, то слегка кивала ему, а однажды так удачно обронила платочек, что именно Пауль сумел подхватить и подать его, сэр даже не успел пошевелиться; как бы ни были притягательны знатность и богатство, как бы ни были соблазнительны роскошные платья и украшения, подумал Пауль, но, видно, осталось еще кое-что с тех пор, когда Маргрит вытряхивала блох из моей постели, да и самого долговечного жида не хватит, чтобы утишить все плотские желания такой женщины, как эта.
Еврей же поглядывал на происходящее, на все заигрывания и переглядки с большим хладнокровием, будто он действительно был настоящим джентльменом, которого не касается суета и возня плебеев; он слегка оживился лишь тогда, когда магистр Пауль напомнил ему об его встрече с живым Христом и о гельмштедтском чуде.
«А чего, собственно, вы добиваетесь, господин магистр? — спросил еврей. — Может, вы хотите, чтобы я продолжил мои скитания и страдания, как большинство моих соплеменников?»
Эйцен принялся горячо отрицать подобное предположение; он, дескать, не раз говорил в своих проповедях о евреях и о приносимой ими пользе; впрочем, если бы все евреи были столь же благородны и обаятельны, как сэр Агасфер, то отношение к ним в Германии складывалось бы совсем иначе, в городах и на торговых дорогах им предоставляли бы защиту, а не нападали бы, чтобы отобрать нажитое ростовщичеством, не таскали бы за бороды и не подвергали бы прочим издевательствам. Хотя сам сэр Агасфер, добавил Пауль, некогда прогнал Иисуса Христа от дверей своего дома, но с тех пор минуло полторы тысячи лет, даже больше; сейчас же можно воочию удостовериться, что сэр Агасфер за время своих долгих скитаний переменился к лучшему, искренне раскаялся в совершенном проступке и даже готов, как это уже было сделано в Гельмштедте, выступить живым очевидцем со свидетельством о муках, которые принял на Себя Иисус Христос ради искупления наших грехов.
Сэр Агасфер внимательно посмотрел на магистра, который ораторствовал с большим жаром, вышагивая рядом с леди; Эйцен же, немного смутившись от мысли о том, что еврей догадался, куда он клонит, поперхнулся, долго и громко откашливался, но потом решил, что надо ковать железо, пока горячо, а поэтому продолжил: «Когда я изучал в Виттенберге теологию, мой учитель Меланхтон и досточтимый доктор Мартинус затеяли диспут относительно вашей истории, сэр Агасфер; по мнению господина Филиппа Меланхтона, коль скоро вы являлись очевидцем того, как Иисус Христос восходил на Голгофу с крестом на плечах, вы могли бы рассеять сомнения в том, что он является подлинным Мессией, и, следовательно, помочь обратить других иудеев в единственно истинную веру; господин же Лютер все оспаривал и утверждал, что евреи испорчены по самой своей природе, а потому неисправимы и не могут быть наставлены на путь истинный».
Лейхтентрагер, хотя и продолжал любезничать с барышней Штедер, однако был занят ею отнюдь не настолько, чтобы совсем не обращать внимание на речи своего приятеля; ухмыляясь, Лейхтентрагер подтвердил, что именно так все и было, он собственными ушами слышал перебранку обоих ученых мужей за обеденным столом; впрочем, в конце концов магистр Меланхтон уступил и замолчал, не то доктора Лютера с его холерическим темпераментом хватил бы удар.
Ободренный то ли поддержкой Лейхтентрагера, то ли близостью леди Маргрит, не перестававшей приятно волновать Пауля Эйцена, он внезапно почувствовал необычайный подъем; редко мысли Пауля были столь ясны и прозорливы: ведь, воспользовавшись идеей Меланхтона, можно погубить Агасфера так или эдак; если этот сэр, или как он там себя называет, выступит перед большой иудейской общиной, чтобы засвидетельствовать истинность Мессии, то сделает их всех своими врагами, которые его разорят; если же заявит, что Иисус Христос не был истинным Мессией и Сыном Божьим, искупившим своими страданиями все наши грехи, то городской совет Гамбурга или же герцог Готторпский, в зависимости от места, где состоится диспут, разоблачат мошенника и лжесвидетеля, с позором изгонят его, а то и утопят или же сожгут, после чего у Маргрит не останется иной защиты и опоры, кроме него, магистра Паулуса.
Правда, сейчас он пока не располагает ни подобающей должностью, ни необходимым авторитетом, чтобы устроить сей spectaculum, а господин главный пастор Эпинус, разозленный на еврея да и на самого Пауля, наверняка ничем не поможет, тем не менее, еще не вечер, чего нет сегодня, может найтись завтра, поэтому Пауль решил не отступать от своего замысла и вновь обратился к еврею: «Можно ли положиться на вас, господин Агасфер, можно ли рассчитывать на вашу готовность засвидетельствовать здесь, как вы уже сделали это в Гельмштедте перед принцессой Трапезундской и всем народом, что вы собственными глазами видели живого Иисуса Христа и подтверждаете, что Он и был тем, кем был?» Тут леди Маргрит, которой, видимо, не хотелось сегодня слышать ни о какой принцессе Трапезундской, сердито промолвила: «Опомнитесь, господин магистр! Вы же знаете, что сэр Агасфер прибыл сюда по своим делам и не занимается религией, которую каждый может выбирать по собственному усмотрению, будь то иудей или христианин».
Подобное утверждение решительно противоречило всему, чему научился Эйцен у доктора Мартинуса и иных университетских преподавателей, поэтому он не преминул возразить: «Упаси Бог, леди, чтобы каждый начал веровать по собственному усмотрению, сам бы решал, крестить ему детей или нет и как принимать святое причастие; религия — это дело властей, от нее зависит всеобщий порядок; иначе среди нас кишмя кишели бы разные сумасброды, еретики и бунтовщики, а с церковью и законом было бы покончено; есть только одна истина, и доктор Мартинус Лютер написал о ней в своем катехизисе, чтобы она стала доступной даже женщинам, что делает сей труд особенно ценным; если же сэр Агасфер выступит перед иудейской общиной и расскажет о своей встрече с Иисусом Христом, который был обетованным Спасителем, или Мессией, то иудеям больше не понадобится ждать своего, другого мессию и они с чистой совестью смогут обратиться в единственно истинную, христианскую веру».
Жар, с которым Эйцен отстаивал свой план, заставил леди Маргрит подумать, что вряд ли магистр так уж близко к сердцу принимает обращение иудеев в христианскую веру, за этой горячностью скрывается какой-то умысел, только непонятно какой; она уже приготовилась дать магистру отпор, однако Агасфер, чтобы успокоить ее, тронул за руку, а господина Эйцена поблагодарил за столь большую заботу о духовном благополучии своих единоверцев и сказал, что поразмыслит над его предложением: дескать, о Равви можно поведать многое, недаром четверо евангелистов частенько расходятся в своих свидетельствах; вслед за этим он пригласил гостей в дом, к которому, как оказалась, они и подошли.
Семьи магистра Эйцена и барышни Штедер отнюдь не прозябали в бедности, ибо торговля сукном и шерстью, а также коммерческое судоходство позволяют иметь определенный достаток, поэтому в домах Эйценов и Штедеров жили далеко не впроголодь, у каждого была своя комната, своя кровать, своя пара белья, но дом, куда их привел сэр Агасфер, пускай и не был собственным, а лишь арендованным на время, показался обоим прямо-таки дворцом, превосходящим своею роскошью все, что они когда-либо видели, настолько богато он был обставлен и красиво изубран. Нога утопала тут в пестром ковре, похожем на лужайку с цветами, мебель резная, самой искусной работы — столы, стулья, шкафы, а до чего хороши деревянные подставочки под тарелки и кубки; последние сияют полированным серебром или позолотой; рядом с ними стоят резные фигуры из благородного дерева и слоновой кости. Тяжелые подсвечники и канделябры, тоже серебряные, превосходили искусностью работы знаменитые шандалы церквей Св. Иакова и Св. Петра, а толстые восковые свечи отбрасывали мягкий свет на людей и предметы обстановки, особенно на гобелены, один из которых изображал голых нимф, играющих с носорогом, а другой — троянского принца Париса, выбиравшего из трех богинь самую красивую: все три богини были крутобедры и пышногруды, совсем как леди Маргрит, которая между тем скинула уличную пелерину и вышла пригласить гостей к столу в платье, столь выгодно подчеркивающем ее прелести, что у магистра Эйцена захватило дух. На столе красовались изысканные яства: птица рябчик, фаршированная рыба, жаркое разных видов, все блюда, как с улыбкой пояснил сэр Агасфер, строго кошерные, но с пикантными приправами; в дорогих бутылях венецианского стекла соблазнительно мерцало вино. В одном из эркеров расположились двое музыкантов, один с лютней, другой со скрипкой, они наигрывали нежнейшие мелодии, причем тот, у кого была лютня, еще и пел сладким голосом хоть и не о божественных, небесных радостях, зато о любви и сердечной страсти. Трапеза удалась на славу, тем более что Агасфер как хозяин дома уселся во главе стола, магистру посчастливилось занять место с леди Маргрит, а Лейхтентрагер присоседился к барышне Штедер, таким образом, ниточки, которые завязались еще во время прогулки, продолжали свои хитросплетения.
Настроение у магистра Пауля было превосходным, чему немало способствовали прекрасные еда и питье, к тому же ему горячила кровь близость обворожительной соседки, леди Маргрит, или принцессы Трапезундской, которая подкладывала в его тарелку лучшие куски и подливала в его кубок чудесное вино, при этом он каждый раз заглядывался на движение ее роскошных плеч, которые так и хотелось укусить, забыв о прочих яствах, а также на пышный бюст, готовый вот-вот выскочить из лифа.
Барышню Штедер тоже все больше распалял ее застольный кавалер, который сладко нашептывал ей на ушко, что ее девические прелести сводят его с ума и что он хотел бы ласкать ее, как это делают ангелочки или же бесенята, то есть сзади, что он зацеловал бы ее сверху донизу, дабы они вдвоем изведали то высшее блаженство, которое человек может испытать уже на земле, и что, дескать, удерживает его единственно верность своему другу, Паулю Эйцену, который сам давно вожделеет от нее тех утех, которым предавался Святой Дух с Девой Марией.
Поскольку Барбаре подобные услады были известны лишь понаслышке, не считая собственных девичьих ночных забав, то кровь жарко бросилась ей в голову, а также в то место, которым ведьмы скачут по воздуху на метле, отправляясь на брокенбергский шабаш, ее бедную головку заполняют видения голых тел, слившихся в сладострастных объятиях, поэтому ей хватает сил лишь прошептать Лейхтентрагеру, чтобы он, Бога ради, прекратил подобные речи, иначе она пропадет на месте.
Тут сэр Агасфер разлил по бокалам из особой бутылки сладкое, тяжелое вино, о котором он сказал, что сам дьявол вырастил лозу для него, однако реббе Йошуа, которого христиане называют Иисусом, благословил это вино на последней вечере со своими учениками, поэтому оно способно исполнить самые сокровенные желания того, кто его пьет. Затем Агасфер подал знак музыкантам, те вышли вперед, певец с лютней отвесил поклон леди Маргрит, потом барышне Штедер и запел:
Взволнованная этими словами и музыкой, Барбара заглянула глубоко в глаза Лейхтентрагера, а магистр — в глаза леди, после чего оба, загадав тайное желание, пригубили волшебного вина. Сэр Агасфер снова подал знак, позади него раздвинулся темный занавес, одна половина вправо, другая влево, открывая еще одну залу, не менее роскошную, чем столовая, только поменьше, а посреди нес — широкую кровать с мягкими подушками, над кроватью балдахин, полог которого расшит золотом и украшен золотой бахромой.
От страсти я горю лучиной на ветру.
Приди, отдайся мне,
Иначе я умру.
Иначе я умру!
Падучею звездой к тебе я прилечу.
О, будь, прошу, моей,
Я так тебя хочу.
Я так тебя хочу!
Коль на земле любовь
Благословил Господь,
То пожалей и ты
Томящуюся плоть.
Мою живую плоть!
А теперь, возгласил сэр, пора обвенчать молодую пару, но так, чтобы все было честь по чести: дескать, он и леди станут свидетелями, а его друг Лейхтентрагер свершит по всем правилам надлежащий обряд не хуже самого господина магистра.
Затем он пригласил жестом Пауля и Барбару встать у изножья кровати. Лейхтентрагер внезапно оказался в священническом облачении — все черное, только кружевной воротничок белый; в руках он держал книгу, но была ли то Библия или же нет, Эйцен не понял, ибо в голове у него помутилось, и он одновременно видел себя у кровати с нареченной ему невестой, но мерещилось ему и то, что рядом с ним стоит Маргрит, причем нагая, словно Ева на картине виттенбергского живописца, мастера Кранаха, совершенно голая, если не считать драгоценного ожерелья и золотых браслетов.
Лейхтентрагер, раскрыв книгу, прочитал: «И сотворил Бог человека по образу и подобию Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину. Ибо сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему. Муж, оказывай жене должное благорасположение; подобно жена мужу. Жена не властна над своим телом, но муж. Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем». Магистру хорошо знаком этот текст, он знает, что Лейхтентрагер зачитывает его дословно, точнехонько, до последней буквы, однако благочестивые слова звучат сейчас издевкой, даже святотатством, тем более что все помыслы его устремлены не к худосочной Барбаре, а к голой Маргрит, которую как ее хозяин и господин обнимал стоявший рядом еврей. Магистр вздрогнул от неожиданности, когда услышал вопрос Лейхтентрагера: «Желаешь ли ты, Пауль фон Эйцен, взять в жены из рук Божьих присутствующую здесь девицу Барбару Штедер и обещаешь ли любить ее, уважать и хранить ей верность, пока не разлучит вас смерть?» — «Да», — ответил он, но не потому, что хотел, просто он почувствовал, что все это предначертано ему с того памятного дня и той встречи в лейпцигском трактире «Лебедь»; затем он услышал, как Лейхтентрагер обратился к Барбаре, спрашивая, желает ли она взять в мужья присутствующего здесь Пауля фон Эйцена, всецело повиноваться ему и быть всегда покорной, пока ее с ним не разлучит смерть, до него донесся ее утвердительный ответ, он увидел, как Лейхтентрагер, воздев руку, благословил новый брачный союз во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, словно он действительно посвящен в церковный сан и чуть ли не распоряжается по-свойски Святой Троицей. Затем он увидел, как Барбара тут же легла на кровать и простерла руки, только не к нему, а к его приятелю Гансу. Тот же наклонился, расстегнул пряжку на башмаке, причем со своей хромой ноги, снял башмак и положил поверх одеяла на живот невесты, приговаривая: «Знай же, под чьим сапогом ты отныне будешь жить и кто твой господин»; и Маргрит, или принцесса Трапезундская, или леди, принялась хлопать в ладоши, корчась от смеха. Сэр Агасфер был более сдержан, он лишь слегка улыбнулся и спросил, не собирается ли господин магистр присоединиться к новобрачной.
С этими словами сэр Агасфер, взяв леди под руку, удалился, Лейхтентрагер последовал за ними, занавес опустился, и в опочивальне, кроме молодоженов, осталась только сладчайшая музыка. Вожделение захлестнуло Эйцена, ему вспомнились слова Ганса о том, что Бог снабдил всех женщин одним и тем же устройством, поэтому, не мешкая зря, он сбросил с себя праздничную одежду и залез под одеяло к Барбаре, которая уже раскинула ноги и подалась к нему так страстно, будто с малых лет только и занималась любовью; с придыханиями и стонами она просила: «Еще, мой любимый, еще!» — что было весьма приятно Паулю, но только до тех пор, пока он не услышал, как Барбара принялась расхваливать его чудный горбик, густые волосы на груди и прочее. Тут Пауль догадался, что на ней лежит инкуб, но почувствовал, что и сам лежит не на Барбаре, нет, под ним — голая Маргрит, и он то пускается в бешеный галоп, то томно замедляет прыть, она же обнимает и прижимает его к себе, пока наконец ему не показалось, что вся жизнь истекает из него, оставляя иссохшую оболочку.
На какое-то время наступило затишье. Потом он взял Барбару за руку, и они заснули. Когда же по прошествии многих часов они проснулись, то увидели серое утро; они лежали в вонючей кровати, которая стояла у стены жалкой каморки с мусором по углам и паутиной; ни Пауль, ни Барбара не могли понять, как они попали сюда, в одну из скверных пригородных ночлежек, куда подевалась их выходная одежда и откуда взялось вместо нее жалкое тряпье, которое пришлось натянуть на себя. Когда они прокрались по лестнице вниз, навстречу выскочила хозяйка ночлежки и принялась орать, требуя плату, восемь гамбургских грошей, а где их брать, если в кармане нет ни пфеннига; Паулю не оставалось ничего другого, как послать за деньгами в контору брата, а пока они ждали посыльного, над Эйценом и Барбарой потешался всякий сброд, желая узнать, как они провели ночь, хорошо ли он ублажил невесту и много ли синяков осталось у него на теле от ее костяшек.
Глава семнадцатая
в которой приводятся размышления о том, почему самые отъявленные революционеры становятся наиболее суровыми охранителями порядка, и в которой говорится о взаимозависимости утверждения и отрицания, а также о том, сколь трудно создать Царство свободы.
Мы парим.
Парим в глубинах пространства, которое именуется Шеолом и простирается за пределами творения, вне тьмы и света, в некой бесконечной кривизне.
Здесь можно говорить спокойно, сказал Люцифер, тут нет ни Бога, ни Его приспешников, созданных из духа или материи; здесь — Ничто, а у него нет ушей.
А я ничего не боюсь, сказал я.
Люцифер криво усмехнулся. У того, кто, вроде тебя, желает изменить мир, есть основания опасаться за собственное благополучие.
Что-то похожее на дуновение касается нас, но это не ветер, а поток частиц, из которых состоит Ничто и которые блуждают от одного Ничто к другому.
Я искал тебя, брат Агасфер, сказал он.
А где остальные? — спросил я. Где твои темные воинства, которых низвергли с небес вместе с тобой и мной за то, что мы не послушались Бога и не поклонились человеку, созданному Им по Своему подобию из песчинки праха земного, из капли воды, из дуновения воздуха и искры огня? Где они?
Здесь все теряется, ответил он.
Я увидел, как его знобит от великой стужи, объявшей нас, и понял, зачем он меня искал, ибо страшнее, чем Ничто, есть мысль о его вечности.
Я следил за тобой и твоими делами, сказал он. Ты восстал, но каждый раз терпел поражение и был сломлен. Тем не менее, ты не теряешь надежды.
Бог есть движение перемен, сказал я. Когда Он создал мир из ничего, он изменил Ничто.
Это было прихотью, сказал он, случайностью, единственной и неповторимой. Недаром Бог, осмотрев на седьмой день Свое творение, тут же провозгласил, что все прекрасно именно таким, каким получилось, и поэтому таким мир должен сохраниться на все времена — с его верхом и низом, с архангелами, ангелами, херувимами, серафимами и прочим небесным воинством, где у каждого свой чин и свое место, а венцом творения поставлен человек. Бог похож на всякого, кто однажды что-то изменил; все тут же начинают трястись над своим творением и бояться за собственное положение, отъявленные революционеры становятся суровейшими охранителями существующего порядка. Нет, брат Агасфер, Бог есть сущее, Бог есть закон.
Если бы это было так, сказал я, зачем же тогда Он послал Своего единородного сына искупать страданиями грехи мира? Разве искупление не является обновлением?
Мы парим.
Люцифер обнял меня, словно нас ничто не разделяет, ни различие во взглядах, ни разница в понимании цели, он сказал: Ты ведь тоже знал Равви.
Я вспомнил реббе Йошуа, каким он был в пустыне — борода свалялась, живот опух; вспомнил, как вознес его на вершину высокой горы, чтобы он взглянул оттуда на творение своего Отца, на все беды и несправедливости мира, сказал ему, что пора ему брать дело в собственные руки, ибо настало время создавать истинное Царство Божие; он же ответил мне: Мое царство не от мира сего.
Но чего же добился Равви? — спросил Люцифер. Разве с тех пор, как его распяли, в мире стало меньше зла, разве землю не поливают кровью даже больше прежнего? Разве волк мирно уживается с овцой и человек человеку стал братом? Почему ты не пойдешь к нему туда, где он сидит ныне одесную своего Отца, и не спросишь его об этом? Уж тебе-то он должен ответить.
Он проклял меня, сказал я, проклял за то, что я не дал ему отдохнуть в тени моего дома, когда он тащил свой крест к месту казни.
Я увидел, как Люцифер нетерпеливо нахмурился. Знаю, знаю, сказал он, но именно поэтому он и захочет с тобой поговорить. Разве ты был не прав, прогнав от себя того, кто так жестоко ошибался? И все же, сказал я, Равви любил людей, он пострадал за них.
Мы парим.
Парим в глубинах пространства, которое именуется Шеолом и простирается за пределами творения, вне тьмы и света, в некой бесконечной кривизне.
Здесь можно говорить спокойно, сказал Люцифер, тут нет ни Бога, ни Его приспешников, созданных из духа или материи; здесь — Ничто, а у него нет ушей.
А я ничего не боюсь, сказал я.
Люцифер криво усмехнулся. У того, кто, вроде тебя, желает изменить мир, есть основания опасаться за собственное благополучие.
Что-то похожее на дуновение касается нас, но это не ветер, а поток частиц, из которых состоит Ничто и которые блуждают от одного Ничто к другому.
Я искал тебя, брат Агасфер, сказал он.
А где остальные? — спросил я. Где твои темные воинства, которых низвергли с небес вместе с тобой и мной за то, что мы не послушались Бога и не поклонились человеку, созданному Им по Своему подобию из песчинки праха земного, из капли воды, из дуновения воздуха и искры огня? Где они?
Здесь все теряется, ответил он.
Я увидел, как его знобит от великой стужи, объявшей нас, и понял, зачем он меня искал, ибо страшнее, чем Ничто, есть мысль о его вечности.
Я следил за тобой и твоими делами, сказал он. Ты восстал, но каждый раз терпел поражение и был сломлен. Тем не менее, ты не теряешь надежды.
Бог есть движение перемен, сказал я. Когда Он создал мир из ничего, он изменил Ничто.
Это было прихотью, сказал он, случайностью, единственной и неповторимой. Недаром Бог, осмотрев на седьмой день Свое творение, тут же провозгласил, что все прекрасно именно таким, каким получилось, и поэтому таким мир должен сохраниться на все времена — с его верхом и низом, с архангелами, ангелами, херувимами, серафимами и прочим небесным воинством, где у каждого свой чин и свое место, а венцом творения поставлен человек. Бог похож на всякого, кто однажды что-то изменил; все тут же начинают трястись над своим творением и бояться за собственное положение, отъявленные революционеры становятся суровейшими охранителями существующего порядка. Нет, брат Агасфер, Бог есть сущее, Бог есть закон.
Если бы это было так, сказал я, зачем же тогда Он послал Своего единородного сына искупать страданиями грехи мира? Разве искупление не является обновлением?
Мы парим.
Люцифер обнял меня, словно нас ничто не разделяет, ни различие во взглядах, ни разница в понимании цели, он сказал: Ты ведь тоже знал Равви.
Я вспомнил реббе Йошуа, каким он был в пустыне — борода свалялась, живот опух; вспомнил, как вознес его на вершину высокой горы, чтобы он взглянул оттуда на творение своего Отца, на все беды и несправедливости мира, сказал ему, что пора ему брать дело в собственные руки, ибо настало время создавать истинное Царство Божие; он же ответил мне: Мое царство не от мира сего.
Но чего же добился Равви? — спросил Люцифер. Разве с тех пор, как его распяли, в мире стало меньше зла, разве землю не поливают кровью даже больше прежнего? Разве волк мирно уживается с овцой и человек человеку стал братом? Почему ты не пойдешь к нему туда, где он сидит ныне одесную своего Отца, и не спросишь его об этом? Уж тебе-то он должен ответить.
Он проклял меня, сказал я, проклял за то, что я не дал ему отдохнуть в тени моего дома, когда он тащил свой крест к месту казни.
Я увидел, как Люцифер нетерпеливо нахмурился. Знаю, знаю, сказал он, но именно поэтому он и захочет с тобой поговорить. Разве ты был не прав, прогнав от себя того, кто так жестоко ошибался? И все же, сказал я, Равви любил людей, он пострадал за них.