Страница:
Теперь можно побриться, умыться... Он идет в кухню, старается появиться там внезапно, чтобы поймать выражение лица хозяйки - не случилось ли чего за ночь, не подозревает ли она... Потом он одевается медленно, тщательно и выходит из дому. Здесь он особенно сосредоточен - не пропустить ни одного прохожего! - не следят ли за ним, не мелькнет ли удивление на чьем-либо лице - это значит, что-то неладно в его облике.
Потом в кафе встречи со знакомыми офицерами, обдумывание каждого слова, веселый, бодрый тон, улыбка. И огромное напряжение, когда рядом звучит русская или украинская речь, ничем не выдать, что понимает. И все это время бешеная работа памяти: запомнить, зафиксировать каждое заинтересовавшее тебя слово, каждую подробность, из которой вырастают потом важнейшие данные.
На этих встречах приходилось пить, иногда достаточно много, а Кузнецов никогда не увлекался спиртным и в обычной жизни алкоголь, даже пиво, не употреблял. А тут надо было изображать опьянение той же степени, какой достигли собутыльники, но сохранять голову совершенно трезвой.
Потом встречи, всегда конспиративные, с многократной проверкой, с другими разведчиками - фактически он был резидентом многочисленной агентурной сети, она включала как людей вроде него, бывавших в Ровно от случая к случаю, так и осевших здесь надолго, а также из местных жителей. Наконец, составление донесения и еще одна конспиративная встреча - на сей раз со связным. Эти контакты были даже более опасными, чем встречи с немцами: один вид офицера вермахта, беседующего с гражданским лицом из местных, уже мог привлечь внимание секретного сотрудника службы безопасности или абвера, коих в городе было изрядно.
Именно тогда Кузнецов и сказал Цессарскому ту фразу о разведке, которая калечит душу...
Кузнецову приходилось теперь думать и заботиться не только о себе, но и о тех разведчиках, которые по сути дела работали под его началом, хотя это и не было никогда оформлено официально каким-нибудь приказом по отряду. В эту группу входили Николай Гнидюк, Иван Приходько, Николай Струтинский (ставший к тому же его личным шофером), Лидия Лисовская, Мария Микота, Валя Довгер, отчасти Михаил Шевчук, здолбуновцы, Валентин Семенов. Успешно начал работать и Ян Каминский, правда, он полагал, что Зиберт - польский офицер, эмиссар лондонского правительства, благо к этому времени Кузнецов хорошо говорил уже не только по-украински, но и по-польски.
Вскоре к "Кантору" присоединился еще один поляк - Мечислав Стефаньский. У этого человека была необычная история. Внешне невидный: худощавый, невысокий, даже щупловатый, Мечислав, однако, обладал взрывным характером, а еще таким особым качеством, которое поляки и артисты цирка называют куражом. Стефаньский был местный уроженец, когда началась мировая война, он служил капралом в польской армии, участвовал в недолгих, но кровавых боях с немцами. После поражения Польши он еще с тремя солдатами перешел новую границу под Сокалем, а на советской погранзаставе заявил, что хочет и дальше продолжать борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. С того дня и до самого нападения Германии на СССР Мечислав Стефаньский совершил восемь ходок на "ту сторону", выполняя задания советской разведки. Доходил даже до Варшавы. Последний раз он переплыл Буг и вышел на советский берег в ночь на 22 июня и, даже еще не отдышавшись, крикнул пограничникам: "Война!"
Мечиславу было приказано вернуться в Ровно к семье и ждать. После оккупации города Стефаньский устроился на работу истопником в гебитскомиссариат, его жена - Чеслава поступила на местную колбасную фабрику. Ждать своего часа Мечиславу, Метеку, как его называли друзья, пришлось полтора года. Наконец и к нему пришли люди с заветным паролем. Так Стефаньский и его жена оказались связанными с разведкой отряда "Победители", а со временем и с обер-лейтенантом Зибертом. Стефаньскому был присвоен псевдоним "Львовский", его жене - "Мура". Однако ответственные задания "Львовскому" все же стали давать не сразу. По законам разведки после долгого отсутствия связи с агентом, даже заслуженным, его самого, его друзей и тому подобное следовало проверить по новой. Могло статься, к примеру, что тот же Стефаньский оставался преданным антифашистом, но по какой-то причине попал "под колпак" службы безопасности и оставлен на свободе как приманка для тех, кто рано или поздно явится к нему на связь.
Летом 1943 года в группе Кузнецова появились еще два помощника, причем один из них был настоящим иностранцем. Еще в июне Медведев заслал в Ровно "на оседание" партизана Ивана Корицкого ("Кор"). Иван был из местных, из села Березно Ровенской области. Перед войной он служил в Красной Армии, оказался в плену, из плена бежал, связался с отрядом "Победители", проявил явные способности к разведывательной работе.
В Ровно Корицкому удалось устроиться на работу в так называемый "Пакетаукцион" - весьма примечательное оккупационное учреждение, специализирующееся на отправке в Германию посылок с продовольствием и вещами, фактически награбленными у местного населения. Шефом "Пакетаукциона" был один из заместителей рейхскомиссара Коха Курт Кнут, самая приметная личность из всех высших руководителей РКУ в буквальном смысле слова: он был невероятно тучен, почему страдал постоянной одышкой.
Корицкий, естественно, был в "Пакетаукционе" мелкой сошкой, а точнее разнорабочим: принести, унести, заколотить ящик, погрузить, разгрузить... С глазами, ушами и памятью у него все было в порядке, вот он и смотрел, прислушивался и запоминал... Все услышанное и увиденное передавал по цепочке дальше. Должность Корицкого уже сама по себе определяла наличие у него множества начальников, фактически ими были все сотрудники "Пакетаукциона". Каким-то чутьем Иван выделил из них некоего Альберта Гласа - двадцатипятилетнего чиновника, голландца по национальности. Повинуясь этому шестому чувству, Корицкий взял Гласа, как выражаются в разведке, в "разработку". И не ошибся. В конце концов выяснилось, что Глас - голландский коммунист и ненавидит фашизм. Он без раздумья выразил желание уйти к партизанам или выполнять их любые задания в городе. В частности он предложил "Кору"... организовать похищение заместителей Коха Даргеля и того же Кнута. Дело в том, что в резиденции рейхскомиссара работало, в частности на кухне, несколько голландцев, знакомых Гласа, и ему не стоило большого труда составить чертеж дома Коха, выявить постоянные маршруты и расписание дня его заместителей.
4 августа "Тимофей" доложил Центру, что "Кор" завербовал Гласа для работы против оккупантов. Глас подписал присягу и получил задание по военной разведке. Ему присвоен псевдоним "Фридрих".
Альберт Глас жил в доме номер 53 по улице Легионов, то есть по соседству с одной из основных конспиративных квартир "Колониста".
...Все чаще и чаще в последнее время Кузнецов думал о своем новом знакомом - Ульрихе фон Ортеле, штурмбаннфюрере СС. Впрочем, сейчас он, как и все эсэсовцы, имеющие воинское звание, после 1 сентября 1939 года по примеру самого фюрера носил форму майора войск СС. В петле второй сверху пуговицы френча - трехцветная ленточка Железного креста второго класса, значит, участвовал в боях. Получить его офицер службы безопасности (о чем свидетельствовал черный ромб на левом рукаве над обшлагом с серебром вышитыми буквами "СД") мог только за фронтовые заслуги. Еще один скромный, но говорящий о многом знак отличия: серебряный с чернью и изображением рун в центре овальный значок. Почти неприметный среди нескольких других. Если приглядеться, можно прочитать крохотные буковки: "Благодарность рейхсфюрера СС".
Впрочем, достаточно часто Зиберт встречал фон Ортеля и в обычном штатском костюме. Еще тогда, когда они только познакомились на квартире доктора Поспеловского, в груди у Николая Ивановича словно включил кто-то сигнал опасности. Лишь они двое в тот вечер оставались трезвыми, хотя (Кузнецов узнал об этом позднее) фон Ортель и напивался порой целеустремленно и настойчиво до полного беспамятства, словно стремился укрыться в пьяном забытьи от чего-то. Но такое случалось с ним чрезвычайно редко, по лишь ему одному ведомым поводам, а так обычно он едва прикасался к рюмке.
Что делает в Ровно этот внешне всегда невозмутимый, с манерами хорошо воспитанного человека эсэсовский офицер? У него незаурядный ум - это Кузнецов понял уже после первых десяти минут в общем-то вполне тривиального разговора. Он не сомневался, что фон Ортель разведчик, и не из мелких. И опирался в этом выводе не только на одну интуицию. Честолюбив, умен, наблюдателен, смел (за время их знакомства на френче фон Ортеля появилась еще одна ленточка - креста "За военные заслуги" с мечами, заработанного, должно быть, зимой) - такому, конечно, вряд ли по душе сугубо тыловая карьера, но и передовая - тоже лишь временное местопребывание. Каратель? Не похоже. Слишком хитер и брезглив, "грязную" работу такие обычно перепоручают другим.
В среде обеих знакомых никто не знал, где служит фон Ортель, кому он подчинен, как вообще попал в Ровно и чем здесь занимается. На Дойчештрассе, 272, возле кинотеатра "Эмпир" на углу с Банхофштрассе, у него было нечто вроде конторы, но вывеска на здании утверждала, что здесь размещается... частная зуболечебница. Из разговоров с другими офицерами Кузнецов уяснил, что фон Ортель, не занимая вроде бы никакого официального поста, держится, однако, с местными властями абсолютно независимо и пользуется в СД большим влиянием. И денег у него было всегда много, больше, чем полагалось бы по майорскому чину.
От тех офицеров вермахта и СС, с которыми Кузнецов познакомился за минувший год, фон Ортель выгодно отличался кругозором, эрудицией и остроумием. Прекрасно знал классическую немецкую литературу и разбирался в музыке. Последнее, впрочем, не слишком удивило Зиберта: он слышал от кого-то, что убитый год назад в Праге чешскими парашютистами бывший шеф СД и зипо Рейнхардт Гейдрих был не только первоклассным фехтовальщиком, но и превосходным... скрипачом.
Год жизни во вражеском окружении многому научил Кузнецова, в том числе разбираться в характерах врагов, с которыми его сталкивали повседневные обстоятельства. Это было необходимо, без этого умения все его многочисленные связи и знакомства ровным счетом ничего не стоили.
Поначалу все немецкие офицеры и чиновники казались ему словно сшитыми по одной колодке - самодовольными, ограниченными, жестокими, фанатично убежденными в своем превосходстве над всем и всеми, но в то же время слепо повинующимися воле фюрера и приказам любого начальника. Теперь он понимал, что среди всех этих лейтенантов, гауптманов, майоров, может быть даже полковников, обязательно должны быть люди, осознающие преступный характер развязанной Гитлером войны и предчувствующие неизбежность поражения Германии. Но лично он пока таких не встречал. А может быть, и встречал, но не сумел распознать. В целом же Зиберт уже неплохо разбирался в чуждой Кузнецову среде, выделял среди знакомых умных и дураков, представляющих разведывательный интерес и пустых болтунов, наконец, людей приличных и откровенных мерзавцев. Он научился индивидуально подходить к каждому офицеру, учитывая его сильные и слабые стороны, знал, на кого можно воздействовать деньгами, а на кого - просто проявлением уважения к фронтовым наградам. Первым по-настоящему крепким орешком для него оказался лишь майор войск СС Ульрих фон Ортель. Между тем интерес Зиберта к эсэсовцу возрастал день ото дня. Особенно после одного весьма примечательного случая.
Как-то в присутствии Зиберта штурмбаннфюрер подозвал в ресторане человека, судя по внешности и одежде, чиновника из местных, и заговорил с ним на... чистейшем русском языке (до этого он ни разу не упоминал, что знает русский). Кузнецов внимательно слушал, стараясь ничем не выдать, что понимает каждое слово. И вынужден был признать, что, заговори фон Ортель с ним, скажем, на улице Мамина-Сибиряка в Свердловске, он бы никогда не подумал, что имеет дело с иностранцем. Эсэсовец владел русским ничуть не хуже, чем он, Кузнецов, немецким.
Разговор был недолгим - несколько минут, довольно пустячным, потом штурмбаннфюрер отпустил собеседника.
- Откуда вы так хорошо знаете русский? - задавая этот вопрос, первый за всю историю их знакомства, Кузнецов ничем не рисковал: даже человеку, не понимающему ни слова, было бы очевидно, что фон Ортель изъяснялся со своим собеседником совершенно свободно.
- Давно им занимаюсь, дорогой Зиберт. А вы что-нибудь поняли?
Кузнецов мгновенно вычислил, что ни в коем случае нельзя сказать "нет". Потому что все немецкие офицеры, пробывшие в Ровно не то что год, но хотя бы два-три месяца, обязательно говорили кое-как на чудовищной смеси русских, украинских и польских слов.
- Всего несколько слов. Я заучил по военному разговорнику в свое время самые ходовые фразы, да и здесь на слух какие-то выражения. До вас мне далеко, - и, с огорчением разведя руками, улыбнулся.
Фон Ортель понимающе кивнул.
- Хоть и не люблю этого делать, но могу похвастаться, что владею русским как родным. Ручаюсь, что ни один Иван не отличит меня от своего земляка. Имел случай в этом не раз убедиться. Разумеется, не тогда, когда на мне эта форма.
Внезапно оборвав смех, фон Ортель продолжал:
- Мне кажется, Пауль, что вы принадлежите к той категории людей, которые умеют хранить и свои, и чужие секреты. Так уж и быть. Признаюсь вам, что мой русский отнюдь не плод только еженощных бдений над учебниками и словарями, хотя, конечно, не обошлось и без этого. Я имел случай, уж не знаю, считать ли это везеньем или наоборот, прожить два года в России.
- И чем же вы там занимались?
- О! Чем я мог там заниматься? Конечно же не помогал большевикам строить коммунизм! - И фон Ортель снова заразительно рассмеялся.
- Понимаю, - протянул Зиберт и с чисто окопной непосредственностью спросил, точно рассчитав меру наивности и интонацию. - Значит, вы разведчик?
- Не старайтесь выглядеть вежливым, мой друг, - назидательно проговорил фон Ортель. - Ведь мысленно вы употребили совсем другое слово шпион. Не так ли?
Зиберт в знак капитуляции шутливо поднял обе руки.
- От вас действительно ничего нельзя утаить. Именно так я и подумал. Простите, но у нас, армейцев, эта профессия не в почете.
Фон Ортель и не думал обижаться, простодушная откровенность Зиберта, казалось, только забавляла его.
- И совершенно напрасно, - ответил он. - При всем уважении к вашим крестам могу держать пари, что нанес большевикам больший урон, чем ваша рота.
Об этом странном разговоре Кузнецов сообщил командованию, от себя добавил, что, во всяком случае, фон Ортеля в составе посольства Германии в Москве не было, иначе он бы его знал, пускай и под другой фамилией. Николаю Ивановичу было предписано держаться с фон Ортелем предельно осторожно, ни в какую игру с ним по собственной инициативе не вступать, ждать дальнейшего развития дружеских отношений естественным путем, помнить, что ничего пока не подозревающий эсэсовец не оставит без внимания ни одного неверного слова или шага гауптмана Зиберта.
О необходимости быть крайне осторожной со своим шефом Зиберт не раз предупреждал и Марию Микоту. Фон Ортель регулярно встречался с ней как с агентом СД по кличке "Семнадцать" на конспиративных квартирах на Немецкой площади, 2а во 2-м Берестянском переулке. Разумеется, командование незамедлительно получало от девушки отчет о каждой подобной встрече.
Профессиональные разведчики в штабе отряда - Медведев, Лукин, Кочетков, Фролов - сразу обратили внимание на то, что фон Ортель держал себя с ней не так, как обычно кадровый сотрудник спецслужб обращается с агентом, тем более на оккупированной территории. Он почти не требовал от нее какой-либо информации, не давал заданий. Фон Ортель даже немного ухаживал за ней, не слишком серьезно, постоянно поддразнивая, но не зло. Словом, вел себя так, как иногда взрослые мужчины ведут себя с очень молодыми девушками. Невинный флирт, не более того.
Но "Майя" вовсе не была такой уж наивной простушкой. Она постоянно общалась со множеством немецких офицеров, чиновников, коммерсантов, некоторые ухаживали за ней уже вполне серьезно, делали заманчивые по тогдашним обстоятельствам предложения, откровенничали. Это и привлекло первоначально к ней внимание службы безопасности. Но фон Ортеля, которому передали "Майю" на связь, эти возможности девушки совершенно не интересовали. Он явно всерьез готовил агента "Семнадцать" в индивидуальном порядке к чему-то другому, настойчиво обучая приемам и методам шпионского ремесла.
Как-то Микота сообщила, что фон Ортель стал называть ее почему-то "Мати"... Заслышав об этом, Лукин рассмеялся.
- Кажется, я понял, в чем дело, - поделился он внезапно мелькнувшим у него соображением с Медведевым. - Он хочет из нашей "Майи" сделать вторую Мату Хари!
Как ни странно, но и у такого опытного профессионала, каким был штурмбаннфюрер, обнаружилось слабое место: иногда он любил похвастаться перед женщинами своим влиянием и заслугами. По крайней мере дважды он допустил подобную неосторожность с "Майей" и один раз с Лидией.
В сентябре 1943 года в Москве был образован "Союз немецких офицеров" из числа военнопленных, разочаровавшихся в преступной политике Гитлера и призвавших своих соотечественников отстранить фюрера от власти. Возглавил "Союз" плененный в Сталинграде бывший командир 51-го армейского корпуса, генерал от артиллерии Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах. Фон Ортель, разоткровенничавшись, однажды поведал "Майе", что он лично подготовил и заслал в советской тыл двух террористов с заданием убить фон Зейдлица и еще одного плененного в Сталинграде, бывшего командира 376-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Эльдера фон Дэниельса. Информация была немедленно передана в Москву, и столичные чекисты предприняли все необходимые меры, чтобы обеспечить безопасность обоих генералов.
Выполняя указание командования, Кузнецов не старался по своей инициативе встречаться с фон Ортелем. Тем не менее они виделись достаточно часто, и в компании общих знакомых, и с глазу на глаз. По-видимому, эсэсовец по-своему привязался к несколько наивному фронтовику, проникся к нему доверием, нашел в его лице благодарного и надежного слушателя, а потому перестал стесняться в выражениях совершенно. Постепенно Кузнецов убедился, что фон Ортель, несмотря на свою кажущуюся привлекательность и массу объективных достоинств, человек страшный. Поначалу Николая Ивановича поражало, с какой резкостью, убийственным сарказмом отзывался фон Ортель о высших руководителях третьего рейха (кроме, однако, Гитлера и Гиммлера). Розенберга он без всякого почтения называл пустозвоном, Геббельса колченогим павианом, Коха - трусом и вором, Геринга - вообще словами нецензурными. Подслушай кто-нибудь их разговор - обоих ждал трибунал. А фон Ортель только хохотал:
- Что вы примолкли, мой друг? Думаете, провоцирую? Боитесь? Меня можете не бояться. Бойтесь энтузиастов, я их сам боюсь...
Перед Кузнецовым день за днем раскрывался человек, страшный даже не своей человеконенавистнической идеей, а полной безыдейностью. Фон Ортель был совершенным циником. Для него не существовало никаких убеждений. Он не верил ни во что: ни в церковные догматы, ни в нацистскую идеологию.
Примечательно, что штурмбаннфюрер не питал никакой личной ненависти ни к русским, ни к украинцам, ни даже к евреям. Теории "расы господ", "избранных народов" и тому подобные вызывали у него только смех.
- Это все для стада, - сказал он как-то, бросив небрежно на стол последний, поступивший в Ровно из Германии номер "Фелькишер Беобахтер". Для толпы, способной на действия только тогда, когда ее толкает к этим действиям какой-нибудь доктор Геббельс.
- Но почему же вы так же добросовестно служите фюреру и Германии, как и я, хотя и на другом поприще? - не выдержал Зиберт.
- А вот это уже разумный вопрос, - серьезно сказал штурмбаннфюрер. Потому что только с фюрером я могу добиться того, чего хочу. Потому что меня устраивает его идеология, в которую я не верю, и его методы, в которые я верю. Потому что мне это выгодно!
Да, еще ни один гитлеровец не формулировал Кузнецову свое кредо столь откровенно и столь четко. Да его, пожалуй, и гитлеровцем нельзя было назвать. Фон Ортель скорее походил на какого-то ландскнехта-наемника времен Столетней войны, который служил более или менее добросовестно тому, кто его нанимал.
В разговорах с Зибертом фон Ортель словно находил отдушину для выхода обуревавших его эмоций и мыслей. Это было доверие, но более чем своеобразное, чреватое опасностью больше, чем со стороны иного прямого подозрения. И тот день, когда фон Ортель пожалел бы вдруг о своей откровенности, стал бы последним в биографии Пауля Зиберта. Нет, его бы не арестовали - просто нашли бы где-нибудь в темном месте с пулей в голове. Убийство, естественно, приписали бы партизанам.
Безусловно, на их отношениях сказывалось и то немаловажное обстоятельство, что фронтовой обер-лейтенант ни в чем, по существу, не зависел от штурмбаннфюрера СС, никогда не обращался к нему с какими-либо просьбами, даже самыми пустячными.
И если фон Ортель действительно был заинтересован в привлечении боевого офицера к каким-то своим делам (как можно было с некоторых пор судить по его намекам), то он, фон Ортель, должен был первым проявить свое расположение на деле. И штурмбаннфюрер сделал это...
Глава 14
К осени 1943 года стало очевидно, что дни немецко-фашистской оккупации на территории Украины сочтены, Красная Армия непрерывно наступала. Отряд "Победители" действовал теперь вовсе не в таком уж глубоком тылу врага. Со дня на день можно было ожидать эвакуации из Ровно оккупационных и военных учреждений гитлеровцев, отъезда высокопоставленных чинов фашистской администрации, в отличие от начавшейся было в прошлом году, на сей раз навсегда. В этих условиях никак нельзя было допустить, чтобы преступники, на чьих руках была кровь сотен тысяч безвинных людей, ушли с украинской земли неотмщенными. И Центр разрешил отряду, не в ущерб основной разведывательной работе, осуществить несколько актов возмездия над особо ненавистными нацистскими сатрапами в Ровно.
Это решение совпало с определенным внутренним кризисом, переживаемым Николаем Кузнецовым, да и другими разведчиками отряда.
Разумом Николай Иванович, конечно, понимал, сколь важна информация, которую он поставлял в отряд, и все же час от часу в нем росло чувство неудовлетворенности собственной работой. Да, он устал от разведки. Даже сознание ценности полученных им за год разведданных не могло пересилить разочарования от факта, что он почти не принимает прямого участия в боевых действиях. В этом и заключался ключ к разгадке его нынешнего состояния своеобразного переутомления, разрядить, снять которое могла только личная, активная, прямая борьба с оружием в руках. Те несколько боев, скорее даже боевых стычек, в которых ему случилось участвовать, должного удовлетворения принести не могли.
Одно событие, в общем-то приятное, только усилило это настроение. Еще в феврале 1943 года Президиум Верховного Совета СССР учредил новую государственную награду - медаль "Партизану Отечественной войны" двух степеней. Спустя какое-то время радисты приняли необычно длинную шифрорадиограмму - о награждении почетной медалью около двухсот медведевцев. В списке удостоенных серебряной медали (первой степени) была и фамилия Грачева Николая Васильевича. То была первая из трех наград Кузнецова, но получить ему не довелось ни одной.
Человек высокой выдержки и дисциплины, Кузнецов не допускал и мысли о возможности совершить по собственной воле, без санкции командования хоть один выстрел (разумеется, если бы того не потребовали обстоятельства самозащиты), но все настойчивее и настойчивее просил штаб разрешить ему, по его собственному выражению, "потрясти немцев".
Решение командования наконец развязало ему руки. Д.Н. Медведев впоследствии писал в своей книге:
"Эрих Кох... Пауль Даргель... Альфред Функ... Герман Кнут. Эти имена были хорошо известны на захваченной гитлеровцами территории Украины. Главари гитлеровской шайки со своими подручными грабили, душили, уничтожали все живое на украинской земле. Одно упоминание этих имен вызывало у людей содрогание и ненависть. За ними вставали застенки и виселицы, рвы с заживо погребенными, грабежи и убийства, тысячи погибших ни в чем не повинных людей.
Пусть знают эти палачи, что им не уйти от ответственности за свои преступления и не миновать карающей руки замученных народов.
Эти слова мы знали наизусть. Они напоминали нам о нашем патриотическом долге, о долге перед теми, чья кровь вопиет о возмездии. Они служили нам программой нашей боевой работы. Настала пора переходить к активным действиям".
К сожалению, из этого перечня фактически выпало имя самого высокопоставленного гитлеровца на Украине - рейхскомиссара Эриха Коха. Наместник фюрера, напуганный размахом партизанского движения, предпочитал последнее время в Ровно не показываться и отсиживаться в Восточной Пруссии, где пока еще чувствовал себя в относительной безопасности.
В отсутствие Коха на первые роли выдвинулся его главный заместитель по всем вопросам - регирунгспрезидент, то есть глава администрации Пауль Даргель. Население Украины ненавидело этого сатрапа даже больше, чем самого Коха, поскольку именно Даргель подписывал почти все приказы, постановления и распоряжения, за нарушение которых чаще всего следовало одно наказание смертная казнь через расстрел, а иногда, для большего устрашения, и через публичное повешение. И то была не пустая угроза. Казни по всей Украине совершались повсеместно и каждодневно. В самом Ровно и его тогдашних предместьях за период оккупации гитлеровцы расстреляли сто две тысячи советских граждан - много больше, чем тогда в городе насчитывалось жителей.
Потом в кафе встречи со знакомыми офицерами, обдумывание каждого слова, веселый, бодрый тон, улыбка. И огромное напряжение, когда рядом звучит русская или украинская речь, ничем не выдать, что понимает. И все это время бешеная работа памяти: запомнить, зафиксировать каждое заинтересовавшее тебя слово, каждую подробность, из которой вырастают потом важнейшие данные.
На этих встречах приходилось пить, иногда достаточно много, а Кузнецов никогда не увлекался спиртным и в обычной жизни алкоголь, даже пиво, не употреблял. А тут надо было изображать опьянение той же степени, какой достигли собутыльники, но сохранять голову совершенно трезвой.
Потом встречи, всегда конспиративные, с многократной проверкой, с другими разведчиками - фактически он был резидентом многочисленной агентурной сети, она включала как людей вроде него, бывавших в Ровно от случая к случаю, так и осевших здесь надолго, а также из местных жителей. Наконец, составление донесения и еще одна конспиративная встреча - на сей раз со связным. Эти контакты были даже более опасными, чем встречи с немцами: один вид офицера вермахта, беседующего с гражданским лицом из местных, уже мог привлечь внимание секретного сотрудника службы безопасности или абвера, коих в городе было изрядно.
Именно тогда Кузнецов и сказал Цессарскому ту фразу о разведке, которая калечит душу...
Кузнецову приходилось теперь думать и заботиться не только о себе, но и о тех разведчиках, которые по сути дела работали под его началом, хотя это и не было никогда оформлено официально каким-нибудь приказом по отряду. В эту группу входили Николай Гнидюк, Иван Приходько, Николай Струтинский (ставший к тому же его личным шофером), Лидия Лисовская, Мария Микота, Валя Довгер, отчасти Михаил Шевчук, здолбуновцы, Валентин Семенов. Успешно начал работать и Ян Каминский, правда, он полагал, что Зиберт - польский офицер, эмиссар лондонского правительства, благо к этому времени Кузнецов хорошо говорил уже не только по-украински, но и по-польски.
Вскоре к "Кантору" присоединился еще один поляк - Мечислав Стефаньский. У этого человека была необычная история. Внешне невидный: худощавый, невысокий, даже щупловатый, Мечислав, однако, обладал взрывным характером, а еще таким особым качеством, которое поляки и артисты цирка называют куражом. Стефаньский был местный уроженец, когда началась мировая война, он служил капралом в польской армии, участвовал в недолгих, но кровавых боях с немцами. После поражения Польши он еще с тремя солдатами перешел новую границу под Сокалем, а на советской погранзаставе заявил, что хочет и дальше продолжать борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. С того дня и до самого нападения Германии на СССР Мечислав Стефаньский совершил восемь ходок на "ту сторону", выполняя задания советской разведки. Доходил даже до Варшавы. Последний раз он переплыл Буг и вышел на советский берег в ночь на 22 июня и, даже еще не отдышавшись, крикнул пограничникам: "Война!"
Мечиславу было приказано вернуться в Ровно к семье и ждать. После оккупации города Стефаньский устроился на работу истопником в гебитскомиссариат, его жена - Чеслава поступила на местную колбасную фабрику. Ждать своего часа Мечиславу, Метеку, как его называли друзья, пришлось полтора года. Наконец и к нему пришли люди с заветным паролем. Так Стефаньский и его жена оказались связанными с разведкой отряда "Победители", а со временем и с обер-лейтенантом Зибертом. Стефаньскому был присвоен псевдоним "Львовский", его жене - "Мура". Однако ответственные задания "Львовскому" все же стали давать не сразу. По законам разведки после долгого отсутствия связи с агентом, даже заслуженным, его самого, его друзей и тому подобное следовало проверить по новой. Могло статься, к примеру, что тот же Стефаньский оставался преданным антифашистом, но по какой-то причине попал "под колпак" службы безопасности и оставлен на свободе как приманка для тех, кто рано или поздно явится к нему на связь.
Летом 1943 года в группе Кузнецова появились еще два помощника, причем один из них был настоящим иностранцем. Еще в июне Медведев заслал в Ровно "на оседание" партизана Ивана Корицкого ("Кор"). Иван был из местных, из села Березно Ровенской области. Перед войной он служил в Красной Армии, оказался в плену, из плена бежал, связался с отрядом "Победители", проявил явные способности к разведывательной работе.
В Ровно Корицкому удалось устроиться на работу в так называемый "Пакетаукцион" - весьма примечательное оккупационное учреждение, специализирующееся на отправке в Германию посылок с продовольствием и вещами, фактически награбленными у местного населения. Шефом "Пакетаукциона" был один из заместителей рейхскомиссара Коха Курт Кнут, самая приметная личность из всех высших руководителей РКУ в буквальном смысле слова: он был невероятно тучен, почему страдал постоянной одышкой.
Корицкий, естественно, был в "Пакетаукционе" мелкой сошкой, а точнее разнорабочим: принести, унести, заколотить ящик, погрузить, разгрузить... С глазами, ушами и памятью у него все было в порядке, вот он и смотрел, прислушивался и запоминал... Все услышанное и увиденное передавал по цепочке дальше. Должность Корицкого уже сама по себе определяла наличие у него множества начальников, фактически ими были все сотрудники "Пакетаукциона". Каким-то чутьем Иван выделил из них некоего Альберта Гласа - двадцатипятилетнего чиновника, голландца по национальности. Повинуясь этому шестому чувству, Корицкий взял Гласа, как выражаются в разведке, в "разработку". И не ошибся. В конце концов выяснилось, что Глас - голландский коммунист и ненавидит фашизм. Он без раздумья выразил желание уйти к партизанам или выполнять их любые задания в городе. В частности он предложил "Кору"... организовать похищение заместителей Коха Даргеля и того же Кнута. Дело в том, что в резиденции рейхскомиссара работало, в частности на кухне, несколько голландцев, знакомых Гласа, и ему не стоило большого труда составить чертеж дома Коха, выявить постоянные маршруты и расписание дня его заместителей.
4 августа "Тимофей" доложил Центру, что "Кор" завербовал Гласа для работы против оккупантов. Глас подписал присягу и получил задание по военной разведке. Ему присвоен псевдоним "Фридрих".
Альберт Глас жил в доме номер 53 по улице Легионов, то есть по соседству с одной из основных конспиративных квартир "Колониста".
...Все чаще и чаще в последнее время Кузнецов думал о своем новом знакомом - Ульрихе фон Ортеле, штурмбаннфюрере СС. Впрочем, сейчас он, как и все эсэсовцы, имеющие воинское звание, после 1 сентября 1939 года по примеру самого фюрера носил форму майора войск СС. В петле второй сверху пуговицы френча - трехцветная ленточка Железного креста второго класса, значит, участвовал в боях. Получить его офицер службы безопасности (о чем свидетельствовал черный ромб на левом рукаве над обшлагом с серебром вышитыми буквами "СД") мог только за фронтовые заслуги. Еще один скромный, но говорящий о многом знак отличия: серебряный с чернью и изображением рун в центре овальный значок. Почти неприметный среди нескольких других. Если приглядеться, можно прочитать крохотные буковки: "Благодарность рейхсфюрера СС".
Впрочем, достаточно часто Зиберт встречал фон Ортеля и в обычном штатском костюме. Еще тогда, когда они только познакомились на квартире доктора Поспеловского, в груди у Николая Ивановича словно включил кто-то сигнал опасности. Лишь они двое в тот вечер оставались трезвыми, хотя (Кузнецов узнал об этом позднее) фон Ортель и напивался порой целеустремленно и настойчиво до полного беспамятства, словно стремился укрыться в пьяном забытьи от чего-то. Но такое случалось с ним чрезвычайно редко, по лишь ему одному ведомым поводам, а так обычно он едва прикасался к рюмке.
Что делает в Ровно этот внешне всегда невозмутимый, с манерами хорошо воспитанного человека эсэсовский офицер? У него незаурядный ум - это Кузнецов понял уже после первых десяти минут в общем-то вполне тривиального разговора. Он не сомневался, что фон Ортель разведчик, и не из мелких. И опирался в этом выводе не только на одну интуицию. Честолюбив, умен, наблюдателен, смел (за время их знакомства на френче фон Ортеля появилась еще одна ленточка - креста "За военные заслуги" с мечами, заработанного, должно быть, зимой) - такому, конечно, вряд ли по душе сугубо тыловая карьера, но и передовая - тоже лишь временное местопребывание. Каратель? Не похоже. Слишком хитер и брезглив, "грязную" работу такие обычно перепоручают другим.
В среде обеих знакомых никто не знал, где служит фон Ортель, кому он подчинен, как вообще попал в Ровно и чем здесь занимается. На Дойчештрассе, 272, возле кинотеатра "Эмпир" на углу с Банхофштрассе, у него было нечто вроде конторы, но вывеска на здании утверждала, что здесь размещается... частная зуболечебница. Из разговоров с другими офицерами Кузнецов уяснил, что фон Ортель, не занимая вроде бы никакого официального поста, держится, однако, с местными властями абсолютно независимо и пользуется в СД большим влиянием. И денег у него было всегда много, больше, чем полагалось бы по майорскому чину.
От тех офицеров вермахта и СС, с которыми Кузнецов познакомился за минувший год, фон Ортель выгодно отличался кругозором, эрудицией и остроумием. Прекрасно знал классическую немецкую литературу и разбирался в музыке. Последнее, впрочем, не слишком удивило Зиберта: он слышал от кого-то, что убитый год назад в Праге чешскими парашютистами бывший шеф СД и зипо Рейнхардт Гейдрих был не только первоклассным фехтовальщиком, но и превосходным... скрипачом.
Год жизни во вражеском окружении многому научил Кузнецова, в том числе разбираться в характерах врагов, с которыми его сталкивали повседневные обстоятельства. Это было необходимо, без этого умения все его многочисленные связи и знакомства ровным счетом ничего не стоили.
Поначалу все немецкие офицеры и чиновники казались ему словно сшитыми по одной колодке - самодовольными, ограниченными, жестокими, фанатично убежденными в своем превосходстве над всем и всеми, но в то же время слепо повинующимися воле фюрера и приказам любого начальника. Теперь он понимал, что среди всех этих лейтенантов, гауптманов, майоров, может быть даже полковников, обязательно должны быть люди, осознающие преступный характер развязанной Гитлером войны и предчувствующие неизбежность поражения Германии. Но лично он пока таких не встречал. А может быть, и встречал, но не сумел распознать. В целом же Зиберт уже неплохо разбирался в чуждой Кузнецову среде, выделял среди знакомых умных и дураков, представляющих разведывательный интерес и пустых болтунов, наконец, людей приличных и откровенных мерзавцев. Он научился индивидуально подходить к каждому офицеру, учитывая его сильные и слабые стороны, знал, на кого можно воздействовать деньгами, а на кого - просто проявлением уважения к фронтовым наградам. Первым по-настоящему крепким орешком для него оказался лишь майор войск СС Ульрих фон Ортель. Между тем интерес Зиберта к эсэсовцу возрастал день ото дня. Особенно после одного весьма примечательного случая.
Как-то в присутствии Зиберта штурмбаннфюрер подозвал в ресторане человека, судя по внешности и одежде, чиновника из местных, и заговорил с ним на... чистейшем русском языке (до этого он ни разу не упоминал, что знает русский). Кузнецов внимательно слушал, стараясь ничем не выдать, что понимает каждое слово. И вынужден был признать, что, заговори фон Ортель с ним, скажем, на улице Мамина-Сибиряка в Свердловске, он бы никогда не подумал, что имеет дело с иностранцем. Эсэсовец владел русским ничуть не хуже, чем он, Кузнецов, немецким.
Разговор был недолгим - несколько минут, довольно пустячным, потом штурмбаннфюрер отпустил собеседника.
- Откуда вы так хорошо знаете русский? - задавая этот вопрос, первый за всю историю их знакомства, Кузнецов ничем не рисковал: даже человеку, не понимающему ни слова, было бы очевидно, что фон Ортель изъяснялся со своим собеседником совершенно свободно.
- Давно им занимаюсь, дорогой Зиберт. А вы что-нибудь поняли?
Кузнецов мгновенно вычислил, что ни в коем случае нельзя сказать "нет". Потому что все немецкие офицеры, пробывшие в Ровно не то что год, но хотя бы два-три месяца, обязательно говорили кое-как на чудовищной смеси русских, украинских и польских слов.
- Всего несколько слов. Я заучил по военному разговорнику в свое время самые ходовые фразы, да и здесь на слух какие-то выражения. До вас мне далеко, - и, с огорчением разведя руками, улыбнулся.
Фон Ортель понимающе кивнул.
- Хоть и не люблю этого делать, но могу похвастаться, что владею русским как родным. Ручаюсь, что ни один Иван не отличит меня от своего земляка. Имел случай в этом не раз убедиться. Разумеется, не тогда, когда на мне эта форма.
Внезапно оборвав смех, фон Ортель продолжал:
- Мне кажется, Пауль, что вы принадлежите к той категории людей, которые умеют хранить и свои, и чужие секреты. Так уж и быть. Признаюсь вам, что мой русский отнюдь не плод только еженощных бдений над учебниками и словарями, хотя, конечно, не обошлось и без этого. Я имел случай, уж не знаю, считать ли это везеньем или наоборот, прожить два года в России.
- И чем же вы там занимались?
- О! Чем я мог там заниматься? Конечно же не помогал большевикам строить коммунизм! - И фон Ортель снова заразительно рассмеялся.
- Понимаю, - протянул Зиберт и с чисто окопной непосредственностью спросил, точно рассчитав меру наивности и интонацию. - Значит, вы разведчик?
- Не старайтесь выглядеть вежливым, мой друг, - назидательно проговорил фон Ортель. - Ведь мысленно вы употребили совсем другое слово шпион. Не так ли?
Зиберт в знак капитуляции шутливо поднял обе руки.
- От вас действительно ничего нельзя утаить. Именно так я и подумал. Простите, но у нас, армейцев, эта профессия не в почете.
Фон Ортель и не думал обижаться, простодушная откровенность Зиберта, казалось, только забавляла его.
- И совершенно напрасно, - ответил он. - При всем уважении к вашим крестам могу держать пари, что нанес большевикам больший урон, чем ваша рота.
Об этом странном разговоре Кузнецов сообщил командованию, от себя добавил, что, во всяком случае, фон Ортеля в составе посольства Германии в Москве не было, иначе он бы его знал, пускай и под другой фамилией. Николаю Ивановичу было предписано держаться с фон Ортелем предельно осторожно, ни в какую игру с ним по собственной инициативе не вступать, ждать дальнейшего развития дружеских отношений естественным путем, помнить, что ничего пока не подозревающий эсэсовец не оставит без внимания ни одного неверного слова или шага гауптмана Зиберта.
О необходимости быть крайне осторожной со своим шефом Зиберт не раз предупреждал и Марию Микоту. Фон Ортель регулярно встречался с ней как с агентом СД по кличке "Семнадцать" на конспиративных квартирах на Немецкой площади, 2а во 2-м Берестянском переулке. Разумеется, командование незамедлительно получало от девушки отчет о каждой подобной встрече.
Профессиональные разведчики в штабе отряда - Медведев, Лукин, Кочетков, Фролов - сразу обратили внимание на то, что фон Ортель держал себя с ней не так, как обычно кадровый сотрудник спецслужб обращается с агентом, тем более на оккупированной территории. Он почти не требовал от нее какой-либо информации, не давал заданий. Фон Ортель даже немного ухаживал за ней, не слишком серьезно, постоянно поддразнивая, но не зло. Словом, вел себя так, как иногда взрослые мужчины ведут себя с очень молодыми девушками. Невинный флирт, не более того.
Но "Майя" вовсе не была такой уж наивной простушкой. Она постоянно общалась со множеством немецких офицеров, чиновников, коммерсантов, некоторые ухаживали за ней уже вполне серьезно, делали заманчивые по тогдашним обстоятельствам предложения, откровенничали. Это и привлекло первоначально к ней внимание службы безопасности. Но фон Ортеля, которому передали "Майю" на связь, эти возможности девушки совершенно не интересовали. Он явно всерьез готовил агента "Семнадцать" в индивидуальном порядке к чему-то другому, настойчиво обучая приемам и методам шпионского ремесла.
Как-то Микота сообщила, что фон Ортель стал называть ее почему-то "Мати"... Заслышав об этом, Лукин рассмеялся.
- Кажется, я понял, в чем дело, - поделился он внезапно мелькнувшим у него соображением с Медведевым. - Он хочет из нашей "Майи" сделать вторую Мату Хари!
Как ни странно, но и у такого опытного профессионала, каким был штурмбаннфюрер, обнаружилось слабое место: иногда он любил похвастаться перед женщинами своим влиянием и заслугами. По крайней мере дважды он допустил подобную неосторожность с "Майей" и один раз с Лидией.
В сентябре 1943 года в Москве был образован "Союз немецких офицеров" из числа военнопленных, разочаровавшихся в преступной политике Гитлера и призвавших своих соотечественников отстранить фюрера от власти. Возглавил "Союз" плененный в Сталинграде бывший командир 51-го армейского корпуса, генерал от артиллерии Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах. Фон Ортель, разоткровенничавшись, однажды поведал "Майе", что он лично подготовил и заслал в советской тыл двух террористов с заданием убить фон Зейдлица и еще одного плененного в Сталинграде, бывшего командира 376-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Эльдера фон Дэниельса. Информация была немедленно передана в Москву, и столичные чекисты предприняли все необходимые меры, чтобы обеспечить безопасность обоих генералов.
Выполняя указание командования, Кузнецов не старался по своей инициативе встречаться с фон Ортелем. Тем не менее они виделись достаточно часто, и в компании общих знакомых, и с глазу на глаз. По-видимому, эсэсовец по-своему привязался к несколько наивному фронтовику, проникся к нему доверием, нашел в его лице благодарного и надежного слушателя, а потому перестал стесняться в выражениях совершенно. Постепенно Кузнецов убедился, что фон Ортель, несмотря на свою кажущуюся привлекательность и массу объективных достоинств, человек страшный. Поначалу Николая Ивановича поражало, с какой резкостью, убийственным сарказмом отзывался фон Ортель о высших руководителях третьего рейха (кроме, однако, Гитлера и Гиммлера). Розенберга он без всякого почтения называл пустозвоном, Геббельса колченогим павианом, Коха - трусом и вором, Геринга - вообще словами нецензурными. Подслушай кто-нибудь их разговор - обоих ждал трибунал. А фон Ортель только хохотал:
- Что вы примолкли, мой друг? Думаете, провоцирую? Боитесь? Меня можете не бояться. Бойтесь энтузиастов, я их сам боюсь...
Перед Кузнецовым день за днем раскрывался человек, страшный даже не своей человеконенавистнической идеей, а полной безыдейностью. Фон Ортель был совершенным циником. Для него не существовало никаких убеждений. Он не верил ни во что: ни в церковные догматы, ни в нацистскую идеологию.
Примечательно, что штурмбаннфюрер не питал никакой личной ненависти ни к русским, ни к украинцам, ни даже к евреям. Теории "расы господ", "избранных народов" и тому подобные вызывали у него только смех.
- Это все для стада, - сказал он как-то, бросив небрежно на стол последний, поступивший в Ровно из Германии номер "Фелькишер Беобахтер". Для толпы, способной на действия только тогда, когда ее толкает к этим действиям какой-нибудь доктор Геббельс.
- Но почему же вы так же добросовестно служите фюреру и Германии, как и я, хотя и на другом поприще? - не выдержал Зиберт.
- А вот это уже разумный вопрос, - серьезно сказал штурмбаннфюрер. Потому что только с фюрером я могу добиться того, чего хочу. Потому что меня устраивает его идеология, в которую я не верю, и его методы, в которые я верю. Потому что мне это выгодно!
Да, еще ни один гитлеровец не формулировал Кузнецову свое кредо столь откровенно и столь четко. Да его, пожалуй, и гитлеровцем нельзя было назвать. Фон Ортель скорее походил на какого-то ландскнехта-наемника времен Столетней войны, который служил более или менее добросовестно тому, кто его нанимал.
В разговорах с Зибертом фон Ортель словно находил отдушину для выхода обуревавших его эмоций и мыслей. Это было доверие, но более чем своеобразное, чреватое опасностью больше, чем со стороны иного прямого подозрения. И тот день, когда фон Ортель пожалел бы вдруг о своей откровенности, стал бы последним в биографии Пауля Зиберта. Нет, его бы не арестовали - просто нашли бы где-нибудь в темном месте с пулей в голове. Убийство, естественно, приписали бы партизанам.
Безусловно, на их отношениях сказывалось и то немаловажное обстоятельство, что фронтовой обер-лейтенант ни в чем, по существу, не зависел от штурмбаннфюрера СС, никогда не обращался к нему с какими-либо просьбами, даже самыми пустячными.
И если фон Ортель действительно был заинтересован в привлечении боевого офицера к каким-то своим делам (как можно было с некоторых пор судить по его намекам), то он, фон Ортель, должен был первым проявить свое расположение на деле. И штурмбаннфюрер сделал это...
Глава 14
К осени 1943 года стало очевидно, что дни немецко-фашистской оккупации на территории Украины сочтены, Красная Армия непрерывно наступала. Отряд "Победители" действовал теперь вовсе не в таком уж глубоком тылу врага. Со дня на день можно было ожидать эвакуации из Ровно оккупационных и военных учреждений гитлеровцев, отъезда высокопоставленных чинов фашистской администрации, в отличие от начавшейся было в прошлом году, на сей раз навсегда. В этих условиях никак нельзя было допустить, чтобы преступники, на чьих руках была кровь сотен тысяч безвинных людей, ушли с украинской земли неотмщенными. И Центр разрешил отряду, не в ущерб основной разведывательной работе, осуществить несколько актов возмездия над особо ненавистными нацистскими сатрапами в Ровно.
Это решение совпало с определенным внутренним кризисом, переживаемым Николаем Кузнецовым, да и другими разведчиками отряда.
Разумом Николай Иванович, конечно, понимал, сколь важна информация, которую он поставлял в отряд, и все же час от часу в нем росло чувство неудовлетворенности собственной работой. Да, он устал от разведки. Даже сознание ценности полученных им за год разведданных не могло пересилить разочарования от факта, что он почти не принимает прямого участия в боевых действиях. В этом и заключался ключ к разгадке его нынешнего состояния своеобразного переутомления, разрядить, снять которое могла только личная, активная, прямая борьба с оружием в руках. Те несколько боев, скорее даже боевых стычек, в которых ему случилось участвовать, должного удовлетворения принести не могли.
Одно событие, в общем-то приятное, только усилило это настроение. Еще в феврале 1943 года Президиум Верховного Совета СССР учредил новую государственную награду - медаль "Партизану Отечественной войны" двух степеней. Спустя какое-то время радисты приняли необычно длинную шифрорадиограмму - о награждении почетной медалью около двухсот медведевцев. В списке удостоенных серебряной медали (первой степени) была и фамилия Грачева Николая Васильевича. То была первая из трех наград Кузнецова, но получить ему не довелось ни одной.
Человек высокой выдержки и дисциплины, Кузнецов не допускал и мысли о возможности совершить по собственной воле, без санкции командования хоть один выстрел (разумеется, если бы того не потребовали обстоятельства самозащиты), но все настойчивее и настойчивее просил штаб разрешить ему, по его собственному выражению, "потрясти немцев".
Решение командования наконец развязало ему руки. Д.Н. Медведев впоследствии писал в своей книге:
"Эрих Кох... Пауль Даргель... Альфред Функ... Герман Кнут. Эти имена были хорошо известны на захваченной гитлеровцами территории Украины. Главари гитлеровской шайки со своими подручными грабили, душили, уничтожали все живое на украинской земле. Одно упоминание этих имен вызывало у людей содрогание и ненависть. За ними вставали застенки и виселицы, рвы с заживо погребенными, грабежи и убийства, тысячи погибших ни в чем не повинных людей.
Пусть знают эти палачи, что им не уйти от ответственности за свои преступления и не миновать карающей руки замученных народов.
Эти слова мы знали наизусть. Они напоминали нам о нашем патриотическом долге, о долге перед теми, чья кровь вопиет о возмездии. Они служили нам программой нашей боевой работы. Настала пора переходить к активным действиям".
К сожалению, из этого перечня фактически выпало имя самого высокопоставленного гитлеровца на Украине - рейхскомиссара Эриха Коха. Наместник фюрера, напуганный размахом партизанского движения, предпочитал последнее время в Ровно не показываться и отсиживаться в Восточной Пруссии, где пока еще чувствовал себя в относительной безопасности.
В отсутствие Коха на первые роли выдвинулся его главный заместитель по всем вопросам - регирунгспрезидент, то есть глава администрации Пауль Даргель. Население Украины ненавидело этого сатрапа даже больше, чем самого Коха, поскольку именно Даргель подписывал почти все приказы, постановления и распоряжения, за нарушение которых чаще всего следовало одно наказание смертная казнь через расстрел, а иногда, для большего устрашения, и через публичное повешение. И то была не пустая угроза. Казни по всей Украине совершались повсеместно и каждодневно. В самом Ровно и его тогдашних предместьях за период оккупации гитлеровцы расстреляли сто две тысячи советских граждан - много больше, чем тогда в городе насчитывалось жителей.