– Что, снова? – с известной долей злорадства спросила я.
Оливер был прав. Похоже, программа расчета благоприятных дней на компьютере Эвелин дала сбой.
Я расстроенно смотрела вслед Эвелин, когда она усаживалась в свой «Z4» и выезжала на нем со двора, словно звезда шоу-бизнеса. Это было так несправедливо. Эта женщина запросто получала все: каждую неделю у нее случалась овуляция и секс со своим и моиммужем!
– Но ты же не можешь утверждать это наверняка, – сказала Элизабет, когда я вновь заговорила об этом (что случалось теперь каждый раз, когда мы с ней виделись).
Но я почему-то была в этом уверена.
– Предположим, ты на часок оставишь Каспара с блоком жевательной резинки наедине. И ты думаешь, он не залезет и не перепробует ее всю? – спросила я Элизабет.
– Конечно, перепробует.
– Вот видишь, – сказала я. – Точно также со Штефаном и Эвелин.
– Но Каспару только четыре года, – принялась успокаивать меня Элизабет. – А Штефану тридцать семь. Тебе не кажется, что он несколько более разумное существо, чем четырехлетний ребенок?
– В отношении жвачки – пожалуй, – ответила я. – Но не следует забывать, что Эвелин – не жвачка.
– Тем не менее оснований подозревать их у тебя нет, – заявила Элизабет. – Кроме того, ты же его все равно простила заранее.
– Да, я его простила заранее, – сквозь зубы произнесла я. – Я только не собираюсь прощать ни одну из этих дамочек, которые, едва заметив, что на них обратили внимание, начинают думать, что им все дозволено, даже в отношении чужих мужей.
– Нет, – сухо ответила Элизабет. – Ты все это забудешь.
Я не буду теперь стараться установить, когда овуляция произойдет у меня. Зачем думать об этом? Штефан стал по отношению ко мне совершенно безразличен. Он представлял собой этакую смесь равнодушия, нетерпимости и плохого понимания моего состояния, которая является типичной для мужчин, изменяющих свои женам. Мысли о том, что Эвелин забрала себе все его внимание и шарм, бесили меня. Почему все в этом мире так несправедливо? У Эвелин было все: представительный муж и внешность голливудской звезды. Кроме того, она нашла себе противозаконное занятие: выращивание наркотиков. Да еще где! В нашей со Штефаном оранжерее. (К тому же она привлекла на свою сторону господина Кабульке. Он словно стал ее личным слугой. Держу пари, госпожа Кабульке в это время страдала от очередной овуляции.)
Почему, помимо этого, Эвелин нацелилась и на моего мужа?
Я глубоко вздохнула. Работа – вот единственное, что мне оставалось.
– Ты выглядишь отвратительно, – сказала Петра, когда я вошла в магазин с несколькими декоративными подсолнухами.
– Да ты, на мой взгляд, тоже, – не задумываясь над тем, что говорю, ответила я и принялась устраивать подсолнухи в специальные вазы.
Эти цветы не пользовались особым спросом, но я на всякий случай высадила в одной оранжерее сотню штук. Оформив каждый подсолнух в приемлемый для продажи вид, я сказал Петре, чтобы она продавала их, если будут спрашивать, по три пятьдесят за штуку.
– Это что, замена бегониям? – спросила Петра. – Сейчас все больше людей приходит совсем за другими растениями. Твои самшиты ушли все.
– Что? – Я остолбенела.
Несколько дней назад я принесла из второй оранжереи в магазин два самшита, чтобы украсить витрину и вход в магазин. Чтобы отбить у покупателей всякое желание их приобрести, велела поставить рядом ценники с совершенно запредельной суммой. Но похоже, это не помогло: ни единого самшита не осталось. Это были мои любимые! Все ушли! Я была готова разразиться рыданиями.
– Я совершенно не понимаю людей, – сказала Петра. – Тратить такие огромные деньги. Они ведь ужасно скучные, эти самшиты. Господин Гертнер тоже так считает.
– Ну да, – угрюмо сказала я. – Зато в этом месяце мы будем более чем на несколько сотен евро в прибыли.
Вот только свои деревья я больше никогда не увижу.
Петра собрала сумочку и просунула голову в кабинет Штефана.
– Господин Ге-е-ертнер, пока-а-а-це-е-елую!
– Пока-а-а-це-е-елую, – в тон ей ответил Штефан.
В последнее время он подозрительно много сидел за компьютером. Так много, что иногда не понимал, что и кому он говорил. Пока-а-а-це-е-елую!
– Необходимы калькуляции, – произнес он, когда я спросила его, почему он совсем не уделяет времени практическим делам в нашем хозяйстве.
В это время года работы у нас на территории было выше головы, да и удовольствия эта работа доставляла куда больше. Но коммерческим директором здесь был он, а не я, и когда требовалось сделать необходимые расчеты, приходилось соглашаться с его доводами.
Петра собралась выходить из магазина.
– Мне надо забрать младшего. Сегодня в кружке «Умелые руки» состоится какое-то особое занятие, и Тимо рассчитывает собрать там не меньше чем ракету для полета на Луну. Я полагаю, что на моих руках будет не меньше клея, чем у тебя земли под ногтями. Кошмар!
– Чем только не приходится жертвовать ради собственных детей, – совершенно равнодушно произнесла я.
– Я бы решила этот вопрос проще, – продолжала разглагольствовать Петра. – Купила бы конструктор. Но эти воспитательницы в садике такие гиены, не хотят, чтобы мы приносили туда что-то подобное.
– В твоих глазах все женщины гиены, – сказала я. – Или бестолковые козы, или глупые коровы.
– Да, за исключением тебя, – заметила она, уже почти скрывшись за дверью. – Тебя я называю только трубкозубкой. Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха, – повторила я.
Когда-нибудь я все-таки надену этой особе на голову цветочный горшок. И едва ли с особым сожалением.
Я заперла дверь в магазин и направилась к Штефану в кабинет. Даже в обеденный перерыв он не хотел оставить свой компьютер.
Я нежно погладила его по волосам.
– Нет, – сказал он. – Ты испортишь мне прическу.
– Но отчего же, – ответила я. – Это очень помогает от головной боли и снимает напряжение.
– У меня нет ни напряжения, ни головной боли, – сказал Штефан. – Я работаю, разве ты не видишь?
– Только цифры и факты, – вздохнула я. – Это не может постоянно доставлять удовольствие. Ты не хочешь услышать приятную новость? На этой неделе я заработала на продаже своих самшитов больше тысячи евро.
– Да, – сказал Штефан. – Но ты годами вкладывала в них время и деньги, и заметь, куда больше, чем заработала за эту неделю.
– Это доставляло мне удовольствие.
– Скажи, Олли, ты в самом деле никак не можешь понять, что то, чем мы занимаемся, стоит того, чтобы этим заниматься, только тогда, когда это приносит несколько больше, чем вкладываешь? Это же простая арифметика, можешь ты наконец понять?
Я слушала, продолжая машинально гладить его волосы. Они стали намного жестче от изобилия лака и геля.
– Не говори так, словно я совершенно непроходимая дура, – сказала я. – Я между делом заметила, что мои растения и цветы приносят куда больший доход, чем твои бегонии. И это сильно тебя раздражает.
– Меня раздражает только микроскопическая прибыль, – произнес Штефан.
– Которая, впрочем, больше, чем от бегоний, – жестко парировала я.
– Но все еще микроскопическая, – продолжал твердить Штефан. – У этого дела просто кет никакой перспективы.
– Какое дело ты имеешь в виду?
– Это «озеленительство», – презрительно произнес Штефан. – Все только суета. Мой отец прав, это для меня не заработок. Я дипломированный экономист. Эксперт по маркетингу! Я был очень неплох. Я был одним из лучших в своем выпуске. А теперь посмотри на меня: я завис в разваливающемся питомнике и занимаюсь перепродажей цветочков с прибылью четырнадцать с половиной центов.
– Питомник не разваливается, – жестко сказала я. – Он станет процветать, если мы будем продолжать делать дело так же настойчиво.
– Это убогое дело. Все мои друзья, даже куда более глупые, те, которых я всегда обгонял в учебе, имеют куда более прибыльный бизнес, чем я.
Боже, что за новый тон! Я стала опасаться, что у бедного мальчика начался кризис среднего возраста. Довольно рано, впрочем, но все шло одно к одному. И еще., эта новая прическа и афера с Эвелин.
На меня накатила волна жалости.
– Ты переработал, – ласково сказала я. – Отвлечься – вот что тебе необходимо.
Я посмотрела в сторону окна. Возле него с некоторых пор стоял наш старый диван из гостевой комнаты. Штефан не захотел отправить его на блошиный рынок или к Эберхарду. Он счел, что в кабинете диван еще неплохо послужит.
Я не могла с ним не согласиться.
Я обольстительно прилегла на диван.
– Побудь немного со мной, Штефан? Только полчасика.
Штефан нерешительно смотрел на меня. Я улыбнулась ему.
Наконец он улыбнулся в ответ и опустился на диван рядом со мной.
– Ну хорошо, маленькая Олли-Молли. Полчасика.
Затаив дыхание, я расстегнула его рубашку и провела рукой по рельефной мускулатуре на груди.
Штефан дернулся.
– Осторожнее! – вскрикнул он.
– Я же ничего не сделала.
– Это больно!
– Прости, – растерянно сказала я.
Может быть, от долгого воздержания я слишком сильно царапнула его? Но в конце концов, я так долго его не обнимала.
Осторожно, словно это было сырое яйцо, я прижалась к нему. Но Штефан отстранил меня.
– У меня там синяк, – сказал он. – Неприятная штука. Пожалуйста, посмотри.
Он распахнул рубашку и показал на маленькое, размером с булавочную головку, пятнышко на грудине. Мне показалось, что ничего опасного в этом нет.
– Но он не такой большой, – сказала я. – Может быть, ты где-то поцарапался.
– Не было такого, – вздохнул Штефан.
– Может быть, ты просто забыл. – Я снова попыталась погладить его.
Но Штефан продолжал смотреть только на этот синяк, и всякое романтическое настроение у меня прошло.
– Сегодня после обеда, пожалуй, схожу к врачу. Это странно, меня где-то угораздило получить нечто подобное. Лучше я позвоню прямо сейчас и спрошу, не сможет ли он принять меня без записи. Это же, в конце концов, крайний случай.
– Ну, понятно, – саркастически произнесла я и поднялась с дивана. – Я все равно, так или иначе, договорилась о пробежке.
Это была правда. Далее учитывая то, что я не обещала Элизабет, что непременно приду. Конечно, секс был не менее важен для здоровья, чем бег трусцой. Но бегать в крайнем случае можно и в одиночку.
– Наконец-то ты пришла, – сказала Элизабет, когда я примчалась к светофору, где мы договорились встретиться.
– Застоялись, – произнесла я и с самого начала взяла такой темп, чтобы через ноги выбросить из себя обуревавшую меня злость. Штефан посчитал свой дурацкий синяк важнее меня. – Только честно, Элизабет, ты не находишь, что я стала еще толще?
– Нет, – сказала Элизабет. – Ты выглядишь так же, как и прежде.
– Это не смешно! – всхлипнула я.
– Ах, Оливия, это была лишь шутка. Ты вообще не толстая. У тебя только грудь полная, но мужчинам это нравится.
– Моя грудь – нет, – сказала я. – Больше не нравится. Я сойду с ума, Элизабет. Я уже больше месяца не имею ты-сама-знаешь-что.
– Да-да, – выразительно произнесла Элизабет. – Под этим своим «ты-сама-знаешь-что» ты подразумеваешь то, чем я не занимаюсь уже более трех лет, да?
– Что? Так долго? – Я остекленевшим взглядом посмотрела на нее. – Но как же ты выходишь из положения?
– Я бегаю, – ответила Элизабет и засмеялась. – Брось, Оливия, это совсем не так ужасно. Или же Штефан так уж безумно хорош в постели?
– Да, – ответила я с придыханием.
– Лучше, чем все остальные, кто был у тебя до него?
– У меня никого до него не было, – призналась я.
Теперь глаза остекленели у Элизабет.
– Штефан у тебя первый?
– И. последний, – гордо добавила я. – Я не отношусь к числу этих «полиглотных дамочек».
– Полигамных, ты хотела сказать. Полиглот – это что-то связанное со знанием иностранных языков.
– Точно, – подтвердила я. – Лучше быть полиглотным, чем полигамным, это мое кредо.
– Ого! – проговорила Элизабет. – Может быть, это еще одна из проблем твоего воспитания. Как в случае с «клинг-кланг».
– Это не проблема, – с ударением произнесла я. – А то, о чем ты говоришь, называется «линг-линг».
Все оставшееся время нашей пробежки Элизабет озабоченно на меня поглядывала. Но молчала, и для меня это было лучше. Я думала о Штефане и о его возможном возрастном кризисе. Что я могла сделать? Я должна убедить его в том, что наша работа отнюдь не такая бесперспективная. Я стану обращать его внимание на тех клиентов, что приходят все чаще и покупают все больше. Мы на правильном пути. Люди стали приезжать издалека, чтобы купить у нас качественный и даже раритетный товар. А если Оливеру удастся протолкнуть свое шоу и мы попадем на телевидение, то станем в конце концов популярнее, чем могли представить себе в самых смелых мечтах.
Но когда я вернулась обратно в сад, Штефан уже был у врача. Я с головой погрузилась в работу. Я копала и пикировала, сортировала семена и между делом продала почти все подсолнухи, а еще несколько упаковок рассады балконных томатов, специально выведенных мной. Когда людям предлагают такие аппетитные вещи, они редко отказываются.
– Ну, что сказал врач? – спросила я, когда Штефан вернулся.
– Ах, врач, – повел рукой Штефан. Это означало, что врач снова назвал его ипохондриком и сказал, что синяк на груди совсем ничего не означает. – Мне следует поискать специалиста по внутренним болезням, если я хочу точно знать происхождение синяка. Подвезти еще бегоний?
– Нет, – ответила я. – Поддон пока полный.
– Так хорошо идет продажа других цветов?
– Да, – резко ответила я. – Сегодня очень хорошо.
Штефан посмотрел на меня, наморщив лоб:
– Что за настроение у тебя сегодня. Какая муха укусила?
– Ты сам прекрасно знаешь, – сказала я. – У тебя никогда нет для меня времени. Ты можешь, например, вспомнить, когда мы в последний раз спали вместе?
– Олли, ты действительно бываешь временами несносна. Мы переживаем в данный момент не лучшие времена. Но мы же знаем, ради чего пошли на это.
– Я – нет, – ответила я. – Мне казалось, мы сможем находить друг для друга время в течение дня. – Я всхлипнула. – Мне не хватает тебя, ты понимаешь?
Выражение лица Штефана смягчилось.
– Мне тоже тебя не хватает, Олли-Молли. А где, собственно, Эвелин?
– Уехала, – сказала я. Мне совсем не хотелось говорить сейчас об Эвелин.
– Куда же?
– Встречается с Оливером по случаю очередной овуляции. – Я положила голову Штефану на грудь. – Тебе правда меня не хватает?
– Правда, – сказал он. – И если хочешь, то мы посвятим друг другу завтра весь обеденный перерыв, да?
– Да-а-а-а.
Звонок колокольчика у входной двери в магазин ворвался в наши объятия, словно набат. Штефан несколько резче, чем требовалось, отстранил меня. Но в дверях стоял лишь доктор Бернер.
– Моя дочь говорит, что вы продаете великолепные самшиты, – произнес он. – Она пожелала себе на день рождения пару самых высоких экземпляров. Они должны украсить вход в магазин, словно это не магазин, а самый крутой бутик в городе.
– У меня есть еще два самшита, – сказала я. – Но они недешевы, господин доктор.
– Ах! – Доктор Бернер пристально посмотрел на нас. – Для своих детей ничто не дорого, не так ли?
Прежде чем отправиться в этот день домой, я набрала несколько килограммов красной смородины в саду рядом с нашим домом. Ягоды слегка перезрели, но мне не хотелось оставлять их птицам. Из погреба нашего со Штефаном дома я взяла коробку с пустыми банками, которые специально собирала весь год для этого случая. Ведь нет ничего вкуснее смородинового желе, приготовленного своими руками. Разве что клубничное варенье.
С коробкой в руках я ходила по дому. Штефан все еще сидел в кабинете, так что у меня была возможность немного пошпионить. В моем собственном доме. На кухне царил хаос, половина дверок от шкафчиков была демонтирована, пол и стены ободраны, и повсюду стояли емкости с краской. На кухню загородного дома в английском стиле это пока не очень походило.
Я с любопытством проникла в гостевую комнату, в поисках следов, например, валяющихся где-то трусов Штефана, или коробочки для его контактных линз где-нибудь на ночном столике, или остатков запаха его туалетной воды. Но гостевая комната имела вид образцово-показательный. Покрывало на кровати было расстелено идеально, в вазе стоял букет свежесрезанных ромашек, а ветерок колыхал шторы из легкого белоснежного муслина. В последний мой приход сюда шторы еще не были готовы. Интересно, шторы были повешены, чтобы никто не мог увидеть с улицы, что творится в кровати? Конечно, кому охота быть наблюдаемым во время занятий сексом Хубертом и K°? Если этот секс был, разумеется. Здесь я была уверена только на девяносто девять процентов. Один процент я оставляла надеждам на то, что Штефан общался с Эвелин только по поводу своего синяка.
Оливер, похоже, сегодня работал до позднего вечера. Дома его еще не было. А может быть, из-за того, что, проведя обеденный перерыв вместе с Эвелин и ее овуляцией, он вынужден был задержаться.
Настроение у меня было хуже некуда, но тем не менее я принялась за приготовление желе из принесенных мной ягод. Под это дело было решено использовать большую кастрюлю для спагетти, в которой я смешала ягоды, сахар, ваниль, и, добавив туда немного взятого у Оливера кальвадоса, принялась за готовку. Хорошо, что у Оливера была современная газовая плита, потому что она позволяла регулировать нужный уровень нагрева и достигать той густоты варенья, которая больше по вкусу.
Когда я наконец разложила по банкам готовое желе, кухня представляла собой ужасное зрелище. Словно я провела на ней по меньшей мере боевую операцию. Но, как говорится, лес рубят – щепки летят.
Я поставила банки вверх донышками охлаждаться и занялась написанием этикеток. Это была замечательная работа, потому что глазами тоже иногда едят. На первой этикетке я написала витиеватым почерком: «Неповторимое, с утонченным вкусом желе из красной смородины в исполнении Оливии с настоящей ванилью и добавлением кальвадоса», а снизу дату приготовления. Прелестно. Но банок получилось много, и на десятой этикетке рука устала выводить каллиграфические буквы. «Желе из красной смородины с ванилью и кальвадосом», а снизу число и год, чтобы каждый, кто возьмет банку в руки, понимал, с чем имеет дело. На последних этикетках не было даже сил написать просто: «Желе из красной смородины».
Когда Оливер вернулся домой, я подписала последнюю банку и оттирала испачканные маркером руки.
– Но когда я уходил, здесь было несколько чище, – произнес Оливер и указал на перепачканную столешницу.
– Так точно, – ответила я весело-агрессивно и указала руками на ряд остывающих банок с желе. – Двадцать четыре штуки. Собственного приготовления.
– «Ж.К.С.», – прочитал Оливер вслух надпись на одной из последних банок. – Что это должно означать?
– Это всего лишь сокращение, – угрюмо произнесла я. – От «Неповторимое, с утонченным вкусом желе из красной смородины в исполнении Оливии с настоящей ванилью и добавлением кальвадоса». Напиши такую фразу десять раз, и ты поймешь, что значит сделать такое блюдо.
Оливер соскреб немного желе со столешницы и слизнул его с пальца.
– Объедение, – произнес он. – Вот уж не знал, что ты обладаешь способностями настоящей домохозяйки, Блуменкёльхен.
– У меня куда больше способностей, чем ты подозреваешь, – ответила я.
У меня было куда больше способностей, чем могли подозревать все.И это была одна из моих главных проблем.
Оливер плюхнулся на одно из эксклюзивных кресел.
– Что за день, – вздохнул он.
– Не нагружай себя, – сказала я.
Он-то хотя бы имел сегодня секс, а вот я нет.
– У тебя сегодня и в самом деле плохое настроение.
– Да, мне очень жаль. Я чувствую себя… брошенной. Скажи, ты не находишь, что я стала толще?
– Нет, – ответил Оливер. – А что, это так?
– Нет, но после тридцати вес начинает распределяться по телу совсем иначе. Так говорит Штефан.
– Ага, – сказал Оливер. – Тогда я нахожу, что это изменение в распределении веса очень тебе идет.
– Гм, – ответила я несколько смущенно. – Вам было хорошо с Эвелин?
Оливер высоко поднял брови.
– Очень хорошо.
– Где же вы теперь встречаетесь? – спросила я.
– В гостинице.
– А это возможно? Ну, я имею в виду, что все происходит в обед?
– В этом отеле нет. Там надо снимать номер на целые сутки.
– А почему бы вам не встречаться здесь?
Оливер пожал плечами:
– В отеле все как-то романтичнее.
– Ну да, понятно, – завистливо сказала я.
– Эвелин добыла где-то веселенькую книжечку пятидесятых годов. Советы добропорядочной жене, как она может сделать счастливым своего мужа. Оттуда мы и вычитали про гостиницу и еще кое-что и пытаемся теперь делать так, как там написано. Это просто умора.
– Таких подробностей я, собственно, и не хотела знать. – У меня и так перед глазами стояла картина, как Оливер и Эвелин веселятся на кровати в номере отеля, пробуя позиции, представленные в книге пятидесятых годов. – А зачем вам обязательно нужен ребенок?
– А почему вы не хотите детей? – ответил вопросом на вопрос Оливер.
Я пожала плечами:
– Слишком большая ответственность. Даже когда человеку кажется, что у него достаточно мужества, чтобы решиться на это, он заблуждается.
– Да, но такова жизнь.
– А мне не хотелось бы отвечать за искореженную в будущем жизнь, – жестко сказала я. В действительности же я испытывала страх перед родами. Не перед схватками и страшной болью (хотя Элизабет и Ханна в лицах и не раз рассказали мне об этих ужасах при рождении Маризибиль и Каспара), а перед тем, что наступает потом. Перед тем, что называется материнскими чувствами по отношению к маленькому, беспомощному существу. Человек, имеющий ребенка, обязан думать не только своим умом, но и рассуждать с позиции малыша. Когда тот опрокидывает на себя тарелку с кашей, делает первые шаги, страдает из-за того, что его лучший друг оказывается умнее или сильнее его или уходит играть с другими детьми, когда воспитательница в детском садике не желает пожалеть его, – все это мать должна чувствовать и пропускать через себя. И это, с моей точки зрения, были совершенно нормальные, человеческие представления. А своя собственная жизнь была уже и без того слишком тяжела. – Уж лучше я сама обеспечу себя пенсией, а когда станет совсем невмоготу, уйду в приют, так будет честнее.
– Но ведь это так важно – иметь семью, – сказал Оливер. – Ты знаешь, с тех пор как я научился думать, эта картина постоянно у меня в голове: дети, бегущие тебе навстречу, когда ты приходишь с работы. Мастерящие что-то тебе в подарок ко дню рождения. Сидящие на твоих плечах, когда идешь с ними гулять. Запускающие вместе с тобой змея. И жена, готовящая домашнее варенье и улыбающаяся тебе, когда ты возвращаешься с работы.
– Это все очень похоже на рекламный ролик, – сухо ответила я. – Слабо верится, что у Эвелин в голове точно такая же картина.
– Да, у нее такой картины нет, – сказал Оливер. – Она хочет ребенка, потому что так подсказывают ей ее биологические часы.
– Ха-ха, – сказала я. – Они начинают тикать у тех людей, которые видят такие картины. Лично у меня ничего не тикает. А если я и вижу какие-то картинки, то они полны забот, бессонных ночей у постели заболевшего чада, страха, что ребенок принесет в дом какие-нибудь нехорошие слова, или скандалов с соседями, в собаку которых он запустил камнем.
Оливер покачал головой:
– Может быть, счастливые семьи – это и есть некое клише, но то, что все идет от этого, в этом мой отец, безусловно, прав. Нам всем нужны рядом люди, которые от нас зависят. Которым мы можем передать все, чему научились сами. За которых мы должны постоять и которые смогут постоять за нас и в хорошие и в трудные времена, как бы высокопарно это ни звучало.
Я снова пожала плечами:
– Этого ты не можешь знать точно. Нет никакой гарантии, что ты сможешь всегда быть при своих детях. Мои родители, например, умерли, когда мне не было и семи лет, и меня воспитывали чужие люди, в окружении совершенно неродных мне братьев и сестер.
– Я и не знал ничего об этом, – сказал Оливер. – Я думал, что тогда, на свадьбе, присутствовали твои настоящие родители.
– Это мои приемные родители. Они в порядке, но это не настоящие родители. Я вижу их очень редко. Они живут за четыреста километров отсюда. Мы пишем друг другу письма на Рождество и открытки ко дню рождения. И это все. Я всего лишь приемная дочь.
– Бедняжка… – Оливер сделал движение, словно собираясь погладить меня.
– Ах, только не начинай мне теперь рассказывать, что без еженедельных завтраков в компании своего отца ты не можешь прожить, – зло сказала я.
– Отчего же, – усмехнулся Оливер. – Может быть, не каждое, а каждое второе воскресенье, но мне бы их очень недоставало, если бы их не было, правда. – После короткой паузы он добавил: – Исключая, может быть, общение с Эберхардом.
– Во мне, видимо, этот семейный ген так и не смог развиться, – сказала я. – Несмотря на то, что моя приемная семья была очень хорошая. Ни малейшего следа «Отверженных» или «Дэвида Копперфилда».
– Копперфилд – тоже сирота?
– Не фокусник, персонаж романа Диккенса.
Оливер был прав. Похоже, программа расчета благоприятных дней на компьютере Эвелин дала сбой.
Я расстроенно смотрела вслед Эвелин, когда она усаживалась в свой «Z4» и выезжала на нем со двора, словно звезда шоу-бизнеса. Это было так несправедливо. Эта женщина запросто получала все: каждую неделю у нее случалась овуляция и секс со своим и моиммужем!
– Но ты же не можешь утверждать это наверняка, – сказала Элизабет, когда я вновь заговорила об этом (что случалось теперь каждый раз, когда мы с ней виделись).
Но я почему-то была в этом уверена.
– Предположим, ты на часок оставишь Каспара с блоком жевательной резинки наедине. И ты думаешь, он не залезет и не перепробует ее всю? – спросила я Элизабет.
– Конечно, перепробует.
– Вот видишь, – сказала я. – Точно также со Штефаном и Эвелин.
– Но Каспару только четыре года, – принялась успокаивать меня Элизабет. – А Штефану тридцать семь. Тебе не кажется, что он несколько более разумное существо, чем четырехлетний ребенок?
– В отношении жвачки – пожалуй, – ответила я. – Но не следует забывать, что Эвелин – не жвачка.
– Тем не менее оснований подозревать их у тебя нет, – заявила Элизабет. – Кроме того, ты же его все равно простила заранее.
– Да, я его простила заранее, – сквозь зубы произнесла я. – Я только не собираюсь прощать ни одну из этих дамочек, которые, едва заметив, что на них обратили внимание, начинают думать, что им все дозволено, даже в отношении чужих мужей.
– Нет, – сухо ответила Элизабет. – Ты все это забудешь.
Я не буду теперь стараться установить, когда овуляция произойдет у меня. Зачем думать об этом? Штефан стал по отношению ко мне совершенно безразличен. Он представлял собой этакую смесь равнодушия, нетерпимости и плохого понимания моего состояния, которая является типичной для мужчин, изменяющих свои женам. Мысли о том, что Эвелин забрала себе все его внимание и шарм, бесили меня. Почему все в этом мире так несправедливо? У Эвелин было все: представительный муж и внешность голливудской звезды. Кроме того, она нашла себе противозаконное занятие: выращивание наркотиков. Да еще где! В нашей со Штефаном оранжерее. (К тому же она привлекла на свою сторону господина Кабульке. Он словно стал ее личным слугой. Держу пари, госпожа Кабульке в это время страдала от очередной овуляции.)
Почему, помимо этого, Эвелин нацелилась и на моего мужа?
Я глубоко вздохнула. Работа – вот единственное, что мне оставалось.
– Ты выглядишь отвратительно, – сказала Петра, когда я вошла в магазин с несколькими декоративными подсолнухами.
– Да ты, на мой взгляд, тоже, – не задумываясь над тем, что говорю, ответила я и принялась устраивать подсолнухи в специальные вазы.
Эти цветы не пользовались особым спросом, но я на всякий случай высадила в одной оранжерее сотню штук. Оформив каждый подсолнух в приемлемый для продажи вид, я сказал Петре, чтобы она продавала их, если будут спрашивать, по три пятьдесят за штуку.
– Это что, замена бегониям? – спросила Петра. – Сейчас все больше людей приходит совсем за другими растениями. Твои самшиты ушли все.
– Что? – Я остолбенела.
Несколько дней назад я принесла из второй оранжереи в магазин два самшита, чтобы украсить витрину и вход в магазин. Чтобы отбить у покупателей всякое желание их приобрести, велела поставить рядом ценники с совершенно запредельной суммой. Но похоже, это не помогло: ни единого самшита не осталось. Это были мои любимые! Все ушли! Я была готова разразиться рыданиями.
– Я совершенно не понимаю людей, – сказала Петра. – Тратить такие огромные деньги. Они ведь ужасно скучные, эти самшиты. Господин Гертнер тоже так считает.
– Ну да, – угрюмо сказала я. – Зато в этом месяце мы будем более чем на несколько сотен евро в прибыли.
Вот только свои деревья я больше никогда не увижу.
Петра собрала сумочку и просунула голову в кабинет Штефана.
– Господин Ге-е-ертнер, пока-а-а-це-е-елую!
– Пока-а-а-це-е-елую, – в тон ей ответил Штефан.
В последнее время он подозрительно много сидел за компьютером. Так много, что иногда не понимал, что и кому он говорил. Пока-а-а-це-е-елую!
– Необходимы калькуляции, – произнес он, когда я спросила его, почему он совсем не уделяет времени практическим делам в нашем хозяйстве.
В это время года работы у нас на территории было выше головы, да и удовольствия эта работа доставляла куда больше. Но коммерческим директором здесь был он, а не я, и когда требовалось сделать необходимые расчеты, приходилось соглашаться с его доводами.
Петра собралась выходить из магазина.
– Мне надо забрать младшего. Сегодня в кружке «Умелые руки» состоится какое-то особое занятие, и Тимо рассчитывает собрать там не меньше чем ракету для полета на Луну. Я полагаю, что на моих руках будет не меньше клея, чем у тебя земли под ногтями. Кошмар!
– Чем только не приходится жертвовать ради собственных детей, – совершенно равнодушно произнесла я.
– Я бы решила этот вопрос проще, – продолжала разглагольствовать Петра. – Купила бы конструктор. Но эти воспитательницы в садике такие гиены, не хотят, чтобы мы приносили туда что-то подобное.
– В твоих глазах все женщины гиены, – сказала я. – Или бестолковые козы, или глупые коровы.
– Да, за исключением тебя, – заметила она, уже почти скрывшись за дверью. – Тебя я называю только трубкозубкой. Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха, – повторила я.
Когда-нибудь я все-таки надену этой особе на голову цветочный горшок. И едва ли с особым сожалением.
Я заперла дверь в магазин и направилась к Штефану в кабинет. Даже в обеденный перерыв он не хотел оставить свой компьютер.
Я нежно погладила его по волосам.
– Нет, – сказал он. – Ты испортишь мне прическу.
– Но отчего же, – ответила я. – Это очень помогает от головной боли и снимает напряжение.
– У меня нет ни напряжения, ни головной боли, – сказал Штефан. – Я работаю, разве ты не видишь?
– Только цифры и факты, – вздохнула я. – Это не может постоянно доставлять удовольствие. Ты не хочешь услышать приятную новость? На этой неделе я заработала на продаже своих самшитов больше тысячи евро.
– Да, – сказал Штефан. – Но ты годами вкладывала в них время и деньги, и заметь, куда больше, чем заработала за эту неделю.
– Это доставляло мне удовольствие.
– Скажи, Олли, ты в самом деле никак не можешь понять, что то, чем мы занимаемся, стоит того, чтобы этим заниматься, только тогда, когда это приносит несколько больше, чем вкладываешь? Это же простая арифметика, можешь ты наконец понять?
Я слушала, продолжая машинально гладить его волосы. Они стали намного жестче от изобилия лака и геля.
– Не говори так, словно я совершенно непроходимая дура, – сказала я. – Я между делом заметила, что мои растения и цветы приносят куда больший доход, чем твои бегонии. И это сильно тебя раздражает.
– Меня раздражает только микроскопическая прибыль, – произнес Штефан.
– Которая, впрочем, больше, чем от бегоний, – жестко парировала я.
– Но все еще микроскопическая, – продолжал твердить Штефан. – У этого дела просто кет никакой перспективы.
– Какое дело ты имеешь в виду?
– Это «озеленительство», – презрительно произнес Штефан. – Все только суета. Мой отец прав, это для меня не заработок. Я дипломированный экономист. Эксперт по маркетингу! Я был очень неплох. Я был одним из лучших в своем выпуске. А теперь посмотри на меня: я завис в разваливающемся питомнике и занимаюсь перепродажей цветочков с прибылью четырнадцать с половиной центов.
– Питомник не разваливается, – жестко сказала я. – Он станет процветать, если мы будем продолжать делать дело так же настойчиво.
– Это убогое дело. Все мои друзья, даже куда более глупые, те, которых я всегда обгонял в учебе, имеют куда более прибыльный бизнес, чем я.
Боже, что за новый тон! Я стала опасаться, что у бедного мальчика начался кризис среднего возраста. Довольно рано, впрочем, но все шло одно к одному. И еще., эта новая прическа и афера с Эвелин.
На меня накатила волна жалости.
– Ты переработал, – ласково сказала я. – Отвлечься – вот что тебе необходимо.
Я посмотрела в сторону окна. Возле него с некоторых пор стоял наш старый диван из гостевой комнаты. Штефан не захотел отправить его на блошиный рынок или к Эберхарду. Он счел, что в кабинете диван еще неплохо послужит.
Я не могла с ним не согласиться.
Я обольстительно прилегла на диван.
– Побудь немного со мной, Штефан? Только полчасика.
Штефан нерешительно смотрел на меня. Я улыбнулась ему.
Наконец он улыбнулся в ответ и опустился на диван рядом со мной.
– Ну хорошо, маленькая Олли-Молли. Полчасика.
Затаив дыхание, я расстегнула его рубашку и провела рукой по рельефной мускулатуре на груди.
Штефан дернулся.
– Осторожнее! – вскрикнул он.
– Я же ничего не сделала.
– Это больно!
– Прости, – растерянно сказала я.
Может быть, от долгого воздержания я слишком сильно царапнула его? Но в конце концов, я так долго его не обнимала.
Осторожно, словно это было сырое яйцо, я прижалась к нему. Но Штефан отстранил меня.
– У меня там синяк, – сказал он. – Неприятная штука. Пожалуйста, посмотри.
Он распахнул рубашку и показал на маленькое, размером с булавочную головку, пятнышко на грудине. Мне показалось, что ничего опасного в этом нет.
– Но он не такой большой, – сказала я. – Может быть, ты где-то поцарапался.
– Не было такого, – вздохнул Штефан.
– Может быть, ты просто забыл. – Я снова попыталась погладить его.
Но Штефан продолжал смотреть только на этот синяк, и всякое романтическое настроение у меня прошло.
– Сегодня после обеда, пожалуй, схожу к врачу. Это странно, меня где-то угораздило получить нечто подобное. Лучше я позвоню прямо сейчас и спрошу, не сможет ли он принять меня без записи. Это же, в конце концов, крайний случай.
– Ну, понятно, – саркастически произнесла я и поднялась с дивана. – Я все равно, так или иначе, договорилась о пробежке.
Это была правда. Далее учитывая то, что я не обещала Элизабет, что непременно приду. Конечно, секс был не менее важен для здоровья, чем бег трусцой. Но бегать в крайнем случае можно и в одиночку.
– Наконец-то ты пришла, – сказала Элизабет, когда я примчалась к светофору, где мы договорились встретиться.
– Застоялись, – произнесла я и с самого начала взяла такой темп, чтобы через ноги выбросить из себя обуревавшую меня злость. Штефан посчитал свой дурацкий синяк важнее меня. – Только честно, Элизабет, ты не находишь, что я стала еще толще?
– Нет, – сказала Элизабет. – Ты выглядишь так же, как и прежде.
– Это не смешно! – всхлипнула я.
– Ах, Оливия, это была лишь шутка. Ты вообще не толстая. У тебя только грудь полная, но мужчинам это нравится.
– Моя грудь – нет, – сказала я. – Больше не нравится. Я сойду с ума, Элизабет. Я уже больше месяца не имею ты-сама-знаешь-что.
– Да-да, – выразительно произнесла Элизабет. – Под этим своим «ты-сама-знаешь-что» ты подразумеваешь то, чем я не занимаюсь уже более трех лет, да?
– Что? Так долго? – Я остекленевшим взглядом посмотрела на нее. – Но как же ты выходишь из положения?
– Я бегаю, – ответила Элизабет и засмеялась. – Брось, Оливия, это совсем не так ужасно. Или же Штефан так уж безумно хорош в постели?
– Да, – ответила я с придыханием.
– Лучше, чем все остальные, кто был у тебя до него?
– У меня никого до него не было, – призналась я.
Теперь глаза остекленели у Элизабет.
– Штефан у тебя первый?
– И. последний, – гордо добавила я. – Я не отношусь к числу этих «полиглотных дамочек».
– Полигамных, ты хотела сказать. Полиглот – это что-то связанное со знанием иностранных языков.
– Точно, – подтвердила я. – Лучше быть полиглотным, чем полигамным, это мое кредо.
– Ого! – проговорила Элизабет. – Может быть, это еще одна из проблем твоего воспитания. Как в случае с «клинг-кланг».
– Это не проблема, – с ударением произнесла я. – А то, о чем ты говоришь, называется «линг-линг».
Все оставшееся время нашей пробежки Элизабет озабоченно на меня поглядывала. Но молчала, и для меня это было лучше. Я думала о Штефане и о его возможном возрастном кризисе. Что я могла сделать? Я должна убедить его в том, что наша работа отнюдь не такая бесперспективная. Я стану обращать его внимание на тех клиентов, что приходят все чаще и покупают все больше. Мы на правильном пути. Люди стали приезжать издалека, чтобы купить у нас качественный и даже раритетный товар. А если Оливеру удастся протолкнуть свое шоу и мы попадем на телевидение, то станем в конце концов популярнее, чем могли представить себе в самых смелых мечтах.
Но когда я вернулась обратно в сад, Штефан уже был у врача. Я с головой погрузилась в работу. Я копала и пикировала, сортировала семена и между делом продала почти все подсолнухи, а еще несколько упаковок рассады балконных томатов, специально выведенных мной. Когда людям предлагают такие аппетитные вещи, они редко отказываются.
– Ну, что сказал врач? – спросила я, когда Штефан вернулся.
– Ах, врач, – повел рукой Штефан. Это означало, что врач снова назвал его ипохондриком и сказал, что синяк на груди совсем ничего не означает. – Мне следует поискать специалиста по внутренним болезням, если я хочу точно знать происхождение синяка. Подвезти еще бегоний?
– Нет, – ответила я. – Поддон пока полный.
– Так хорошо идет продажа других цветов?
– Да, – резко ответила я. – Сегодня очень хорошо.
Штефан посмотрел на меня, наморщив лоб:
– Что за настроение у тебя сегодня. Какая муха укусила?
– Ты сам прекрасно знаешь, – сказала я. – У тебя никогда нет для меня времени. Ты можешь, например, вспомнить, когда мы в последний раз спали вместе?
– Олли, ты действительно бываешь временами несносна. Мы переживаем в данный момент не лучшие времена. Но мы же знаем, ради чего пошли на это.
– Я – нет, – ответила я. – Мне казалось, мы сможем находить друг для друга время в течение дня. – Я всхлипнула. – Мне не хватает тебя, ты понимаешь?
Выражение лица Штефана смягчилось.
– Мне тоже тебя не хватает, Олли-Молли. А где, собственно, Эвелин?
– Уехала, – сказала я. Мне совсем не хотелось говорить сейчас об Эвелин.
– Куда же?
– Встречается с Оливером по случаю очередной овуляции. – Я положила голову Штефану на грудь. – Тебе правда меня не хватает?
– Правда, – сказал он. – И если хочешь, то мы посвятим друг другу завтра весь обеденный перерыв, да?
– Да-а-а-а.
Звонок колокольчика у входной двери в магазин ворвался в наши объятия, словно набат. Штефан несколько резче, чем требовалось, отстранил меня. Но в дверях стоял лишь доктор Бернер.
– Моя дочь говорит, что вы продаете великолепные самшиты, – произнес он. – Она пожелала себе на день рождения пару самых высоких экземпляров. Они должны украсить вход в магазин, словно это не магазин, а самый крутой бутик в городе.
– У меня есть еще два самшита, – сказала я. – Но они недешевы, господин доктор.
– Ах! – Доктор Бернер пристально посмотрел на нас. – Для своих детей ничто не дорого, не так ли?
Прежде чем отправиться в этот день домой, я набрала несколько килограммов красной смородины в саду рядом с нашим домом. Ягоды слегка перезрели, но мне не хотелось оставлять их птицам. Из погреба нашего со Штефаном дома я взяла коробку с пустыми банками, которые специально собирала весь год для этого случая. Ведь нет ничего вкуснее смородинового желе, приготовленного своими руками. Разве что клубничное варенье.
С коробкой в руках я ходила по дому. Штефан все еще сидел в кабинете, так что у меня была возможность немного пошпионить. В моем собственном доме. На кухне царил хаос, половина дверок от шкафчиков была демонтирована, пол и стены ободраны, и повсюду стояли емкости с краской. На кухню загородного дома в английском стиле это пока не очень походило.
Я с любопытством проникла в гостевую комнату, в поисках следов, например, валяющихся где-то трусов Штефана, или коробочки для его контактных линз где-нибудь на ночном столике, или остатков запаха его туалетной воды. Но гостевая комната имела вид образцово-показательный. Покрывало на кровати было расстелено идеально, в вазе стоял букет свежесрезанных ромашек, а ветерок колыхал шторы из легкого белоснежного муслина. В последний мой приход сюда шторы еще не были готовы. Интересно, шторы были повешены, чтобы никто не мог увидеть с улицы, что творится в кровати? Конечно, кому охота быть наблюдаемым во время занятий сексом Хубертом и K°? Если этот секс был, разумеется. Здесь я была уверена только на девяносто девять процентов. Один процент я оставляла надеждам на то, что Штефан общался с Эвелин только по поводу своего синяка.
Оливер, похоже, сегодня работал до позднего вечера. Дома его еще не было. А может быть, из-за того, что, проведя обеденный перерыв вместе с Эвелин и ее овуляцией, он вынужден был задержаться.
Настроение у меня было хуже некуда, но тем не менее я принялась за приготовление желе из принесенных мной ягод. Под это дело было решено использовать большую кастрюлю для спагетти, в которой я смешала ягоды, сахар, ваниль, и, добавив туда немного взятого у Оливера кальвадоса, принялась за готовку. Хорошо, что у Оливера была современная газовая плита, потому что она позволяла регулировать нужный уровень нагрева и достигать той густоты варенья, которая больше по вкусу.
Когда я наконец разложила по банкам готовое желе, кухня представляла собой ужасное зрелище. Словно я провела на ней по меньшей мере боевую операцию. Но, как говорится, лес рубят – щепки летят.
Я поставила банки вверх донышками охлаждаться и занялась написанием этикеток. Это была замечательная работа, потому что глазами тоже иногда едят. На первой этикетке я написала витиеватым почерком: «Неповторимое, с утонченным вкусом желе из красной смородины в исполнении Оливии с настоящей ванилью и добавлением кальвадоса», а снизу дату приготовления. Прелестно. Но банок получилось много, и на десятой этикетке рука устала выводить каллиграфические буквы. «Желе из красной смородины с ванилью и кальвадосом», а снизу число и год, чтобы каждый, кто возьмет банку в руки, понимал, с чем имеет дело. На последних этикетках не было даже сил написать просто: «Желе из красной смородины».
Когда Оливер вернулся домой, я подписала последнюю банку и оттирала испачканные маркером руки.
– Но когда я уходил, здесь было несколько чище, – произнес Оливер и указал на перепачканную столешницу.
– Так точно, – ответила я весело-агрессивно и указала руками на ряд остывающих банок с желе. – Двадцать четыре штуки. Собственного приготовления.
– «Ж.К.С.», – прочитал Оливер вслух надпись на одной из последних банок. – Что это должно означать?
– Это всего лишь сокращение, – угрюмо произнесла я. – От «Неповторимое, с утонченным вкусом желе из красной смородины в исполнении Оливии с настоящей ванилью и добавлением кальвадоса». Напиши такую фразу десять раз, и ты поймешь, что значит сделать такое блюдо.
Оливер соскреб немного желе со столешницы и слизнул его с пальца.
– Объедение, – произнес он. – Вот уж не знал, что ты обладаешь способностями настоящей домохозяйки, Блуменкёльхен.
– У меня куда больше способностей, чем ты подозреваешь, – ответила я.
У меня было куда больше способностей, чем могли подозревать все.И это была одна из моих главных проблем.
Оливер плюхнулся на одно из эксклюзивных кресел.
– Что за день, – вздохнул он.
– Не нагружай себя, – сказала я.
Он-то хотя бы имел сегодня секс, а вот я нет.
– У тебя сегодня и в самом деле плохое настроение.
– Да, мне очень жаль. Я чувствую себя… брошенной. Скажи, ты не находишь, что я стала толще?
– Нет, – ответил Оливер. – А что, это так?
– Нет, но после тридцати вес начинает распределяться по телу совсем иначе. Так говорит Штефан.
– Ага, – сказал Оливер. – Тогда я нахожу, что это изменение в распределении веса очень тебе идет.
– Гм, – ответила я несколько смущенно. – Вам было хорошо с Эвелин?
Оливер высоко поднял брови.
– Очень хорошо.
– Где же вы теперь встречаетесь? – спросила я.
– В гостинице.
– А это возможно? Ну, я имею в виду, что все происходит в обед?
– В этом отеле нет. Там надо снимать номер на целые сутки.
– А почему бы вам не встречаться здесь?
Оливер пожал плечами:
– В отеле все как-то романтичнее.
– Ну да, понятно, – завистливо сказала я.
– Эвелин добыла где-то веселенькую книжечку пятидесятых годов. Советы добропорядочной жене, как она может сделать счастливым своего мужа. Оттуда мы и вычитали про гостиницу и еще кое-что и пытаемся теперь делать так, как там написано. Это просто умора.
– Таких подробностей я, собственно, и не хотела знать. – У меня и так перед глазами стояла картина, как Оливер и Эвелин веселятся на кровати в номере отеля, пробуя позиции, представленные в книге пятидесятых годов. – А зачем вам обязательно нужен ребенок?
– А почему вы не хотите детей? – ответил вопросом на вопрос Оливер.
Я пожала плечами:
– Слишком большая ответственность. Даже когда человеку кажется, что у него достаточно мужества, чтобы решиться на это, он заблуждается.
– Да, но такова жизнь.
– А мне не хотелось бы отвечать за искореженную в будущем жизнь, – жестко сказала я. В действительности же я испытывала страх перед родами. Не перед схватками и страшной болью (хотя Элизабет и Ханна в лицах и не раз рассказали мне об этих ужасах при рождении Маризибиль и Каспара), а перед тем, что наступает потом. Перед тем, что называется материнскими чувствами по отношению к маленькому, беспомощному существу. Человек, имеющий ребенка, обязан думать не только своим умом, но и рассуждать с позиции малыша. Когда тот опрокидывает на себя тарелку с кашей, делает первые шаги, страдает из-за того, что его лучший друг оказывается умнее или сильнее его или уходит играть с другими детьми, когда воспитательница в детском садике не желает пожалеть его, – все это мать должна чувствовать и пропускать через себя. И это, с моей точки зрения, были совершенно нормальные, человеческие представления. А своя собственная жизнь была уже и без того слишком тяжела. – Уж лучше я сама обеспечу себя пенсией, а когда станет совсем невмоготу, уйду в приют, так будет честнее.
– Но ведь это так важно – иметь семью, – сказал Оливер. – Ты знаешь, с тех пор как я научился думать, эта картина постоянно у меня в голове: дети, бегущие тебе навстречу, когда ты приходишь с работы. Мастерящие что-то тебе в подарок ко дню рождения. Сидящие на твоих плечах, когда идешь с ними гулять. Запускающие вместе с тобой змея. И жена, готовящая домашнее варенье и улыбающаяся тебе, когда ты возвращаешься с работы.
– Это все очень похоже на рекламный ролик, – сухо ответила я. – Слабо верится, что у Эвелин в голове точно такая же картина.
– Да, у нее такой картины нет, – сказал Оливер. – Она хочет ребенка, потому что так подсказывают ей ее биологические часы.
– Ха-ха, – сказала я. – Они начинают тикать у тех людей, которые видят такие картины. Лично у меня ничего не тикает. А если я и вижу какие-то картинки, то они полны забот, бессонных ночей у постели заболевшего чада, страха, что ребенок принесет в дом какие-нибудь нехорошие слова, или скандалов с соседями, в собаку которых он запустил камнем.
Оливер покачал головой:
– Может быть, счастливые семьи – это и есть некое клише, но то, что все идет от этого, в этом мой отец, безусловно, прав. Нам всем нужны рядом люди, которые от нас зависят. Которым мы можем передать все, чему научились сами. За которых мы должны постоять и которые смогут постоять за нас и в хорошие и в трудные времена, как бы высокопарно это ни звучало.
Я снова пожала плечами:
– Этого ты не можешь знать точно. Нет никакой гарантии, что ты сможешь всегда быть при своих детях. Мои родители, например, умерли, когда мне не было и семи лет, и меня воспитывали чужие люди, в окружении совершенно неродных мне братьев и сестер.
– Я и не знал ничего об этом, – сказал Оливер. – Я думал, что тогда, на свадьбе, присутствовали твои настоящие родители.
– Это мои приемные родители. Они в порядке, но это не настоящие родители. Я вижу их очень редко. Они живут за четыреста километров отсюда. Мы пишем друг другу письма на Рождество и открытки ко дню рождения. И это все. Я всего лишь приемная дочь.
– Бедняжка… – Оливер сделал движение, словно собираясь погладить меня.
– Ах, только не начинай мне теперь рассказывать, что без еженедельных завтраков в компании своего отца ты не можешь прожить, – зло сказала я.
– Отчего же, – усмехнулся Оливер. – Может быть, не каждое, а каждое второе воскресенье, но мне бы их очень недоставало, если бы их не было, правда. – После короткой паузы он добавил: – Исключая, может быть, общение с Эберхардом.
– Во мне, видимо, этот семейный ген так и не смог развиться, – сказала я. – Несмотря на то, что моя приемная семья была очень хорошая. Ни малейшего следа «Отверженных» или «Дэвида Копперфилда».
– Копперфилд – тоже сирота?
– Не фокусник, персонаж романа Диккенса.