Страница:
А в Нахабине отремонтировали сопло и снова запустили его двигатель. Хлопок, потом ровное горение. ОР-2 работал секунд двадцать. Потом полетели золотые искры. Комиссия из Реввоенсовета установила прогар внутри сопла. Он ничего не знал об этом. В этот день его положили в отдельную палату, но он уже не видел этой комнаты…
Он умер 28 марта 1933 года в шесть часов утра. Его похоронили в Кисловодске.
Последнее письмо Фридриха Артуровича друзьям на Садово-Спасскую кончалось так: «Вперёд, товарищи, и только вперёд! Поднимайте ракеты всё выше и выше, ближе к звёздам…»
Когда в ГИРД пришла телеграмма из Кисловодска, все словно оцепенели. Королев плакал и не скрывал слез. Потом спросил тихо:
– Останется ли теперь ГИРД?…
Почему-то думают, что Королев не мог быть слабым. Мог. И бывал. И это прекрасно.
На траурном митинге Сергей Павлович говорил о том, как много сделал Цандер для ракетной техники, о том, что работы его имеют непреходящее значение.
На траурных митингах всегда так говорят, но эти слова не были данью обычаю. В мировой плеяде пионеров космонавтики Ф. А. Цандер занимает особое место. Может быть, среди этих людей по возрасту и устремлениям ближе всего к нему стоял Роберт Годдард. Но сами американцы пишут о нём: «Нельзя установить прямую связь между Годдардом и современной ракетной техникой. Он на том ответвлении, которое отмерло». Цандер – на том, которое живёт. В 1967 году академик А. А. Благонравов сказал:
– Труды Цандера до сих пор являются такими работами, в которых исследователи и конструкторы нахо дили возможность черпать новые для себя идеи. Его наследие до сих пор помогает заглянуть вперёд, использовать то, что он писал, о чём думал, для дальнейшего развития ракетной техники.
Франсуа Шампольон:
В 1973 году в Париже состоялся последний международный конгресс востоковедов. Последний, потому что востоковедение стало деревом настолько ветвистым, что собирать вместе людей, иногда и не слышавших друг о друге, бессмысленно. Две даты отметили тогда в Париже: столетие со дня первого конгресса и стопятидесятилетие с того дня, как Жан Франсуа Шампольон прочитал египетские иероглифы.
Они не давали людям покоя, эти странные значки и рисунки: совы, собачки, птички, волнистые линии, цветы, крошечные посохи, змейки, доверчиво протянутые ладошки, квадратики, полукружья и совсем непонятные овалы, какие-то толстенькие запятые, что значит их таинственный строй? Какая истина скрывается за этими игрушечными письменами? Много веков пытались прочесть их мудрецы разных стран.
О египетских иероглифах пишут Геродот и Цицерон, Страбон и Плиний, Тацит и Платон. Создаются как будто бы стройные системы, истина, кажется, уже схвачена за хвост, но всё рушится, опять темень полнейшая, и нет ответа на элементарные вопросы: сколько видов письма было у египтян, какой какому предшествовал, как они связаны, что обозначают эти птички и кружочки: понятия? звуки? слоги?
«Чудные письмена египетские», как называл их Апулей, с удивительным упорством хранили свои тайны. В древности почему-то считали, что знаки эти обозначают всё-таки понятия. Правда, учёный богослов из Александрии Тит Флавий Климент примерно 1800 лет назад писал, что иероглиф может быть и звуком, но к его замечанию не прислушались, и неизвестно кем и как рождённая ошибка гипнотизировала всех последующих исследователей. И сколько кругов совершила бы ещё человеческая мысль вокруг иероглифов, неизвестно, если бы не находка французского сапёра Бушара. Воздвигая укрепления для солдат Наполеона на левом берегу западного рукава Нила, офицер обнаружил летом 1799 года чёрную базальтовую плиту с таинственными письменами. Не нужно было быть специалистом, чтобы понять, что на плите три надписи на трёх разных языках. Наверху были иероглифы, внизу – греческий текст, язык средней надписи был неизвестен, но главное – весьма вероятно, что содержание всех трёх надписей одинаково, а значит, камень из Розетты – своеобразный греко-иероглифический словарь. Волна нетерпеливого любопытства прокатилась по Европе; ну теперь-то иероглифы заговорят.
Но они не торопились. Прошло двадцать три года, прежде чем Розеттская плита начала рассказывать Шампольону о Египте.
Жану Франсуа Шампольону, младшему их двух сыновей небогатого книготорговца из маленького французского городка Фижака, было одиннадцать лет, когда впервые в Гренобле, в доме префекта Жозефа Фурье – знаменитого математика, участника египетского похода Наполеона, о котором вы уже прочли в этой книжке, увидел он иероглифы, и в тот миг страстное, острое желание разгадать тайну древних значков пронзило его и непонятная восторженная уверенность, что он сделает это, овладела им – он рассказывал об этом сам много лет спустя.
Франсуа изучает всё, что касается Египта. В лицее он начинает работу над многотомным трудом «Египет при фараонах».
Шестнадцатилетний юноша через четыре дня после окончания лицея делает доклад в Гренобльской академии и избирается её академиком. К 18 годам он завершает образование в Париже, продолжает изучать восточные языки, работает над коптскими рукописями. В 19 лет он профессор истории Гренобльского университета. В 24 года – автор двух вышедших томов «Египта при фараонах».
Никакого везения не было, ничего не открывалось ему вдруг. Он разматывал клубок тысячелетних тайн медленно и трудно. Он очень часто ошибался, заходил в тупики, возвращался назад. В его работах нет французской лёгкости, небрежного талантливого изящества. Откидываясь в кресле от стола с разостланным на нём папирусом, он чувствовал, что устал не только мозг, а руки, спина, все тело стонет от непонятного физического напряжения, в котором держали его иероглифы. Уже в 1813 году он говорит о том, что эти знаки – алфавит. Через год приходит к другому, очень важному выводу:
«…древние египтяне, по-видимому, игнорировали гласные, и очень часто они их не писали». Он раскрывает секрет средней надписи Розеттского камня и в сентябре 1822 года понимает, что может прочесть имена фараонов на чёрной плите. Он потрясён своим открытием! Выбегает из дома, прижав к груди бумаги, и несётся к брату.
– Я добился своего! – кричит он, бросает рукописи на стол и, задыхаясь, сбиваясь поминутно, начинает рассказывать о своём открытии. Он не может ни сидеть, ни стоять, носится по комнате, потом силы оставляют его, и он падает без чувств. Он пришёл в себя через пять дней и 21 сентября с помощью брата начал писать «Письмо к г-ну Дасье», непременному секретарю королевской Академии надписей и изящной словесности. 27 сентября он доложил академии о своём открытии.
Открытие – это всегда итог и начало трудов, устье и исток истины. Дальнейшие исследования Шампольона показали, что, кроме фонетических значков, есть и слоговые, и такие, которые дают общий смысл, например шагающие ножки – они всегда там, где глагол движения. Шампольон нашёл иероглифы, которые выполняли роль предлогов и союзов, префиксов и суффиксов. Нет, картинки эти не простая азбука, а сложная фонетико-идеографическая система. Единственное исправление, которое сделали потомки в его теории, объяснялось тем, что Шампольон считал, что все фонетические иероглифы являются знаками алфавита, между тем как существовали ещё иероглифы-слова.
Открытие Шампольона вызвало много споров в научном мире. Русские учёные были едва ли не первыми, кто по достоинству оценил труд основателя египтологии. А. Н. Оленин, президент Академии художеств, историк и археолог, становится пропагандистом трудов Шампольона. Одно из писем Оленина Шампольону передал Павел Львович Шиллинг, крупный специалист по монгольскому и китайскому языкам, который прославился, однако, как основоположник электромагнитной телеграфии и электроминной техники. «Изъяснением египетских иероглифов», как подтвердил он позднее на допросах, занимался вместе со знаменитым статс-секретарём Государственного совета М. М. Сперанским и будущий декабрист Г. С. Батеньков. Он стал автором брошюры «О египетских письменах», вышедшей в 1824 году, где было изложено «существо открытия» Шампольона. Оценивая труд француза, журнал «Сын Отечества» писал, что «с первого уже взгляда видна вся важность его открытия, которое должно пополнить многие страницы в истории, остававшиеся в пустоте». О популярности Шампольона в России говорит и тот факт, что членом Парижской академии он стал лишь через три года после избрания его почётным членом Российской академии наук, которое состоялось 20 декабря 1826 года. В списке почётных академиков рядом с именем Шампольона имена крупнейших европейских учёных: французский математик Симеон Дени Пуассон, англичане химик Хэмфри Дэви и астроном Вильям Гершель, гениальный немецкий поэт Иоганн Вольфганг Гёте.
Уважение и внимание к работам Шампольона в нашей стране традиционно. Уже в 1922 году по инициативе молодого тогда учёного В. В. Струве был созван Первый съезд египтологов, на котором читались доклады, посвящённые столетию со дня открытия Шампольона. В 1950 году вышел первый в мире перевод знаменитого «Письма к г-ну Дасье», перевод на русский язык, а в 1972 году состоялась Всесоюзная конференция египтологов, посвящённая 150-летию дешифровки египетских иероглифов. Оценивая вклад Шампольона в мировую науку, крупнейший советский египтолог академик Василий Васильевич Струве писал, что по велению его гения «взошло… солнце науки над мёртвыми и загадочными руинами великой цивилизации».
Однако вернёмся от забронзовевшего Шампольона наших дней к живому Шампольону середины 20-х годов прошлого века. Открытие молодого француза повергло его коллег в сердитое смущение. Даже учитель Шампольона Де-Саси не может скрыть сначала своей досады. Что же говорить о реакции шведа Окерблада и англичанина Юнга, ведь все они буквально десятилетия просидели вокруг Розеттского камня, и вдруг этот мальчик – откуда! – из провинции, из далёкого Гренобля! Нет, это невозможно представить!
Шампольон отвечает оппонентам со спокойным достоинством: «Если я ошибаюсь, ошибка целиком моя, но, если совокупность уже установленных фактов и фактов новых каждый день все больше подтверждает мою новую теорию, было бы справедливо признать даже в Англии, что эти важные результаты являются плодом моих исследований».
Шампольону хочется добыть как можно больше «фактов новых». Около двух лет путешествует он по Италии, изучая египетские коллекции в Риме, Неаполе, Флоренции, Турине. Только в 1828 году удалось ему организовать экспедицию в страну своей детской мечты и взрослой страсти – Египет. Он пишет брату письма, полные восторгов: «…я вот уже полгода нахожусь в самой гуще египетских памятников и поражён тем, что читаю на них более бегло, чем осмеливался воображать».
Через два года после возвращения из страны пирамид сорокалетнего Шампольона поражает апоплексический удар. Он продолжает работать. Они сидели с математиком Био над астрономическим папирусом, когда новый инсульт настиг его. Через 50 дней он умер. Это не гипербола: он действительно отдал жизнь иероглифам. На кладбище Пер-Лашез я положил маленький букетик на его могилу и заметил, что надгробие Фурье рядом. Того самого Жозефа Фурье, в доме которого гениальный мальчик увидел знаки, в которых была зашифрована его бессмертная слава.
Генрих Шлиман:
6 января 1822 года родился Генрих Шлиман, уроженец Германии, голландский купец, русский миллионер, гражданин США, доктор Оксфорда, умерший в Италии и погребённый в Афинах, великий археолог. Шлиман, безусловно, явление в мире науки, и путь его в науку и все сделанное им уникальны. «Жизнь Шлимана. – пишет один из его немецких биографов, – это современная сказка, одиссея буржуа девятнадцатого столетия…» И в самом деле, ему везло так, как редко везёт в реальной жизни. Впрочем, в реальной жизни редко можно встретить человека столь невероятно целеустремлённого.
Восьмилетний мальчик пленился книгой о древней Трое. Гомер сразу стал для него не полулегендарным сказочником, а военным корреспондентом. (Кстати, он и доказал, что окрылённая лирика и яростный пафос первого великого поэта человечества не мешали ему быть документально точным в мельчайших деталях.)
Гомер и Шлиман попрали время: разделённые тысячелетиями, они встретились в городе царя Приама. Мальчик, поверивший поэту на всю жизнь, выполнил клятву: «Я раскопаю Трою». В устах сына бедняка пастора крохотной немецкой деревушки эти слова звучали несравненно более фантастично, чем для школьника наших дней клятва: «Я буду жить на Марсе».
Ученик лавочника, голодный мальчишка, для которого покупка одеяла вырастала в проблему жизни, получил самое поверхностное образование и знал не больше, чем требовалось лавочнику. В юные годы у него нет денег на дилижансы, и Генрих путешествует пешком, проходя сотни километров. Он собирается искать счастье за океаном и в конце концов плывёт каютным юнгой в Венесуэлу. Корабль попадает в бурю и тонет. Шлиман – один из девяти чудом спасённых в декабрьском Северном море. Даже сундучок с его вещами – единственную вещь с утонувшего корабля – выбрасывают волны на берег. У него нет ничего, он просит милостыню. В Амстердаме он за день съедает одну булочку, падает в голодном обмороке и проводит несколько блаженных дней в больнице: там тепло, и там кормят. Наконец ему удаётся устроиться в одну торговую фирму, и с этого момента до предела взведённая нищетой пружина его воли, энергии и упорства начинает раскручивать маховик его жизненного благополучия.
Быстрота, решительность и та особая честная, умная изворотливость, которая определяет почерк настоящего коммерсанта, дополняются его талантом полиглота. По системе, им самим придуманной, он изучает английский, французский, итальянский, испанский и португальский языки, затрачивая на изучение каждого не более шести недель. Наконец, учит русский, хотя в Амстердаме, кроме русского консула, нет ни одного человека, знавшего этот язык. (В зрелые годы Шлиман владел 14 языками. Его дневники прочтёт не каждый: во время путешествий он писал их на языке той страны, в которой находился.)
Авторитет Шлимана-купца растёт день ото дня, и вот он уже как представитель фирмы едет в Петербург заключать серьёзные сделки. Шлиман живёт в России двадцать лет. Железная деловая хватка и быстрота действий умножают его состояние с невиданной скоростью. И ему очень везёт: пожар в Мемеле уничтожил все портовые склады, но грузы Шлимана, в которые он вложил своё состояние, чудом уцелели в сарайчике.
Шлиман – русский оптовый купец первой гильдии, потомственный почётный гражданин, судья Санкт-Петербургского торгового суда, директор Императорского государственного банка в С. – Петербурге. Молодой миллионер живёт в большом доме с русской женой, дети, слуги, выезд. Кажется, во всём фортуна благосклонна к нему, разве что жена не любит, но он всё ждёт, все надеется – полюбит, а так все хорошо, лучше некуда, и никто не чувствует, что уже взведён курок судьбы, что плавно, но сильно уже тянет его далёкая мечта детства. Выстрел! – и вся прежняя, солидная, скучная, рассудочная жизнь разлетается на куски. Шлиман бросает «дело», уезжает из России, путешествует по миру. Женится на молодой гречанке Софье Энгастроменос и в 48 лет начинает искать свою Трою. Никто не относится серьёзно к этому предприятию, полагая, что богатый чудак просто решил пустить по ветру свои миллионы. Он работает со страстью, до изнеможения и не жалеет себя. Тайна Трои уступает его настойчивости. «С удивительной смелостью, – пишет К. Керам в книге «Боги, гробницы, учёные», – он вывел археологию из освещённых тусклым светом керосиновых ламп кабинетов учёных под залитый солнцем свод эллинских небес и с помощью заступа решил проблему Трои. Он совершил прыжок из сферы классической филологии в живую предысторию и превратил её в классическую науку».
Когда Шлиман говорит: «Я открыл для археологии совершенно новый мир, о котором никто даже не подозревал», – это не бахвальство, это правда. Трижды он заставил людей рукоплескать ему: нашёл Трою, откопал сокровища микенских гробниц и гигантский дворец в Тиринфе, в котором жили герои Гомера. Никогда ни у одного археолога (если не считать Картера и Карнарвона, открывших гробницу Тутанхамона) не было столько золота и славы. Никогда ни один из них не был столь многократно высмеян, так унижен недоверием, оскорблён намёками на мистификацию.
Шлимана «поправляют» уже 100 лет по делу и без дела. Он и впрямь не раз ошибался: путал датировку раскопок, считал найденное золото «кладом Приама», а истлевшие тела – прахом Агамемнона. Археолог Эрих Церен упрекает Шлимана: «…невозможно драться и выигрывать битвы в науке только одним горячим сердцем…» Да, невозможно. Но никакие битвы нельзя выиграть без горячего сердца. Даже в своих заблуждениях он был прекрасен. Он был прекрасен своей верой в Гомера, прекрасен, когда надевал на жену золото «головного убора Елены» и назвал детей Андромахой и Агамемноном, прекрасен неукротимой страстью к новым трудам, когда деньги, слава и годы звали его к отдыху.
Генрих Шлиман умер в дороге. Воспаление среднего уха проникло в мозг, он потерял речь и через несколько часов скончался в неаполитанском отеле. В Афинах мраморный Гомер бессменно стоял в почётном карауле у гроба Шлимана. На его гробнице написано два слова: «Герою Шлиману».
Павел Штернберг:
Раньше, когда передавали по радио сигналы точного времени для сверки часов, всегда говорили, что сигналы эти идут из Астрономического института имени Штернберга. (Теперь почему-то не говорят.) Так в детстве я впервые услышал это имя, а потом узнал необыкновенную и прекрасную жизнь этого человека.
Отец – орловский москательщик, торговец, огромная семья, одиннадцать человек детей. Павел освоил слесарное, токарное, столярное дело. Казалось, его будущее – судьба отца или лавры мастера экстракласса, какого-нибудь лекальщика высшего разряда, благо и немецкая фамилия гарантировала заказчикам аккуратность и чистоту работ. Но отец дарит ему подзорную трубу, и он все лето не слезает с крыши, «заболевает» астрономией, едет в Москву, в университет, к знаменитому Бредихину.
Вот передо мной фотография Штернберга тех лет. Широко расставленные глаза и полные губы делают его лицо милым и беззащитным. Он немножко «телёночек». Но опять обман: он упрям и отличается редкой волей. С первого курса он в обсерватории. «Я наблюдаю теперь Солнце, – пишет он домой, – но скоро примусь за звезды. Тогда не буду ни ночью спать, ни днём…» В письмах к сестре мелькает «Бредихин», «рефрактор», «дюймы». О себе совсем мало. Иногда так: «Прости меня, что я не тотчас же тебе ответил. Но видишь ли ты, в чём дело: 1-х. У меня чрезвычайно мало времени, а 2-х, не было денег, чтобы купить марок, – право, это так и было…» В другом письме: «…Я ни разу не был в театре и, вероятно, не пойду. Я купил себе кларнет и учусь играть на нём».
Хорошо, пусть мы ошиблись, глядя на фотографию, но теперь из этих писем ясно: «классический» тип отрешённого от мира, бедного, но счастливого чудака учёного. Почти Паганель, только не с сачком, а с рефрактором. Абсолютно непрактичен. Отклоняет выгодное приглашение в Ташкент. Отказывается от поездки в Чили, но едет в Юрьевец, на Рязанщину, в Саратовскую губернию, Нижний Новгород.
В своём отзыве о работе Штернберга известный астроном В. К. Цераский писал: «…С 1901 года – преподаватель на Московских Высших женских курсах, преподавал физику в частной гимназии Креймана 22 года и в Александровском коммерческом училище – 14 лет. Состоит членом Обсерватории уже 27 лет, за этот длинный период времени он беспрерывно производил серьёзные научные исследования и принимал деятельное участие во всех делах Обсерватории… Таким образом, этот кандидат на замещение вакантной кафедры астрономии есть фактически старый профессор Московского университета».
На 49-м году жизни стал он профессором, наконец, директором Московской обсерватории.
Павел Карлович – строгий отец. В опубликованных не так давно воспоминаниях дочери Штернберга Е. П. Офросимовой-Штернберг есть замечательный эпизод. Отчитывая дочь за глумление над безответной учительницей рукоделия, отец кричит: «…и ты смеешь издеваться над человеком, который всю жизнь трудится, лишь потому, что она дочь рабочего, а ты дочь профессора! Так ведь это мой труд, мой ум, а ты-то здесь при чём?» Я читал и думал: мы, по счастью, усвоили, что дети не отвечают за отцов. Но ведь дети и не «пожинают» за отцов, это тоже надо бы не забывать…
Итак, перед нами как будто бы портрет учёного-астронома либерального толка.
А астроном хранил в обсерватории оружие. А астроном был опытнейшим большевиком-подпольщиком с 1906 года, активным членом Военно-технического бюро МК РСДРП. У астронома есть партийная кличка – Лунный, хотя Штернберг никогда не занимался Луной. «Чудак» с рефрактором замечает все: «…всматриваясь внимательно в ведение сельского хозяйства, прихожу к глубокому убеждению, что оно у нас ещё в первобытном состоянии». Лунный составляет топографический план Москвы для будущих уличных боёв. Приват-доцент в заграничной командировке налаживает связь с политэмигрантами. Директор обсерватории едет в Питер, чтобы встретить на Финляндском вокзале Ленина.
Подпольные записи его аккуратны, как лабораторные журналы. Он находчив и изобретателен в сложнейшие моменты. Когда шпики напали на его след и пришли с обыском в обсерваторию, он набросился на них с блестяще разыгранным возмущением: «Да знаете ли вы, что от одного повышения температуры от вашего тела изменится качание маятника, и время во всей России станет неверным?» Оказалось, такой угрозой можно испугать даже околоточного!
Не знаю, провёл ли он хоть одну ночь у телескопа после Октября. Председатель ревкома Замоскворечья видел небо из окопов. Московский губкомиссар, потом комиссар 2-й армии, он не успевает заниматься астрономией. Некоторое время он в туберкулёзном санатории. И снова Реввоенсовет Восточного фронта, 5-я армия Тухачевского. Крепкий, высокий, очень сильный физически, чернобородый, в чёрной комиссарской кожанке, седой, немолодой уже профессор – вот его новый портрет. Однажды он подарил мальчишке-разведчику Коле Каурову книжку и написал так: «Товарищу Каурову. Пистолет вместо Майн Рида – участь вашего поколения. Своё будущее вы завоёвываете своими руками. Я стар – и я завидую…»
В ноябре 1919 года на пути в Омск машина, в которой ехал Штернберг, провалилась под лёд. Он вылез на берег. Было 26 градусов мороза. Потом он попал в госпиталь с воспалением лёгких. В Москву его привезли уже с гнойным плевритом. Две операции не помогли. Он все мечтал поехать в Крым к солнцу… Павла Карловича хоронили с воинскими почестями, а солдаты плакали. Я не знаю больше ни одного астронома, над гробом которого плакали бы солдаты.
Альберт Эйнштейн:
Помню ярко-зелёный вечер в Мозжинке – на даче под Москвой. После дождя остро пахли флоксы. Ландау лежал на террасе. Я просил его рассказать мне об Эйнштейне. – Да, я встречался с ним, говорил… – Потом немного помолчал и добавил: – Видите ли, дело не в том, что это был величайший физик всех времён. Это был лучший человек, которого я знал…
Его портрет. В 24 года: «Рост Эйнштейна 1,76 м, он широкоплеч, слегка сутуловат. Короткий череп кажется необычайно широким. Кожа матовая, смуглая. Над большим чувственным ртом узкие чёрные усики. Нос с небольшой горбинкой. Глаза тёмно-карие, глубокие, взгляд мягкий и лучистый. Голос приятный, глубокий, как звук виолончели» (Люсьен Шаван). В 26 лет: «Он выглядел почти мальчиком и смеялся таким громким смехом, какого мне не довелось раньше слыхивать!» (Макс фон Лауэ). В 36 лет: «Густая шевелюра над высоким лбом – волосы слегка курчавые и жёсткие, очень чёрные, с Лёгкой проседью…
Очень жизнерадостен и не может удержаться от того, чтобы не придать остроумную форму самым серьёзным мыслям» (Ромен Роллан). В 40 лет: «Эйнштейн выглядит как старомодный, солидный сапожник или часовых дел мастер из маленького городка…» (Макс Пикард). В 70 лет: «Глаза Эйнштейна обладали чистотой, редко свойственной взгляду человека. Глаза ребёнка? Ни в коем случае, потому что детская чистота исходит от определённой пустоты, от отсутствия опыта. Чистота же Эйнштейна полна знания и опыта. Причина её в совершенном сочетании силы и простоты, и это внушает удивление, симпатию и уважение… А в последние годы жизни выражение природной чистоты в его глазах ещё более усиливалось белоснежным сиянием его могучего лба» (Сальвадор де Мадариага).
Большинство его фотографий сделано в Принстоне в последние годы жизни. Репортёры подлавливали его обычно на пути в институт – эти три километра он любил ходить пешком. Его можно было увидеть и на обочине шоссе, когда он стоял, поджидая институтский автобус. Летом он ходил в полотняной панаме, в сандалиях, чаще на босу ногу. Зимой – в ярко-синей шерстяной шапочке, которую натягивал на уши. Толстый шарф завязывал узлом на горле. Любимая его одежда – фуфайки с широким воротом. В Америке много лет носил кожаную куртку.
Он умер 28 марта 1933 года в шесть часов утра. Его похоронили в Кисловодске.
Последнее письмо Фридриха Артуровича друзьям на Садово-Спасскую кончалось так: «Вперёд, товарищи, и только вперёд! Поднимайте ракеты всё выше и выше, ближе к звёздам…»
Когда в ГИРД пришла телеграмма из Кисловодска, все словно оцепенели. Королев плакал и не скрывал слез. Потом спросил тихо:
– Останется ли теперь ГИРД?…
Почему-то думают, что Королев не мог быть слабым. Мог. И бывал. И это прекрасно.
На траурном митинге Сергей Павлович говорил о том, как много сделал Цандер для ракетной техники, о том, что работы его имеют непреходящее значение.
На траурных митингах всегда так говорят, но эти слова не были данью обычаю. В мировой плеяде пионеров космонавтики Ф. А. Цандер занимает особое место. Может быть, среди этих людей по возрасту и устремлениям ближе всего к нему стоял Роберт Годдард. Но сами американцы пишут о нём: «Нельзя установить прямую связь между Годдардом и современной ракетной техникой. Он на том ответвлении, которое отмерло». Цандер – на том, которое живёт. В 1967 году академик А. А. Благонравов сказал:
– Труды Цандера до сих пор являются такими работами, в которых исследователи и конструкторы нахо дили возможность черпать новые для себя идеи. Его наследие до сих пор помогает заглянуть вперёд, использовать то, что он писал, о чём думал, для дальнейшего развития ракетной техники.
Франсуа Шампольон:
«ОЖИДАНИЯ НЕ ОБМАНУЛИ МЕНЯ»
В 1973 году в Париже состоялся последний международный конгресс востоковедов. Последний, потому что востоковедение стало деревом настолько ветвистым, что собирать вместе людей, иногда и не слышавших друг о друге, бессмысленно. Две даты отметили тогда в Париже: столетие со дня первого конгресса и стопятидесятилетие с того дня, как Жан Франсуа Шампольон прочитал египетские иероглифы.
Они не давали людям покоя, эти странные значки и рисунки: совы, собачки, птички, волнистые линии, цветы, крошечные посохи, змейки, доверчиво протянутые ладошки, квадратики, полукружья и совсем непонятные овалы, какие-то толстенькие запятые, что значит их таинственный строй? Какая истина скрывается за этими игрушечными письменами? Много веков пытались прочесть их мудрецы разных стран.
О египетских иероглифах пишут Геродот и Цицерон, Страбон и Плиний, Тацит и Платон. Создаются как будто бы стройные системы, истина, кажется, уже схвачена за хвост, но всё рушится, опять темень полнейшая, и нет ответа на элементарные вопросы: сколько видов письма было у египтян, какой какому предшествовал, как они связаны, что обозначают эти птички и кружочки: понятия? звуки? слоги?
«Чудные письмена египетские», как называл их Апулей, с удивительным упорством хранили свои тайны. В древности почему-то считали, что знаки эти обозначают всё-таки понятия. Правда, учёный богослов из Александрии Тит Флавий Климент примерно 1800 лет назад писал, что иероглиф может быть и звуком, но к его замечанию не прислушались, и неизвестно кем и как рождённая ошибка гипнотизировала всех последующих исследователей. И сколько кругов совершила бы ещё человеческая мысль вокруг иероглифов, неизвестно, если бы не находка французского сапёра Бушара. Воздвигая укрепления для солдат Наполеона на левом берегу западного рукава Нила, офицер обнаружил летом 1799 года чёрную базальтовую плиту с таинственными письменами. Не нужно было быть специалистом, чтобы понять, что на плите три надписи на трёх разных языках. Наверху были иероглифы, внизу – греческий текст, язык средней надписи был неизвестен, но главное – весьма вероятно, что содержание всех трёх надписей одинаково, а значит, камень из Розетты – своеобразный греко-иероглифический словарь. Волна нетерпеливого любопытства прокатилась по Европе; ну теперь-то иероглифы заговорят.
Но они не торопились. Прошло двадцать три года, прежде чем Розеттская плита начала рассказывать Шампольону о Египте.
Жану Франсуа Шампольону, младшему их двух сыновей небогатого книготорговца из маленького французского городка Фижака, было одиннадцать лет, когда впервые в Гренобле, в доме префекта Жозефа Фурье – знаменитого математика, участника египетского похода Наполеона, о котором вы уже прочли в этой книжке, увидел он иероглифы, и в тот миг страстное, острое желание разгадать тайну древних значков пронзило его и непонятная восторженная уверенность, что он сделает это, овладела им – он рассказывал об этом сам много лет спустя.
Франсуа изучает всё, что касается Египта. В лицее он начинает работу над многотомным трудом «Египет при фараонах».
Шестнадцатилетний юноша через четыре дня после окончания лицея делает доклад в Гренобльской академии и избирается её академиком. К 18 годам он завершает образование в Париже, продолжает изучать восточные языки, работает над коптскими рукописями. В 19 лет он профессор истории Гренобльского университета. В 24 года – автор двух вышедших томов «Египта при фараонах».
Никакого везения не было, ничего не открывалось ему вдруг. Он разматывал клубок тысячелетних тайн медленно и трудно. Он очень часто ошибался, заходил в тупики, возвращался назад. В его работах нет французской лёгкости, небрежного талантливого изящества. Откидываясь в кресле от стола с разостланным на нём папирусом, он чувствовал, что устал не только мозг, а руки, спина, все тело стонет от непонятного физического напряжения, в котором держали его иероглифы. Уже в 1813 году он говорит о том, что эти знаки – алфавит. Через год приходит к другому, очень важному выводу:
«…древние египтяне, по-видимому, игнорировали гласные, и очень часто они их не писали». Он раскрывает секрет средней надписи Розеттского камня и в сентябре 1822 года понимает, что может прочесть имена фараонов на чёрной плите. Он потрясён своим открытием! Выбегает из дома, прижав к груди бумаги, и несётся к брату.
– Я добился своего! – кричит он, бросает рукописи на стол и, задыхаясь, сбиваясь поминутно, начинает рассказывать о своём открытии. Он не может ни сидеть, ни стоять, носится по комнате, потом силы оставляют его, и он падает без чувств. Он пришёл в себя через пять дней и 21 сентября с помощью брата начал писать «Письмо к г-ну Дасье», непременному секретарю королевской Академии надписей и изящной словесности. 27 сентября он доложил академии о своём открытии.
Открытие – это всегда итог и начало трудов, устье и исток истины. Дальнейшие исследования Шампольона показали, что, кроме фонетических значков, есть и слоговые, и такие, которые дают общий смысл, например шагающие ножки – они всегда там, где глагол движения. Шампольон нашёл иероглифы, которые выполняли роль предлогов и союзов, префиксов и суффиксов. Нет, картинки эти не простая азбука, а сложная фонетико-идеографическая система. Единственное исправление, которое сделали потомки в его теории, объяснялось тем, что Шампольон считал, что все фонетические иероглифы являются знаками алфавита, между тем как существовали ещё иероглифы-слова.
Открытие Шампольона вызвало много споров в научном мире. Русские учёные были едва ли не первыми, кто по достоинству оценил труд основателя египтологии. А. Н. Оленин, президент Академии художеств, историк и археолог, становится пропагандистом трудов Шампольона. Одно из писем Оленина Шампольону передал Павел Львович Шиллинг, крупный специалист по монгольскому и китайскому языкам, который прославился, однако, как основоположник электромагнитной телеграфии и электроминной техники. «Изъяснением египетских иероглифов», как подтвердил он позднее на допросах, занимался вместе со знаменитым статс-секретарём Государственного совета М. М. Сперанским и будущий декабрист Г. С. Батеньков. Он стал автором брошюры «О египетских письменах», вышедшей в 1824 году, где было изложено «существо открытия» Шампольона. Оценивая труд француза, журнал «Сын Отечества» писал, что «с первого уже взгляда видна вся важность его открытия, которое должно пополнить многие страницы в истории, остававшиеся в пустоте». О популярности Шампольона в России говорит и тот факт, что членом Парижской академии он стал лишь через три года после избрания его почётным членом Российской академии наук, которое состоялось 20 декабря 1826 года. В списке почётных академиков рядом с именем Шампольона имена крупнейших европейских учёных: французский математик Симеон Дени Пуассон, англичане химик Хэмфри Дэви и астроном Вильям Гершель, гениальный немецкий поэт Иоганн Вольфганг Гёте.
Уважение и внимание к работам Шампольона в нашей стране традиционно. Уже в 1922 году по инициативе молодого тогда учёного В. В. Струве был созван Первый съезд египтологов, на котором читались доклады, посвящённые столетию со дня открытия Шампольона. В 1950 году вышел первый в мире перевод знаменитого «Письма к г-ну Дасье», перевод на русский язык, а в 1972 году состоялась Всесоюзная конференция египтологов, посвящённая 150-летию дешифровки египетских иероглифов. Оценивая вклад Шампольона в мировую науку, крупнейший советский египтолог академик Василий Васильевич Струве писал, что по велению его гения «взошло… солнце науки над мёртвыми и загадочными руинами великой цивилизации».
Однако вернёмся от забронзовевшего Шампольона наших дней к живому Шампольону середины 20-х годов прошлого века. Открытие молодого француза повергло его коллег в сердитое смущение. Даже учитель Шампольона Де-Саси не может скрыть сначала своей досады. Что же говорить о реакции шведа Окерблада и англичанина Юнга, ведь все они буквально десятилетия просидели вокруг Розеттского камня, и вдруг этот мальчик – откуда! – из провинции, из далёкого Гренобля! Нет, это невозможно представить!
Шампольон отвечает оппонентам со спокойным достоинством: «Если я ошибаюсь, ошибка целиком моя, но, если совокупность уже установленных фактов и фактов новых каждый день все больше подтверждает мою новую теорию, было бы справедливо признать даже в Англии, что эти важные результаты являются плодом моих исследований».
Шампольону хочется добыть как можно больше «фактов новых». Около двух лет путешествует он по Италии, изучая египетские коллекции в Риме, Неаполе, Флоренции, Турине. Только в 1828 году удалось ему организовать экспедицию в страну своей детской мечты и взрослой страсти – Египет. Он пишет брату письма, полные восторгов: «…я вот уже полгода нахожусь в самой гуще египетских памятников и поражён тем, что читаю на них более бегло, чем осмеливался воображать».
Через два года после возвращения из страны пирамид сорокалетнего Шампольона поражает апоплексический удар. Он продолжает работать. Они сидели с математиком Био над астрономическим папирусом, когда новый инсульт настиг его. Через 50 дней он умер. Это не гипербола: он действительно отдал жизнь иероглифам. На кладбище Пер-Лашез я положил маленький букетик на его могилу и заметил, что надгробие Фурье рядом. Того самого Жозефа Фурье, в доме которого гениальный мальчик увидел знаки, в которых была зашифрована его бессмертная слава.
Генрих Шлиман:
«Я РАСКОПАЮ ТРОЮ»
6 января 1822 года родился Генрих Шлиман, уроженец Германии, голландский купец, русский миллионер, гражданин США, доктор Оксфорда, умерший в Италии и погребённый в Афинах, великий археолог. Шлиман, безусловно, явление в мире науки, и путь его в науку и все сделанное им уникальны. «Жизнь Шлимана. – пишет один из его немецких биографов, – это современная сказка, одиссея буржуа девятнадцатого столетия…» И в самом деле, ему везло так, как редко везёт в реальной жизни. Впрочем, в реальной жизни редко можно встретить человека столь невероятно целеустремлённого.
Восьмилетний мальчик пленился книгой о древней Трое. Гомер сразу стал для него не полулегендарным сказочником, а военным корреспондентом. (Кстати, он и доказал, что окрылённая лирика и яростный пафос первого великого поэта человечества не мешали ему быть документально точным в мельчайших деталях.)
Гомер и Шлиман попрали время: разделённые тысячелетиями, они встретились в городе царя Приама. Мальчик, поверивший поэту на всю жизнь, выполнил клятву: «Я раскопаю Трою». В устах сына бедняка пастора крохотной немецкой деревушки эти слова звучали несравненно более фантастично, чем для школьника наших дней клятва: «Я буду жить на Марсе».
Ученик лавочника, голодный мальчишка, для которого покупка одеяла вырастала в проблему жизни, получил самое поверхностное образование и знал не больше, чем требовалось лавочнику. В юные годы у него нет денег на дилижансы, и Генрих путешествует пешком, проходя сотни километров. Он собирается искать счастье за океаном и в конце концов плывёт каютным юнгой в Венесуэлу. Корабль попадает в бурю и тонет. Шлиман – один из девяти чудом спасённых в декабрьском Северном море. Даже сундучок с его вещами – единственную вещь с утонувшего корабля – выбрасывают волны на берег. У него нет ничего, он просит милостыню. В Амстердаме он за день съедает одну булочку, падает в голодном обмороке и проводит несколько блаженных дней в больнице: там тепло, и там кормят. Наконец ему удаётся устроиться в одну торговую фирму, и с этого момента до предела взведённая нищетой пружина его воли, энергии и упорства начинает раскручивать маховик его жизненного благополучия.
Быстрота, решительность и та особая честная, умная изворотливость, которая определяет почерк настоящего коммерсанта, дополняются его талантом полиглота. По системе, им самим придуманной, он изучает английский, французский, итальянский, испанский и португальский языки, затрачивая на изучение каждого не более шести недель. Наконец, учит русский, хотя в Амстердаме, кроме русского консула, нет ни одного человека, знавшего этот язык. (В зрелые годы Шлиман владел 14 языками. Его дневники прочтёт не каждый: во время путешествий он писал их на языке той страны, в которой находился.)
Авторитет Шлимана-купца растёт день ото дня, и вот он уже как представитель фирмы едет в Петербург заключать серьёзные сделки. Шлиман живёт в России двадцать лет. Железная деловая хватка и быстрота действий умножают его состояние с невиданной скоростью. И ему очень везёт: пожар в Мемеле уничтожил все портовые склады, но грузы Шлимана, в которые он вложил своё состояние, чудом уцелели в сарайчике.
Шлиман – русский оптовый купец первой гильдии, потомственный почётный гражданин, судья Санкт-Петербургского торгового суда, директор Императорского государственного банка в С. – Петербурге. Молодой миллионер живёт в большом доме с русской женой, дети, слуги, выезд. Кажется, во всём фортуна благосклонна к нему, разве что жена не любит, но он всё ждёт, все надеется – полюбит, а так все хорошо, лучше некуда, и никто не чувствует, что уже взведён курок судьбы, что плавно, но сильно уже тянет его далёкая мечта детства. Выстрел! – и вся прежняя, солидная, скучная, рассудочная жизнь разлетается на куски. Шлиман бросает «дело», уезжает из России, путешествует по миру. Женится на молодой гречанке Софье Энгастроменос и в 48 лет начинает искать свою Трою. Никто не относится серьёзно к этому предприятию, полагая, что богатый чудак просто решил пустить по ветру свои миллионы. Он работает со страстью, до изнеможения и не жалеет себя. Тайна Трои уступает его настойчивости. «С удивительной смелостью, – пишет К. Керам в книге «Боги, гробницы, учёные», – он вывел археологию из освещённых тусклым светом керосиновых ламп кабинетов учёных под залитый солнцем свод эллинских небес и с помощью заступа решил проблему Трои. Он совершил прыжок из сферы классической филологии в живую предысторию и превратил её в классическую науку».
Когда Шлиман говорит: «Я открыл для археологии совершенно новый мир, о котором никто даже не подозревал», – это не бахвальство, это правда. Трижды он заставил людей рукоплескать ему: нашёл Трою, откопал сокровища микенских гробниц и гигантский дворец в Тиринфе, в котором жили герои Гомера. Никогда ни у одного археолога (если не считать Картера и Карнарвона, открывших гробницу Тутанхамона) не было столько золота и славы. Никогда ни один из них не был столь многократно высмеян, так унижен недоверием, оскорблён намёками на мистификацию.
Шлимана «поправляют» уже 100 лет по делу и без дела. Он и впрямь не раз ошибался: путал датировку раскопок, считал найденное золото «кладом Приама», а истлевшие тела – прахом Агамемнона. Археолог Эрих Церен упрекает Шлимана: «…невозможно драться и выигрывать битвы в науке только одним горячим сердцем…» Да, невозможно. Но никакие битвы нельзя выиграть без горячего сердца. Даже в своих заблуждениях он был прекрасен. Он был прекрасен своей верой в Гомера, прекрасен, когда надевал на жену золото «головного убора Елены» и назвал детей Андромахой и Агамемноном, прекрасен неукротимой страстью к новым трудам, когда деньги, слава и годы звали его к отдыху.
Генрих Шлиман умер в дороге. Воспаление среднего уха проникло в мозг, он потерял речь и через несколько часов скончался в неаполитанском отеле. В Афинах мраморный Гомер бессменно стоял в почётном карауле у гроба Шлимана. На его гробнице написано два слова: «Герою Шлиману».
Павел Штернберг:
«СВОЁ БУДУЩЕЕ ВЫ ЗАВОЁВЫВАЕТЕ СВОИМИ РУКАМИ»
Раньше, когда передавали по радио сигналы точного времени для сверки часов, всегда говорили, что сигналы эти идут из Астрономического института имени Штернберга. (Теперь почему-то не говорят.) Так в детстве я впервые услышал это имя, а потом узнал необыкновенную и прекрасную жизнь этого человека.
Отец – орловский москательщик, торговец, огромная семья, одиннадцать человек детей. Павел освоил слесарное, токарное, столярное дело. Казалось, его будущее – судьба отца или лавры мастера экстракласса, какого-нибудь лекальщика высшего разряда, благо и немецкая фамилия гарантировала заказчикам аккуратность и чистоту работ. Но отец дарит ему подзорную трубу, и он все лето не слезает с крыши, «заболевает» астрономией, едет в Москву, в университет, к знаменитому Бредихину.
Вот передо мной фотография Штернберга тех лет. Широко расставленные глаза и полные губы делают его лицо милым и беззащитным. Он немножко «телёночек». Но опять обман: он упрям и отличается редкой волей. С первого курса он в обсерватории. «Я наблюдаю теперь Солнце, – пишет он домой, – но скоро примусь за звезды. Тогда не буду ни ночью спать, ни днём…» В письмах к сестре мелькает «Бредихин», «рефрактор», «дюймы». О себе совсем мало. Иногда так: «Прости меня, что я не тотчас же тебе ответил. Но видишь ли ты, в чём дело: 1-х. У меня чрезвычайно мало времени, а 2-х, не было денег, чтобы купить марок, – право, это так и было…» В другом письме: «…Я ни разу не был в театре и, вероятно, не пойду. Я купил себе кларнет и учусь играть на нём».
Хорошо, пусть мы ошиблись, глядя на фотографию, но теперь из этих писем ясно: «классический» тип отрешённого от мира, бедного, но счастливого чудака учёного. Почти Паганель, только не с сачком, а с рефрактором. Абсолютно непрактичен. Отклоняет выгодное приглашение в Ташкент. Отказывается от поездки в Чили, но едет в Юрьевец, на Рязанщину, в Саратовскую губернию, Нижний Новгород.
В своём отзыве о работе Штернберга известный астроном В. К. Цераский писал: «…С 1901 года – преподаватель на Московских Высших женских курсах, преподавал физику в частной гимназии Креймана 22 года и в Александровском коммерческом училище – 14 лет. Состоит членом Обсерватории уже 27 лет, за этот длинный период времени он беспрерывно производил серьёзные научные исследования и принимал деятельное участие во всех делах Обсерватории… Таким образом, этот кандидат на замещение вакантной кафедры астрономии есть фактически старый профессор Московского университета».
На 49-м году жизни стал он профессором, наконец, директором Московской обсерватории.
Павел Карлович – строгий отец. В опубликованных не так давно воспоминаниях дочери Штернберга Е. П. Офросимовой-Штернберг есть замечательный эпизод. Отчитывая дочь за глумление над безответной учительницей рукоделия, отец кричит: «…и ты смеешь издеваться над человеком, который всю жизнь трудится, лишь потому, что она дочь рабочего, а ты дочь профессора! Так ведь это мой труд, мой ум, а ты-то здесь при чём?» Я читал и думал: мы, по счастью, усвоили, что дети не отвечают за отцов. Но ведь дети и не «пожинают» за отцов, это тоже надо бы не забывать…
Итак, перед нами как будто бы портрет учёного-астронома либерального толка.
А астроном хранил в обсерватории оружие. А астроном был опытнейшим большевиком-подпольщиком с 1906 года, активным членом Военно-технического бюро МК РСДРП. У астронома есть партийная кличка – Лунный, хотя Штернберг никогда не занимался Луной. «Чудак» с рефрактором замечает все: «…всматриваясь внимательно в ведение сельского хозяйства, прихожу к глубокому убеждению, что оно у нас ещё в первобытном состоянии». Лунный составляет топографический план Москвы для будущих уличных боёв. Приват-доцент в заграничной командировке налаживает связь с политэмигрантами. Директор обсерватории едет в Питер, чтобы встретить на Финляндском вокзале Ленина.
Подпольные записи его аккуратны, как лабораторные журналы. Он находчив и изобретателен в сложнейшие моменты. Когда шпики напали на его след и пришли с обыском в обсерваторию, он набросился на них с блестяще разыгранным возмущением: «Да знаете ли вы, что от одного повышения температуры от вашего тела изменится качание маятника, и время во всей России станет неверным?» Оказалось, такой угрозой можно испугать даже околоточного!
Не знаю, провёл ли он хоть одну ночь у телескопа после Октября. Председатель ревкома Замоскворечья видел небо из окопов. Московский губкомиссар, потом комиссар 2-й армии, он не успевает заниматься астрономией. Некоторое время он в туберкулёзном санатории. И снова Реввоенсовет Восточного фронта, 5-я армия Тухачевского. Крепкий, высокий, очень сильный физически, чернобородый, в чёрной комиссарской кожанке, седой, немолодой уже профессор – вот его новый портрет. Однажды он подарил мальчишке-разведчику Коле Каурову книжку и написал так: «Товарищу Каурову. Пистолет вместо Майн Рида – участь вашего поколения. Своё будущее вы завоёвываете своими руками. Я стар – и я завидую…»
В ноябре 1919 года на пути в Омск машина, в которой ехал Штернберг, провалилась под лёд. Он вылез на берег. Было 26 градусов мороза. Потом он попал в госпиталь с воспалением лёгких. В Москву его привезли уже с гнойным плевритом. Две операции не помогли. Он все мечтал поехать в Крым к солнцу… Павла Карловича хоронили с воинскими почестями, а солдаты плакали. Я не знаю больше ни одного астронома, над гробом которого плакали бы солдаты.
Альберт Эйнштейн:
«РАБОТАТЬ – ЗНАЧИТ ДУМАТЬ»
Помню ярко-зелёный вечер в Мозжинке – на даче под Москвой. После дождя остро пахли флоксы. Ландау лежал на террасе. Я просил его рассказать мне об Эйнштейне. – Да, я встречался с ним, говорил… – Потом немного помолчал и добавил: – Видите ли, дело не в том, что это был величайший физик всех времён. Это был лучший человек, которого я знал…
Его портрет. В 24 года: «Рост Эйнштейна 1,76 м, он широкоплеч, слегка сутуловат. Короткий череп кажется необычайно широким. Кожа матовая, смуглая. Над большим чувственным ртом узкие чёрные усики. Нос с небольшой горбинкой. Глаза тёмно-карие, глубокие, взгляд мягкий и лучистый. Голос приятный, глубокий, как звук виолончели» (Люсьен Шаван). В 26 лет: «Он выглядел почти мальчиком и смеялся таким громким смехом, какого мне не довелось раньше слыхивать!» (Макс фон Лауэ). В 36 лет: «Густая шевелюра над высоким лбом – волосы слегка курчавые и жёсткие, очень чёрные, с Лёгкой проседью…
Очень жизнерадостен и не может удержаться от того, чтобы не придать остроумную форму самым серьёзным мыслям» (Ромен Роллан). В 40 лет: «Эйнштейн выглядит как старомодный, солидный сапожник или часовых дел мастер из маленького городка…» (Макс Пикард). В 70 лет: «Глаза Эйнштейна обладали чистотой, редко свойственной взгляду человека. Глаза ребёнка? Ни в коем случае, потому что детская чистота исходит от определённой пустоты, от отсутствия опыта. Чистота же Эйнштейна полна знания и опыта. Причина её в совершенном сочетании силы и простоты, и это внушает удивление, симпатию и уважение… А в последние годы жизни выражение природной чистоты в его глазах ещё более усиливалось белоснежным сиянием его могучего лба» (Сальвадор де Мадариага).
Большинство его фотографий сделано в Принстоне в последние годы жизни. Репортёры подлавливали его обычно на пути в институт – эти три километра он любил ходить пешком. Его можно было увидеть и на обочине шоссе, когда он стоял, поджидая институтский автобус. Летом он ходил в полотняной панаме, в сандалиях, чаще на босу ногу. Зимой – в ярко-синей шерстяной шапочке, которую натягивал на уши. Толстый шарф завязывал узлом на горле. Любимая его одежда – фуфайки с широким воротом. В Америке много лет носил кожаную куртку.