Голсуори Джон. Сага о Форсайдах 2

   Динни удивленно уставилась на нее:
   - А куда же ты?
   - Вот потому я и хотела повидаться с тобой. О том, что услышишь, никому ни слова. Обещай, что будешь всем беззастенчиво врать, иначе ничего не скажу.
   Динни решительно сказала:
   - Ручаюсь, как говорится, головой. Выкладывай.
   - Завтра я уезжаю в Брюссель. Ален - сегодня. Отпуск ему продлен по неотложным семейным обстоятельствам. Мы просто хотим приготовиться к худшему - вот и все. Я должна срочно научиться летать. Если буду подниматься в воздух три раза в день, трех недель мне хватит. Наш адвокат гарантировал нам самое малое три недели. Он, конечно, ни о чем не знает. Никто ничего не должен знать, кроме тебя. У меня к тебе просьба.
   Джин поднялась и достала из сумочки небольшой предмет, завернутый в папиросную бумагу:
   - Мне нужно пятьсот фунтов. Говорят, там можно купить хорошую подержанную машину по дешевке, но остальное тоже будет нелишним.
   Взгляни, Динни: это старинная фамильная штучка. Она стоит кучу денег. Заложи ее за пятьсот. Если столько под заклад не дадут, продай. Закладывай или продавай от своего имени, обменяй английские деньги на бельгийские и вышли их мне до востребования в Брюссель, на главный почтамт. Нужно умудриться проделать все это в три дня.
   Джин развернула пакет и показала старомодную, но очень красивую изумрудную подвеску.
   - О!
   - Да, недурна! - согласилась Джин. - Можешь смело запрашивать лишнее. Пятьсот дадут обязательно. Изумруды в цене.
   - Почему ты не заложишь ее сама до отъезда?
   Джин покачала головой:
   - Нет, это может возбудить подозрения. На тебя никто не обратит внимания, Динни; ты не собираешься нарушать закон. Мы, возможно, нарушим, но не собираемся попадаться.
   - Ты не можешь рассказать мне все? - спросила Динни.
   - Нельзя и не нужно. Мы сами пока ничего толком не знаем. Но будь спокойна, - Хьюберта мы увезти не дадим. Значит, сделаешь?
   Она снова завернула подвеску в бумагу.
   Динни взяла пакет и опустила за вырез платья, - она не захватила с собой сумочку. Потом наклонилась вперед и строго потребовала:
   - Джин, обещай ничего не предпринимать, пока остается хоть малейшая надежда.
   Джин кивнула:
   - Обещаю, до последней крайности - ничего. Иначе и быть не может.
   Динни схватила ее за руку:
   - Джин, во всем виновата только я. Это я вас свела.
   - Дорогая моя, не сделай ты этого, я бы тебе никогда не простила. Я влюблена.
   - Но это же так ужасно для тебя!
   Джин уставилась куда-то в пустоту, и Динни показалось, что из-за угла вот-вот выйдет тигренок.
   - Нет! Мне приятно думать, что я вытащу его из этой истории. У меня никогда еще не было столько энергии.
   - Ален многим рискует?
   - Если сработаем чисто, нет. У нас несколько планов в зависимости от обстановки.
   Динни вздохнула:
   - Дай бог, чтобы ни один не понадобился.
   - Надеюсь на это. Но нельзя же полагаться на судьбу, когда имеешь дело с таким "поборником законности", как Уолтер.
   - До свидания, Джин, и желаю успеха.
   Они расцеловались, и Динни вышла на улицу с изумрудной подвеской, свинцовым грузом лежавшей у нее на сердце. Моросило, и девушка вернулась на Маунт-стрит в такси. Ее отец и сэр Лоренс приехали как раз перед ней. Нового почти ничего. Хьюберт, видимо, не хочет, чтобы его опять взяли на поруки. "Работа Джин!" - подумала Динни. Министр внутренних дел отбыл в Шотландию и проведет там недели две до начала парламентской сессии. До его возвращения приказ отдан не будет. По мнению сведущих людей, у Черрелов еще три недели, чтобы все поставить на ноги. Да, но "доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона". Кроме того, разве такая уж чепуха все эти "связи", "влияние", "ходы" и "умение устраиваться", о которых теперь столько говорят? Неужели нет какого-нибудь чудодейственного, хотя пока еще не найденного, средства?
   Отец, подавленный, поцеловал Динни и отправился спать. Девушка осталась вдвоем с сэром Лоренсом. Даже он был невесел.
   - Не осталось в нас с тобой больше шипучки, - сказал баронет.
   Иногда мне кажется, Динни, что мы слишком много носимся с Законом.
   Эта придуманная на скорую руку система настолько же точна в определении наказания за проступок, насколько точен диагноз врача, который видит больного в первый раз; тем не менее по каким-то таинственным причинам мы приписываем ей святость Грааля и видим в каждой ее букве глагол господень. Дело Хьюберта - на редкость удачный для министра внутренних дел случай проявить свою гуманность. Но я не верю, что он это сделает, Динни. Бобби Феррар тоже не верит. На наше несчастье, один не в меру ретивый идиот недавно обозвал Уолтера "воплощенной неподкупностью". По словам Бобби, это не только не вызвало у того тошноту, но, наоборот, ударило ему в голову, и с тех пор он не отменил ни одного приговора. Я уже думал, не написать ли мне в "Тайме", объявив во всеуслышание: "В некоторых вопросах эта поза неумолимой неподкупности опаснее для правосудия, чем чикагские нравы". Чикагцам следовало бы переманить Уолтера к себе. Он, по-моему, уже побывал там. Что может быть страшнее для человека, чем перестать быть человечным?
   - Он женат?
   - Теперь даже не женат, - ответил сэр Лоренс.
   - Бывают люди, которые бесчеловечны от рождения.
   - Такие лучше: по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и, отправляясь к ним, не забываешь прихватить с собой кочергу. Нет, самое вредное - это чурбан, которому вскружили голову. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты согласна позировать для миниатюры.
   - Что вы, дядя! Я просто не в состоянии позировать сейчас, когда все мои мысли заняты Хьюбертом.
   - О, разумеется, не сейчас: Но обстоятельства должны рано или поздно измениться.
   Он проницательно посмотрел на племянницу:
   - Между прочим, Динни, что думает юная Джин?
   Динни подняла на дядю невозмутимо ясные глаза:
   - При чем здесь Джин?
   - Мне кажется, она не из тех, кто даст наступить себе на горло.
   - Это верно, но что она, бедняжка, может поделать?
   - Странно, очень странно, - процедил сэр Лоренс, приподняв брови. "Женщины невинные и милые, да, да, - это херувимчики бескрылые, да, да", - как распевал Панч, когда ты еще не появилась на свет, Динни. Он будет распевать то же самое и после твоей смерти, только вот крылышки у него поотрастут.
   Динни, по-прежнему глядя на него невинными глазами, подумала: "Дядя Лоренс прямо волшебник!" - и вскоре отправилась спать.
   Но до сна ли тут, когда у тебя сердце переворачивается! И сколько еще других, у которых так же переворачивается сердце, лежит без сна, приникнув к подушке! Девушке казалось, что все огромное, неподвластное разуму людское горе затопляет ее комнату. В таких случаях человек с талантом вскакивает и пишет стихи об Азраиле или о чем-нибудь в том же роде. Но увы! Это не для нее. Ей остается одно: лежать и мучиться - мучиться, тревожиться и злиться. Она до сих пор не забыла, что пережила в тринадцать лет, когда Хьюберт, которому еще не было восемнадцати, ушел на войну. Тогда было ужасно, но теперь еще хуже. Странно - почему? Тогда его могли каждую минуту убить, теперь он, может быть, в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут заботливо охранять, даже отправляя на край света, чтобы предать суду в чужой стране, где судьи - люди чужой крови. Ничто не угрожает ему в ближайшие месяцы. Почему же это кажется ей страшнее, чем все опасности, через которые он прошел, с тех пор как стал солдатом, страшнее, чем бесконечные жуткие дни экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что былым опасностям и трудностям он подвергался по доброй воле, тогда как нынешняя беда ему навязана? Его держали под стражей, лишив двух величайших для человека благ - свободы и права на личную жизнь, которых объединенные в общество люди добивались в течение тысячелетий; благ, необходимых каждому и в особенности тем, кто, подобно ее родным, приучен подчиняться лишь одному кнуту - собственной совести. И Динни лежала в постели с таким ощущением, словно это она лежит в тюремной камере, вглядываясь в будущее, тоскуя по Джин и с ненавистью чувствуя, как в душе нарастает болезненное, бессильное и горькое отчаяние. Что, господи, что же он сделал такого, чего не сделал бы на его месте любой, в ком есть мужество и сердце?
   Неясный шум большого города, доносившийся с Парк Лейн, как бы оттенял бунтующую тоску девушки. Ее охватило такое беспокойство, что она вскочила с постели, набросила халат и стала бесшумно расхаживать по комнате, пока ее не пробрал озноб: окно было открыто, несмотря на конец октября. Наверно, в браке все-таки есть что-то хорошее: грудь, к которой можно прижаться, если хочется выплакаться; ухо, в которое можно излить жалобу; губы, которые могут бормотать слова сочувствия. Но Одиночество - это еще не самое скверное в дни испытаний; самое скверное - сидеть сложа руки. Динни завидовала отцу и сэру Лоренсу: они, по крайней мере, могли "нанять такси и ездить хлопотать"; еще больше она завидовала Джин и Алену. Пусть замышляют что им угодно, - это лучше, чем не делать ничего, как она сама! Динни достала изумрудную подвеску и посмотрела на нее: на худой конец завтра будет чем заняться. Девушка уже представляла себе, как с подвеской в руках она выжимает кругленькую сумму из какого-нибудь твердолобого типа, склонного давать деньги взаймы.
   Засунув подвеску под подушку, словно близость драгоценности избавляла от сознания бессилия, Динни наконец уснула.
   Она поднялась рано: ей пришло в голову, что можно успеть заложить подвеску, достать деньги и передать их Джин еще до ее отъезда. Девушка решила посоветоваться с дворецким Блором. В конце концов, она знает его с пяти лег. Это - не человек, а нечто незыблемое. В детстве она поверяла ему свои горести, и он никогда ее не выдавал.
   Поэтому она подошла к нему, как только он появился, неся кофейницу ее тетки, сделанную по особому заказу.
   - Блор!
   - Да, мисс Динни?
   - Будьте так любезны, скажите мне по секрету, кто самый известный ростовщик в Лондоне?
   Удивленный, но бесстрастный, - в наши дни у любого может явиться необходимость что-нибудь заложить, - дворецкий опустил кофейную машину на верхний конец стола и погрузился в размышления.
   - Что ж, мисс Динни, есть, конечно, Эттенборо, но я слышал, что знатные люди обращаются к некоему Феруэну на Саут-Молтон-стрит. Могу разыскать вам адрес по телефонной книге. Говорят, он человек надежный и честный.
   - Великолепно, Блор! У меня еще один вопрос...
   - Какой, мисс?
   - Да так... Блор, назвали бы вы... назвать ли мне свое имя?
   - Нет, мисс Динни. Осмелюсь посоветовать: назовите имя моей жены и дайте наш адрес. Если нужно будет что-нибудь передать, я вам позвоню и никто ничего не узнает.
   - Ох, вы сняли с меня такую тяжесть! А миссис Блор не станет возражать?
   - Что вы, мисс, она будет рада услужить вам. Если угодно, я сам все сделаю вместо вас.
   - Благодарю, Блор, но боюсь, что мне придется сделать это самой.
   Дворецкий погладил себя по подбородку и взглянул на Динни; взгляд его показался ей благожелательным, но чуть-чуть насмешливым.
   - Смотрите, мисс, даже с лучшими из них надо держаться, я бы сказал, малость свысока. Если этот не даст настоящей цены, найдутся другие.
   - Страшно признательна вам, Блор. Я извещу вас, если с ним ничего не выйдет. Половина девятого - это не слишком рано?
   - Мне говорили, это самое подходящее время: вы застанете его свежим и сердечным.
   - Какой вы милый, Блор!
   - Я слышал, он человек понимающий и сразу узнает, когда к нему заходит леди. Он вас не спутает с разными вертихвостками.
   Динни приложила палец к губам:
   - Ручайтесь головой, Блор...
   - О, тайна абсолютная, мисс. Мистер Майкл и вы всегда были моими любимцами.
   - А вы моим, Блор.
   В эту минуту вошел ее отец. Динни взялась за "Тайме", Блор удалился.
   - Хорошо спалось, папа?
   Генерал кивнул.
   - Как мамина голова?
   - Лучше. Мать спустилась к завтраку. Мы решили, что нет смысла Зря убиваться, Динни.
   - Конечно, нет, дорогой. Как ты думаешь, можно нам позавтракать?
   - Эм не выйдет к столу. Лоренс завтракает в восемь. Завари кофе.
   Динни, разделявшая пристрастие тетки к хорошему кофе, благоговейно взялась за работу.
   - Как Джин? - неожиданно спросил генерал. - Она переедет к нам?
   - Вряд ли, папа: у нас ей было бы слишком тяжело. Думаю, что в одиночку она лучше справится. Будь я на ее месте, я так бы и сделала.
   - Бедная девочка! Мужества, во всяком случае, у нее хватает. Рад, что Хьюберт женился на смелой девушке. У всех Тесбери сердце на месте. Я знавал в Индии одного из ее дядей. Смелый парень. Командовал полком, турки на него молились. Подожди-ка, где он убит?
   Динни еще ниже склонилась над кофе.
   Около половины девятого она вышла из дому, надев свою лучшую шляпу и спрятав подвеску в сумочку. Точно в половине девятого она вошла в контору на Саут-Молтон-стрит и поднялась на второй этаж. В просторной комнате за столом красного дерева сидели два джентльмена, которых девушка приняла бы за букмекеров высшего разбора, если бы знала, как таковые выглядят. Она с опаской взглянула на них: никаких признаков сердечности, но вид у обоих свежий. Один из них направился к ней.
   Динни незаметно провела языком по губам.
   - Насколько я слышала, вы так любезны, что ссужаете деньги под ювелирные изделия.
   - Совершенно верно, мадам.
   Джентльмен был седой, лысоватый, довольно краснолицый, глаза светлые. Он взглянул на нее через пенсне, которое держал в руке, водрузил его на нос, придвинул к столу стул, сделал приглашающий жест и вернулся на свое место.
   - Мне нужно порядочно - пятьсот фунтов, - сказала девушка и улыбнулась. - У меня фамильная вещь, очень недурная.
   Оба джентльмена, не вставая, поклонились.
   - И деньги мне нужны немедленно: мне предстоит платеж. Вот она.
   Динни вынула подвеску из сумочки, развернула, положила на стол и подвинула к ним. Затем, вспомнив, что держаться надо "малость свысока", откинулась назад и заложила ногу на ногу.
   Оба джентльмена с минуту смотрели на подвеску, не шевелясь и не говоря ни слова. Затем второй из них выдвинул ящик стола и вынул лупу. Пока он разглядывал подвеску, первый - Динни чувствовала это - разглядывал девушку. Очевидно, предположила она, у них принято такое разделение труда. Интересно, кого они сочтут более подлинной - ее или драгоценность? У Динни слегка перехватило дыхание, но она не опустила чуть приподнятых бровей и не подняла приспущенных ресниц.
   - Это ваша собственность, мадам? - спросил первый джентльмен.
   Снова вспомнив старую школьную поговорку, Динни подчеркнуто бросила:
   - Да.
   Второй джентльмен отложил лупу и взял подвеску в руку, словно прикидывая, сколько она весит.
   - Недурна, - сказал он, - старомодна, но недурна. А на какой срок желательно вам получить деньги?
   Динни, у которой на этот счет не было никаких соображений, храбро ответила:
   - На полгода. Но думаю, что смогу выкупить раньше.
   - Вот как? Вы сказали - пятьсот?
   - Совершенно верно.
   - Если вы не возражаете, мистер Бонди, - сказал второй джентльмен, я согласен.
   Динни подняла глаза на мистера Бонди. Неужели он скажет: "Нет, она мне только что солгала"? Однако тот лишь выпятил верхнюю губу, поклонился девушке и произнес:
   - Нисколько.
   "Интересно, - подумала девушка, - всегда они верят тому, что слышат, или, наоборот, никогда. Впрочем, все равно - подвеска у них. Это не они мне, а я, или, вернее, Джин, должна им верить".
   Тем временем второй джентльмен спрятал подвеску, достал конторскую книгу и начал писать. Мистер Бонди направился к сейфу:
   - Мадам угодно получить кредитными билетами?
   - Да, пожалуйста.
   Второй джентльмен, у которого были усы, гетры и слегка выпученные глаза, протянул девушке книгу:
   - Вашу фамилию и адрес, мадам.
   Пока Динни писала фамилию миссис Блор и номер дома тетки на Маунт-стрит, в голове ее раздавалось "караул!" и она сжимала левую руку, пряча палец, на котором полагалось быть кольцу: ее перчатки плотно облегали руку и выдавали отсутствие необходимой выпуклости.
   - Если вы пожелаете выкупить заклад, вы должны будете уплатить пятьсот пятьдесят фунтов до двадцать девятого апреля. Если по истечении данного срока вы не явитесь за ним, он поступит в продажу.
   - Да, конечно. А если я выкуплю его раньше?
   - Тогда сумма соответственно уменьшается. Мы взимаем двадцать процентов, так что, скажем, через месяц, считая с сегодняшнего дня, мы потребуем пятьсот восемь фунтов шесть шиллингов восемь пенсов.
   - Понятно.
   Первый джентльмен оторвал полоску бумаги и подал девушке:
   - Вот квитанция.
   - Разрешается ли выкупить заклад другому лицу, которое предъявит квитанцию, если я не смогу явиться сама?
   - Да, мадам.
   Динни как можно глубже засунула в сумочку квитанцию и левую руку и стала слушать, как мистер Бонди отсчитывает у стола кредитки. Он считал превосходно; бумажки тоже издавали приятный хруст и казались совсем новенькими. Она взяла их правой рукой, опустила в сумочку и, придерживая ее спрятанной туда левой рукой, поднялась:
   - Весьма признательна.
   - Не за что, мадам. Счастливы были вам услужить. До свидания.
   Динни поклонилась и медленно направилась к двери. Там, взглянув из-под опущенных ресниц, она отчетливо увидела, как первый джентльмен прищурил один глаз.
   Спускаясь по лестнице и застегивая сумочку, она размышляла: "Интересно, что они вообразили: я жду ребенка или просто проигралась на скачках в Ньюмаркете?" Как бы то ни было, деньги в кармане, а времени только четверть десятого. Обменять их можно у Томаса Кука, а если нельзя, там скажут, где достать бельгийские.
   Но прежде чем большую часть полученной суммы удалось превратить в бельгийскую валюту, Динни потратила целый час на визиты в различные учреждения, и, когда она с перронным билетом проследовала через турникет вокзала Виктория, ей было довольно жарко. Она медленно шла вдоль поезда, заглядывая в каждый вагон, и миновала уже две трети состава, когда за ее спиной раздался возглас:
   - Динни!
   Она оглянулась и увидела Джин в дверях купе.
   - Вот ты где, Джин! Фу, как жарко, - я так торопилась. Нос у меня блестит?
   - Ты никогда не выглядишь разгоряченной, Динни.
   - Итак, все готово. Вот результат - пятьсот, почти целиком бельгийскими.
   - Великолепно.
   - Держи квитанцию. Она на предъявителя. Они берут двадцать процентов годовых, день в день, но после двадцать восьмого апреля подвеска пойдет в продажу, если ты ее не выкупишь.
   - Храни ее у себя, Динни, - понизила голос Джин. - Если придется действовать, нас здесь не будет. Существует несколько стран, у которых нет Дипломатических отношений с Боливией. Там мы и обоснуемся, пока все так или иначе не устроится.
   - О! - беспомощно вздохнула Динни. - Я могла бы получить больше. Они прямо-таки схватились за нее.
   - Ничего. Ну, пора садиться. Брюссель, главный почтамт. До свидания! Передай Хьюберту мой самый горячий привет и скажи, что все в порядке.
   Джин обняла Динни, прижала к себе и вскочила в вагон. Поезд тут же тронулся, и Динни долго махала рукой, глядя на повернутое к ней смуглое, сверкающее здоровьем лицо.
   XXXIV
   Оборотная сторона успеха, которого добилась Динни, так деятельно начав день, заключалась в том, что девушка оказалась теперь вовсе без дела.
   Отсутствие министра внутренних дел и боливийского посла неизбежно парализовало всякую попытку воздействовать на них, даже если бы она могла принести пользу, что было маловероятно. Оставалось одно - ждать, изнывая от тоски! Динни все утро пробродила по городу, разглядывая витрины и людей, разглядывавших витрины. Позавтракала яичницей в закусочной и пошла в кино, смутно чувствуя, что планы Алена и Джин покажутся ей более правдоподобными, если она увидит нечто похожее на экране. Но ей не повезло. В фильме, который она смотрела, не показывали ни самолетов, ни бескрайних просторов, ни сыщиков, ни бегства от правосудия. Это было подробнейшее повествование о некоем французском джентльмене не первой молодости, попадающем в чужие спальни, хотя никто из персонажей до самого конца так и не поступается своей добродетелью. Динни непритворно наслаждалась картиной, - герой был очень милый и, вероятно, самый законченный из всех виденных ею лжецов.
   Посидев в тепле и уюте, она вновь направила путь на Маунт-стрит.
   Там выяснилось, что ее родители уехали дневным поездом в Кондафорд.
   Динни заколебалась. Что делать? Уехать и ограничиться пассивной ролью преданной дочери или остаться и ждать, не подвернется ли случай что-нибудь сделать?
   Так и не приняв решения, она ушла к себе в комнату и нехотя начала укладывать вещи. Выдвинула ящик комода, увидела дневник Хьюберта, который по-прежнему возила с собой, бесцельно полистала страницы и неожиданно наткнулась на место, показавшееся ей незнакомым, так как оно не имело никакого касательства к лишениям, перенесенным ее братом.
   "В книге, которую читаю, попалась фраза: "Мы принадлежим к особому поколению. Оно много видело, убедилось в тщете всего и обладает достаточным мужеством, чтобы сказать себе: нам осталось одно - развлекаться, кто как умеет". Да, это действительно мое поколение, видевшее войну и ее последствия, и такова точка зрения очень и очень многих. Но если хорошенько подумать, оказывается, что такие же слова мог необдуманно бросить представитель любого поколения, например предыдущего, на чьих глазах Дарвин нанес удар религии. Стоит ли бросать такие фразы? Предположим, вы до конца поняли, что такое религия, брак, порядочность, коммерческая честность и всякие идеалы, поняли, что они отнюдь не безусловны и сами по себе еще не дают права на определенную награду ни в этом, ни в потустороннем мире, которого, может быть, нет, и что безусловно лишь одно удовольствие, которое вы и намерены получить. Разве, поняв все это, вы облегчили себе получение удовольствия? Нет! Напротив, затруднили. Если каждый беззастенчиво объявит своим кредо: "Хватай наслажденье любою ценой", - то каждому придется хватать его за счет ближнего, а в выигрыше неизменно останется дьявол: поскольку так будут поступать почти все, особенно лентяи, которым это кредо наиболее близко, - урвать наслаждение наверняка почти никому не удастся. Все то, что вы так мудро поняли до конца, представляет собой лишь правила движения, выработанные человечеством на его тысячелетнем пути для того, чтобы держать людей в узде и предоставлять каждому из них разумный шанс на наслаждение, которое в противном случае досталось бы лишь немногим сильным, бессердечным, опасным и умелым. Все наши установления, религия, брак, порядочность, закон и прочее - лишь формы нашего уважения к другим, без которых другие не будут уважать вас. Без них общество превратилось бы в моторизованное скопище жалких бандитов и проституток, порабощенных немногими архиплутами. Поэтому, отказывая в уважении другим, человек превращается в идиота и лишает себя возможности получить наслаждение. Самое смешное, что мы прекрасно отдаем себе в этом отчет, какие бы фразы мы при этом ни произносили. Люди, которые бросаются словами, как этот парень в книге, забывают о своем кредо, как только доходит до дела. Даже моторизованные бандиты не выдают сообщников. В сущности, эта новая философия, которая призывает быть достаточно мужественным и хватать наслаждение, свидетельствует лишь о неумении глубоко мыслить, хоть она и казалась мне весьма приемлемой, когда я читал книгу".
   Динни изменилась в лице и, как ужаленная, выронила тетрадь. Эту перемену вызвали не слова, которые она прочла, - смысл их еле доходил до ее сознания. Нет! На нее низошло вдохновение, и девушка не могла понять, почему это не случилось раньше. Она бросилась вниз к телефону и позвонила Флер,
   - Слушаю, - донесся голос Флер.
   - Флер, мне нужен Майкл. Он дома?
   - Да. Майкл, тебя просит Динни. " - Майкл? Можешь немедленно приехать? Насчет дневника Хьюберта. У меня родилась одна мысль, но лучше не по телефону. Не приехать ли мне самой? Значит, приедешь? Хорошо. Захвати Флер, если она хочет; если нет - ее голову.
   Майкл приехал через десять минут один. Он прибыл в состоянии деловитой возбужденности: в голосе Динни было что-то заразительное. Она увела его в нишу и уселась с ним на диване под клеткой попугая.
   - Майкл, дорогой, мне вдруг пришла такая мысль: если бы мы могли быстро напечатать дневник Хьюберта, - в нем тысяч пятнадцать слов, держать весь тираж наготове и назвать книжку как-нибудь позвучней, например "Преданный"...
   - "Покинутый", - вставил Майкл.
   - Вот именно - "Покинутый"... Написать хлесткое предисловие и показать ее до выпуска в свет министру внутренних дел, это, вероятно, Удержало бы его от приказа о выдаче. С таким заглавием и предисловием, Да еще разрекламированная прессой, книжка произвела бы сенсацию и была бы для него неприятным сюрпризом. В предисловии нужно нажать на то, как соотечественника покинули в беде, на раболепство перед иностранцами и так далее. А уж газеты за это ухватятся.
   Майкл взъерошил себе волосы:
   - Это мысль, Динни! Но есть несколько щекотливых моментов. Вопервых, как сделать, чтобы нас не заподозрили в шантаже. Без этого не стоит и начинать. Если Уолтер почует, что пахнет шантажом, он упрется.
   - Но ведь суть в этом и заключается. Пусть почувствует, что, отдав приказ, он о нем пожалеет.