Страница:
– Он был еще жив. Это невероятно, но он был еще жив. То есть спереди все было живое: голова, грудь, передние лапы... Он дышал, он мяукал... но задние лапы, и ребра, и хвост... все было обглодано до костей. То есть действительно до костей. Как куриные кости, оставшиеся на тарелке. Кости и... как они называются... сухожилия? А потом он поднял голову и посмотрел на меня.
Да, это был кот. Бессловесная тварь. Но я сразу понял, чего он хочет. Прочитал по глазам. – Эдди опять помолчал. – Просто понял, и все. Таких глаз я не видел ни разу в жизни. Если бы ты видел эти глаза, ты бы знал. Ты бы понял, чего он хочет. И я это сделал. Потому что я не бессердечное чудовище.
– Что ты сделал?
– Я избавил его от мучений. – И вновь – долгая пауза. – Крови почти и не было. Я наступил ему на голову. Потом – еще раз, и еще, и еще... пока ничего не осталось. Ничего, что хотя бы отдаленно походило на что-то. И ты бы тоже так сделал. Если бы видел его глаза.
Я не сказал ни слова.
– А потом я услышал, как кто-то поднимается по лестнице на чердак, и подумал, что надо срочно что-то делать. В смысле, все было как-то неправильно, хотя я не знаю, как должно быть правильно, когда ты стоишь рядом с мертвым животным, которое сам и убил, и у тебя все ботинки в его крови, так что я просто стоял, как дурак, и вообще ничего не делал, а потом дверь открылась... Дверь открывается, и в комнату входит мисс Корвье.
Она все видит. Глядит на меня, а потом говорит: «Ты убил его». У нее странный голос, но я никак не пойму, в чем дело, а потом она подходит ближе, и я вижу; что она плачет.
Что-то есть в стариках такое... когда они плачут, как дети... тебе отчего-то становится стыдно. И вот я стою и не знаю, куда девать глаза. А она говорит: «Кроме него, у меня не было ничего, что давало бы мне силы жить. А ты убил его. Взял и убил. А я так старалась, чтобы он не умирал – чтобы у меня было свежее мясо. Я так старалась...»
Она говорит: «Я совсем старая. Мне нужно мясо.
А я не знал, что сказать.
Она вытирает глаза рукой, говорит: «Я не хочу доставлять никому беспокойства», – и плачет. И глядит на меня. И еще говорит: «Я привыкла справляться сама». Она говорит: «Это было мое мясо. Кто теперь будет меня кормить?»
Он опять замолчал и подпер подбородок левой рукой. Он сидел с таким видом, как будто вдруг разом устал от всего: от разговора со мной, от истории, которую рассказывал, – вообще от жизни. А потом покачал головой, посмотрел на меня и сказал:
– Если бы ты видел его глаза, ты бы сделал то же, что сделал я. И любой на моем месте сделал бы то же самое.
Он поднял голову и посмотрел мне в глаза – в первый раз за все время, пока мы сидели. Мне показалось, что в его взгляде читалась мольба о помощи: что-то такое, о чем он никогда не сказал бы вслух, потому что был слишком горд.
Я подумал: «Сейчас он попросит денег».
Кто-то тихонько постукал в окно снаружи. Звук был еле слышен, но Эдди вздрогнул и засуетился.
– Мне надо идти. Это значит, мне надо идти.
Я лишь молча кивнул. Эдди поднялся из-за стола. Меня даже слегка удивило, что он по-прежнему такой высокий: во всем остальном он казался теперь таким маленьким. Поднимаясь, он задел столик – так что тот даже сдвинулся – и вытащил из кармана правую руку. Наверное, для равновесия. Не знаю.
Может быть, он хотел, чтобы я это увидел. Но тогда почему он прятал руку в кармане все время, пока мы сидели? Нет, скорее всего он не хотел, чтобы я это видел. Просто так получилось. Случайно.
Под пальто у него не было ни рубашки, ни свитера, и я увидел его руку: запястье и кисть. С запястьем все было в порядке. Самое обыкновенное запястье. Но кисть... то есть то, что осталось от кисти... Как будто ее обглодали до самых костей – дочиста, как куриное крылышко, – и лишь кое-где к кости прилипли кусочки засохшего мяса. Большой палец был съеден наполовину, а мизинца не было вообще. Видимо, кость отвалилась, когда не осталось ни кожи, ни мяса, которые держали ее на месте.
Я это видел. Но уже в следующую секунду он убрал руку в карман, быстрым шагом направился к двери и вышел в студеную ночь.
Я наблюдал за ним сквозь заляпанное грязью окно.
И вот что странно. Если судить по тому, что рассказывал Эдди, мисс Корвье должна была быть очень старой. Но женщине, которая ждала его на улице, не могло быть больше тридцати. У нее были длинные волосы. По-настоящему длинные, почти до пояса. О таких волосах говорят, что на них можно сидеть на попе, хотя мне не нравится это присловье. Похоже на фразу из малопристойного анекдота. Эта женщина чем-то напоминала хиппи. Интересная, даже по-своему красивая – красотой хищного «голодного» типа.
Она взяла Эдди за руку и заглянула ему в глаза, и они вместе ушли в темноту за пределами пятен света из окон кафе, точно двое подростков, которые еще только начали осознавать, что они влюблены.
Я подошел к стойке, взял еще чаю и пару пакетиков чипсов, чтобы продержаться до утра. Я все думал об Эдди и вспоминал его взгляд, когда он посмотрел мне в глаза – уже в самом конце.
Я уехал на первом же утреннем поезде. Прямо напротив, сидела женщина с ребенком. Ребенок плавал в формальдегиде, в огромной стеклянной банке. Ей нужно было его продать, причем как можно скорее, и хотя я кошмарно устал, мы проговорили с ней всю дорогу: и о том, почему она хочет продать ребенка, и вообще обо всем.
НЕДУГОТВОРЧЕСКИЙ КРИЗ
Недомогание, мучительное по особенностям течения, пугающее в своем размахе, поражает несчастных страдальцев, которые патологически истово коллекционируют и выдумывают недуги.
Первичная, очевидная симптоматика включает головные боли, нервные колики, высказанный тремор и различные высыпания интимного характера. Следует помнить, что совокупности этих признаков, вместе или по отдельности, еще недостаточно для достоверного установления диагноза.
Вторая стадия болезни – психическая: постоянные разговоры о недугах и их причинах, неизвестных науке, а также об их предполагаемых создателях, исследователях и иных персоналиях, причастных к выявлению, диагностике или лечению данных заболеваний. Автор раз и навсегда хочет предостеречь: ни при каких обстоятельствах не следует полагаться на многообещающую рекламу во внешнем облике, вылупленные глаза; так бывает. Прием небольших доз говяжьего чая или мятного бульона поможет поддержать силы.
На первых двух стадиях недуг поддается лечению.
Однако недуготворческий криз проявляет свою настоящую природу и уверенно диагностируется лишь на третьей стадии. На этом этапе проблемы, отразившиеся на речевом аппарате и мыслительной деятельности, проявляются в речи и на письме пациента, который, в случае неоказания неотложной помощи, вскоре почувствует ухудшение состояния.
Отмечено, что вторжение сна и кипячение двух унций точки удушья; лицо распухает и синеет, носоглотка страдает наследственной склонностью, а язык вдобавок приобретает естественные свойства легких. Любое неуместное упоминание означенного недуга будет скорее всего вызывать эмоции, как упорно и мерзко демонстрировали публике шарлатаны.
Третья стадия недуготворческого криза диагностируется по неприятному обыкновению больного прерывать нормальное течение мыслей и разговора комментариями насчет заболеваний, реальных и воображаемых, лекарств абсурдных и очевидно полезных. Симптомы напоминают лихорадку: внезапное возбуждение, заметная опухоль в районе коленной бюретки. Откровенно хроническое течение, иногда рвота, туманы, обидные весьма. Пурген имеет щелочную реакцию и представляет собой бесцветный, и рисует крупного кольчатого червя, который встречается во внутренностях.
Особую сложность для диагностики данного недуга представляет тот факт, что люди, находящиеся в группе риска касательно третьей стадии недуготворческого криза, реже всего опрашиваются и чаще осматриваются. Итак: они могут, питание не имбирь и очищенный спирт, вздуты вены, очищенные перегонкой.
Только гигантским усилием воли страдалец может сохранять беглость письма и речи. Однако со временем, в запущенных случаях на третьей стадии болезни все разговоры сводятся к атипичному бормотанию повторения, одержимости и потоку. Пока продолжается очищающий кашель, вены вздуты, глаза выпучены; потрясены самые основы, да так, что вторжению эпидемии предшествовало плотное, темное, и, если этого недостаточно, меланхолия, потеря аппетита, иногда рвота, жар, и язык приобретает природные свойства ушибленного корня.
Единственным средством, доказавшим на сегодняшний день свою действенность в борьбе с недуготворческим кризом, можно назвать настойку скаммония. Приготовляют ее из равных частей скаммония, пургенового порошка, и автор хочет предостеречь раз и навсегда от очистки перегонкой. Скаммоний широко распространен, но применяется ограниченно; лицо распухает и синеет, носоглотка раздражена, и, может быть, автор хочет предостеречь раз и навсегда от прогрева внутренностей.
Пораженные недуготворческим кризом нечасто осознают истинную природу своего заболевания, Неизбывны печаль и сочувствие, которые всякий зритель испытывает при виде несчастных, сходящих в небытие псевдомедицинского нонсенса; тем паче негоже сердцу эскулапа смягчаться от случайных выбросов мысли среди потока бессмыслицы, а, напротив, гоже возвестить, раз и навсегда, о своем неприятии и противлении изобретению и выдумке воображаемых болезней, коим нет места в современном мире.
Когда кровотечение от укусов пиявок тянется дольше, чем это требуется системе. Их охватывает кипячение двух унций сна и кипячение двух унций яркой рекламы, которую упорно и мерзко демонстрировали публике шарлатаны. Скаммоний подвержен возбуждению перегонкой на второй день, когда извержения в крепком растворе йода хватит на все.
Это не безумие.
Это больно.
Лицо распухает и синеет, темное, состоящее из двууглекислого поташа, комплексной соли аммония и очищенного спирта, очистительный кашель продолжается, привычное потребление еды свыше разумной необходимости.
Потом ум излюбленных сцен.
Пока излюбленных сцен.
Также они могут быть увеличены.
В КОНЦЕ
В конце Бог отдал человеку мир. И человек обладал целым миром за исключением одного сада. Это мой сад, сказал Бог, и вход сюда людям заказан.
И подошли к саду двое, мужчина и женщина. И имена у них были: Земля и Дыхание.
Мужчина принес с собой маленький плод, и когда подошли они к саду, мужчина отдал плод женщине, а та отдала его Змею с пламенным мечом, охранявшему Восточные врата.
И взял Змей плод; и поместил плод на дереве в центре сада.
И открылись глаза у Земли и Дыхания, и узнали они, что одеты, и сорвали с себя одежды, и стали наги; и когда Бог проходил по саду, то узрел Он мужчину и женщину которые более не различали добра и зла, но были довольны своим неведением, и увидел Бог, что это хорошо.
И тогда распахнул Бог врата, и отдал людям сад, и Змей поднялся, и не ходил больше на чреве своем, а ушел гордо на четырех крепких ногах; а куда он ушел, это ведомо только Богу.
А потом в райском саду наступила великая тишь, и только изредка в ней раздавался невнятный звук – то человек отнимал имена у тварей земных.
ГОЛИАФ
Наверное, я мог бы сейчас заявить, что всегда подозревал о том, что наш мир – дешевый некачественный обман, дрянное прикрытие для чего-то более глубокого, таинственного и странного, и что на каком-то глубинном уровне я с самого начала знал правду. Но мне кажется, мир всегда был таким. И даже теперь, когда я действительно знаю правду – и вы тоже узнаете правду, мои хорошие, раз уж вы это читаете, – мир по-прежнему представляется мне дешевой некачественной подделкой. Другой мир и другая ложь – и тем не менее именно так я его и ощущаю.
Они говорят: «Вот правда». И я отвечаю; «Вся правда?». И они говорят: «Ну, отчасти. То есть даже по большей части. Насколько мы знаем».
Итак. Все началось в 1977 году. Я тогда слабо себе представлял, что такое компьютеры. Для меня самым близким знакомством с компьютерной техникой стала покупка хорошего дорогущего калькулятора, но я потерял инструкцию и поэтому не знал, как с ним обращаются. Я складывал, вычитал, умножал и делил и тихо радовался про себя, что мне не нужно работать с синусами, косинусами, тангенсами, функциями и со всем остальным, что высчитывает и находит этот агрегат, потому что в военно-воздушные силы меня не взяли, и я устроился скромным бухгалтером в склад-магазин уцененных ковров в Эджвере в Северном Лондоне, в самом верху Северной линии, если искать на схеме. Я старательно делал вид, что мне не больно смотреть на пролетающие в вышине самолеты; что мне плевать, что мои габариты закрывают мне путь в этот мир. Я просто записывал циферки в большой приходно-расходной книге нашей двойной бухгалтерии. В тот день я сидел у себя за столом в самом дальнем конце складского ангара, и вдруг мир начал плавиться и растекаться.
Честное слово. Как будто все, что меня окружало – стены и потолок, рулоны ковров и умеренно-эротический календарь «Новости со всего света», – было сделано из воска и потекло тонкими ручейками, которые сливались друг с другом, образуя причудливые узоры. Я видел соседние дома, и небо, и облака, и дорогу за ними, а потом этотоже расплылось и утекло – и осталась одна чернота.
Я стоял в луже растекшейся реальности, посреди странного, вязкого ярко-красочного нечто, которое тихо плескалось у меня под ногами, не доходя до верха моих коричневых кожаных ботинок. (У меня ноги – как обувные коробки. Таких размеров вообще не бывает в природе. Обувь мне шьют на заказ, что обходится очень недешево.) Лужа светилась жутковатым потусторонним светом.
Будь я героем какой-нибудь книги, я бы, наверное, не поверил своим глазам. Я бы решил, что меня накачали наркотиками, или что мне это снится. А в жизни... черт... все это было по-настоящему и я смотрел в черноту, очень долго смотрел, а потом, когда ничего больше не произошло, я пошел вперед, разбрызгивая жидкий мир. Я кричал: «Кто-нибудь! Отзовитесь!», хотя и не знал, есть ли там кто-нибудь.
Что-то сверкнуло во тьме прямо передо мной.
Какая-то слабая вспышка света.
– Эй, приятель, – раздался голос. Голос был с явным американским акцентом, хотя интонация звучала странно.
– Привет, – сказал я.
Свет замерцал, а потом принял облик элегантно одетого мужчины в роговых очках с толстыми стеклами.
– А ты настоящий гигант, – сказал он. – Тебе об этом уже говорили?
Конечно, мне говорили. Мне тогда только-только исполнилось девятнадцать, а ростом я был под семь футов. У меня пальцы размером с бананы. Меня боятся дети. Вряд ли и поживу до сорока: такие, как я, умирают рано.
Я спросил:
– Что происходит? Вы знаете, что происходит?
– Вражеский снаряд попал в центральный процессорный блок, – ответил он. – Двести тысяч человек, подключенных параллельно, разорвало в мясо. Разумеется, у нас есть зеркала, и мы перешли на резервный блок, и все восстановится прямо сейчас. Мы уже почти подключили Лондон. Еще пара наносекунд, и все вернется в обычное состояние.
Я не понял, о чем он говорил.
– Вы что, боги? – спросил я.
– Да. Нет. Не совсем, – сказал он. – Не в том смысле, в каком понимаешь ты.
А потом мир пошатнулся, и я обнаружил, что опять собираюсь идти на работу в то утро. Ставлю чайник, пью чай и испытываю самое долгое и самое странное ощущение дежа-вю за всю жизнь. Двадцать минут абсолютного проникновения в ближайшее будущее, когда заранее знаешь все, что сейчас скажут и сделают окружающие тебя люди. А потом все прошло, и время опять потекло, как всегда – секунда за секундой, одна после другой, как им, собственно, и положено.
Так проходили часы, дни и годы.
Меня уволили из магазина ковров, и я устроился бухгалтером в фирму, торговавшую счетными машинами. Женился на девушке по имени Сандра, с которой познакомился в бассейне. У нас родилось двое детей – нормальные дети нормальных размеров, – и мне казалось, что у нас замечательная семья, которую ничто не разрушит, но я ошибся. Жена ушла от меня и забрала детей. Мне тогда было под тридцать. Наступил 1986 год. Я устроился в небольшой компьютерный магазинчик на Тоттенхем-Корт-роад и был доволен своей работой.
Мне нравились компьютеры.
Мне нравилось, как они работали. Это было прекрасное время. Помню нашу самую первую партию АТ с жестким диском на 40 мегабайт...
Да, в то время на меня было легко произвести впечатление.
Я по-прежнему жил в Эджвере и ездил на работу на метро. И вот как-то вечером по дороге домой – мы только что проехали Юстон, и половина вагона вышла – я делал вид, что читаю газету, а на самом деле украдкой рассматривал пассажиров в вагоне и думал, кто они такие. Кто они на самом деле, внутри: стройная чернокожая девушка, которая что-то писала в блокноте с серьезным видом, миниатюрная старушка в зеленой бархатной шляпке, девочка с собакой, бородатый мужик в тюрбане...
Поезд остановился в тоннеле.
Во всяком случае, мне показалось, что все было именно так, а не как-то иначе: поезд остановился в тоннеле, и стало тихо. Очень тихо.
А потом мы проехали Юстон. и половина вагона вышла.
А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла. А я рассматривал пассажиров в вагоне и думал, кто они на самом деле, кто они внутри, и поезд остановился в тоннеле, и стало тихо.
А потом поезд тряхнуло так резко, что я подумал, что в нас врезался другой поезд.
А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла. А потом поезд остановился в тоннеле, и стало…
( Восстановительные работы уже ведутся, – прошептал чужой голос у меня в голове.)
На этот раз, когда поезд затормозил, подъезжая к Юстону, я задумался: «Может, я схожу с ума?» У меня было странное чувство, что я попал в видеозапись, которую гоняют рывками вперед-назад. Я как будто попал во временную петлю. Я это осознавал, но не мог ничего изменить. Не мог вырваться из этой петли.
Чернокожая девушка, сидевшая рядом со мной, вынула из блокнота листок и передала его мне. На листке было написано: МЫ ВСЕ УМЕРЛИ?
Я пожал плечами. Я не знал, что происходит. Это было нормальное объяснение. Не хуже любого другого.
Мир поблек и стал белым.
У меня под ногами не было пола, над головой тоже не было ничего. Никакого ощущения пространства, никакого ощущения времени. Я был в некоем белом месте. И я был не один.
– Опять ты? – сказал человек в роговых очках с толстыми стеклами и дорогом элегантном костюме, может быть, даже от Армани. – Большой парень. Мы же только что виделись.
– Не только что, – сказал я.
– Полчаса назад. Когда в центральный процессор попал снаряд.
– В магазине ковров? Это было давно. Полжизни тому назад.
– Тридцать семь минут назад. С тех пор мы работаем в ускоренном режиме, ставим «заплаты» где можем и пытаемся все наладить.
Я спросил:
– Кто запустил этот снаряд? Русские? Иранцы?
– Инопланетяне, – ответил он.
– Хорошая шутка.
– Это не шутка. Мы уже триста лет засылаем в космос исследовательские зонды. Похоже, кто-то нас отследил. Мы узнали об этом, когда ударил первый снаряд. На ликвидацию последствий ушло больше двадцати минут. Поэтому мы и включили ускоренный режим обработки данных. У тебя не было ощущения, что последние десять лет пролетели, как одно мгновение?
– Да, наверное, было.
– Теперь ты знаешь почему. Мы работаем в ускоренном режиме, пытаясь поддерживать реальность в привычном виде, пока основная нагрузка лежит на сопроцессоре.
– И что вы намерены делать?
– Контратаковать. Мы собираемся уничтожить их базу. Но, боюсь, это займет какое-то время. У нас нет подходящих машин. Их еще надо построить.
Окружающая белизна пошла пятнами. Сперва – бледно-розовыми, потом – тускло-красными. Я открыл глаза. В первый раз. Это был мощный удар по визуальным рецепторам. Взгляд задохнулся, если так можно сказать о взгляде.
Мир был резким, насыщенным, темным и странным. Мир был словно сплетение ярких нитей. Мир за гранью возможного, в котором не было смысла. Ни в чем не было смысла. Реальность и сон, явь и кошмар, слитые воедино. Так продолжалось, наверное, секунд тридцать, и каждая ледяная секунда была, как маленькая вечность.
А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла...
Я разговорился с чернокожей девушкой, сидевшей рядом. Ее звали Сьюзен. Уже через пару недель она переехала ко мне.
Время шло. Даже не шло, а летело, Вероятно, я стал чувствительным к ходу времени. Может быть, я просто знал, где искать – знал, что есть что-то, что надо искать, хотя и не знал, что именно.
Однажды я рассказал Сьюзен кое-что из того, как оно представлялось мне – что мир, окружающий нас, нереален. Что мы просто детали, подключенные к единой цепи, элементы процессора или дешевых схем памяти в некоем гигантском компьютере размером с мир, и наша жизнь – это лишь коллективная галлюцинация, которую нам показывают, как кино, чтобы мы были счастливы и довольны, и мы как будто живем и общаемся друг с другом, о чем-то мечтаем, к чему-то стремимся и при этом используем ту малую часть мозга, которую еще не задействовали они – кто бы ни были эти они– для обработки цифровых данных и хранения информации. Я поделился со Сьюзен своими мыслями, и это было моей ошибкой.
– Мы – память, – сказал я ей. – Просто память.
– Ты сам в это не веришь, – сказала она, и ее голос слегка дрожал. – Это все выдумки.
Когда мы занимались любовью, ей хотелось, чтобы я был с ней грубым, но я никогда не решался исполнить ее желание. Я не знал собственной силы и всегда был неуклюжим. Я не хотел сделать ей больно.
Я не хотел делать ей больно и поэтому перестал говорить о своих мыслях. Я попытался представить, что это была просто шутка, причем неудачная шутка...
Но это было уже не важно. Она ушла от меня на следующих выходных.
Мне очень ее не хватало. Мне было плохо, тоскливо и больно.
Но жизнь продолжалась.
Ощущение дежавю появлялось все чаще и чаще. Мгновения запинались, сбивались и повторялись. Несколько раз было так, что целое утро повторялось по два-три раза. Однажды я потерял день. Время как будто распадалось на части.
А потом я проснулся однажды утром, и оказалось, что это снова 1975 год. и мне снова шестнадцать, и я смылся с последних уроков в школе и отправился прямиком в призывной пункт ВВС, располагавшийся рядом с арабской закусочной на Чепел-роад.
– А ты большой парень, – сказал офицер на призывном пункте. Сперва я подумал, что он американец. Но оказалось – канадец. Он носил роговые очки с толстыми стеклами.
– Да,– сказал я.
– И ты хочешь летать?
– Больше всего на свете. – У меня было странное чувство, как будто я почти вспомнил мир, в котором когда-то забыл, как мне хотелось летать на самолетах. Это было действительно странно. Так же странно, как если бы я вдруг забыл свое имя.
– Хорошо, – сказал человек в роговых очках. – Мы, пожалуй, нарушим правила. И уже очень скоро ты будешь летать.
И так все и было.
Следующие несколько лет промчались, как в ускоренной съемке. У меня было стойкое ощущение, что все эти годы я провел в самолетах различных моделей, втискиваясь в крошечные кабины, где мне всегда было тесно, и переключая тумблеры, слишком мелкие для моих пальцев.
Мне дали допуск к работе с закрытыми материалами, потом – к работе с секретными материалами, и в итоге – к работе с совершенно секретными материалами. Такого допуска не было даже у премьер-министра. К тому времени я уже пилотировал летающие тарелки и другие летательные аппараты, которые передвигались без каких-либо видимых средств поддержки.
Я познакомился с девушкой по имени Сандра. Мы стали встречаться, потом поженились, потому что женатым сотрудникам давали отдельные дома в семейном квартале неподалеку от Дартмура. Детей у нас не было: меня предупредили о возможных последствиях радиоактивного облучения, которое, вполне вероятно, выжгло мне все гонады, и я решил, что не стоит заводить детей при таких обстоятельствах. Мне не хотелось, чтобы у меня родились чудовища.
Наступил 1985 год. Ко мне пришел человек и роговых очках.
Жены не было дома. Она уехала к маме. Между нами возникло какое-то напряжение, и она решила недельку пожить без меня, чтобы «вздохнуть свободно». Сказала, что я действую ей на нервы. Но если я и действовал кому-то на нервы, то только себе самому. Похоже, я знал, что должно произойти. Знал с самого начала. И не я один: похоже, все знали, что должно произойти. Как будто вся жизнь была сном, и мы ходили во сне, как лунатики. В десятый, двадцатый, может быть, в сотый раз.
Мне хотелось все рассказать Сандре, но откуда-то я знал, что лучше не надо: что, если я заговорю с ней об этом, я ее потеряю. Но, похоже, я все равно ее терял. В общем, я сидел в гостиной, смотрел по четвертому каналу «Подземку», пил чай, предавался печали и всячески себя жалел.
Человек в роговых очках вошел в мой дом, как к себе домой.
Он посмотрел на часы.
– Пора отправляться, – сказал он. – Полетишь на «ПЛ-47». Последней модификации.
Даже люди с допуском к совершенно секретным данным не должны были знать о «ПЛ-47». Я летал только на прототипах. С виду это похоже на чайное блюдце. Летает, как фантастические агрегаты из «Звездных войн».
Да, это был кот. Бессловесная тварь. Но я сразу понял, чего он хочет. Прочитал по глазам. – Эдди опять помолчал. – Просто понял, и все. Таких глаз я не видел ни разу в жизни. Если бы ты видел эти глаза, ты бы знал. Ты бы понял, чего он хочет. И я это сделал. Потому что я не бессердечное чудовище.
– Что ты сделал?
– Я избавил его от мучений. – И вновь – долгая пауза. – Крови почти и не было. Я наступил ему на голову. Потом – еще раз, и еще, и еще... пока ничего не осталось. Ничего, что хотя бы отдаленно походило на что-то. И ты бы тоже так сделал. Если бы видел его глаза.
Я не сказал ни слова.
– А потом я услышал, как кто-то поднимается по лестнице на чердак, и подумал, что надо срочно что-то делать. В смысле, все было как-то неправильно, хотя я не знаю, как должно быть правильно, когда ты стоишь рядом с мертвым животным, которое сам и убил, и у тебя все ботинки в его крови, так что я просто стоял, как дурак, и вообще ничего не делал, а потом дверь открылась... Дверь открывается, и в комнату входит мисс Корвье.
Она все видит. Глядит на меня, а потом говорит: «Ты убил его». У нее странный голос, но я никак не пойму, в чем дело, а потом она подходит ближе, и я вижу; что она плачет.
Что-то есть в стариках такое... когда они плачут, как дети... тебе отчего-то становится стыдно. И вот я стою и не знаю, куда девать глаза. А она говорит: «Кроме него, у меня не было ничего, что давало бы мне силы жить. А ты убил его. Взял и убил. А я так старалась, чтобы он не умирал – чтобы у меня было свежее мясо. Я так старалась...»
Она говорит: «Я совсем старая. Мне нужно мясо.
А я не знал, что сказать.
Она вытирает глаза рукой, говорит: «Я не хочу доставлять никому беспокойства», – и плачет. И глядит на меня. И еще говорит: «Я привыкла справляться сама». Она говорит: «Это было мое мясо. Кто теперь будет меня кормить?»
Он опять замолчал и подпер подбородок левой рукой. Он сидел с таким видом, как будто вдруг разом устал от всего: от разговора со мной, от истории, которую рассказывал, – вообще от жизни. А потом покачал головой, посмотрел на меня и сказал:
– Если бы ты видел его глаза, ты бы сделал то же, что сделал я. И любой на моем месте сделал бы то же самое.
Он поднял голову и посмотрел мне в глаза – в первый раз за все время, пока мы сидели. Мне показалось, что в его взгляде читалась мольба о помощи: что-то такое, о чем он никогда не сказал бы вслух, потому что был слишком горд.
Я подумал: «Сейчас он попросит денег».
Кто-то тихонько постукал в окно снаружи. Звук был еле слышен, но Эдди вздрогнул и засуетился.
– Мне надо идти. Это значит, мне надо идти.
Я лишь молча кивнул. Эдди поднялся из-за стола. Меня даже слегка удивило, что он по-прежнему такой высокий: во всем остальном он казался теперь таким маленьким. Поднимаясь, он задел столик – так что тот даже сдвинулся – и вытащил из кармана правую руку. Наверное, для равновесия. Не знаю.
Может быть, он хотел, чтобы я это увидел. Но тогда почему он прятал руку в кармане все время, пока мы сидели? Нет, скорее всего он не хотел, чтобы я это видел. Просто так получилось. Случайно.
Под пальто у него не было ни рубашки, ни свитера, и я увидел его руку: запястье и кисть. С запястьем все было в порядке. Самое обыкновенное запястье. Но кисть... то есть то, что осталось от кисти... Как будто ее обглодали до самых костей – дочиста, как куриное крылышко, – и лишь кое-где к кости прилипли кусочки засохшего мяса. Большой палец был съеден наполовину, а мизинца не было вообще. Видимо, кость отвалилась, когда не осталось ни кожи, ни мяса, которые держали ее на месте.
Я это видел. Но уже в следующую секунду он убрал руку в карман, быстрым шагом направился к двери и вышел в студеную ночь.
Я наблюдал за ним сквозь заляпанное грязью окно.
И вот что странно. Если судить по тому, что рассказывал Эдди, мисс Корвье должна была быть очень старой. Но женщине, которая ждала его на улице, не могло быть больше тридцати. У нее были длинные волосы. По-настоящему длинные, почти до пояса. О таких волосах говорят, что на них можно сидеть на попе, хотя мне не нравится это присловье. Похоже на фразу из малопристойного анекдота. Эта женщина чем-то напоминала хиппи. Интересная, даже по-своему красивая – красотой хищного «голодного» типа.
Она взяла Эдди за руку и заглянула ему в глаза, и они вместе ушли в темноту за пределами пятен света из окон кафе, точно двое подростков, которые еще только начали осознавать, что они влюблены.
Я подошел к стойке, взял еще чаю и пару пакетиков чипсов, чтобы продержаться до утра. Я все думал об Эдди и вспоминал его взгляд, когда он посмотрел мне в глаза – уже в самом конце.
Я уехал на первом же утреннем поезде. Прямо напротив, сидела женщина с ребенком. Ребенок плавал в формальдегиде, в огромной стеклянной банке. Ей нужно было его продать, причем как можно скорее, и хотя я кошмарно устал, мы проговорили с ней всю дорогу: и о том, почему она хочет продать ребенка, и вообще обо всем.
НЕДУГОТВОРЧЕСКИЙ КРИЗ
Diseasemaker’s Group
Перевод. А. Аракелов
2007
Недомогание, мучительное по особенностям течения, пугающее в своем размахе, поражает несчастных страдальцев, которые патологически истово коллекционируют и выдумывают недуги.
Первичная, очевидная симптоматика включает головные боли, нервные колики, высказанный тремор и различные высыпания интимного характера. Следует помнить, что совокупности этих признаков, вместе или по отдельности, еще недостаточно для достоверного установления диагноза.
Вторая стадия болезни – психическая: постоянные разговоры о недугах и их причинах, неизвестных науке, а также об их предполагаемых создателях, исследователях и иных персоналиях, причастных к выявлению, диагностике или лечению данных заболеваний. Автор раз и навсегда хочет предостеречь: ни при каких обстоятельствах не следует полагаться на многообещающую рекламу во внешнем облике, вылупленные глаза; так бывает. Прием небольших доз говяжьего чая или мятного бульона поможет поддержать силы.
На первых двух стадиях недуг поддается лечению.
Однако недуготворческий криз проявляет свою настоящую природу и уверенно диагностируется лишь на третьей стадии. На этом этапе проблемы, отразившиеся на речевом аппарате и мыслительной деятельности, проявляются в речи и на письме пациента, который, в случае неоказания неотложной помощи, вскоре почувствует ухудшение состояния.
Отмечено, что вторжение сна и кипячение двух унций точки удушья; лицо распухает и синеет, носоглотка страдает наследственной склонностью, а язык вдобавок приобретает естественные свойства легких. Любое неуместное упоминание означенного недуга будет скорее всего вызывать эмоции, как упорно и мерзко демонстрировали публике шарлатаны.
Третья стадия недуготворческого криза диагностируется по неприятному обыкновению больного прерывать нормальное течение мыслей и разговора комментариями насчет заболеваний, реальных и воображаемых, лекарств абсурдных и очевидно полезных. Симптомы напоминают лихорадку: внезапное возбуждение, заметная опухоль в районе коленной бюретки. Откровенно хроническое течение, иногда рвота, туманы, обидные весьма. Пурген имеет щелочную реакцию и представляет собой бесцветный, и рисует крупного кольчатого червя, который встречается во внутренностях.
Особую сложность для диагностики данного недуга представляет тот факт, что люди, находящиеся в группе риска касательно третьей стадии недуготворческого криза, реже всего опрашиваются и чаще осматриваются. Итак: они могут, питание не имбирь и очищенный спирт, вздуты вены, очищенные перегонкой.
Только гигантским усилием воли страдалец может сохранять беглость письма и речи. Однако со временем, в запущенных случаях на третьей стадии болезни все разговоры сводятся к атипичному бормотанию повторения, одержимости и потоку. Пока продолжается очищающий кашель, вены вздуты, глаза выпучены; потрясены самые основы, да так, что вторжению эпидемии предшествовало плотное, темное, и, если этого недостаточно, меланхолия, потеря аппетита, иногда рвота, жар, и язык приобретает природные свойства ушибленного корня.
Единственным средством, доказавшим на сегодняшний день свою действенность в борьбе с недуготворческим кризом, можно назвать настойку скаммония. Приготовляют ее из равных частей скаммония, пургенового порошка, и автор хочет предостеречь раз и навсегда от очистки перегонкой. Скаммоний широко распространен, но применяется ограниченно; лицо распухает и синеет, носоглотка раздражена, и, может быть, автор хочет предостеречь раз и навсегда от прогрева внутренностей.
Пораженные недуготворческим кризом нечасто осознают истинную природу своего заболевания, Неизбывны печаль и сочувствие, которые всякий зритель испытывает при виде несчастных, сходящих в небытие псевдомедицинского нонсенса; тем паче негоже сердцу эскулапа смягчаться от случайных выбросов мысли среди потока бессмыслицы, а, напротив, гоже возвестить, раз и навсегда, о своем неприятии и противлении изобретению и выдумке воображаемых болезней, коим нет места в современном мире.
Когда кровотечение от укусов пиявок тянется дольше, чем это требуется системе. Их охватывает кипячение двух унций сна и кипячение двух унций яркой рекламы, которую упорно и мерзко демонстрировали публике шарлатаны. Скаммоний подвержен возбуждению перегонкой на второй день, когда извержения в крепком растворе йода хватит на все.
Это не безумие.
Это больно.
Лицо распухает и синеет, темное, состоящее из двууглекислого поташа, комплексной соли аммония и очищенного спирта, очистительный кашель продолжается, привычное потребление еды свыше разумной необходимости.
Потом ум излюбленных сцен.
Пока излюбленных сцен.
Также они могут быть увеличены.
В КОНЦЕ
In the End
Перевод. Т. Покидаева
2007
В конце Бог отдал человеку мир. И человек обладал целым миром за исключением одного сада. Это мой сад, сказал Бог, и вход сюда людям заказан.
И подошли к саду двое, мужчина и женщина. И имена у них были: Земля и Дыхание.
Мужчина принес с собой маленький плод, и когда подошли они к саду, мужчина отдал плод женщине, а та отдала его Змею с пламенным мечом, охранявшему Восточные врата.
И взял Змей плод; и поместил плод на дереве в центре сада.
И открылись глаза у Земли и Дыхания, и узнали они, что одеты, и сорвали с себя одежды, и стали наги; и когда Бог проходил по саду, то узрел Он мужчину и женщину которые более не различали добра и зла, но были довольны своим неведением, и увидел Бог, что это хорошо.
И тогда распахнул Бог врата, и отдал людям сад, и Змей поднялся, и не ходил больше на чреве своем, а ушел гордо на четырех крепких ногах; а куда он ушел, это ведомо только Богу.
А потом в райском саду наступила великая тишь, и только изредка в ней раздавался невнятный звук – то человек отнимал имена у тварей земных.
ГОЛИАФ
Goliath
Перевод. Т. Покидаева
2007
Наверное, я мог бы сейчас заявить, что всегда подозревал о том, что наш мир – дешевый некачественный обман, дрянное прикрытие для чего-то более глубокого, таинственного и странного, и что на каком-то глубинном уровне я с самого начала знал правду. Но мне кажется, мир всегда был таким. И даже теперь, когда я действительно знаю правду – и вы тоже узнаете правду, мои хорошие, раз уж вы это читаете, – мир по-прежнему представляется мне дешевой некачественной подделкой. Другой мир и другая ложь – и тем не менее именно так я его и ощущаю.
Они говорят: «Вот правда». И я отвечаю; «Вся правда?». И они говорят: «Ну, отчасти. То есть даже по большей части. Насколько мы знаем».
Итак. Все началось в 1977 году. Я тогда слабо себе представлял, что такое компьютеры. Для меня самым близким знакомством с компьютерной техникой стала покупка хорошего дорогущего калькулятора, но я потерял инструкцию и поэтому не знал, как с ним обращаются. Я складывал, вычитал, умножал и делил и тихо радовался про себя, что мне не нужно работать с синусами, косинусами, тангенсами, функциями и со всем остальным, что высчитывает и находит этот агрегат, потому что в военно-воздушные силы меня не взяли, и я устроился скромным бухгалтером в склад-магазин уцененных ковров в Эджвере в Северном Лондоне, в самом верху Северной линии, если искать на схеме. Я старательно делал вид, что мне не больно смотреть на пролетающие в вышине самолеты; что мне плевать, что мои габариты закрывают мне путь в этот мир. Я просто записывал циферки в большой приходно-расходной книге нашей двойной бухгалтерии. В тот день я сидел у себя за столом в самом дальнем конце складского ангара, и вдруг мир начал плавиться и растекаться.
Честное слово. Как будто все, что меня окружало – стены и потолок, рулоны ковров и умеренно-эротический календарь «Новости со всего света», – было сделано из воска и потекло тонкими ручейками, которые сливались друг с другом, образуя причудливые узоры. Я видел соседние дома, и небо, и облака, и дорогу за ними, а потом этотоже расплылось и утекло – и осталась одна чернота.
Я стоял в луже растекшейся реальности, посреди странного, вязкого ярко-красочного нечто, которое тихо плескалось у меня под ногами, не доходя до верха моих коричневых кожаных ботинок. (У меня ноги – как обувные коробки. Таких размеров вообще не бывает в природе. Обувь мне шьют на заказ, что обходится очень недешево.) Лужа светилась жутковатым потусторонним светом.
Будь я героем какой-нибудь книги, я бы, наверное, не поверил своим глазам. Я бы решил, что меня накачали наркотиками, или что мне это снится. А в жизни... черт... все это было по-настоящему и я смотрел в черноту, очень долго смотрел, а потом, когда ничего больше не произошло, я пошел вперед, разбрызгивая жидкий мир. Я кричал: «Кто-нибудь! Отзовитесь!», хотя и не знал, есть ли там кто-нибудь.
Что-то сверкнуло во тьме прямо передо мной.
Какая-то слабая вспышка света.
– Эй, приятель, – раздался голос. Голос был с явным американским акцентом, хотя интонация звучала странно.
– Привет, – сказал я.
Свет замерцал, а потом принял облик элегантно одетого мужчины в роговых очках с толстыми стеклами.
– А ты настоящий гигант, – сказал он. – Тебе об этом уже говорили?
Конечно, мне говорили. Мне тогда только-только исполнилось девятнадцать, а ростом я был под семь футов. У меня пальцы размером с бананы. Меня боятся дети. Вряд ли и поживу до сорока: такие, как я, умирают рано.
Я спросил:
– Что происходит? Вы знаете, что происходит?
– Вражеский снаряд попал в центральный процессорный блок, – ответил он. – Двести тысяч человек, подключенных параллельно, разорвало в мясо. Разумеется, у нас есть зеркала, и мы перешли на резервный блок, и все восстановится прямо сейчас. Мы уже почти подключили Лондон. Еще пара наносекунд, и все вернется в обычное состояние.
Я не понял, о чем он говорил.
– Вы что, боги? – спросил я.
– Да. Нет. Не совсем, – сказал он. – Не в том смысле, в каком понимаешь ты.
А потом мир пошатнулся, и я обнаружил, что опять собираюсь идти на работу в то утро. Ставлю чайник, пью чай и испытываю самое долгое и самое странное ощущение дежа-вю за всю жизнь. Двадцать минут абсолютного проникновения в ближайшее будущее, когда заранее знаешь все, что сейчас скажут и сделают окружающие тебя люди. А потом все прошло, и время опять потекло, как всегда – секунда за секундой, одна после другой, как им, собственно, и положено.
Так проходили часы, дни и годы.
Меня уволили из магазина ковров, и я устроился бухгалтером в фирму, торговавшую счетными машинами. Женился на девушке по имени Сандра, с которой познакомился в бассейне. У нас родилось двое детей – нормальные дети нормальных размеров, – и мне казалось, что у нас замечательная семья, которую ничто не разрушит, но я ошибся. Жена ушла от меня и забрала детей. Мне тогда было под тридцать. Наступил 1986 год. Я устроился в небольшой компьютерный магазинчик на Тоттенхем-Корт-роад и был доволен своей работой.
Мне нравились компьютеры.
Мне нравилось, как они работали. Это было прекрасное время. Помню нашу самую первую партию АТ с жестким диском на 40 мегабайт...
Да, в то время на меня было легко произвести впечатление.
Я по-прежнему жил в Эджвере и ездил на работу на метро. И вот как-то вечером по дороге домой – мы только что проехали Юстон, и половина вагона вышла – я делал вид, что читаю газету, а на самом деле украдкой рассматривал пассажиров в вагоне и думал, кто они такие. Кто они на самом деле, внутри: стройная чернокожая девушка, которая что-то писала в блокноте с серьезным видом, миниатюрная старушка в зеленой бархатной шляпке, девочка с собакой, бородатый мужик в тюрбане...
Поезд остановился в тоннеле.
Во всяком случае, мне показалось, что все было именно так, а не как-то иначе: поезд остановился в тоннеле, и стало тихо. Очень тихо.
А потом мы проехали Юстон. и половина вагона вышла.
А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла. А я рассматривал пассажиров в вагоне и думал, кто они на самом деле, кто они внутри, и поезд остановился в тоннеле, и стало тихо.
А потом поезд тряхнуло так резко, что я подумал, что в нас врезался другой поезд.
А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла. А потом поезд остановился в тоннеле, и стало…
( Восстановительные работы уже ведутся, – прошептал чужой голос у меня в голове.)
На этот раз, когда поезд затормозил, подъезжая к Юстону, я задумался: «Может, я схожу с ума?» У меня было странное чувство, что я попал в видеозапись, которую гоняют рывками вперед-назад. Я как будто попал во временную петлю. Я это осознавал, но не мог ничего изменить. Не мог вырваться из этой петли.
Чернокожая девушка, сидевшая рядом со мной, вынула из блокнота листок и передала его мне. На листке было написано: МЫ ВСЕ УМЕРЛИ?
Я пожал плечами. Я не знал, что происходит. Это было нормальное объяснение. Не хуже любого другого.
Мир поблек и стал белым.
У меня под ногами не было пола, над головой тоже не было ничего. Никакого ощущения пространства, никакого ощущения времени. Я был в некоем белом месте. И я был не один.
– Опять ты? – сказал человек в роговых очках с толстыми стеклами и дорогом элегантном костюме, может быть, даже от Армани. – Большой парень. Мы же только что виделись.
– Не только что, – сказал я.
– Полчаса назад. Когда в центральный процессор попал снаряд.
– В магазине ковров? Это было давно. Полжизни тому назад.
– Тридцать семь минут назад. С тех пор мы работаем в ускоренном режиме, ставим «заплаты» где можем и пытаемся все наладить.
Я спросил:
– Кто запустил этот снаряд? Русские? Иранцы?
– Инопланетяне, – ответил он.
– Хорошая шутка.
– Это не шутка. Мы уже триста лет засылаем в космос исследовательские зонды. Похоже, кто-то нас отследил. Мы узнали об этом, когда ударил первый снаряд. На ликвидацию последствий ушло больше двадцати минут. Поэтому мы и включили ускоренный режим обработки данных. У тебя не было ощущения, что последние десять лет пролетели, как одно мгновение?
– Да, наверное, было.
– Теперь ты знаешь почему. Мы работаем в ускоренном режиме, пытаясь поддерживать реальность в привычном виде, пока основная нагрузка лежит на сопроцессоре.
– И что вы намерены делать?
– Контратаковать. Мы собираемся уничтожить их базу. Но, боюсь, это займет какое-то время. У нас нет подходящих машин. Их еще надо построить.
Окружающая белизна пошла пятнами. Сперва – бледно-розовыми, потом – тускло-красными. Я открыл глаза. В первый раз. Это был мощный удар по визуальным рецепторам. Взгляд задохнулся, если так можно сказать о взгляде.
Мир был резким, насыщенным, темным и странным. Мир был словно сплетение ярких нитей. Мир за гранью возможного, в котором не было смысла. Ни в чем не было смысла. Реальность и сон, явь и кошмар, слитые воедино. Так продолжалось, наверное, секунд тридцать, и каждая ледяная секунда была, как маленькая вечность.
А потом мы проехали Юстон, и половина вагона вышла...
Я разговорился с чернокожей девушкой, сидевшей рядом. Ее звали Сьюзен. Уже через пару недель она переехала ко мне.
Время шло. Даже не шло, а летело, Вероятно, я стал чувствительным к ходу времени. Может быть, я просто знал, где искать – знал, что есть что-то, что надо искать, хотя и не знал, что именно.
Однажды я рассказал Сьюзен кое-что из того, как оно представлялось мне – что мир, окружающий нас, нереален. Что мы просто детали, подключенные к единой цепи, элементы процессора или дешевых схем памяти в некоем гигантском компьютере размером с мир, и наша жизнь – это лишь коллективная галлюцинация, которую нам показывают, как кино, чтобы мы были счастливы и довольны, и мы как будто живем и общаемся друг с другом, о чем-то мечтаем, к чему-то стремимся и при этом используем ту малую часть мозга, которую еще не задействовали они – кто бы ни были эти они– для обработки цифровых данных и хранения информации. Я поделился со Сьюзен своими мыслями, и это было моей ошибкой.
– Мы – память, – сказал я ей. – Просто память.
– Ты сам в это не веришь, – сказала она, и ее голос слегка дрожал. – Это все выдумки.
Когда мы занимались любовью, ей хотелось, чтобы я был с ней грубым, но я никогда не решался исполнить ее желание. Я не знал собственной силы и всегда был неуклюжим. Я не хотел сделать ей больно.
Я не хотел делать ей больно и поэтому перестал говорить о своих мыслях. Я попытался представить, что это была просто шутка, причем неудачная шутка...
Но это было уже не важно. Она ушла от меня на следующих выходных.
Мне очень ее не хватало. Мне было плохо, тоскливо и больно.
Но жизнь продолжалась.
Ощущение дежавю появлялось все чаще и чаще. Мгновения запинались, сбивались и повторялись. Несколько раз было так, что целое утро повторялось по два-три раза. Однажды я потерял день. Время как будто распадалось на части.
А потом я проснулся однажды утром, и оказалось, что это снова 1975 год. и мне снова шестнадцать, и я смылся с последних уроков в школе и отправился прямиком в призывной пункт ВВС, располагавшийся рядом с арабской закусочной на Чепел-роад.
– А ты большой парень, – сказал офицер на призывном пункте. Сперва я подумал, что он американец. Но оказалось – канадец. Он носил роговые очки с толстыми стеклами.
– Да,– сказал я.
– И ты хочешь летать?
– Больше всего на свете. – У меня было странное чувство, как будто я почти вспомнил мир, в котором когда-то забыл, как мне хотелось летать на самолетах. Это было действительно странно. Так же странно, как если бы я вдруг забыл свое имя.
– Хорошо, – сказал человек в роговых очках. – Мы, пожалуй, нарушим правила. И уже очень скоро ты будешь летать.
И так все и было.
Следующие несколько лет промчались, как в ускоренной съемке. У меня было стойкое ощущение, что все эти годы я провел в самолетах различных моделей, втискиваясь в крошечные кабины, где мне всегда было тесно, и переключая тумблеры, слишком мелкие для моих пальцев.
Мне дали допуск к работе с закрытыми материалами, потом – к работе с секретными материалами, и в итоге – к работе с совершенно секретными материалами. Такого допуска не было даже у премьер-министра. К тому времени я уже пилотировал летающие тарелки и другие летательные аппараты, которые передвигались без каких-либо видимых средств поддержки.
Я познакомился с девушкой по имени Сандра. Мы стали встречаться, потом поженились, потому что женатым сотрудникам давали отдельные дома в семейном квартале неподалеку от Дартмура. Детей у нас не было: меня предупредили о возможных последствиях радиоактивного облучения, которое, вполне вероятно, выжгло мне все гонады, и я решил, что не стоит заводить детей при таких обстоятельствах. Мне не хотелось, чтобы у меня родились чудовища.
Наступил 1985 год. Ко мне пришел человек и роговых очках.
Жены не было дома. Она уехала к маме. Между нами возникло какое-то напряжение, и она решила недельку пожить без меня, чтобы «вздохнуть свободно». Сказала, что я действую ей на нервы. Но если я и действовал кому-то на нервы, то только себе самому. Похоже, я знал, что должно произойти. Знал с самого начала. И не я один: похоже, все знали, что должно произойти. Как будто вся жизнь была сном, и мы ходили во сне, как лунатики. В десятый, двадцатый, может быть, в сотый раз.
Мне хотелось все рассказать Сандре, но откуда-то я знал, что лучше не надо: что, если я заговорю с ней об этом, я ее потеряю. Но, похоже, я все равно ее терял. В общем, я сидел в гостиной, смотрел по четвертому каналу «Подземку», пил чай, предавался печали и всячески себя жалел.
Человек в роговых очках вошел в мой дом, как к себе домой.
Он посмотрел на часы.
– Пора отправляться, – сказал он. – Полетишь на «ПЛ-47». Последней модификации.
Даже люди с допуском к совершенно секретным данным не должны были знать о «ПЛ-47». Я летал только на прототипах. С виду это похоже на чайное блюдце. Летает, как фантастические агрегаты из «Звездных войн».