Страница:
Пора признать, что в каждой революции, в каждом массовом восстании, в каждом бунте в любой стране и в любые времена более повинны не те, кто свергает, а те, кого свергают, кто довел народ до полного отчаяния, когда ничего иного не остается, как хвататься за топоры и вилы, потому как сил больше нет терпеть распроклятую жизнь. Тем-то и отличаются революции от дворцовых переворотов, что совершают ее массы, а не кучка властолюбивых заговорщиков.
Другой вопрос, другое дело - удается ли народу, свергнувшему прежнюю власть, его вождям построить то "царство свободы", которое виделось им в мечтах.
У нас - не удалось. Почему не удалось - еще долго будет предметом размышлений и изучения последующих поколений, но совершенно очевидно, что не из-за личных качеств Ленина и Дзержинского, Сталина и Ежова, тем более Маркса и Энгельса. И уж тем более Советский Союз развалился вовсе не из-за волюнтаризма Хрущева, пристрастия к орденам Брежнева, бездарности Черненко, родимого пятна Горбачева... И уж вовсе ничего не значили подписи трех беловежцев Ельцина, Кравчука, Шушкевича...
Важно понять следующее: Советское государство в силу причин и объективного и субъективного свойства с первого и до последнего дня своего существования носило двойственный характер, потому как решало задачи двойственные, порой совпадающие, порой противоречащие друг другу. Эта двойственность и противоречивость распространялась решительно на все партийные и государственные структуры, все общественные институты и организации, всю внешнюю и внутреннюю политику. История и жизнь страны как бы протекала в двух сложно соприкасающихся и взаимопроникающих пространствах. В одном происходили события и преобразования, объективно отвечающие вековым и глубинным интересам страны, народа, общества, в другом - только эгоистичным интересам правящей элиты. Легко заметить, что, в сущности, СССР в этом отношении ничем не отличался от царской России.
В одном пространстве возникали новые отрасли индустрии, неслыханного расцвета достигали многие отрасли науки, культуры, просвещение и искусство, строилась мощная современная армия, разгромившая непобедимый до того гитлеровский вермахт. Ему, этому пространству, принадлежали песня "Широка страна моя родная", портреты пионерки Мамлакат, ансамбль Моисеева, кинофильмы "Цирк" и "Семеро смелых", перелеты через Северный полюс в Америку, папанинская эпопея, победы юных музыкантов на международных конкурсах и шахматные триумфы гроссмейстера Ботвинника.
В другом - существовали неслыханная тирания, расстрелы сотен тысяч ни в чем не повинных людей, многомиллионный архипелаг ГУЛАГ, "голодомор" на Украине и в Казахстане, откровенная нищета подавляющего большинства поселенцев бараков и коммуналок и кремлевские "спецпайки".
Одни и те же, скажем к примеру, профсоюзы строили санатории, детские сады и пионерлагеря (путевки льготные, почти бесплатные) и, как "школа коммунизма", организовывали пресловутое "социалистическое соревнование", то есть, прикрываясь орденами, красными знаменами и почетными грамотами для победителей, способствовали безудержной эксплуатации трудящихся администрацией и государством якобы тех же самых трудящихся.
Не являлись исключением и органы государственной безопасности. Они тоже на всем протяжении истории ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ играли двойственную роль, иногда героическую, иногда преступную. А чаще всего - одновременно.
С одной стороны, им вменялось в обязанность выполнять функции традиционной тайной полиции, всячески оберегать диктатуру партийной верхушки, а с какого-то момента единоличную власть всемогущего вождя Сталина, подавлять любое сопротивление, любое несогласие или даже подозрение на вольнодумство. И делать это самыми жестокими методами, вплоть до пыток арестованных, чудовищных лагерных сроков и расстрелов. Всякого усомнившегося в правоте своего дела чекиста ждал тот же подвал и пуля в затылок, выпущенная вчерашним сослуживцем. Регулярно расстреливались и не усомнившиеся ни в чем лишь потому, что слишком много знали. Таких в общей сложности за годы сталинщины набралось свыше двадцати тысяч человек, в том числе - множество первоклассных, безусловно преданных Отечеству разведчиков и контрразведчиков.
С другой стороны, нужно было обеспечивать подлинную безопасность страны, оберегать ее государственные и военные тайны, проникать в замыслы враждебных держав, выявлять настоящих шпионов и диверсантов.
Люди, которые честно и добросовестно занимались этой трудной, необходимой любому государству работой, зачастую сидели в соседних кабинетах с мастаками лепить фальсифицированные дела, костоломами и палачами. И те и другие назывались чекистами, носили одинаковые фуражки с голубым верхом, сидели рядом на партийных собраниях и ведомственных совещаниях, иногда даже вместе получали ордена из рук одного и того же благодушного старичка в очках, с козлиной бородкой и такими же наклонностями.
Случалось, увы, и нередко, еще более сложное переплетение добра и зла в одном и том же человеке, палаче и жертве в одном лице... Такие люди были в числе будущих непосредственных руководителей и Николая Кузнецова, с ними читателю еще предстоит встретиться.
Предложение работать в негласном штате ОГПУ Николай принял вполне в духе того времени, в силу своего глубокого патриотизма, комсомольского энтузиазма, всех достоинств и недостатков тогдашнего мировоззрения, наконец, юношеского романтизма. Следует учитывать и то, что тогда, в конце двадцатых - начале тридцатых годов, мало кто мог предвидеть наступление и размах "большого террора" (тем более в глухой провинции), широкие круги населения еще доверяли чекистам, направление на работу в ОГПУ воспринималось за честь и доверие, оказываемые далеко не каждому партийцу, тем более комсомольцу. И Кузнецов не был, да и не мог быть исключением. Не принять предложения он, активный комсомолец и патриот, просто не мог. И ни один "правдолюб" нынешнего разлива ни сегодня, ни завтра не вправе упрекнуть его за это. Как не вправе никто кинуть камень в адрес Артузова, Берзин, Зорге, Маневича, Короткова, Зарубина, Абеля (Фишера), борцов с нацизмом из "Красной капеллы".
В окружном отделе ОГПУ Коми-Пермяцкого автономного национального округа 10 июня 1932 года Кузнецову присвоили кодовый псевдоним "Кулик", в Свердловске в 1934 году он стал "Ученым" и, наконец, в 1937 году "Колонистом". Последний в будущем послужил основанием для рождения еще одного мифа. Некоторые авторы, когда этот псевдоним был обнародован, не мудрствуя лукаво, стали утверждать, что Кузнецов, дескать, вырос в немецкой колонии, поэтому-то так хорошо знал немецкий язык.
Нетрудно догадаться, что места работы, иногда фиктивные, Кузнецов не всегда выбирал по собственному усмотрению - в этом ему помогали местные контрразведчики, при их же содействии ему дали хоть и скромное, но весьма желанное собственное жилье. Кое-какие факты его биографии потребовалось прикрыть или изменить - поэтому при официальном зачислении на работу в карточках по учету кадров он писал в соответствующих графах, что иностранным языком не владеет, что от действительной службы в Красной Армии освобожден по болезни1, военноучетная специальность нестроевая и т.п. По этой же причине при случайных встречах со старыми знакомыми ему приходилось рассказывать о себе вещи, не соответствующие действительности. Впоследствии это вводило в заблуждение многих биографов Кузнецова, в том числе и автора.
В одной из характеристик еще свердловского периода отмечалось: "Находчив и сообразителен, обладает исключительной способностью завязывать необходимые знакомства и быстро ориентироваться в обстановке. Обладает хорошей памятью".
Забегая вперед, можно отметить, что эти качества "Кулика", "Ученого" и "Колониста" особо ярко проявились, когда Кузнецов работал в Ровно в обличье немецкого офицера.
...Как уже было сказано ранее, в январе 1936 года Кузнецов уволился из конструкторского отдела Уралмаша. С той поры он больше никогда и нигде, ни в Свердловске, ни в Москве, не работал, а только выполнял задания органов государственной безопасности в качестве спецагента, а также агента-маршрутника.
Между тем уже начиналась кровавая полоса, вошедшая в историю страны под названием "ежовщина", - полоса массовых репрессий, обескровивших все слои советского общества, хотя началась она еще при предшественнике Н.И. Ежова на посту наркома НКВД - Г.Г. Ягоде.
Поначалу аресты носили выборочный, так сказать пристрелочный характер. Позднее тяжелейший удар обрушился на партийное, советское хозяйственное руководство столицы Урала. Круги террора расходились все шире и шире, захватывая работников уже среднего и низового звена, рядовых рабочих и специалистов, в том числе иностранных.
В числе прочих были арестованы и расстреляны первый секретарь обкома ВКП(б) Иван Кабаков, в прошлом тульский рабочий, знаменитый директор Уралмаша, герой гражданской войны Леонид Владимиров и его жена Евгения, за несколько дней до этого получившая в Кремле орден Ленина, первый секретарь Орджоникидзевского райкома партии (в этот район входил Уралмаш) Леопольд Авербах, в недавнем прошлом руководитель пресловутого РААПа. На этом посту Авербах, сам третьеразрядный литературный критик, нанес неисчислимый вред советской литературе, но расстреляли его конечно не за это, а потому главным образом, что приходился шурином бывшему наркому НКВД Генриху Ягоде (тот был женат на его сестре Иде. Мать Леопольда и Иды Софья Михайловна Авербах была родной сестрой покойного председателя ВЦИК и секретаря ЦК партии Якова Свердлова).
Ставленники нового наркома, полусумасшедшего алкоголика и кровавого карлика Николая Ежова, повсеместно вырубали чекистский аппарат, уничтожая не только "людей Ягоды", но и опытных, объективно честных профессионалов. Им на смену приходили новые сотрудники, направленные из партии и комсомола, как правило, воспитанные уже не в духе преданности коммунистической идее (как ни оценивай мы ее сегодня), а лично Сталину, готовые из карьерных побуждений на все - вплоть до разрешенных уже официально Центральным комитетом ВКП(б) в лице его генсека Сталина "мер физического воздействия", а попросту избиения и пыток подследственных.
Волна репрессий не обошла стороной и Николая Кузнецова. Он тоже был арестован. Справедливости ради отметим, что он действительно по неопытности и горячности допустил в работе ошибки, которые признал и о которых искренне сожалел. Но никакого преступного умысла в его действиях не было и в помине, а между тем ему едва не вменили жуткую "пятьдесят восьмую", контрреволюционную, расстрельную статью...
В подвалах внутренней тюрьмы Свердловского управления НКВД Кузнецов провел несколько месяцев. По счастью, нашлись люди, сумевшие, быть может рискуя собственным положением, добиться его освобождения. Много позже Кузнецов случайно встретил в Свердловске друга юности Федю Белоусова, которого не видел с тех пор, как покинул Талицу. Николай рассказал ему, что в заключении прошел через жуткие испытания, у него даже выпали волосы на голове.
Вакханалия необоснованных арестов между тем набирала силу, а жизнь, странная жизнь в двух пространствах, продолжалась. Кто-то в подвалах всесоюзной Лубянки выколачивал из несчастных ложные показания и оговоры о мифических заговорах, вредительстве, актах террора, а кто-то, быть может за соседней дверью, обязан был скрепя сердце, понимая, что в любой момент могут прийти и за ним, обеспечивать настоящую безопасность страны. Оборонная промышленность Большого Урала по мощности и разнообразию производимой военной техники и боеприпасов не имела себе равных, и ее требовалось оберегать специфическими методами контрразведки.
Наряду с другими сотрудниками, порой чудом уцелевшими в ежовской мясорубке, добросовестно и честно выполнял этот свой долг и Николай Кузнецов.
И тут Николаю повезло еще раз: судьба свела его с хорошим человеком, недавно приехавшим из Москвы новым наркомом НКВД Коми АССР Михаилом Ивановичем Журавлевым.
Перед направлением в Сыктывкар Журавлева вызвали к большому начальству и поручили, в частности, навести порядок в заготовках на Северном Урале и прилегающих территориях леса (тогда еще не было здесь на лесоповале многих десятков тысяч узников ГУЛАГа). Дела этого Журавлев, в прошлом ленинградский заводчанин и партийный работник, разумеется, не знал, а руководить одними "вливаниями" не умел и не хотел. Ему нужен был помощник, квалифицированный специалист в области лесного хозяйства. В качестве такового в поле его зрения попал Николай Кузнецов.
Журавлев успешно выполнил приказ Москвы, заслужил поощрение Центра и справедливо полагал, что в какой-то степени обязан этим Кузнецову. За время их сотрудничества он хорошо изучил Николая, оценил его разнообразные способности (особо поразил Журавлева тот факт, что Кузнецов свободно владел языком коми). Вскоре это самым непосредственным образом сказалось на всей дальнейшей жизни и судьбе Николая Кузнецова.
Глава 5
До самого последнего времени оставалось неизвестным, при каких обстоятельствах Николай Кузнецов очутился в Москве, как вообще негласный сотрудник периферийных органов госбезопасности оказался в поле зрения Центра. Об этом незадолго до своей кончины автору рассказал человек, к этому перемещению причастный лично - один из руководителей советской контрразведки в те годы, бывший генерал-лейтенант Леонид Федорович Райхман1:
"После перевода из Ленинграда в Москву я был назначен начальником отделения в отделе контрразведки Главного управления госбезопасности НКВД СССР. Кроме того, я преподавал некоторые специальные дисциплины на курсах в Большом Кисельном переулке, где готовили руководящие кадры для нашего ведомства. С одним из слушателей, Михаилом Ивановичем Журавлевым - умным и обаятельным человеком, мы подружились. Возможно потому, что он тоже из Ленинграда, где работал сначала, кажется, на заводе "Красный путиловец", а потом стал вторым или третьим секретарем райкома партии. Всю войну, к слову, Журавлев уже в генеральском звании был начальником Московского управления НКВД. По окончании курсов Журавлев сразу получил высокое назначение - наркомом НКВД в Коми АССР. Оттуда он мне часто звонил, советовался по некоторым вопросам, поэтому я не удивился его очередному звонку, кажется, в середине 1938 года.
- Леонид Федорович, - сказал Журавлев после обычных приветствий, - тут у меня есть на примете один человек, еще молодой, наш негласный сотрудник. Очень одаренная личность. Я убежден, что его надо использовать в Центре, у нас ему просто нечего делать.
- Кто он? - спросил я.
- Специалист по лесному делу. Честный, умный, волевой, энергичный, инициативный. И с поразительными лингвистическими способностями. Прекрасно владеет немецким, знает эсперанто и польский. За несколько месяцев изучил коми-пермяцкий язык настолько, что его в Кудымкаре за своего принимали...
Предложение меня заинтересовало. Я понимал, что без серьезных оснований Журавлев никого рекомендовать не станет1. А у нас в последние годы погибло множество опытных, не липовых, а настоящих контрразведчиков и разведчиков. Некоторые линии и объекты были попросту оголены или обслуживались случайными людьми.
- Присылай, - сказал я Михаилу Ивановичу. - Пусть позвонит мне домой.
Прошло несколько дней, и в моей квартире на улице Горького раздался телефонный звонок: Кузнецов. Надо же так случиться, что в это самое время у меня в гостях был старый товарищ и коллега, только что вернувшийся из продолжительной командировки в Германию, где работал с нелегальных позиций. Я выразительно посмотрел на него, а в трубку сказал:
- Товарищ Кузнецов, сейчас с вами будут говорить по-немецки.
Мой друг побеседовал с Кузнецовым несколько минут на общие темы, потом вернул мне трубку и, прикрыв микрофон ладонью, сказал удивленно:
- Говорит как исконный берлинец.
Позднее я узнал, что Кузнецов свободно владел пятью или шестью диалектами немецкого языка, кроме того, умел говорить, в случае надобности, по-русски с немецким акцентом.
Я назначил Кузнецову свидание на завтра, и он пришел ко мне домой. Когда он только вступил на порог, я прямо-таки ахнул: ариец! Чистокровный ариец. Росту выше среднего, стройный, худощавый, но крепкий, блондин, нос прямой, глаза серо-голубые. Настоящий немец, но без этаких примет аристократического вырождения. И прекрасная выправка, словно у кадрового военного, и это - уральский лесовик!
Надо сказать, что мы в контрразведке, от рядового опера до начальника нашего отдела старшего майора госбезопасности1 Петра Васильевича Федотова никогда не питали и малейших иллюзий относительно нацистской Германии ни до пакта, ни после него. Что бы там ни писали газеты, мы всегда знали, что Гитлер враг непримиримый, смертельный, что войны с ним не избежать. Ее можно в лучшем случае отсрочить, оттянуть на какое-то время. На работе контрразведки, в частности, заключение пакта сказалось лишь в том отношении, что ее по немецкой линии прибавилось, настолько активизировалась разведка Германии в Советском Союзе1.
Мы имели дело с настоящими, не выдуманными германскими шпионами и как профессионалы прекрасно понимали, что их деятельность направлена против нас не вообще, а именно как противника в будущей и близкой войне. И дело заключалось не только в антикоммунизме фюрера как главаря нацистской партии. Тот же Черчилль, к примеру, тоже был убежденным антикоммунистом. Но Гитлер ненавидел и презирал, считая "унтерменшами", то есть недочеловеками все народы, населявшие Советский Союз. Он был нашим смертельным врагом не только идеологическим, его изначальной целью, намеченной еще в книге "Моя борьба", был захват наших земель, их оккупация и освоение немецкими колонистами аж до самого Урала. Население же этих огромных земель подлежало частично уничтожению, частично превращению в рабочий скот.
Нам остро нужны были люди, способные активно противостоять немецкой агентуре в нашей стране, прежде всего в Москве. Мы затребовали из Свердловска личное дело "Колониста", внимательно изучили его работу на Урале. Кузнецов оказался разведчиком прирожденным, что говорится, от Бога. Как человек он мне тоже понравился. Я любил с ним разговаривать не только о делах, но и просто так, на отвлеченные темы. Помнится, я сказал ему: обрастайте связями.
И он стал заводить знакомства в среде людей, представляющих заведомый оперативный интерес для немецкой разведки.
По нашим материалам мы видели усиление активности германских спецслужб. Подписание пакта облегчило немцам проникновение в СССР, расширило возможности для подрывной работы. Мы это предвидели и принимали соответствующие меры. К началу 1940 года (я был тогда уже заместителем начальника контрразведки) мы создали 1-й отдел - немецкий. Возглавил его очень опытный контрразведчик Петр Петрович Тимофеев, между прочим, старый коллега и друг Дмитрия Николаевича Медведева. Он, кстати, когда началась война, помог Медведеву вернуться с пенсии в строй.
Но вернемся назад, к моменту приезда Кузнецова в Москву. Идеальным вариантом, конечно, было бы направить его на учебу в нашу школу, по окончании которой он был бы аттестован по меньшей мере сержантом госбезопасности, зачислен в какое-нибудь подразделение в центральном аппарате и начал службу. Но мешали два обстоятельства. Во-первых, учеба в нашей школе, как и в обычном военном училище, занимала продолжительное время, а нам нужен был работник, который приступил бы к работе немедленно, как того требовала сложившаяся оперативная обстановка. Второе обстоятельство - несколько щепетильного свойства. Зачислению в нашу школу или на курсы предшествовала длительная процедура изучения кандидата не только с деловых и моральных позиций, но и с точки зрения его анкетной чистоты. Тут наши отделы кадров были беспощадны, а у Кузнецова в прошлом сомнительное социальное происхождение, по некоторым сведениям отец то ли кулак, то ли белогвардеец, исключение из комсомола, судимость, наконец. Да с такой анкетой его не то что в школу бы не зачислили, глядишь, потребовали бы в третий раз арестовать...
В конце концов мы оформили Кузнецова как особо засекреченного спецагента с окладом содержания по ставке кадрового оперуполномоченного центрального аппарата. Случай почти уникальный в нашей практике, я, во всяком случае, такого второго не припоминаю.
Что же касается профессиональной учебы, то, во-первых, он не с Луны свалился, новичком в оперативных делах не был, своим главным оружием немецким языком владел великолепно, да и мы, кадровые сотрудники, которым довелось с ним работать, постарались передать ему необходимые навыки конспирации, работы с агентурой и т.п. Со своими способностями он все эти премудрости схватывал на лету. (Правда, Кузнецов не отказался от давней мечты - получить высшее образование. Так, он даже написал руководству заявление с просьбой помочь ему в поступлении на английское отделение Института иностранных языков, но из этого, к сожалению, ничего не вышло. Авт.)
Кузнецов был чрезвычайно инициативным человеком и с богатым воображением. Так, он купил себе фотоаппарат, принадлежности к нему, освоил фотодело и впоследствии прекрасно сам переснимал попадавшие в его руки немецкие материалы и документы. Он научился управлять автомобилем, и, когда во время войны ему в числе иных личных документов изготовили шоферские права, выданные якобы в Кенигсберге, ему оставалось только запомнить, чем немецкие правила уличного движения отличаются от наших.
"Колонист" был талантлив от природы, знания впитывал как губка влагу, учился жадно, быстро рос как профессионал. В то же время был чрезвычайно серьезен, сдержан, трезв в оценках и своих донесениях. Благодаря этим качествам мы смогли его впоследствии использовать как контрольного агента для проверки информации, полученной иным путем, подтверждения ее или опровержения.
К началу войны он успешно выполнил несколько моих важных поручений. Остался весьма доволен им и мой товарищ, также крупный работник контрразведки Виктор Николаевич Ильин, отвечающий тогда за работу с творческой интеллигенцией. Благодаря Ильину Кузнецов быстро оброс связями в театральной, в частности балетной Москве. Это было важно, поскольку многие дипломаты, в том числе немецкие, и установленные разведчики весьма тяготели к актрисам, особенно к балеринам. Одно время даже всерьез обсуждался вопрос о назначении Кузнецова одним из администраторов... Большого театра".
Прервем ненадолго повествование Л.Ф. Райхмана, чтобы чуть подробнее рассказать о В.Н. Ильине, тем более что о нем и по сей день в писательских кругах Москвы ходит много нелепостей, кое-что успело попасть и в опубликованные мемуары некоторых литераторов, в том числе и весьма именитых. В 1943 году этот незаурядный человек, участник гражданской войны, имел звание комиссара госбезопасности, то есть носил погоны с генеральскими зигзагами и одной звездой. По облыжному обвинению он был арестован по приказу В. Абакумова, тогдашнего начальника СМЕРШ, даже без санкции Л. Берии и провел в одиночке без суда свыше восьми лет. Ничего не подписал, никого не оговорил, хотя к нему и применяли пресловутые "меры физического воздействия". В 1951 году новый следователь в генеральском чине вдруг потребовал от Ильина показания о предательской деятельности... Абакумова. Полагая, что это провокация, Ильин отказался даже разговаривать. Тогда следователь вывел его в коридор, открыл "глазок" в двери соседней камеры, и потрясенный Виктор Николаевич увидел в ней заросшего, в потрепанной одежде своего заклятого врага Абакумова. В конце концов Ильина освободили, но с судимостью, вынесенной, впрочем, никаким не судом, а Особым совещанием.
Выйдя на свободу, Ильин уехал из Москвы, на жизнь зарабатывал... как грузчик на железнодорожной станции, благо был мужчиной рослым и физически сильным.
После реабилитации Ильин много лет работал оргсекретарем Московской писательской организации. Погиб он в преклонном возрасте, попав под колеса автомобиля...
Как рассказывал автору сам Виктор Николаевич, у Кузнецова было несколько близких приятельниц - балерин Большого театра, в том числе и достаточно известных, которые охотно помогали ему завязывать перспективные знакомства с наезжающими в Москву гражданами Германии, а также с дипломатами.
Но продолжим повествование Л.Ф. Райхмана:
"Прежде всего Кузнецова следовало обустроить в Москве. С жильем в столице всегда было трудно, большинство наших кадровых сотрудников ютились в коммуналках, отдельные квартиры получали только работники высокого ранга. Кузнецову же, с учетом той деятельности, которой ему предстояло заниматься, требовалась именно отдельная квартира. Пришлось пожертвовать на время одну из наших КК - конспиративных квартир. Его поселили в доме № 20 по улице К. Маркса (Старая Басманная), неподалеку от Разгуляя. (Поначалу, правда, Кузнецову пришлось пожить в "коммуналке", в доме № 10 по Напрудному переулку1.)
Придумали для Кузнецова и убедительную легенду, рассчитанную прежде всего на немецкий контингент. Русского, уральца Николая Ивановича Кузнецова превратили в этнического немца Рудольфа Вильгельмовича, фамилию оставили прежнюю, но... перевели ее на немецкий язык: Шмидт. Родился Руди Шмидт якобы в городе Саарбрюкене. Когда мальчику было года два, родители переехали в Россию, где он и вырос. В настоящее время Рудольф Шмидт инженер-испытатель авиационного завода № 22 в Филях. На эту фамилию Кузнецову был выдан задним числом и паспорт, а позднее и бессрочное свидетельство об освобождении по состоянию здоровья от воинской службы, так называемый "белый билет", чтобы военкоматы не трогали.
Другой вопрос, другое дело - удается ли народу, свергнувшему прежнюю власть, его вождям построить то "царство свободы", которое виделось им в мечтах.
У нас - не удалось. Почему не удалось - еще долго будет предметом размышлений и изучения последующих поколений, но совершенно очевидно, что не из-за личных качеств Ленина и Дзержинского, Сталина и Ежова, тем более Маркса и Энгельса. И уж тем более Советский Союз развалился вовсе не из-за волюнтаризма Хрущева, пристрастия к орденам Брежнева, бездарности Черненко, родимого пятна Горбачева... И уж вовсе ничего не значили подписи трех беловежцев Ельцина, Кравчука, Шушкевича...
Важно понять следующее: Советское государство в силу причин и объективного и субъективного свойства с первого и до последнего дня своего существования носило двойственный характер, потому как решало задачи двойственные, порой совпадающие, порой противоречащие друг другу. Эта двойственность и противоречивость распространялась решительно на все партийные и государственные структуры, все общественные институты и организации, всю внешнюю и внутреннюю политику. История и жизнь страны как бы протекала в двух сложно соприкасающихся и взаимопроникающих пространствах. В одном происходили события и преобразования, объективно отвечающие вековым и глубинным интересам страны, народа, общества, в другом - только эгоистичным интересам правящей элиты. Легко заметить, что, в сущности, СССР в этом отношении ничем не отличался от царской России.
В одном пространстве возникали новые отрасли индустрии, неслыханного расцвета достигали многие отрасли науки, культуры, просвещение и искусство, строилась мощная современная армия, разгромившая непобедимый до того гитлеровский вермахт. Ему, этому пространству, принадлежали песня "Широка страна моя родная", портреты пионерки Мамлакат, ансамбль Моисеева, кинофильмы "Цирк" и "Семеро смелых", перелеты через Северный полюс в Америку, папанинская эпопея, победы юных музыкантов на международных конкурсах и шахматные триумфы гроссмейстера Ботвинника.
В другом - существовали неслыханная тирания, расстрелы сотен тысяч ни в чем не повинных людей, многомиллионный архипелаг ГУЛАГ, "голодомор" на Украине и в Казахстане, откровенная нищета подавляющего большинства поселенцев бараков и коммуналок и кремлевские "спецпайки".
Одни и те же, скажем к примеру, профсоюзы строили санатории, детские сады и пионерлагеря (путевки льготные, почти бесплатные) и, как "школа коммунизма", организовывали пресловутое "социалистическое соревнование", то есть, прикрываясь орденами, красными знаменами и почетными грамотами для победителей, способствовали безудержной эксплуатации трудящихся администрацией и государством якобы тех же самых трудящихся.
Не являлись исключением и органы государственной безопасности. Они тоже на всем протяжении истории ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ играли двойственную роль, иногда героическую, иногда преступную. А чаще всего - одновременно.
С одной стороны, им вменялось в обязанность выполнять функции традиционной тайной полиции, всячески оберегать диктатуру партийной верхушки, а с какого-то момента единоличную власть всемогущего вождя Сталина, подавлять любое сопротивление, любое несогласие или даже подозрение на вольнодумство. И делать это самыми жестокими методами, вплоть до пыток арестованных, чудовищных лагерных сроков и расстрелов. Всякого усомнившегося в правоте своего дела чекиста ждал тот же подвал и пуля в затылок, выпущенная вчерашним сослуживцем. Регулярно расстреливались и не усомнившиеся ни в чем лишь потому, что слишком много знали. Таких в общей сложности за годы сталинщины набралось свыше двадцати тысяч человек, в том числе - множество первоклассных, безусловно преданных Отечеству разведчиков и контрразведчиков.
С другой стороны, нужно было обеспечивать подлинную безопасность страны, оберегать ее государственные и военные тайны, проникать в замыслы враждебных держав, выявлять настоящих шпионов и диверсантов.
Люди, которые честно и добросовестно занимались этой трудной, необходимой любому государству работой, зачастую сидели в соседних кабинетах с мастаками лепить фальсифицированные дела, костоломами и палачами. И те и другие назывались чекистами, носили одинаковые фуражки с голубым верхом, сидели рядом на партийных собраниях и ведомственных совещаниях, иногда даже вместе получали ордена из рук одного и того же благодушного старичка в очках, с козлиной бородкой и такими же наклонностями.
Случалось, увы, и нередко, еще более сложное переплетение добра и зла в одном и том же человеке, палаче и жертве в одном лице... Такие люди были в числе будущих непосредственных руководителей и Николая Кузнецова, с ними читателю еще предстоит встретиться.
Предложение работать в негласном штате ОГПУ Николай принял вполне в духе того времени, в силу своего глубокого патриотизма, комсомольского энтузиазма, всех достоинств и недостатков тогдашнего мировоззрения, наконец, юношеского романтизма. Следует учитывать и то, что тогда, в конце двадцатых - начале тридцатых годов, мало кто мог предвидеть наступление и размах "большого террора" (тем более в глухой провинции), широкие круги населения еще доверяли чекистам, направление на работу в ОГПУ воспринималось за честь и доверие, оказываемые далеко не каждому партийцу, тем более комсомольцу. И Кузнецов не был, да и не мог быть исключением. Не принять предложения он, активный комсомолец и патриот, просто не мог. И ни один "правдолюб" нынешнего разлива ни сегодня, ни завтра не вправе упрекнуть его за это. Как не вправе никто кинуть камень в адрес Артузова, Берзин, Зорге, Маневича, Короткова, Зарубина, Абеля (Фишера), борцов с нацизмом из "Красной капеллы".
В окружном отделе ОГПУ Коми-Пермяцкого автономного национального округа 10 июня 1932 года Кузнецову присвоили кодовый псевдоним "Кулик", в Свердловске в 1934 году он стал "Ученым" и, наконец, в 1937 году "Колонистом". Последний в будущем послужил основанием для рождения еще одного мифа. Некоторые авторы, когда этот псевдоним был обнародован, не мудрствуя лукаво, стали утверждать, что Кузнецов, дескать, вырос в немецкой колонии, поэтому-то так хорошо знал немецкий язык.
Нетрудно догадаться, что места работы, иногда фиктивные, Кузнецов не всегда выбирал по собственному усмотрению - в этом ему помогали местные контрразведчики, при их же содействии ему дали хоть и скромное, но весьма желанное собственное жилье. Кое-какие факты его биографии потребовалось прикрыть или изменить - поэтому при официальном зачислении на работу в карточках по учету кадров он писал в соответствующих графах, что иностранным языком не владеет, что от действительной службы в Красной Армии освобожден по болезни1, военноучетная специальность нестроевая и т.п. По этой же причине при случайных встречах со старыми знакомыми ему приходилось рассказывать о себе вещи, не соответствующие действительности. Впоследствии это вводило в заблуждение многих биографов Кузнецова, в том числе и автора.
В одной из характеристик еще свердловского периода отмечалось: "Находчив и сообразителен, обладает исключительной способностью завязывать необходимые знакомства и быстро ориентироваться в обстановке. Обладает хорошей памятью".
Забегая вперед, можно отметить, что эти качества "Кулика", "Ученого" и "Колониста" особо ярко проявились, когда Кузнецов работал в Ровно в обличье немецкого офицера.
...Как уже было сказано ранее, в январе 1936 года Кузнецов уволился из конструкторского отдела Уралмаша. С той поры он больше никогда и нигде, ни в Свердловске, ни в Москве, не работал, а только выполнял задания органов государственной безопасности в качестве спецагента, а также агента-маршрутника.
Между тем уже начиналась кровавая полоса, вошедшая в историю страны под названием "ежовщина", - полоса массовых репрессий, обескровивших все слои советского общества, хотя началась она еще при предшественнике Н.И. Ежова на посту наркома НКВД - Г.Г. Ягоде.
Поначалу аресты носили выборочный, так сказать пристрелочный характер. Позднее тяжелейший удар обрушился на партийное, советское хозяйственное руководство столицы Урала. Круги террора расходились все шире и шире, захватывая работников уже среднего и низового звена, рядовых рабочих и специалистов, в том числе иностранных.
В числе прочих были арестованы и расстреляны первый секретарь обкома ВКП(б) Иван Кабаков, в прошлом тульский рабочий, знаменитый директор Уралмаша, герой гражданской войны Леонид Владимиров и его жена Евгения, за несколько дней до этого получившая в Кремле орден Ленина, первый секретарь Орджоникидзевского райкома партии (в этот район входил Уралмаш) Леопольд Авербах, в недавнем прошлом руководитель пресловутого РААПа. На этом посту Авербах, сам третьеразрядный литературный критик, нанес неисчислимый вред советской литературе, но расстреляли его конечно не за это, а потому главным образом, что приходился шурином бывшему наркому НКВД Генриху Ягоде (тот был женат на его сестре Иде. Мать Леопольда и Иды Софья Михайловна Авербах была родной сестрой покойного председателя ВЦИК и секретаря ЦК партии Якова Свердлова).
Ставленники нового наркома, полусумасшедшего алкоголика и кровавого карлика Николая Ежова, повсеместно вырубали чекистский аппарат, уничтожая не только "людей Ягоды", но и опытных, объективно честных профессионалов. Им на смену приходили новые сотрудники, направленные из партии и комсомола, как правило, воспитанные уже не в духе преданности коммунистической идее (как ни оценивай мы ее сегодня), а лично Сталину, готовые из карьерных побуждений на все - вплоть до разрешенных уже официально Центральным комитетом ВКП(б) в лице его генсека Сталина "мер физического воздействия", а попросту избиения и пыток подследственных.
Волна репрессий не обошла стороной и Николая Кузнецова. Он тоже был арестован. Справедливости ради отметим, что он действительно по неопытности и горячности допустил в работе ошибки, которые признал и о которых искренне сожалел. Но никакого преступного умысла в его действиях не было и в помине, а между тем ему едва не вменили жуткую "пятьдесят восьмую", контрреволюционную, расстрельную статью...
В подвалах внутренней тюрьмы Свердловского управления НКВД Кузнецов провел несколько месяцев. По счастью, нашлись люди, сумевшие, быть может рискуя собственным положением, добиться его освобождения. Много позже Кузнецов случайно встретил в Свердловске друга юности Федю Белоусова, которого не видел с тех пор, как покинул Талицу. Николай рассказал ему, что в заключении прошел через жуткие испытания, у него даже выпали волосы на голове.
Вакханалия необоснованных арестов между тем набирала силу, а жизнь, странная жизнь в двух пространствах, продолжалась. Кто-то в подвалах всесоюзной Лубянки выколачивал из несчастных ложные показания и оговоры о мифических заговорах, вредительстве, актах террора, а кто-то, быть может за соседней дверью, обязан был скрепя сердце, понимая, что в любой момент могут прийти и за ним, обеспечивать настоящую безопасность страны. Оборонная промышленность Большого Урала по мощности и разнообразию производимой военной техники и боеприпасов не имела себе равных, и ее требовалось оберегать специфическими методами контрразведки.
Наряду с другими сотрудниками, порой чудом уцелевшими в ежовской мясорубке, добросовестно и честно выполнял этот свой долг и Николай Кузнецов.
И тут Николаю повезло еще раз: судьба свела его с хорошим человеком, недавно приехавшим из Москвы новым наркомом НКВД Коми АССР Михаилом Ивановичем Журавлевым.
Перед направлением в Сыктывкар Журавлева вызвали к большому начальству и поручили, в частности, навести порядок в заготовках на Северном Урале и прилегающих территориях леса (тогда еще не было здесь на лесоповале многих десятков тысяч узников ГУЛАГа). Дела этого Журавлев, в прошлом ленинградский заводчанин и партийный работник, разумеется, не знал, а руководить одними "вливаниями" не умел и не хотел. Ему нужен был помощник, квалифицированный специалист в области лесного хозяйства. В качестве такового в поле его зрения попал Николай Кузнецов.
Журавлев успешно выполнил приказ Москвы, заслужил поощрение Центра и справедливо полагал, что в какой-то степени обязан этим Кузнецову. За время их сотрудничества он хорошо изучил Николая, оценил его разнообразные способности (особо поразил Журавлева тот факт, что Кузнецов свободно владел языком коми). Вскоре это самым непосредственным образом сказалось на всей дальнейшей жизни и судьбе Николая Кузнецова.
Глава 5
До самого последнего времени оставалось неизвестным, при каких обстоятельствах Николай Кузнецов очутился в Москве, как вообще негласный сотрудник периферийных органов госбезопасности оказался в поле зрения Центра. Об этом незадолго до своей кончины автору рассказал человек, к этому перемещению причастный лично - один из руководителей советской контрразведки в те годы, бывший генерал-лейтенант Леонид Федорович Райхман1:
"После перевода из Ленинграда в Москву я был назначен начальником отделения в отделе контрразведки Главного управления госбезопасности НКВД СССР. Кроме того, я преподавал некоторые специальные дисциплины на курсах в Большом Кисельном переулке, где готовили руководящие кадры для нашего ведомства. С одним из слушателей, Михаилом Ивановичем Журавлевым - умным и обаятельным человеком, мы подружились. Возможно потому, что он тоже из Ленинграда, где работал сначала, кажется, на заводе "Красный путиловец", а потом стал вторым или третьим секретарем райкома партии. Всю войну, к слову, Журавлев уже в генеральском звании был начальником Московского управления НКВД. По окончании курсов Журавлев сразу получил высокое назначение - наркомом НКВД в Коми АССР. Оттуда он мне часто звонил, советовался по некоторым вопросам, поэтому я не удивился его очередному звонку, кажется, в середине 1938 года.
- Леонид Федорович, - сказал Журавлев после обычных приветствий, - тут у меня есть на примете один человек, еще молодой, наш негласный сотрудник. Очень одаренная личность. Я убежден, что его надо использовать в Центре, у нас ему просто нечего делать.
- Кто он? - спросил я.
- Специалист по лесному делу. Честный, умный, волевой, энергичный, инициативный. И с поразительными лингвистическими способностями. Прекрасно владеет немецким, знает эсперанто и польский. За несколько месяцев изучил коми-пермяцкий язык настолько, что его в Кудымкаре за своего принимали...
Предложение меня заинтересовало. Я понимал, что без серьезных оснований Журавлев никого рекомендовать не станет1. А у нас в последние годы погибло множество опытных, не липовых, а настоящих контрразведчиков и разведчиков. Некоторые линии и объекты были попросту оголены или обслуживались случайными людьми.
- Присылай, - сказал я Михаилу Ивановичу. - Пусть позвонит мне домой.
Прошло несколько дней, и в моей квартире на улице Горького раздался телефонный звонок: Кузнецов. Надо же так случиться, что в это самое время у меня в гостях был старый товарищ и коллега, только что вернувшийся из продолжительной командировки в Германию, где работал с нелегальных позиций. Я выразительно посмотрел на него, а в трубку сказал:
- Товарищ Кузнецов, сейчас с вами будут говорить по-немецки.
Мой друг побеседовал с Кузнецовым несколько минут на общие темы, потом вернул мне трубку и, прикрыв микрофон ладонью, сказал удивленно:
- Говорит как исконный берлинец.
Позднее я узнал, что Кузнецов свободно владел пятью или шестью диалектами немецкого языка, кроме того, умел говорить, в случае надобности, по-русски с немецким акцентом.
Я назначил Кузнецову свидание на завтра, и он пришел ко мне домой. Когда он только вступил на порог, я прямо-таки ахнул: ариец! Чистокровный ариец. Росту выше среднего, стройный, худощавый, но крепкий, блондин, нос прямой, глаза серо-голубые. Настоящий немец, но без этаких примет аристократического вырождения. И прекрасная выправка, словно у кадрового военного, и это - уральский лесовик!
Надо сказать, что мы в контрразведке, от рядового опера до начальника нашего отдела старшего майора госбезопасности1 Петра Васильевича Федотова никогда не питали и малейших иллюзий относительно нацистской Германии ни до пакта, ни после него. Что бы там ни писали газеты, мы всегда знали, что Гитлер враг непримиримый, смертельный, что войны с ним не избежать. Ее можно в лучшем случае отсрочить, оттянуть на какое-то время. На работе контрразведки, в частности, заключение пакта сказалось лишь в том отношении, что ее по немецкой линии прибавилось, настолько активизировалась разведка Германии в Советском Союзе1.
Мы имели дело с настоящими, не выдуманными германскими шпионами и как профессионалы прекрасно понимали, что их деятельность направлена против нас не вообще, а именно как противника в будущей и близкой войне. И дело заключалось не только в антикоммунизме фюрера как главаря нацистской партии. Тот же Черчилль, к примеру, тоже был убежденным антикоммунистом. Но Гитлер ненавидел и презирал, считая "унтерменшами", то есть недочеловеками все народы, населявшие Советский Союз. Он был нашим смертельным врагом не только идеологическим, его изначальной целью, намеченной еще в книге "Моя борьба", был захват наших земель, их оккупация и освоение немецкими колонистами аж до самого Урала. Население же этих огромных земель подлежало частично уничтожению, частично превращению в рабочий скот.
Нам остро нужны были люди, способные активно противостоять немецкой агентуре в нашей стране, прежде всего в Москве. Мы затребовали из Свердловска личное дело "Колониста", внимательно изучили его работу на Урале. Кузнецов оказался разведчиком прирожденным, что говорится, от Бога. Как человек он мне тоже понравился. Я любил с ним разговаривать не только о делах, но и просто так, на отвлеченные темы. Помнится, я сказал ему: обрастайте связями.
И он стал заводить знакомства в среде людей, представляющих заведомый оперативный интерес для немецкой разведки.
По нашим материалам мы видели усиление активности германских спецслужб. Подписание пакта облегчило немцам проникновение в СССР, расширило возможности для подрывной работы. Мы это предвидели и принимали соответствующие меры. К началу 1940 года (я был тогда уже заместителем начальника контрразведки) мы создали 1-й отдел - немецкий. Возглавил его очень опытный контрразведчик Петр Петрович Тимофеев, между прочим, старый коллега и друг Дмитрия Николаевича Медведева. Он, кстати, когда началась война, помог Медведеву вернуться с пенсии в строй.
Но вернемся назад, к моменту приезда Кузнецова в Москву. Идеальным вариантом, конечно, было бы направить его на учебу в нашу школу, по окончании которой он был бы аттестован по меньшей мере сержантом госбезопасности, зачислен в какое-нибудь подразделение в центральном аппарате и начал службу. Но мешали два обстоятельства. Во-первых, учеба в нашей школе, как и в обычном военном училище, занимала продолжительное время, а нам нужен был работник, который приступил бы к работе немедленно, как того требовала сложившаяся оперативная обстановка. Второе обстоятельство - несколько щепетильного свойства. Зачислению в нашу школу или на курсы предшествовала длительная процедура изучения кандидата не только с деловых и моральных позиций, но и с точки зрения его анкетной чистоты. Тут наши отделы кадров были беспощадны, а у Кузнецова в прошлом сомнительное социальное происхождение, по некоторым сведениям отец то ли кулак, то ли белогвардеец, исключение из комсомола, судимость, наконец. Да с такой анкетой его не то что в школу бы не зачислили, глядишь, потребовали бы в третий раз арестовать...
В конце концов мы оформили Кузнецова как особо засекреченного спецагента с окладом содержания по ставке кадрового оперуполномоченного центрального аппарата. Случай почти уникальный в нашей практике, я, во всяком случае, такого второго не припоминаю.
Что же касается профессиональной учебы, то, во-первых, он не с Луны свалился, новичком в оперативных делах не был, своим главным оружием немецким языком владел великолепно, да и мы, кадровые сотрудники, которым довелось с ним работать, постарались передать ему необходимые навыки конспирации, работы с агентурой и т.п. Со своими способностями он все эти премудрости схватывал на лету. (Правда, Кузнецов не отказался от давней мечты - получить высшее образование. Так, он даже написал руководству заявление с просьбой помочь ему в поступлении на английское отделение Института иностранных языков, но из этого, к сожалению, ничего не вышло. Авт.)
Кузнецов был чрезвычайно инициативным человеком и с богатым воображением. Так, он купил себе фотоаппарат, принадлежности к нему, освоил фотодело и впоследствии прекрасно сам переснимал попадавшие в его руки немецкие материалы и документы. Он научился управлять автомобилем, и, когда во время войны ему в числе иных личных документов изготовили шоферские права, выданные якобы в Кенигсберге, ему оставалось только запомнить, чем немецкие правила уличного движения отличаются от наших.
"Колонист" был талантлив от природы, знания впитывал как губка влагу, учился жадно, быстро рос как профессионал. В то же время был чрезвычайно серьезен, сдержан, трезв в оценках и своих донесениях. Благодаря этим качествам мы смогли его впоследствии использовать как контрольного агента для проверки информации, полученной иным путем, подтверждения ее или опровержения.
К началу войны он успешно выполнил несколько моих важных поручений. Остался весьма доволен им и мой товарищ, также крупный работник контрразведки Виктор Николаевич Ильин, отвечающий тогда за работу с творческой интеллигенцией. Благодаря Ильину Кузнецов быстро оброс связями в театральной, в частности балетной Москве. Это было важно, поскольку многие дипломаты, в том числе немецкие, и установленные разведчики весьма тяготели к актрисам, особенно к балеринам. Одно время даже всерьез обсуждался вопрос о назначении Кузнецова одним из администраторов... Большого театра".
Прервем ненадолго повествование Л.Ф. Райхмана, чтобы чуть подробнее рассказать о В.Н. Ильине, тем более что о нем и по сей день в писательских кругах Москвы ходит много нелепостей, кое-что успело попасть и в опубликованные мемуары некоторых литераторов, в том числе и весьма именитых. В 1943 году этот незаурядный человек, участник гражданской войны, имел звание комиссара госбезопасности, то есть носил погоны с генеральскими зигзагами и одной звездой. По облыжному обвинению он был арестован по приказу В. Абакумова, тогдашнего начальника СМЕРШ, даже без санкции Л. Берии и провел в одиночке без суда свыше восьми лет. Ничего не подписал, никого не оговорил, хотя к нему и применяли пресловутые "меры физического воздействия". В 1951 году новый следователь в генеральском чине вдруг потребовал от Ильина показания о предательской деятельности... Абакумова. Полагая, что это провокация, Ильин отказался даже разговаривать. Тогда следователь вывел его в коридор, открыл "глазок" в двери соседней камеры, и потрясенный Виктор Николаевич увидел в ней заросшего, в потрепанной одежде своего заклятого врага Абакумова. В конце концов Ильина освободили, но с судимостью, вынесенной, впрочем, никаким не судом, а Особым совещанием.
Выйдя на свободу, Ильин уехал из Москвы, на жизнь зарабатывал... как грузчик на железнодорожной станции, благо был мужчиной рослым и физически сильным.
После реабилитации Ильин много лет работал оргсекретарем Московской писательской организации. Погиб он в преклонном возрасте, попав под колеса автомобиля...
Как рассказывал автору сам Виктор Николаевич, у Кузнецова было несколько близких приятельниц - балерин Большого театра, в том числе и достаточно известных, которые охотно помогали ему завязывать перспективные знакомства с наезжающими в Москву гражданами Германии, а также с дипломатами.
Но продолжим повествование Л.Ф. Райхмана:
"Прежде всего Кузнецова следовало обустроить в Москве. С жильем в столице всегда было трудно, большинство наших кадровых сотрудников ютились в коммуналках, отдельные квартиры получали только работники высокого ранга. Кузнецову же, с учетом той деятельности, которой ему предстояло заниматься, требовалась именно отдельная квартира. Пришлось пожертвовать на время одну из наших КК - конспиративных квартир. Его поселили в доме № 20 по улице К. Маркса (Старая Басманная), неподалеку от Разгуляя. (Поначалу, правда, Кузнецову пришлось пожить в "коммуналке", в доме № 10 по Напрудному переулку1.)
Придумали для Кузнецова и убедительную легенду, рассчитанную прежде всего на немецкий контингент. Русского, уральца Николая Ивановича Кузнецова превратили в этнического немца Рудольфа Вильгельмовича, фамилию оставили прежнюю, но... перевели ее на немецкий язык: Шмидт. Родился Руди Шмидт якобы в городе Саарбрюкене. Когда мальчику было года два, родители переехали в Россию, где он и вырос. В настоящее время Рудольф Шмидт инженер-испытатель авиационного завода № 22 в Филях. На эту фамилию Кузнецову был выдан задним числом и паспорт, а позднее и бессрочное свидетельство об освобождении по состоянию здоровья от воинской службы, так называемый "белый билет", чтобы военкоматы не трогали.