Страница:
Сердце бешено бьется в груди. Она пытается разбудить своего парня, но он храпит, и ворчит, и даже не думает просыпаться.
«Значит, так все и было, – думает Грета, глядя в темноту. Это странная мысль, совершенно безумная. – Так все и было. Она не умерла. Она выросла, прожила жизнь и состарилась».
Ей представляется, как профессор просыпается посреди ночи и лежит в темноте, слушая звуки, доносящиеся из старого платяного шкафа: шелест призраков, тихо скользящих в ночи – тревожащий шорох, который легко перепутать с суетливым метанием мыши, с мягкой поступью огромных бархатных лап, с опасной музыкой охотничьего рога вдали.
Она понимает, что это нелепо, хотя ни капельки не удивится, когда прочитает в газете о смерти профессора. «Смерть приходит по ночам, – думает Грета, прежде чем снова заснуть. – Как лев».
Обнаженная белая колдунья мчится верхом на золотистом льве. Его морда испачкана свежей кровью. Одно движение розового языка – и она вновь безупречно чиста.
ИНСТРУКЦИИ
Instructions
Перевод. Н. Эристави
2007
Коснись деревянной калитки в невиданной
белой стене.
Знай – отопрется задвижка только тогда,
Когда ты ее учтиво об этом попросишь.
Войди.
Пройди по тропинке.
На двери, в зеленый окрашенной,
висит молоток, –
Ручка из красной меди
В виде головки тролля.
Не тронь! Этот тролль тебе пальцы откусит.
По дому иди не спеша,
Ничего не касайся.
Не ешь ничего.
Однако
Ежели кто-то иль что-то скажет тебе,
Что страдает от голода, – накорми.
Ежели скажет, что грязен, –
Помой хорошенько.
Ежели будет кричать, что страдает, –
Любою ценою
Боль его облегчи.
Как выйдешь из задней двери –
в прекрасный сад попадешь.
Из сада
ясно уже увидишь пущу лесную.
Колодец глубокий – прыгай! – укажет тебе путь
В Царство'Зимы, а за ним
Лежат уж земли иные.
Ежели трижды ты обернешься –
Вернешься домой невозбранно.
В этом, поверь, нет стыда. Я над тобою
Смеяться не стану.
Но коли пройдешь через сад и направишься в лес,
Помни – деревья там стары, и из подлеска
Чьи-то глаза за тобою
Станут следить непрестанно.
Под дубом корявым, возможно, сидит старуха.
Если старуха о чем-то тебя попросит, –
Исполни послушно.
Она тебе
Путь к замку укажет, а в замке
Томятся три юных принцессы.
Меньшой – прекраснейшей – не доверяй.
Иди без оглядки.
На тихой поляне за замком
Двенадцать месяцев
Пьют и поют вкруг костра.
Ноги свои у огня греют,
Травят веселые байки.
Вежлива с ними будь – и многим они помогут.
С ними наешься клубники в мороз январский!
Волкам доверяй, но в меру. Тут главное –
не проболтаться,
Куда и зачем идешь.
А через реку ходит лодчонка.
Старик тебя перевезет.
(Пароль отчаянно прост –
Скажи старику.
Чтобы веслом он плеча твоего коснулся, –
И в лодку прыгай без страха.
Но не забудь – крикни эти слова,
Пока стоишь в отдаленье!)
Если орел подарит тебе перо из крыла своего. –
Спрячь и храни.
Не смей позабыть – великаны спят очень чутко.
А ведьм терзает мучительный, вечный голод.
В броне дракона всегда есть слабое место,
А сердце свое надобно прятать надежно. –
Не вздумай болтать. Пропадешь.
Сестрице своей не завидуй.
Знаешь, выхаркивать горлом
При каждом слове
алмазы и розы
Ничуть не приятней.
Чем мяконьких жаб и ужей.
Алмазы так холодны, а розы –
все в острых колючках!
Имя свое помни.
Не вздумай терять надежду –
Найдется то, что ты ищешь!
Призраки врать не склонны.
Знай: те, кому помогла ты однажды,
Тоже на помощь тебе поспешат.
Снам своим верь.
Верь своему сердцу
И верь сказкам.
Назад возвращайся тем же путем, что и шла.
На каждое доброе слово отплатят тебе добром,
А на услугу – услугой тройною.
Не забывай о хороших манерах.
Назад обернуться – смерть.
На мудром орле лети без опаски – не упадешь!
За хвост Царь-Рыбы схватись – не утонешь!
На сером волке скачи – но держись
за загривок покрепче!
(Помни, что корни Яблони золотой
червь точит черный –
Оттого-то она и сохнет.)
Когда ж возвратишься в тот дивный дом,
Откуда и вышла в путь,
Узнаешь его не вдруг, –
Так покажется мал он и жалок.
Но все же пройди по тропинке.
Скользни через сад
К калитке, что видела только однажды.
А после – иди домой.
Иль – хочешь – останься здесь.
Иль отдохни молча...
КАК ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО Я ЧУВСТВУЮ?
How Do You Think It Feels?
Перевод. Т. Покидаева
2007
Лежу в постели – сейчас. Чувствую под боком льняную простыню, нагретую до температуры тела, слегка помятую. Я один, рядом нет никого. В груди уже не болит. Я не чувствую ничего. Вообще ничего, Мне хорошо.
С пробуждением сны исчезают, передержанные, как размытые снимки, под взглядом утреннего солнца, которое светит в окно моей спальни. Сны исчезают, сменяются воспоминаниями – медленно: и теперь, когда на подушке остался лишь алый цветок и еще – ее запах, память вдруг переполняется Бекки, и пятнадцать лет сыплются, как конфетти или опавшие лепестки, сквозь мои пальцы.
Тогда ей было двадцать. Я был значительно старше. Двадцатисемилетний мужчина, успешно делающий карьеру. Женатый, с двумя дочками-близнецами. И я был готов бросить все ради нее.
Мы познакомились на конференции в Гамбурге, в Германии. Она выступала на презентации развивающихся технологий в области интерактивных зрелищных развлечений, и я сразу подумал, как только увидел ее в первый раз, что она привлекательная и забавная. У нее были длинные темные волосы и голубые глаза с зеленоватым отливом. Поначалу мне показалось, что она напоминает мне кого-то из знакомых, но потом до меня дошло: на самом деле у меня нет и не было таких знакомых, просто она была очень похожа на Эмму Пил, героиню Дайаны Ригг в телесериале «Мстители». Я влюбился в нее, черно-белую, и бредил ею, когда мне еще не исполнилось и десяти.
В тот же день, ближе к вечеру, когда мы случайно столкнулись в гостиничном коридоре – я как раз собирался на пьянку с участием продавцов программного обеспечения, – я похвалил ее выступление. Она сказала, что она актриса, и что ее наняли специально, чтобы выступить на презентации («В конце концов, не всем же играть в театрах Уэст-Энда»), и что ее зовут Ребекка.
Потом я поцеловал ее у двери. Она вздохнула и прижалась ко мне.
До конца конференции Бскки спала у меня в номере. Я был люто влюблен, и она – хотелось бы думать –тоже. Наш роман продолжался и по возвращении в Англию: яркий, веселый и восхитительный. Я был влюблен, я знал это точно, и любовь ощущалась шампанским, ударившим в голову.
Я проводил с ней все свободное время. Говорил жене, что задерживаюсь на работе, что без меня у них полный завал. А сам мчался к Бекки в Баттерси.
Мне очень нравилось ее тело: ее золотистая кожа, ее голубые глаза с зеленоватым отливом. Ей было трудно расслабиться во время секса. Похоже, ей нравился секс как идея, но как практическое воплощение он ее не впечатлял. Оральный секс вызывал у нее легкое отвращение, и не только когда она делала что-то сама. Больше всего ей нравился секс, когда все заканчивалось очень быстро. Но меня это не задевало: мне хватало ее красоты и ее остроумия. Мне нравилось, как она лепит из пластилина маленьких человечков с кукольными лицами. Мне нравилось, как пластилин забивается ей под ногти тонкими темными полумесяцами. У нее был красивый голос, и иногда она пела – просто так, от хорошего настроения. Популярные песни, фольклорные песни, отрывки из оперных арий, глупые песенки из телерекламы – первое, что приходило в голову. Жена вообще никогда не пела. Даже детские колыбельные нашим девочкам.
Краски как будто делались ярче, когда рядом со мной была Бекки. Я стал замечать разнообразные «мелочи жизни», которые просто не видел раньше: разглядел изысканную элегантность цветов, потому что Бекки любила цветы; пристрастился к немому кино, потому что Бекки любила немое кино, «Багдадского вора» и «Шерлока-младшего» я пересматривал по сто раз; я стал собирать фонотеку из кассет и компактов, потому что Бекки любила музыку, а я любил Бекки и любил то, что любила она. Раньше я просто не слышал музыки: не понимал черно-белого изящества, присущего безмолвному клоуну; никогда не смотрел по-настоящему на цветы – до того, как мы встретились с Бекки.
Она сказала, что хочет уйти из театра – что ей нужно уйти из театра, – и заняться чем-то другим, чтобы зарабатывать больше денег и зарабатывать на постоянной основе. Я познакомил ее с моим старым приятелем из музыкального бизнеса, и он взял ее личным секретарем. Иногда меня мучил вопрос, спят они или нет, но расспрашивать я не стал – не решился, хотя много раз собирался. Я не хотел подвергать опасности то, что было у нас двоих, и знал: у меня нет причин упрекать ее в чем бы то ни было.
– Как ты думаешь, что я чувствую? – спросила она, когда мы вышли из тайского ресторанчика в двух кварталах от ее дома, где мы ужинали всякий раз, когда мне выдавалась возможность приехать к ней. – Когда знаю, что вот ты приехал, и все хорошо, но вечером ты все равно возвратишься к жене. Как ты думаешь, это легко?
Я знал, что она права. Я не хотел никого обижать, не хотел никому делать больно, но у меня было такое чувство, как будто меня разрывает на части. Я совершенно забросил работу в своей компьютерной фирме. Я собирался с духом, чтобы сказать жене: я ухожу. Мне представлялось, как обрадуется Бекки, когда узнает, что теперь я уже безраздельно с ней – насовсем. Да, Кэролайн, жене, будет больно. Больно и тяжело. А девочкам будет еще тяжелее. Но так было нужно.
Каждый раз, когда я играл с дочками, с моими почти одинаковыми близняшками (подсказка: у Аманды над верхней губой – крошечная родинка, лицо у Джессики – чуть круглее) с волосами медового цвета, чуть светлее, чем у Кэролайн, каждый раз, когда мы ходили в парк, когда я купал их перед сном и укладывал спать, в сердце свербела тягучая боль. Но я знал, что мне делать – что надо сделать. Я знал; боль, которую я ощущаю сейчас, скоро сменится радостью, потому что я буду с Бекки, я буду с ней жить, и любить ее, и проводить с ней все время.
До Рождества оставалось чуть меньше недели, и дни стали короткими – короче уже не бывает. Я пригласил Бекки поужинать в «нашем» тайском ресторанчике и, наблюдая за тем, как она слизывает ореховый соус с палочки куриного сатая, сказал ей, что ухожу из семьи – совсем скоро, – что бросаю жену и детей ради нее. Я думал, она улыбнется. Ждал этой улыбки. Но она ничего не сказала – и не улыбнулась.
Когда мы пришли к ней домой в тот вечер, она не захотела ложиться со мной в постель. Она объявила, что между нами все кончено. Я напился и плакал – в последний раз во взрослой жизни. Я умолял ее передумать.
– С тобой больше не весело, – сказала она, так спокойно и просто, а я сидел на полу у нее в гостиной, брошенный и несчастный, привалившись спиной к старенькому потертому дивану. – Раньше с тобой было весело и хорошо. А теперь стало нехорошо. Ходишь, как неприкаяный... Скучно.
– Прости, – сказал я с неумеренным пафосом. – Прости. Я так больше не буду.
– Вот видишь, – сказала она. – Совершенно не весело.
Она ушла в спальню и заперла дверь на ключ, а я еще долго сидел на полу в гостиной и прикончил бутылку виски, как говорится, в одно лицо, а потом, пьяный в дым, принялся бродить по квартире, трогая ее веши и пуская слезливые сопли. Я прочел ее дневник. Пошел в ванную, выудил ее трусики из корзины с грязным бельем и прижал их к лицу, жадно вдыхая ее ароматы. В какой-то момент я затеял стучаться в дверь спальни и звать ее, но она не ответила и не открыла.
Ближе к утру я слепил себе горгулью – из серого пластилина.
Помню, как это было. Я почему-то был голый. Нашел на камине огромный кусок твердого пластилина, долго мял его обеими руками, месил, точно тесто, пока он не сделался пластичным и мягким. Потом я мастурбировал в пьяном, злобном и разгоряченном безумии, а когда все закончилось, смешает свою белую сперму с плотной бесформенной серой массой.
Скульптор из меня – никакой, но в ту ночь из-под моих неумелых пальцев вышло странное нечто. Вышло и обрело форму: большие нескладные руки, ухмыляющаяся рожа, короткие толстые крылья, скрюченные ноги. Существо, сотворенное мной из похоти, злости и жалости к себе и крещенное последними каплями виски, вытряхнутыми из пустой бутылки. Я поставил ее на грудь, поверх сердца – мою крошечную горгулью, – чтобы она защищала меня от красивых женщин с голубыми с зеленым отливом глазами и оберегала от всяких чувств – чтобы я больше уже никогда ничего не почувствовал.
Я лежал на полу с горгульей на груди, а еще через пару мгновений я уже спал.
Когда я проснулся, часа через три, дверь в ее спальню по-прежнему была заперта, а на улице было еще темно. Я дополз до ванной и заблевал весь унитаз, и пол, и разбросанное белье, которое я вытащил из корзины. Потом я поехал домой.
Не помню, что я сказал жене. Может, она ничего не спросила. Потому что есть вещи, о которых лучше не знать. Не спрашивай и не получишь ответа – примерно так. Может быть, Кэролайн что-то съязвила насчет рождественских пьянок. Не помню.
Я больше ни разу не был в той квартире в Баттерси.
Несколько раз мы случайно встречались с Бекки на улице, в метро или в Сити. Эти встречи всегда проходили неловко. Она была нервной и скованной – и я, без сомнения, тоже. Мы говорили друг другу «Привет», она поздравляла меня с очередным достижением – я направил свою энергию на работу и создал империю виртуальных развлечений (как частенько ее называли), хотя скорее не империю, а мелкое княжество музыки, театра и интерактивных приключений.
Иногда я знакомился с женщинами – умными, красивыми, замечательными женщинами, в которых я мог бы влюбиться, которых мог бы любить. Но я их не любил. Я вообще никого не любил.
Сердце и разум: я все-таки слушался разума и старался не думать о Бекки, убеждал себя, что не люблю ее, что она мне не нужна, что я о ней даже не вспоминаю. Но когда я все-таки думал о ней, вспомнил ее глаза, ее улыбку – мне было больно. Боль разрывала мне грудь. Острая, ощутимая, настоящая боль внутри. Словно кто-то впивался мне в сердце когтями.
В такие мгновения мне представлялось, что я ощущаю в груди крошечную горгулью. Холодная, словно камень, она обернулась вокруг моего сердца и защищает меня, пока боль не пройдет, пока не вернется полная бесчувственность. А когда я уже ничего не чувствовал, я опять возвращался к работе.
Прошли годы: дочери выросли и уехали из дома, поступили в колледж (одна – на севере, другая – на юге, мои не совсем одинаковые близняшки), и я тоже ушел из дома, оставил его Кэролайн, а сам перебрался в большую квартиру в Челси и стал жить один, и был если не счастлив, то хотя бы доволен.
А потом было вчера. Дело близилось к вечеру. Бекки заметила меня первой, в Гайд-парке. Я сидел на скамейке, читал книжку на теплом весеннем солнышке, и она подбежала ко мне и прикоснулась к моей руке.
– Не забыл старых друзей? – спросила она. Я оторвался от книжки.
– Здравствуй, Бекки.
– Ты совсем не изменился.
– Ты тоже.
В моей густой бороде поселилась серебристая седина, волосы на голове изрядно поредели. А она превратилась в элегантную женщину «за тридцать». Но я сказал правду. И она – тоже.
– Ты добился успеха, – сказала она. – О тебе пишут в газетах.
– Это значит лишь то, что мои рекламщики не зря получают зарплату. А ты чем сейчас занимаешься?
Она стала директором пресс-службы одного из независимых телеканалов. Сказала, что очень жалеет, что бросила сцену. Теперь она бы наверняка получила место в одном из театров Уэст-Энда. Она провела рукой по своим длинным темным волосам и улыбнулась, как Эмма Пил, и я бы пошел за ней хоть на край света. Я закрыл книжку и убрал ее в карман.
Мы шли через парк, держась за руки. Весенние цветы кивали нам крошечными головками – желтыми, белыми и оранжевыми.
– Как у Вордсворта, – сказал я. – Желтые цветы.
– Нарциссы, – сказала она. – У Вордсворта были нарциссы.
Была весна, мы гуляли в Гайд-парке и почти сумели забыть, что нас окружает огромный город. Мы купили мороженое – два рожка с холодными сладкими разноцветными шариками.
– У тебя кто-то был? – спросил я, как бы между прочим, облизывая мороженое. – Ну, тогда. Ты меня бросила ради кого-то другого?
Она покачала головой.
– Просто ты начал становиться каким-то уж очень серьезным. Вот и все. И я не хотела разбивать семью.
Позже, уже совсем вечером, она повторила:
– Я не хотела разбивать семью. – Она потянулась, лениво и томно, и добавила: – Тогда. А теперь мне все равно.
Я не стал говорить ей, что я развелся. Мы поужинали в японском ресторанчике на Грик-стрит, взяли суш и сасими и большую бутылку сакэ – согреться и напоить вечер мягким сиянием рисового вина. Потом мы поехали ко мне, на такси золотистою цвета.
Вино разлилось светлым теплом в груди. У меня в спальне мы целовались, обнимались и смеялись, как дети. Бекки внимательно рассмотрела мою коллекцию компактов, поставила «The Trinity Sessions» «Ковбой Джанкис» и стала тихонечко подпевать. Это было несколько часов назад, но я не помню мгновения, когда Бекки разделась. Зато я помню ее грудь – по-прежнему очень красивую, хотя уже и не такую упругую, как тогда, когда ей было двадцать, – и возбужденные темно-красные соски.
Я слегка растолстел за прошедшие годы.
Она осталась такой же стройной.
– Ты мне сделаешь языком? Там, внизу? – прошептала она, когда мы легли на кровать, и я сделал, что она просила. Ее пурпурные, ненасытные, гладкие нижние губы жадно раскрылись навстречу моему рту, ее клитор набух под моим языком, и мой мир переполнился солоноватым вкусом ее естества, я лизал ее, и сосал, и дразнил языком и покусывал зубами на протяжении, как мне казалось, бессчетных часов.
Он кончила, один раз – тело дернулось, словно в спазме – под моим языком, а потом она притянула меня к себе, липом к лицу, и мы целовались, а потом она направила меня в себя.
– У тебя всегда был такой большой член? – спросила она. – И тогда, пятнадцать лет назад?
– Да, наверное.
– М-м-м...
Спустя какое-то время она сказала:
– Хочу, чтобы ты кончил мне в рот.
И уже очень скоро я сделал так, как она хотела.
Потом мы долго лежали – просто лежали, даже не прикасаясь друг к другу, – и она спросила, первой нарушив молчание:
– Ты меня ненавидишь?
– Нет, – ответил я сонно. – Раньше – да. Я ненавидел тебя много лет. И любил.
– А теперь?
– Нет, я тебя не ненавижу. Все прошло. Улетело в ночь, как воздушный шарик.
Я понял, что говорю правду.
Она прижалась ко мне.
– До сих пор не могу поверить, что я отпустила тебя тогда. Я не повторяю ошибки дважды. Я люблю тебя.
– Спасибо.
– Не «спасибо», дурак. Скажи: «Я тоже тебя люблю».
– Я тоже тебя люблю, – отозвался я сонным эхом и поцеловал ее в губы, все еще липкие и влажные.
Потом я заснул.
Во сне я чувствовал, как что-то шевелится у меня внутри: что-то сдвигается и изменяется. Холод камня, целая жизнь беспросветной тьмы. Что-то рвалось, что-то билось, как будто сердце ломалось на части. Мгновение предельной боли. Чернота, странность, кровь.Наверное, серый рассвет – это тоже был сон. Я открыл глаза, вырвавшись из одного сновидения, но еще не совсем просыпаясь. Моя грудь была вскрыта, темный разрез проходил от пупка до шеи, и огромная бесформенная рука, пластилиново-серая, погружалась внутрь, мне в грудь. В каменных пальцах запутался длинный черный волосок. Я наблюдал, как рука уходит в разрез на груди – так насекомое прячется в щель, когда в помещении включают свет. Я смотрел, сонно щурясь, и это было так странно, но то, как спокойно я воспринимал эту странность, лишний раз подтверждало, что это просто еще один сон, разрез у меня на груди затянулся, исчез без следа, и холодная рука сгинула навсегда. Мои глаза вновь закрылись. На меня навалилась усталость, и я сорвался обратно в умиротворяющую темноту, пропитанную ароматом сакэ.
Наверное, мне снилось что-то еще, но этих снов я не запомнил.
Я проснулся, уже по-настоящему, буквально через пару минут. Солнце светило мне прямо в лицо. Я проснулся один, рядом не было никого. Только алый цветок лежал на подушке. Сейчас я держу его в руке. Цветок похож на орхидею, хотя я не особенно разбираюсь в цветах. И еще у него странный запах: солоноватый и женский.
Наверное, его оставила Бекки, когда уходила. Пока я спал.
Уже совсем скоро мне надо будет вставать. Вставать с этой постели и продолжать жить.
Интересно, увидимся ли мы снова когда-нибудь? Я вдруг понимаю, что мне все равно. Чувствую смятую простыню под боком, чувствую, как воздух холодит мне грудь. Мне хорошо. Мне действительно хорошо.
Я вообще ничего не чувствую.
ЖИЗНЬ МОЯ
My Life
Перевод. Н. Эристави
2007
– Жизнь моя? Черт подери, не такая она штука,
О которой стоит болтать. Господи Боже,
В глотке-то как пересохло...
Выпить?
Ну, ежели ты угощаешь, а на дворе – жарища,
То – почему бы и нет? Запросто. Только – немножко.
Пивка вот – оно бы неплохо, ну и стопарик виски
выпить в жаркий денек – самое то!
Только – одна проблема:
когда я пьян, вспоминать начинаю. А вспоминать,
– понимаешь! –
не больно-то мне приятно.
Прикинь вот – моя мамаша. Баба как баба была,
Но никогда я бабой ее не видел.
Фотки до операции – видел, правда.
Она твердила – парню, мол, нужен отец.
А мой папаша, мерзавец, ее бросил.
Как только прозрел.
А как он прозрел?
Ему на башку – прикинь! – бирманский котяра свалился,
Выпрыгнул этот кошак из окошка хозяйской квартиры –
И вниз сиганул. С тридцатого, черт, этажа, –
Да прямо отцу по башке. И, заметь, шибанул его
Точнехонько в то место,
Что отвечает за зренье. Чудо – и только!..
Кот-то? А что – кот? Отделался легким испугом
И почесал по делам своим, по кошачьим.
Правду небось говорят – кошки
Приземляются
на все четыре лапы...
Ну, так я про папашу. Прозрел он, значит,
И заявляет мамаше – я, дескать, считал,
Что в жены беру не тебя, а твою сестрицу-двойняшку.
А та сестрица на мамочку вовсе была не похожа,
Но – вот ведь каприз природы! – по голосу их
Мог спутать хоть сам Господь всемогущий.
Судья дал развод без слова – закрыл на пробу глаза
И сам голоса различить не сумел!
Стало быть, из суда мой ублюдок-папаша
Вышел свободным, как ветер. Но – вот незадача!
Прямо на улице насмерть его зашиб
Сгусток дерьма, что свалился прямехонько с неба.
Болтали в народе –
Дескать, выпало это дерьмо из сортира на самолете.
Правда, анализ химический – тот показал другое:
«Фекальные массы содержат в себе элементы,
Неизвестные нашей науке».
Газеты – те прямо сказали:
Не обошлось без пришельцев!
Историю эту, понятно, тут же замяли.
Папашино тело забрали для экспериментов.
Ребята в штатском нам выдали справку.
Но не прошло и недели, как надпись на ней испарилась.
Я думаю – дело в чернилах, но речь-то сейчас не об этом...
Ну, вот. Тогда-то моя мамаша и стала думать,
Что, дескать,
парнишке нужен мужчина в доме.
А коли нет мужиков походящих – сама она
Стать мужиком готова!
Она скорешилась с доктором этим,
И после того, как пара их победила на чемпионате
По подводному танго,
Лекарь сменил ей пол забесплатно.
Я, когда рос, все папою звал мамашу. –
Не знал ничего, прикинь!
Не, больше со мной ничего интересного не было вроде.
Хлопнуть еще? Ну, за компанию разве?
Ага, еще по пивку, – и не забудь мой виски.
Двойной? Пожалуй. Не, я вообще-то не пью,
Просто – такая жарища, тут и непьющий
Пропустит стаканчик-другой для здоровья...
В такой вот жаркий денек
Жена моя рассосалась.
Ага, я тоже читал, как люди
Взрываются сами собой. Спонтанное возгоранье!
Но Мэри-Лу – так супругу мою звали – тут дело другое.
Я, помню, ее повстречал в то утро,
Как вышла она из комы.
Семьдесят лет, прикинь, проспала – не состарилась даже
на день.
Дикие все-таки штуки молнии шаровые
с людьми вытворяют, точно?
И ведь народ весь на той подводной лодке
Тоже заснул и стареть перестал – не только моя Мэри-Лу.
Мы уж женаты были, – а, помню, она
Все так же их навещала,
Сидела с ними в больнице, в их спящие лица глядела...
Я-то? Да я дальнобойщиком был тогда.
...Жили отменно. Ей те семьдесят лет –
Что были, что нет. И вот тебе истинный крест –
Не водились бы призраки в той машине с тральной
(Хотя – какие там призраки, демоны это были).
Была б она и сейчас со мною. Демоны, знаешь,
Душою ее завладели. А где нам взять
Хорошего экзорциста? Нашли одного –
Так он домовым оказался откуда-то из Утрехта,
И даже священником не был. Хотя при полном параде –
Книжка, свеча, колокольчик...
И вот ведь одно к одному –
в тот день, как моей Мэри-Лу тело,
под властью духов подлючей машины стиральной,
в мыльную воду вдруг обратилось,
– прикинь! – у меня грузовик сперли.
Тогда и свалил я из Штатов. Скитаюсь теперь по свету...
Такая тощища – скулы свернуть охота.
Раз только вот... черт, никак всего не припомню.
Ну, и жарища – прямо всю память отшибло.
Еще по одной? Пожалуй...