Страница:
– Да, сэр. Похоже, вы правы. Кем бы вы ни были, – сказала она. – Я бы сказала, что он был мертвым как минимум сотню лет.
– Я очень стараюсь, – сказал молодой человек, обращаясь к горничной, – написать книгу, которая отразит жизнь, как зеркало. Такой, какая она есть в действительности. До мельчайшей детали. Но у меня получается грубая злая насмешка. Что мне делать? А, Этель? Что мне делать?
– Не знаю, сэр, – отозвалась горничная, которая была молода и красива и появилась в имении при загадочных обстоятельствах чуть меньше месяца назад. Она раздула мехи, и горящий в камине огонь вспыхнул оранжево-белым жаром. – Это все?
– Да. Нет. Да. Можешь идти, Этель.
Девушка подхватила пустую корзину для угля и направилась к двери.
Молодой человек не стал возвращаться за письменный стол; он еще долго стоял в задумчивости у камина, глядя на человеческий череп на каминной полке и на два скрещенных меча на стене. Огонь в камине трещал и плевался искрами.
Звук шагов у него за спиной. Молодой человек обернулся.
-Ты?!
Человек, стоявший напротив, был почти что его двойником – белая прядь в золотисто-каштановых волосах могла бы послужить неопровержимым свидетельством родства по крови, если свидетельства были нужны. Глаза незнакомца были темны и дики, губы – капризны, но странно тверды.
– Да... это я! Твой старший брат, которого ты считал мертвым уже столько лет. Но я не мертвый... или, возможно, уже не мертвый... я вернулся... да, я вернулся с дороги, по которой не стоит ходить... вернулся потребовать то, что по праву – мое.
Молодой человек удивленно приподнял бровь.
– Да, наверное. Вполне очевидно, что все здесь – твое. Если ты в состоянии доказать, что ты тот, кем назвался.
– Доказать? Мне не нужны доказательства. Я требую то, что принадлежит мне по праву рождения, по праву крови – и по праву смерти! – Сказав так, он снял со стены два меча и протянул один, рукоятью вперед, своему младшему брату. – Защищайся, брат мой... и пусть победит сильнейший.
Сталь сверкнула в свете от камина, клинки слились в поцелуе, ударились друг о друга и снова слились в поцелуе – в замысловатом танце ударов и отражений ударов. Временами казалось, что это всего лишь изысканный менуэт или тонкий размеренный ритуал, временами – что это свирепая схватка, первозданная дикость, жестокость, которая движется быстрее взгляда. Они кружили по комнате, потом поднялись в мезонин, не заметив ступеней, и снова спустились в каминный зал. Они раскачивались на портьерах и на тяжелых старинных люстрах. Они запрыгивали на столы.
Старший брат был искуснее и опытнее и, вероятно, владел мечом лучше, но зато младший был посвежее и дрался, как одержимый, тесня соперника к ревущему пламени в камине. Старший брат протянул левую руку за спину, схватил кочергу и попытался достать ею младшего. Тот пригнулся и одним элегантным движением проткнул старшего брата насквозь.
– Со много покончено. Я мертвец.
Младший брат молча кивнул.
– Может быть, так даже лучше. На самом деле мне не нужны были ни особняк, ни земля. Я хотел только покоя. – Он лежал на полу у камина, и алая кровь вытекала из раны на серый камень. – Брат? Дай мне руку
Молодой человек встал на колени и взял руку брата, которая как будто уже холодела.
– Прежде чем я уйду в эту ночь, куда никто не пойдет за мной следом, я должен сказать тебе несколько важных вещей. Во-первых, я искренне верю, что моя смерть снимет проклятие с нашего рода. Во-вторых... – Его дыхание теперь вырывалось из горла клокочущим хрипом, и ему было трудно произносить слова. – Во-вторых... эта тварь... в бездне... остерегайся подвалов... и погребов... крысы... это... оно подступает!
Его голова опустилась на камень, глаза закатились и больше не видели ничего.
Где-то снаружи, на улице, трижды прокаркал ворон. А внутри, в доме, странная музыка взвилась из склепа, обозначая, что для кого-то уже началось пробуждение.
Младший брат, снова единственный – как он надеялся – обладатель титула, принадлежащего ему по праву, взял колокольчик и позвонил, вызывая слугу. Звон еще не затих, а на пороге уже возник Тумбс, дворецким.
– Убери тело, – сказал молодой человек. – Но отнесись к нему с должным почтением. Он умер в искупление своих грехов. Быть может, грехов нас обоих.
Тумбе ничего не сказал, только кивнул, выражая тем самым, что он понимает.
Молодой человек вышел из комнаты. Он пошел в Зеркальный зал – откуда давно были убраны все зеркала и на стенах остались большие пятна неправильной формы, – и полагая, что он там один, принялся размышлять вслух:
– Именно об этом я и говорил. Если бы что-то подобное случилось в одном из моих рассказов – а такое случается постоянно, – я бы стал насмехаться без жалости. Я бы просто не смог по-другому. – Он ударил кулаком в стену, в том месте, где когда-то висело шестиугольное зеркало. – Что со мною не так? Откуда во мне эта порча?
Странные беспокойные твари что-то бессвязно бормотали в черных портьерах в дальнем конце зала, и за деревянной обшивкой стен, и высоко под потолком, в сумрачных дубовых балках, но они не дали ему ответа. Впрочем, он и не ждал.
Он поднялся по парадной лестнице, прошел по темному коридору – к себе в кабинет. У него было стойкое подозрение, что кто-то рылся в его бумагах и подменил их, подделав почерк. И он выяснит, кто это. Выяснит уже сегодня, но позже. Ближе к полуночи, после Собрания.
Он сел за стол, окунул перо в чернильницу и продолжил писать:
Снаружи выли лорды-вампиры, мучаясь голодом и недовольством – бросались на дверь в ненасытной ярости, но замки были прочны, и Амелия надеялась, что они все-таки выдержат.
Что ей сказал лесоруб? Теперь, в час нужды, его слова всплыли в памяти, как наяву – словно он стоял рядом, буквально в нескольких дюймах, и его мужской запах, запах честного трудового пота, обвевал ее, словно аромат густых пряных духов, и она слышала его слова, как будто он шептал ей на ухо: «Я не всегда был простым лесорубом, барышня, – сказал он. – Когда-то у меня было другое имя. И другая судьба, не имевшая ничего общего с рубкой деревьев. Ты должна знать... в секретере есть потайное отделение... по крайней мере так говорил мой двоюродный дед, когда напивался не в меру...»
Секретер! Ну, конечно!
Амелия бросилась к старому письменному столу. Поначалу она не сумела найти никаких потайных отделений. Она принялась выдвигать все ящики и тогда обнаружила, что один из них был намного короче всех остальных. Амелия просунула тонкую руку в пустое пространство, где раньше был ящик, нащупала кнопку и яростно на нее надавила. Что-то щелкнуло, и в руку Амелии упал туго свернутый свиток.
Он был перевязан черной лентой, посеревшей от пыли. Дрожащими пальцами Амелия развязала узел, развернула бумагу и принялась читать, с трудом разбирая старинный почерк, пытаясь проникнуть в смысл древних слов. Ее прекрасное лицо стало мертвенно-бледным, фиолетовые глаза затуманились ужасом.
Изголодавшиеся вампиры продолжали ломиться в комнату. Амелия не сомневалась, что дверь долго не выдержит. Ни одна дверь не удержит их вечно. Они ворвутся сюда, и она станет для них добычей. Если только... если только...
– Прекратите! – закричала она, и ее голос дрогнул. – Я отрекаюсь от вас, ото всех, и прежде всего – от тебя, Князь Мертвечины. Именем древнего договора между твоими людьми и моими.
Грохот и вой прекратились. Потрясенная тишина опустилась на мир. А потом из-за двери раздался хриплый надтреснутый голос:
– Договор?
И еще около дюжины призрачных голосов зашептали нестройным хором:
– Договор, договор, – шелестом неземных звуков.
– Да! – выкрикнула Амелия Эрншоу, и теперь ее голос был тверд. – Договор.
Ибо свиток, столько лет скрытый от мира, и был договором, заключенным еще в незапамятные времена – нерушимым и страшным, – между Владельцами Дома и обитателями склепа. В нем были исчислены и описаны все кошмарные ритуалы, соединившие два клана в веках – обряды крови, и соли, и еще многого сверх того.
– Если ты прочла договор, – сказал глухой голос из-за двери, – значит, ты знаешь, за чем мы пришли, дочь Хьюберта Эрншоу.
– Вы пришли за невестами.
– Да, за невестами! – прошелестело с той стороны. – За невестами, за невестами! – Шепот все нарастал, растекался по дому призрачным эхом, и, казалось, уже все пространство содрогается в ритме этих слов, бьющихся пульсом тоски, и любви, и неизбывного голода.
Амелия закусила губу.
– Хорошо. Вам нужны невесты. Я приведу вам невест. У нас будут невесты, у всех.
Она говорила тихо, но они услышали ее. За дверью вновь воцарилось безмолвие – глубокая, бархатная тишина. А потом призрачный голос прошипел:
– А может, попросим еще на гарнир этих вкусных рогаликов? Как вы считаете, она не откажет?
Горячие слезы жгли глаза. Молодой человек отодвинул исписанный лист и швырнул перо в стену. Брызги чернил легли темными точками на белый мраморный бюст прапрапрапрадеда. Огромный печальный ворон, сидевший на мраморной голове, испуганно встрепенулся, едва не сорвался с насеста, бешено замахал крыльями и все-таки удержался. Потом неуклюже переступил с лапы на лапу и недобро уставился на человека одним черным глазом.
– Это невыносимо! – воскликнул молодой человек. Он был бледен, его била дрожь. – Я не могу. Никогда не смогу. Клянусь... э... – Он замешкался, перебирая в уме подходящие к случаю проклятия и клятвы из обширных семейных архивов.
Ворона это явно не впечатлило.
– Прежде чем начнешь клясться, и проклинать, и, может быть, поднимать из могил уважаемых почтенных предков, упокоившихся в мире и, надо сказать, заслуживших свой вечный покой, ответь мне, пожалуйста, на один очень простой вопрос. – Голос ворона был похож на стук камня о камень.
Молодой человек удивленно смотрел на птицу. Всем известно, что вороны разговаривают, но этот ворон не разговаривал еще ни разу, и никто даже не ждал, что он может заговорить.
– Да, конечно. Задавай свой вопрос.
Ворон наклонил голову набок.
– Тебе нравится это писать?
– Что – это?
– То, что ты пишешь. Отражение жизни. Иногда я читаю твои, так сказать, произведения. Тебе нравится это писать?
Молодой человек внимательно посмотрел на птицу.
– Это литература, – объяснил он, словно беседовал с ребенком. – Настоящая литература. Настоящая жизнь. Наша действительность, как она есть. Задача писателя – показать людям мир, в котором они живут. Мы держим для них зеркала.
Молния расколола ночное небо. Молодой человек выглянул в окно: в ослепительной вспышке небесного пламени силуэты скрученных голых деревьев, похожих на черные кости, и руины аббатства на дальнем холме казались особенно мрачными и зловещими.
Ворон прочистил горло.
– Я спросил, тебе нравится это писать?
Молодой человек посмотрел на птицу, потом отвел взгляд и молча покачал головой.
– Вот поэтому ты и пытаешься убивать свои вещи насмешкой, – заявил ворон. – Когда ты делаешь злую сатиру на избитые фразы и однообразные серые будни, в тебе говорит не сатирик. Все дело в скуке. Тебе наскучили обыденность и повседневность. Тебя уже не возбуждает жизнь, как она есть. Неужели ты не понимаешь? – Ворон помедлил, поправляя клювом топорщившееся перо, а потом строго спросил: – А ты никогда не задумывался... может быть, тебе стоит начать писать фэнтези?
Молодой человек рассмеялся.
– Фэнтези?! Слушай, я пишу настоящие книги. Настоящую литературу. Фэнтези – это не жизнь. Эзотерические мечты, красивые выдумки, которые меньшинство пишет для меньшинства, это...
– Это то, что ты стал бы писать, если бы понимал, что для тебя хорошо, а что плохо.
– Я приверженец классической школы, – сказал молодой человек и указал на книжную полку с образцами бессмертной классики. «Тайны замка Удольфо», «Замок Отранто», «Рукопись, найденная в Сарагосе», «Монах» и так далее. – Это литература.
– Никогда, – сказал ворон. И больше он не произнес ни слова, отныне и впредь. Ворон сорвался с бюста, расправил крылья и вылетел из кабинета – в темноту, ждущую за распахнутой дверью.
Молодой человек зябко повел плечами. Потом перебрал в уме стандартные темы фэнтези: автомобили, игра на бирже, сезонные транспортные билеты, домохозяйки и полицейские, советы психологов и реклама моющих средств, подоходный налог, дешевые рестораны, глянцевые журналы, кредитные карточки, уличные фонари и компьютеры...
– Да, это чистой воды эскапизм, – сказал он вслух. – Но не в этом ли главное стремление человека: порыв к свободе, тяга избегнуть обыденности?
Молодой человек вернулся к письменному столу, собрал страницы своего незаконченного романа и безо всякого сожаления убрал их в нижний ящик стола: к пожелтевшим старинным картам, зашифрованным загадочным завещаниям и документам, подписанным кровью. Пыль взметнулась потревоженным облаком, молодой человек закашлялся.
Он взял новое перо, заострил его перочинным ножом. Окунул кончик пера в чернильницу. И снова начал писать:
Амелия Эрншоу отрезала два ломтика серого хлеба с отрубями, положила их в тостер и нажала на кнопку ВКЛ. Она настроила таймер на «сильно поджаристый», как любит Джордж.
Сама Амелия любила чуть-чуть подрумяненные золотистые тосты, без коричневой корочки. И ей больше нравился не серый, а белый хлеб, пусть даже в нем не было никаких витаминов и прочих полезностей. Она не ела белого хлеба уже лет десять.
Джордж сидел за столом и читал газету. Он даже не посмотрел на Амелию. Он никогда на нее не смотрит.
«Я его ненавижу», – подумала она, и это простое, по сути, действие – облечение эмоций в слова – несказанно ее удивило. «Я его ненавижу». Это звучало, как песня. «Я ненавижу его за его сильно поджаристые тосты, за его лысину, за то, что он домогается к девушкам в офисе – к молоденьким девочкам, только-только окончившим школу, которые смеялись над ним у него за спиной, – за то, что он не замечает меня, когда не хочет, чтобы я ему докучала, а так происходит всегда, за то, как он говорит: «Что, дорогая?», когда я к нему обращаюсь с простым вопросом, как будто он больше не помнит, как меня зовут. Как будто он просто забыл, что у меня вообще есть имя».
– Тебе яйца всмятку или вкрутую? – спросила она.
– Что, дорогая?
Джордж Эрншоу был привязан к жене и относился к ней с нежностью, и он бы искренне удивился, если бы узнал, что Амелия его ненавидит. Он относился к ней точно так же – и с тем же эмоциональным зарядом, – как и ко всему, что имелось в доме уже десять лет и по-прежнему продолжало исправно работать. Например, телевизор. Или газонокосилка. Он думал, что это любовь.
– Знаешь, нам все-таки надо сходить на какую-нибудь демонстрацию. – Он постучал пальцем по развороту газеты. – Показать, что нам тоже не все равно, что мы в чем-то участвуем. Э, дорогая?
Тостер пискнул, сообщая, что тосты готовы. Однако наружу выскочил только один сильно поджаристый ломтик. Амелия взяла нож и достала второй, поломавшийся. Тостер им подарили на свадьбу. Подарил дядя Джек. Уже совсем скоро надо будет покупать новый – или учиться делать тосты на гриле, как делала мама.
– Джордж? Тебе яйца всмятку или вкрутую? – спросила Амелия очень тихо, и что-то в звучании ее голоса заставило Джорджа оторваться от газеты.
– Как хочешь, дорогая, – сказал он, ласково улыбнувшись, и так и не понял – о чем потом сообщал всем и каждому на работе, – почему она вдруг расплакалась.
Перо тихо поскрипывало по бумаге, молодой человек полностью погрузился в работу. Глаза горели, на губах играла довольная улыбка.
Душу переполнял странный восторг.
Странные твари скреблись и шуршали в обшивке стен, но он их не слышал.
Тетя Агата в комнате наверху выла, стенала и гремела цепями. Надрывный потусторонний смех летел сквозь ночь от руин аббатства: разрывал темноту, вздымался волнами маниакального веселья. В темном лесу за домом метались нескладные бесформенные существа, и молодые женщины с волосами цвета воронова крыла в страхе бежали от них в ночи.
– Поклянись! – сказал Тумбс, дворецкий, обращаясь к смелой девчонке, которая выдавала себя за горничную. – Поклянись мне, Этель, поклянись своей жизнью, что не расскажешь об этом ни единой живой душе...
В окнах маячили лица и слова, написанные кровью; одинокий вампир в самых темных глубинах склепа склонился над чем-то, что когда-то, наверное, было живым; молния вспорола ночь мимолетным изломом света; безликие твари бродили по миру; все шло, как должно.
КРУПИЦЫ ВОСПОМИНАНИЙ
Я люблю, чтобы у всего был сюжет.
Однако в реальности сюжеты встречаются редко, а когда с нами случается что-то странное – тут сюжетов вообще не бывает. У этих странностей нет логического финала. Рассказывать про странное – все равно что рассказывать про свои сны: можно пересказать, что происходило во сне, но попробуй передать словами эмоциональную составляющую, то, о чем потом думаешь целый день.
В детстве я верил, что есть места, где водятся призраки: заброшенные дома и безлюдные пустыри, которые сильно меня пугали. Я решил избегать их по мере возможностей, точно так же, как я молчал, когда мои сестры принимались рассказывать вполне убедительные истории о странных фигурах, мелькающих в окнах пустых домов. Я никогда не рассказывал правдивых историй про привидения. И не рассказываю до сих пор.
Хотя у меня есть одна история о призраках, причем совершенно неубедительная.
Мне было пятнадцать.
Мы жили в новом доме, который был построен в саду, где раньше стоял старый дом. Я по-прежнему сильно скучал по старому дому, это был большой старинный особняк, и наша семья занимала одну половину. Соседи продали свою половину застройщикам, и отцу пришлось продать и нашу.
Это было в Суссексе, в городе, через который проходит нулевой меридиан: я жил в Восточном полушарии и ходил в школу в Западном.
Старый дом был хранилищем странных вещей: кусков блестящего мрамора и стеклянных шариков, наполненных жидкой ртутью, дверей, за которыми были кирпичные стены, загадочных игрушек, множества старых забытых предметов.
Говорят, в моем собственном доме – викторианской кирпичной громадине в центре Америки – тоже водятся призраки. Немногие решаются провести там ночь в одиночестве. Моя помощница как-то раз там ночевала и рассказывала потом странные вещи: о фарфоровой музыкальной шкатулке, которая начинала играть посреди ночи, о явственном ощущении, что за тобой наблюдают чьи-то невидимые глаза. Другие люди тоже говорили о чем-то подобном, если ночевали там в одиночестве.
Со мной никогда не случалось ничего даже похожего, хотя, с другой стороны, один я там никогда не ночевал. И не слишком уверен в том, что захочу провести такой эксперимент.
– Когда я дома, привидений там нет, – как-то ответил я, когда меня спросили, водятся ли у меня в доме призраки.
– Так, может быть, ты и сам призрак? – предположил кто-то, но я сильно в этом сомневаюсь. Если там и живет привидение, то это какое-то робкое запуганное существо, которое боится нас больше, чем мы – его.
Но я начал рассказывать о старом доме, который продали и снесли (мне было больно смотреть, как его сносят и разбирают на части: мое сердце осталось в том доме, и даже сейчас, по прошествии стольких лет, иногда по ночам, перед тем как заснуть, я явственно слышу, как ветер вздыхает в ветвях рябины у меня за окном, двадцать пять лет назад). Мы переехали в новый дом, построенный, как я уже говорил, в том же саду, где раньше был старый, и прожили там несколько лет.
Дом стоял на извилистой улочке, вымощенной каменными плитами и окруженной деревьями и лугами – как говорится, посреди чистого поля. Я уверен, что сейчас эту улочку заасфальтировали, а поля и луга превратились в современный жилой комплекс. Я бы мог съездить проверить. Но я не поеду.
Мне было пятнадцать, я был тощим и неуклюжим подростком, которому отчаянно хотелось казаться крутым.
Был вечер, осенний вечер.
Возле нашего дома стоял фонарь, его установили после того, как построили новый дом. В нашем захолустье он смотрелся так же нелепо, как смотрелся бы в историях про Нарнию. Это был натриевый фонарь, который горел желтым светом, и этот свет смывал все остальные цвета, все становилось желто-черным.
Та девчонка, к которой я собирался пойти, не была моей девушкой (моя девушка жила в Кройдоне, куда я ходил в школу: невероятно красивая сероглазая блондинка, которой самой было странно – как она часто мне говорила, – почему она стала со мной встречаться), мы с ней просто дружили, и она жила в десяти минутах ходьбы от меня, за полями, в старой части города.
Я собирался пойти к ней в гости, послушать музыку, посидеть и поговорить.
Я вышел из дома, спустился по поросшему травой склону, выходящему на дорогу, и едва не наткнулся на женщину, которая стояла под фонарем и смотрела на наш дом.
Она была одета, как цыганская королева в каком-нибудь театральном спектакле или как мавританская принцесса. Ее нельзя было назвать красивой в общепринятом понимании, и тем не менее она была очень красивой. Или лучше сказать, выразительной. И в ней не было цветов, в моей памяти она осталась в оттенках желтого и черного.
Я слегка вздрогнул от неожиданности, как бывает всегда, когда видишь кого-то там, где ты не ждал никого увидеть, и машинально сказал:
– Здравствуйте.
Женщина не ответила на приветствие. Она просто смотрела на меня.
Я спросил:
– Вы кого-нибудь ищете? – Ну или что-нибудь в этом роде.
И она вновь ничего не сказала.
Она просто стояла и молча смотрела на меня, эта странная женщина, в нашей невероятной глуши, женщина, одетая, как существо из сна. Она не сказала ни слова, лишь улыбнулась, и эта улыбка очень мне не понравилась.
И вдруг я понял, что мне страшно: невероятно, непостижимо страшно, как бывает во сне, и я быстро пошел вниз по улице и завернул за угол. Сердце бешено колотилось в груди.
За углом я остановился, постоял пару секунд, а потом осторожно выглянул из-за дома и посмотрел на улицу. Под фонарем никого не было.
Я был в пятидесяти шагах от дома, но я не мог, просто не мог развернуться и пойти обратно. Я был слишком напуган. Вместо этого я побежал по темной аллее под сенью высоких деревьев, обрамлявших ее с двух сторон – побежал в старый город, к дому своей подруги, и добрался туда, запыхавшийся и дрожащий, перепуганный до полусмерти, как будто за мной гнались все гончие ада.
Я рассказал ей свою историю, и мы позвонили моим родителям, и те сообщили, что под фонарем никого нет, и согласились, хотя и не слишком охотно, приехать за мной и отвезти домой, чтобы мне не пришлось идти пешком.
Вот, собственно, и вся история. Хотелось бы как-то ее дополнить: например, написать, что потом я узнал, что лет двести назад на том месте сожгли цыганское поселение, или что-нибудь в этом роде – чтобы у истории было логическое завершение, чтобы у нее появился сюжет, – но никакого цыганского поселения не было.
Поэтому, как и во всех остальных случаях, когда в моей жизни случается странное, эта история так и останется без объяснений. И у нее не будет сюжета.
В памяти сохранились лишь желто-черная улыбка той женщины и тень страха, который пришел потом.
ПОСЛЕ ЗАКРЫТИЯ
В Лондоне еще остались клубы. Старинные и имитирующие старину, с вытертыми диванами и трескучими дровами в каминах, газетами, диспутами или традиционным безмолвием; и совсем новые, вроде «Граучо» и его многочисленных копий, куда захаживали актеры и журналисты, желавшие показаться на людях, выпить, насладиться своим сиятельным одиночеством или даже поговорить. У меня есть друзья в клубах обоего типа, но сам я не состою ни в одном из Лондонских клубов. Уже нет.
Много лет назад, буквально полжизни назад, будучи молодым журналистом, я вступил в один клуб. Единственной причиной его существования был строгий закон о лицензировании питейных заведений, запрещавший пабам продавать горячительное после одиннадцати. Этот клуб под названием «Диоген» представлял собой комнату над магазином грампластинок в узком проулке, который выходил на Тоттенхэм-Корт-роад. Владела им веселая пухлая женщина по имени Нора, и сама тоже не дура выпить. Нора не уставала отвечать всем, кто интересовался – как, впрочем, и тем, кто не очень, – на вопрос, почему клуб получил такое имя: потому, дорогуша, что она все еще ищет правильного человека. Вверх по узкому пролету – и в зависимости от Нориного каприза перед вами могли распахнуться – а могли и не распахнуться – двери клуба. У заведения не было определенных часов работы.
Клуб наполнялся, когда закрывались пабы, и так было всегда, несмотря на заранее обреченные на провал, хотя и упорные попытки Норы подавать еду и ежемесячно рассылать всем членам клуба письма с трогательным напоминанием о том, что в клубе таки подается еда. Несколько лет назад я с грустью узнал, что Нора умерла. Однако я сам поразился тому, какая вселенская скорбь охватила меня, когда в прошлом месяце, приехав в Англию, я ходил по той улочке, пытаясь разыскать «Диоген». Нашел только со второй попытки, разглядев над магазином сотовых телефонов окна закусочной под выцветшими зелеными навесами, на которых красовалось изображение человека в бочке. Эта почти вульгарная перемена разбудила воспоминания.
V
– Я очень стараюсь, – сказал молодой человек, обращаясь к горничной, – написать книгу, которая отразит жизнь, как зеркало. Такой, какая она есть в действительности. До мельчайшей детали. Но у меня получается грубая злая насмешка. Что мне делать? А, Этель? Что мне делать?
– Не знаю, сэр, – отозвалась горничная, которая была молода и красива и появилась в имении при загадочных обстоятельствах чуть меньше месяца назад. Она раздула мехи, и горящий в камине огонь вспыхнул оранжево-белым жаром. – Это все?
– Да. Нет. Да. Можешь идти, Этель.
Девушка подхватила пустую корзину для угля и направилась к двери.
Молодой человек не стал возвращаться за письменный стол; он еще долго стоял в задумчивости у камина, глядя на человеческий череп на каминной полке и на два скрещенных меча на стене. Огонь в камине трещал и плевался искрами.
Звук шагов у него за спиной. Молодой человек обернулся.
-Ты?!
Человек, стоявший напротив, был почти что его двойником – белая прядь в золотисто-каштановых волосах могла бы послужить неопровержимым свидетельством родства по крови, если свидетельства были нужны. Глаза незнакомца были темны и дики, губы – капризны, но странно тверды.
– Да... это я! Твой старший брат, которого ты считал мертвым уже столько лет. Но я не мертвый... или, возможно, уже не мертвый... я вернулся... да, я вернулся с дороги, по которой не стоит ходить... вернулся потребовать то, что по праву – мое.
Молодой человек удивленно приподнял бровь.
– Да, наверное. Вполне очевидно, что все здесь – твое. Если ты в состоянии доказать, что ты тот, кем назвался.
– Доказать? Мне не нужны доказательства. Я требую то, что принадлежит мне по праву рождения, по праву крови – и по праву смерти! – Сказав так, он снял со стены два меча и протянул один, рукоятью вперед, своему младшему брату. – Защищайся, брат мой... и пусть победит сильнейший.
Сталь сверкнула в свете от камина, клинки слились в поцелуе, ударились друг о друга и снова слились в поцелуе – в замысловатом танце ударов и отражений ударов. Временами казалось, что это всего лишь изысканный менуэт или тонкий размеренный ритуал, временами – что это свирепая схватка, первозданная дикость, жестокость, которая движется быстрее взгляда. Они кружили по комнате, потом поднялись в мезонин, не заметив ступеней, и снова спустились в каминный зал. Они раскачивались на портьерах и на тяжелых старинных люстрах. Они запрыгивали на столы.
Старший брат был искуснее и опытнее и, вероятно, владел мечом лучше, но зато младший был посвежее и дрался, как одержимый, тесня соперника к ревущему пламени в камине. Старший брат протянул левую руку за спину, схватил кочергу и попытался достать ею младшего. Тот пригнулся и одним элегантным движением проткнул старшего брата насквозь.
– Со много покончено. Я мертвец.
Младший брат молча кивнул.
– Может быть, так даже лучше. На самом деле мне не нужны были ни особняк, ни земля. Я хотел только покоя. – Он лежал на полу у камина, и алая кровь вытекала из раны на серый камень. – Брат? Дай мне руку
Молодой человек встал на колени и взял руку брата, которая как будто уже холодела.
– Прежде чем я уйду в эту ночь, куда никто не пойдет за мной следом, я должен сказать тебе несколько важных вещей. Во-первых, я искренне верю, что моя смерть снимет проклятие с нашего рода. Во-вторых... – Его дыхание теперь вырывалось из горла клокочущим хрипом, и ему было трудно произносить слова. – Во-вторых... эта тварь... в бездне... остерегайся подвалов... и погребов... крысы... это... оно подступает!
Его голова опустилась на камень, глаза закатились и больше не видели ничего.
Где-то снаружи, на улице, трижды прокаркал ворон. А внутри, в доме, странная музыка взвилась из склепа, обозначая, что для кого-то уже началось пробуждение.
Младший брат, снова единственный – как он надеялся – обладатель титула, принадлежащего ему по праву, взял колокольчик и позвонил, вызывая слугу. Звон еще не затих, а на пороге уже возник Тумбс, дворецким.
– Убери тело, – сказал молодой человек. – Но отнесись к нему с должным почтением. Он умер в искупление своих грехов. Быть может, грехов нас обоих.
Тумбе ничего не сказал, только кивнул, выражая тем самым, что он понимает.
Молодой человек вышел из комнаты. Он пошел в Зеркальный зал – откуда давно были убраны все зеркала и на стенах остались большие пятна неправильной формы, – и полагая, что он там один, принялся размышлять вслух:
– Именно об этом я и говорил. Если бы что-то подобное случилось в одном из моих рассказов – а такое случается постоянно, – я бы стал насмехаться без жалости. Я бы просто не смог по-другому. – Он ударил кулаком в стену, в том месте, где когда-то висело шестиугольное зеркало. – Что со мною не так? Откуда во мне эта порча?
Странные беспокойные твари что-то бессвязно бормотали в черных портьерах в дальнем конце зала, и за деревянной обшивкой стен, и высоко под потолком, в сумрачных дубовых балках, но они не дали ему ответа. Впрочем, он и не ждал.
Он поднялся по парадной лестнице, прошел по темному коридору – к себе в кабинет. У него было стойкое подозрение, что кто-то рылся в его бумагах и подменил их, подделав почерк. И он выяснит, кто это. Выяснит уже сегодня, но позже. Ближе к полуночи, после Собрания.
Он сел за стол, окунул перо в чернильницу и продолжил писать:
VI
Снаружи выли лорды-вампиры, мучаясь голодом и недовольством – бросались на дверь в ненасытной ярости, но замки были прочны, и Амелия надеялась, что они все-таки выдержат.
Что ей сказал лесоруб? Теперь, в час нужды, его слова всплыли в памяти, как наяву – словно он стоял рядом, буквально в нескольких дюймах, и его мужской запах, запах честного трудового пота, обвевал ее, словно аромат густых пряных духов, и она слышала его слова, как будто он шептал ей на ухо: «Я не всегда был простым лесорубом, барышня, – сказал он. – Когда-то у меня было другое имя. И другая судьба, не имевшая ничего общего с рубкой деревьев. Ты должна знать... в секретере есть потайное отделение... по крайней мере так говорил мой двоюродный дед, когда напивался не в меру...»
Секретер! Ну, конечно!
Амелия бросилась к старому письменному столу. Поначалу она не сумела найти никаких потайных отделений. Она принялась выдвигать все ящики и тогда обнаружила, что один из них был намного короче всех остальных. Амелия просунула тонкую руку в пустое пространство, где раньше был ящик, нащупала кнопку и яростно на нее надавила. Что-то щелкнуло, и в руку Амелии упал туго свернутый свиток.
Он был перевязан черной лентой, посеревшей от пыли. Дрожащими пальцами Амелия развязала узел, развернула бумагу и принялась читать, с трудом разбирая старинный почерк, пытаясь проникнуть в смысл древних слов. Ее прекрасное лицо стало мертвенно-бледным, фиолетовые глаза затуманились ужасом.
Изголодавшиеся вампиры продолжали ломиться в комнату. Амелия не сомневалась, что дверь долго не выдержит. Ни одна дверь не удержит их вечно. Они ворвутся сюда, и она станет для них добычей. Если только... если только...
– Прекратите! – закричала она, и ее голос дрогнул. – Я отрекаюсь от вас, ото всех, и прежде всего – от тебя, Князь Мертвечины. Именем древнего договора между твоими людьми и моими.
Грохот и вой прекратились. Потрясенная тишина опустилась на мир. А потом из-за двери раздался хриплый надтреснутый голос:
– Договор?
И еще около дюжины призрачных голосов зашептали нестройным хором:
– Договор, договор, – шелестом неземных звуков.
– Да! – выкрикнула Амелия Эрншоу, и теперь ее голос был тверд. – Договор.
Ибо свиток, столько лет скрытый от мира, и был договором, заключенным еще в незапамятные времена – нерушимым и страшным, – между Владельцами Дома и обитателями склепа. В нем были исчислены и описаны все кошмарные ритуалы, соединившие два клана в веках – обряды крови, и соли, и еще многого сверх того.
– Если ты прочла договор, – сказал глухой голос из-за двери, – значит, ты знаешь, за чем мы пришли, дочь Хьюберта Эрншоу.
– Вы пришли за невестами.
– Да, за невестами! – прошелестело с той стороны. – За невестами, за невестами! – Шепот все нарастал, растекался по дому призрачным эхом, и, казалось, уже все пространство содрогается в ритме этих слов, бьющихся пульсом тоски, и любви, и неизбывного голода.
Амелия закусила губу.
– Хорошо. Вам нужны невесты. Я приведу вам невест. У нас будут невесты, у всех.
Она говорила тихо, но они услышали ее. За дверью вновь воцарилось безмолвие – глубокая, бархатная тишина. А потом призрачный голос прошипел:
– А может, попросим еще на гарнир этих вкусных рогаликов? Как вы считаете, она не откажет?
VII
Горячие слезы жгли глаза. Молодой человек отодвинул исписанный лист и швырнул перо в стену. Брызги чернил легли темными точками на белый мраморный бюст прапрапрапрадеда. Огромный печальный ворон, сидевший на мраморной голове, испуганно встрепенулся, едва не сорвался с насеста, бешено замахал крыльями и все-таки удержался. Потом неуклюже переступил с лапы на лапу и недобро уставился на человека одним черным глазом.
– Это невыносимо! – воскликнул молодой человек. Он был бледен, его била дрожь. – Я не могу. Никогда не смогу. Клянусь... э... – Он замешкался, перебирая в уме подходящие к случаю проклятия и клятвы из обширных семейных архивов.
Ворона это явно не впечатлило.
– Прежде чем начнешь клясться, и проклинать, и, может быть, поднимать из могил уважаемых почтенных предков, упокоившихся в мире и, надо сказать, заслуживших свой вечный покой, ответь мне, пожалуйста, на один очень простой вопрос. – Голос ворона был похож на стук камня о камень.
Молодой человек удивленно смотрел на птицу. Всем известно, что вороны разговаривают, но этот ворон не разговаривал еще ни разу, и никто даже не ждал, что он может заговорить.
– Да, конечно. Задавай свой вопрос.
Ворон наклонил голову набок.
– Тебе нравится это писать?
– Что – это?
– То, что ты пишешь. Отражение жизни. Иногда я читаю твои, так сказать, произведения. Тебе нравится это писать?
Молодой человек внимательно посмотрел на птицу.
– Это литература, – объяснил он, словно беседовал с ребенком. – Настоящая литература. Настоящая жизнь. Наша действительность, как она есть. Задача писателя – показать людям мир, в котором они живут. Мы держим для них зеркала.
Молния расколола ночное небо. Молодой человек выглянул в окно: в ослепительной вспышке небесного пламени силуэты скрученных голых деревьев, похожих на черные кости, и руины аббатства на дальнем холме казались особенно мрачными и зловещими.
Ворон прочистил горло.
– Я спросил, тебе нравится это писать?
Молодой человек посмотрел на птицу, потом отвел взгляд и молча покачал головой.
– Вот поэтому ты и пытаешься убивать свои вещи насмешкой, – заявил ворон. – Когда ты делаешь злую сатиру на избитые фразы и однообразные серые будни, в тебе говорит не сатирик. Все дело в скуке. Тебе наскучили обыденность и повседневность. Тебя уже не возбуждает жизнь, как она есть. Неужели ты не понимаешь? – Ворон помедлил, поправляя клювом топорщившееся перо, а потом строго спросил: – А ты никогда не задумывался... может быть, тебе стоит начать писать фэнтези?
Молодой человек рассмеялся.
– Фэнтези?! Слушай, я пишу настоящие книги. Настоящую литературу. Фэнтези – это не жизнь. Эзотерические мечты, красивые выдумки, которые меньшинство пишет для меньшинства, это...
– Это то, что ты стал бы писать, если бы понимал, что для тебя хорошо, а что плохо.
– Я приверженец классической школы, – сказал молодой человек и указал на книжную полку с образцами бессмертной классики. «Тайны замка Удольфо», «Замок Отранто», «Рукопись, найденная в Сарагосе», «Монах» и так далее. – Это литература.
– Никогда, – сказал ворон. И больше он не произнес ни слова, отныне и впредь. Ворон сорвался с бюста, расправил крылья и вылетел из кабинета – в темноту, ждущую за распахнутой дверью.
Молодой человек зябко повел плечами. Потом перебрал в уме стандартные темы фэнтези: автомобили, игра на бирже, сезонные транспортные билеты, домохозяйки и полицейские, советы психологов и реклама моющих средств, подоходный налог, дешевые рестораны, глянцевые журналы, кредитные карточки, уличные фонари и компьютеры...
– Да, это чистой воды эскапизм, – сказал он вслух. – Но не в этом ли главное стремление человека: порыв к свободе, тяга избегнуть обыденности?
Молодой человек вернулся к письменному столу, собрал страницы своего незаконченного романа и безо всякого сожаления убрал их в нижний ящик стола: к пожелтевшим старинным картам, зашифрованным загадочным завещаниям и документам, подписанным кровью. Пыль взметнулась потревоженным облаком, молодой человек закашлялся.
Он взял новое перо, заострил его перочинным ножом. Окунул кончик пера в чернильницу. И снова начал писать:
VIII
Амелия Эрншоу отрезала два ломтика серого хлеба с отрубями, положила их в тостер и нажала на кнопку ВКЛ. Она настроила таймер на «сильно поджаристый», как любит Джордж.
Сама Амелия любила чуть-чуть подрумяненные золотистые тосты, без коричневой корочки. И ей больше нравился не серый, а белый хлеб, пусть даже в нем не было никаких витаминов и прочих полезностей. Она не ела белого хлеба уже лет десять.
Джордж сидел за столом и читал газету. Он даже не посмотрел на Амелию. Он никогда на нее не смотрит.
«Я его ненавижу», – подумала она, и это простое, по сути, действие – облечение эмоций в слова – несказанно ее удивило. «Я его ненавижу». Это звучало, как песня. «Я ненавижу его за его сильно поджаристые тосты, за его лысину, за то, что он домогается к девушкам в офисе – к молоденьким девочкам, только-только окончившим школу, которые смеялись над ним у него за спиной, – за то, что он не замечает меня, когда не хочет, чтобы я ему докучала, а так происходит всегда, за то, как он говорит: «Что, дорогая?», когда я к нему обращаюсь с простым вопросом, как будто он больше не помнит, как меня зовут. Как будто он просто забыл, что у меня вообще есть имя».
– Тебе яйца всмятку или вкрутую? – спросила она.
– Что, дорогая?
Джордж Эрншоу был привязан к жене и относился к ней с нежностью, и он бы искренне удивился, если бы узнал, что Амелия его ненавидит. Он относился к ней точно так же – и с тем же эмоциональным зарядом, – как и ко всему, что имелось в доме уже десять лет и по-прежнему продолжало исправно работать. Например, телевизор. Или газонокосилка. Он думал, что это любовь.
– Знаешь, нам все-таки надо сходить на какую-нибудь демонстрацию. – Он постучал пальцем по развороту газеты. – Показать, что нам тоже не все равно, что мы в чем-то участвуем. Э, дорогая?
Тостер пискнул, сообщая, что тосты готовы. Однако наружу выскочил только один сильно поджаристый ломтик. Амелия взяла нож и достала второй, поломавшийся. Тостер им подарили на свадьбу. Подарил дядя Джек. Уже совсем скоро надо будет покупать новый – или учиться делать тосты на гриле, как делала мама.
– Джордж? Тебе яйца всмятку или вкрутую? – спросила Амелия очень тихо, и что-то в звучании ее голоса заставило Джорджа оторваться от газеты.
– Как хочешь, дорогая, – сказал он, ласково улыбнувшись, и так и не понял – о чем потом сообщал всем и каждому на работе, – почему она вдруг расплакалась.
IX
Перо тихо поскрипывало по бумаге, молодой человек полностью погрузился в работу. Глаза горели, на губах играла довольная улыбка.
Душу переполнял странный восторг.
Странные твари скреблись и шуршали в обшивке стен, но он их не слышал.
Тетя Агата в комнате наверху выла, стенала и гремела цепями. Надрывный потусторонний смех летел сквозь ночь от руин аббатства: разрывал темноту, вздымался волнами маниакального веселья. В темном лесу за домом метались нескладные бесформенные существа, и молодые женщины с волосами цвета воронова крыла в страхе бежали от них в ночи.
– Поклянись! – сказал Тумбс, дворецкий, обращаясь к смелой девчонке, которая выдавала себя за горничную. – Поклянись мне, Этель, поклянись своей жизнью, что не расскажешь об этом ни единой живой душе...
В окнах маячили лица и слова, написанные кровью; одинокий вампир в самых темных глубинах склепа склонился над чем-то, что когда-то, наверное, было живым; молния вспорола ночь мимолетным изломом света; безликие твари бродили по миру; все шло, как должно.
КРУПИЦЫ ВОСПОМИНАНИЙ
The Flints of Memory Lane
Перевод. Н. Гордеева
2007
Я люблю, чтобы у всего был сюжет.
Однако в реальности сюжеты встречаются редко, а когда с нами случается что-то странное – тут сюжетов вообще не бывает. У этих странностей нет логического финала. Рассказывать про странное – все равно что рассказывать про свои сны: можно пересказать, что происходило во сне, но попробуй передать словами эмоциональную составляющую, то, о чем потом думаешь целый день.
В детстве я верил, что есть места, где водятся призраки: заброшенные дома и безлюдные пустыри, которые сильно меня пугали. Я решил избегать их по мере возможностей, точно так же, как я молчал, когда мои сестры принимались рассказывать вполне убедительные истории о странных фигурах, мелькающих в окнах пустых домов. Я никогда не рассказывал правдивых историй про привидения. И не рассказываю до сих пор.
Хотя у меня есть одна история о призраках, причем совершенно неубедительная.
Мне было пятнадцать.
Мы жили в новом доме, который был построен в саду, где раньше стоял старый дом. Я по-прежнему сильно скучал по старому дому, это был большой старинный особняк, и наша семья занимала одну половину. Соседи продали свою половину застройщикам, и отцу пришлось продать и нашу.
Это было в Суссексе, в городе, через который проходит нулевой меридиан: я жил в Восточном полушарии и ходил в школу в Западном.
Старый дом был хранилищем странных вещей: кусков блестящего мрамора и стеклянных шариков, наполненных жидкой ртутью, дверей, за которыми были кирпичные стены, загадочных игрушек, множества старых забытых предметов.
Говорят, в моем собственном доме – викторианской кирпичной громадине в центре Америки – тоже водятся призраки. Немногие решаются провести там ночь в одиночестве. Моя помощница как-то раз там ночевала и рассказывала потом странные вещи: о фарфоровой музыкальной шкатулке, которая начинала играть посреди ночи, о явственном ощущении, что за тобой наблюдают чьи-то невидимые глаза. Другие люди тоже говорили о чем-то подобном, если ночевали там в одиночестве.
Со мной никогда не случалось ничего даже похожего, хотя, с другой стороны, один я там никогда не ночевал. И не слишком уверен в том, что захочу провести такой эксперимент.
– Когда я дома, привидений там нет, – как-то ответил я, когда меня спросили, водятся ли у меня в доме призраки.
– Так, может быть, ты и сам призрак? – предположил кто-то, но я сильно в этом сомневаюсь. Если там и живет привидение, то это какое-то робкое запуганное существо, которое боится нас больше, чем мы – его.
Но я начал рассказывать о старом доме, который продали и снесли (мне было больно смотреть, как его сносят и разбирают на части: мое сердце осталось в том доме, и даже сейчас, по прошествии стольких лет, иногда по ночам, перед тем как заснуть, я явственно слышу, как ветер вздыхает в ветвях рябины у меня за окном, двадцать пять лет назад). Мы переехали в новый дом, построенный, как я уже говорил, в том же саду, где раньше был старый, и прожили там несколько лет.
Дом стоял на извилистой улочке, вымощенной каменными плитами и окруженной деревьями и лугами – как говорится, посреди чистого поля. Я уверен, что сейчас эту улочку заасфальтировали, а поля и луга превратились в современный жилой комплекс. Я бы мог съездить проверить. Но я не поеду.
Мне было пятнадцать, я был тощим и неуклюжим подростком, которому отчаянно хотелось казаться крутым.
Был вечер, осенний вечер.
Возле нашего дома стоял фонарь, его установили после того, как построили новый дом. В нашем захолустье он смотрелся так же нелепо, как смотрелся бы в историях про Нарнию. Это был натриевый фонарь, который горел желтым светом, и этот свет смывал все остальные цвета, все становилось желто-черным.
Та девчонка, к которой я собирался пойти, не была моей девушкой (моя девушка жила в Кройдоне, куда я ходил в школу: невероятно красивая сероглазая блондинка, которой самой было странно – как она часто мне говорила, – почему она стала со мной встречаться), мы с ней просто дружили, и она жила в десяти минутах ходьбы от меня, за полями, в старой части города.
Я собирался пойти к ней в гости, послушать музыку, посидеть и поговорить.
Я вышел из дома, спустился по поросшему травой склону, выходящему на дорогу, и едва не наткнулся на женщину, которая стояла под фонарем и смотрела на наш дом.
Она была одета, как цыганская королева в каком-нибудь театральном спектакле или как мавританская принцесса. Ее нельзя было назвать красивой в общепринятом понимании, и тем не менее она была очень красивой. Или лучше сказать, выразительной. И в ней не было цветов, в моей памяти она осталась в оттенках желтого и черного.
Я слегка вздрогнул от неожиданности, как бывает всегда, когда видишь кого-то там, где ты не ждал никого увидеть, и машинально сказал:
– Здравствуйте.
Женщина не ответила на приветствие. Она просто смотрела на меня.
Я спросил:
– Вы кого-нибудь ищете? – Ну или что-нибудь в этом роде.
И она вновь ничего не сказала.
Она просто стояла и молча смотрела на меня, эта странная женщина, в нашей невероятной глуши, женщина, одетая, как существо из сна. Она не сказала ни слова, лишь улыбнулась, и эта улыбка очень мне не понравилась.
И вдруг я понял, что мне страшно: невероятно, непостижимо страшно, как бывает во сне, и я быстро пошел вниз по улице и завернул за угол. Сердце бешено колотилось в груди.
За углом я остановился, постоял пару секунд, а потом осторожно выглянул из-за дома и посмотрел на улицу. Под фонарем никого не было.
Я был в пятидесяти шагах от дома, но я не мог, просто не мог развернуться и пойти обратно. Я был слишком напуган. Вместо этого я побежал по темной аллее под сенью высоких деревьев, обрамлявших ее с двух сторон – побежал в старый город, к дому своей подруги, и добрался туда, запыхавшийся и дрожащий, перепуганный до полусмерти, как будто за мной гнались все гончие ада.
Я рассказал ей свою историю, и мы позвонили моим родителям, и те сообщили, что под фонарем никого нет, и согласились, хотя и не слишком охотно, приехать за мной и отвезти домой, чтобы мне не пришлось идти пешком.
Вот, собственно, и вся история. Хотелось бы как-то ее дополнить: например, написать, что потом я узнал, что лет двести назад на том месте сожгли цыганское поселение, или что-нибудь в этом роде – чтобы у истории было логическое завершение, чтобы у нее появился сюжет, – но никакого цыганского поселения не было.
Поэтому, как и во всех остальных случаях, когда в моей жизни случается странное, эта история так и останется без объяснений. И у нее не будет сюжета.
В памяти сохранились лишь желто-черная улыбка той женщины и тень страха, который пришел потом.
ПОСЛЕ ЗАКРЫТИЯ
Closing Time
Перевод. А. Аракелов
2007
В Лондоне еще остались клубы. Старинные и имитирующие старину, с вытертыми диванами и трескучими дровами в каминах, газетами, диспутами или традиционным безмолвием; и совсем новые, вроде «Граучо» и его многочисленных копий, куда захаживали актеры и журналисты, желавшие показаться на людях, выпить, насладиться своим сиятельным одиночеством или даже поговорить. У меня есть друзья в клубах обоего типа, но сам я не состою ни в одном из Лондонских клубов. Уже нет.
Много лет назад, буквально полжизни назад, будучи молодым журналистом, я вступил в один клуб. Единственной причиной его существования был строгий закон о лицензировании питейных заведений, запрещавший пабам продавать горячительное после одиннадцати. Этот клуб под названием «Диоген» представлял собой комнату над магазином грампластинок в узком проулке, который выходил на Тоттенхэм-Корт-роад. Владела им веселая пухлая женщина по имени Нора, и сама тоже не дура выпить. Нора не уставала отвечать всем, кто интересовался – как, впрочем, и тем, кто не очень, – на вопрос, почему клуб получил такое имя: потому, дорогуша, что она все еще ищет правильного человека. Вверх по узкому пролету – и в зависимости от Нориного каприза перед вами могли распахнуться – а могли и не распахнуться – двери клуба. У заведения не было определенных часов работы.
Клуб наполнялся, когда закрывались пабы, и так было всегда, несмотря на заранее обреченные на провал, хотя и упорные попытки Норы подавать еду и ежемесячно рассылать всем членам клуба письма с трогательным напоминанием о том, что в клубе таки подается еда. Несколько лет назад я с грустью узнал, что Нора умерла. Однако я сам поразился тому, какая вселенская скорбь охватила меня, когда в прошлом месяце, приехав в Англию, я ходил по той улочке, пытаясь разыскать «Диоген». Нашел только со второй попытки, разглядев над магазином сотовых телефонов окна закусочной под выцветшими зелеными навесами, на которых красовалось изображение человека в бочке. Эта почти вульгарная перемена разбудила воспоминания.