Голсуорси Джон. Через реку

   Крум тоже поднялся и стоял, пока худая, подвижная фигура собеседника не исчезла в дверях.
   "Страшно славный старик!" – подумал он, опустился в глубокое кресло и, решив не терять надежд, замечтался о Клер, лицо которой рисовал перед ним дым его трубки.

V

   В холодный туманный вечер, который газеты единодушно провозгласили "историческим", Черрелы собрались в своей кондафордской гостиной вокруг портативного приёмника – подарка Флёр. Что возвестит голос диктора блаженство рая или приговор судьбы? Все пять членов семьи были непоколебимо убеждены, что на карту поставлено будущее Великобритании и что это убеждение не продиктовано им ни классовой, ни партийной принадлежностью. Они полагали, что руководствуются патриотизмом и чужды личной заинтересованности. И если, думая так, они совершали ошибку, то вместе с ними в неё впадало множество других британцев. Правда, у Динни порой мелькала мысль: "Да разве кто-нибудь знает, что спасёт страну и что погубит?" Но даже она не представляла себе, каковы те не поддающиеся учёту силы и причины, которые преобразуют и направляют жизнь народов. Газеты и политики сделали своё дело: день выборов приобрёл и в её глазах значение поворотного пункта. Динни сидела в платье цвета морской воды около подарка Флёр и ждала десяти часов, чтобы включить приёмник и настроить его на нужную волну. Тётя Эм трудилась над новым куском французской вышивки, и очки в черепаховой оправе ещё больше подчёркивали орлиный изгиб её носа. Генерал нервно перелистывал "Тайме", то и дело вытаскивая из кармана часы. Леди Черрел сидела не шевелясь и слегка подавшись вперёд, как ребёнок в воскресной школе, когда он ещё не знает, будет ли ему скучно. Клер прилегла на диван; Фош свернулся у неё в ногах.
   – Пора, Динни, – объявил генерал. – Включай эту штуку. – Динни повернула рукоятку, и «штука» разразилась музыкой.
   – "Кольца у нас на пальцах, бубенчик привязан к ногам. Музыка всюду с нами, звучит она в такт шагам", – вполголоса продекламировала девушка.
   Музыка смолкла, и раздался голос:
   – Передаём предварительные результаты выборов: Хорнси… Консерваторы – без перемен.
   Генерал вставил: "Гм!" – и музыка загремела снова.
   Тётя Эм поглядела на приёмник и попросила:
   – Уйми его, Динни! Он меня оглушает.
   – Он всегда такой громкий, тётя.
   – Блор что-то делает с нашим при помощи пенни. А где это Хорнси? На острове Уайт?
   – В Мидлсексе, дорогая.
   – Да, конечно. А я как раз думала о Саутси. Он опять заговорил!
   – Прослушайте дополнительные данные о ходе выборов… Победа консерваторов, поражение лейбористов… Консерваторы – без перемен… Победа консерваторов, поражение лейбористов…
   Генерал вставил: "Ага!" – и музыка загремела снова.
   – Какое приятное большинство! – заметила леди Монт. – Очень отрадно.
   Клер поднялась с дивана и устроилась на скамеечке у ног матери. «Тайме» выпал из рук генерала. Голос продолжал:
   – Победа национал-либералов, поражение лейбористов… Консерваторы без перемен… Победа консерваторов, поражение лейбористов…
   Музыка то гремела, то замирала, и тогда раздавался голос.
   Лицо Клер становилось всё жизнерадостней, оттеняя снизу бледное и чуткое лицо леди Черрел, с которого не сходила улыбка. Сэр Конуэй то и дело восклицал: "Ото!" или "Недурно!"
   Динни думала: "Бедные лейбористы!"
   А голос по-прежнему сулил блаженство рая.
   – Потрясающе, – восхитилась леди Монт. – Меня что-то клонит ко сну.
   – Идите ложитесь, тётя. Я суну вам под дверь записку, когда пойду наверх.
   Леди Черрел тоже встала. Когда они ушли, Клер снова прилегла на диван и, казалось, задремала. Генерал сидел неподвижно, словно загипнотизированный песней победы. Динни заложила ногу на ногу, закрыла глаза и думала: "Переменится ли что-нибудь на самом деле, и если да, какое мне до этого дело? Где он? Сидит у приёмника, как и мы? Где? Где?" Тоска по Уилфриду охватывала её теперь реже, чем раньше, но все ещё достаточно часто. С того дня, шестнадцать месяцев назад, когда он бежал от неё, она ничего о нём не слышала. Возможно, он умер. Только раз, только один раз она изменила своему решению никогда не возвращаться к постигшей её катастрофе и спросила о нём Майкла. Тот ответил, что Компсон Грайс, издатель Уилфрида, кажется, получил от него письмо из Бангкока. Дезерт сообщал, что здоров и снова начал писать. С тех пор минуло уже девять месяцев. Покров чуть приподнялся и опять упал. Сердце болит, но она к этому привыкла.
   – Папа, два часа. Дальше будет одно и то же. Клер уже заснула.
   – Я не сплю, – возразила Клер.
   – И напрасно. Я выпущу. Фоша погулять, и пойдём наверх.
   Генерал поднялся:
   – Сегодня настоящий праздник! Думаю, что теперь нам станет полегче.
   Динни распахнула балконную дверь и подождала, пока обрадованный Фош выскочит в сад. Было холодно, над землёю плыл туман, и девушка закрыла дверь. Не сделай она этого, Фош пренебрежёт обычным ритуалом и с ещё большей радостью вернётся в дом. Динни поцеловала отца и Клер, потушила свет и вышла в холл. Камин почти догорел. Девушка поставила ногу на край решётки и задумалась. Клер говорит, что не прочь поступить секретарём к одному из новых членов парламента. Судя по последним известиям, таких будет немало. Почему бы её сестре не устроиться к их собственному депутату? Он однажды обедал у них и сидел рядом с Динни. Симпатичный человек, начитанный, не ханжа. Он даже сочувствует лейбористам. Но считает, что они ещё не вышли на собственную дорогу. Словом, он – то, что подвыпившие молодые люди в какой-то пьесе называют "тори-социалистом". Он держался с нею вполне откровенно, непринуждённо и весело. Как мужчина тоже привлекателен: вьющиеся каштановые волосы, загорелый, тёмные усики, голос высокий, но довольно мягкий; в общем, достойная личность – характер энергичный и прямой. Но у него, видимо, уже есть секретарь. Впрочем, если Клер всерьёз подумывает об этом, можно узнать.
   Девушка пересекла холл и открыла дверь, ведущую в сад. Снаружи стоит скамейка; Фош, наверно, забился под неё и ждёт, когда его впустят. Так и есть; он вылез, вильнул хвостом и побрёл к плошке, где держат воду для собак. Как холодно и тихо! На дороге – ни души; не слышно даже сов; застывшие, залитые лунным светом сад и поля безлюдны вплоть до виднеющейся вдалеке линии рощ. Это Англия, убелённая инеем, равнодушная к будущему, не верящая в голос, который сулит ей блаженство рая, старая, неизменная и всё-таки прекрасная, несмотря на падение фунта и отказ от золотого стандарта! Динни смотрела в умиротворённую ночь. Люди, политика – как мало они значат, как быстро исчезают, испаряясь, словно роса, в прозрачную беспредельность сотворённой богом, игрушки! Какой удивительный контраст – страстная напряжённость человеческого сердца и непостижимо холодное безразличие времени и пространства! Как примирить их, как сочетать?
   Динни вздрогнула и закрыла дверь.
   Утром, за завтраком, она спросила Клер:
   – Будем ковать железо, пока оно горячо. Поедешь со мной к мистеру Дорнфорду?
   – Зачем?
   – Узнать, не нужен ли ему секретарь, – он ведь теперь член парламента.
   – Ну? Разве он избран?
   – А как же!
   Динни прочла вслух сообщение о результатах выборов. Прежде столь мощная либеральная оппозиция свелась теперь к жалким пяти тысячам голосов, поданных за лейбористов.
   – Победу на выборах нам принесло слово "национальный", – пояснила Клер. – Когда я агитировала в городе, там все стояли за либералов. Но стоило мне заговорить о "национальном правительстве", как картина менялась.
   Динни и Клер выехали около одиннадцати, – им стало известно, что новый член парламента пробудет всю первую половину дня в своей штаб-квартире. Но в дверях её сновало взад и вперёд столько народа, что сёстрам расхотелось входить.
   – Не люблю выступать в роли просительницы, – объявила Клер.
   Динни, которой эта роль была так же не по душе, как и сестре, ответила:
   – Подожди здесь. Я войду и поздравлю его. Может быть, речь зайдёт и о тебе. Он же, наверно, тебя видел?
   – Ну ещё бы!
   Королевский адвокат Юстейс Дорнфорд, только что избранный членом парламента, сидел в комнате, состоящей, казалось, из одних лишь распахнутых дверей, и пробегал глазами списки, которые его избирательный агент клал перед ним на стол. С порога одной из этих дверей Динни заметила под столом ноги в сапогах для верховой езды, а на столе – котелок, перчатки и хлыст. Теперь, когда девушка вошла, она сочла себя не вправе вторгаться к нему в такую минуту и уже решила ускользнуть, как вдруг он поднял глаза:
   – Извините, Мине, одну секунду. Мисс Черрел!
   Динни задержалась и обернулась. Он улыбался, видимо довольный её приходом.
   – Чем могу служить?
   Она протянула ему руку:
   – Ужасно рада, что вы прошли. Мы с сестрой хотели вас поздравить.
   Дорнфорд ответил крепким пожатием.
   "О господи, вот уж неподходящий момент для просьб!" – подумала Динни, но вслух сказала:
   – Блестящий успех! В наших краях ещё никто не получал такого большинства.
   – И не получит. Мне просто повезло. Где ваша сестра?
   – В машине.
   – Хочу поблагодарить её за агитацию.
   – О, она с удовольствием занималась ею! – воскликнула Динни и, неожиданно почувствовав, что если не решится сейчас, то потом будет поздно, прибавила: – Она, знаете, сейчас не устроена и мечтает о какой-нибудь работе. Не подумайте, мистер Дорнфорд… это, конечно, некрасиво… Короче говоря, не подойдёт ли она вам в качестве секретаря? ("Наконец-то решилась! ") Сестра хорошо знает графство, умеет печатать, владеет французским и немножко немецким, если, конечно, нужны языки…
   Динни выпалила свою тираду и в полной растерянности умолкла. Однако лицо Дорнфорда не утратило выражения любезной готовности.
   – Выйдем и поговорим с ней, – предложил он.
   "Боже правый, уж не влюбился ли он в неё?" – удивилась Динни и украдкой взглянула на депутата. Он по-прежнему улыбался, но взгляд его стал строже. Клер стояла у машины. "Вот бы мне такое хладнокровие!" – позавидовала Динни. Она молча наблюдала за происходящим. Люди входили и выходили с торжествующим и деловитым видом, сестра и Дорнфорд оживлённо и доброжелательно беседовали друг с другом, а вокруг сверкало ясное утро. Наконец Дорнфорд вернулся:
   – Страшно признателен вам, мисс Черрел. Это же великолепно: мне как раз нужен человек, а требования вашей сестры более чем скромны.
   – Я-то думала, вы никогда не простите мне, что я докучаю вам просьбой в такую минуту.
   – Всегда счастлив служить вам чем могу и когда угодно. Сейчас мне пора, но, надеюсь, мы скоро увидимся.
   Он направился к дому. Динни поглядела ему вслед, подумала: "Какой превосходный покрой бриджей!" – и пошла к машине.
   – Динни, – рассмеялась Клер, – да он в тебя влюблён!
   – Что?
   – Я запросила двести, а он сразу назначил двести пятьдесят. Как тебе удалось покорить его за один вечер?
   – Не выдумывай. Если уж он влюблён, то не в меня, а в тебя.
   – Нет, дорогая. У меня есть глаза, и я знаю – в тебя. Ты ведь тоже сразу догадалась, что Тони Крум влюблён в меня.
   – Это было видно.
   – И сейчас видно.
   – Вздор! – невозмутимо отрезала Динни. – Когда приступаешь?
   – Сегодня Дорнфорд возвращается в Лондон. Живёт он в Темпле, в Харкурт Билдингс. Я уезжаю в город вечером, а послезавтра выхожу на службу.
   – А жить где будешь?
   – Сниму комнату без мебели или маленькую студию, а потом сама отделаю и обставлю. Это даже интересно.
   – Тётя Эм тоже возвращается сегодня. Пока не найдёшь комнату, поживи у неё.
   – Что ж, придётся, – задумчиво согласилась Клер.
   Когда сестры подъезжали к дому, Динни спросила:
   – Как же с Цейлоном, Клер? Ты всё обдумала?
   – А какой смысл думать? Джерри, наверно, что-нибудь предпримет, но что именно – не знаю и знать не хочу.
   – Он тебе писал?
   – Нет.
   – Дорогая, будь осторожна…
   Клер пожала плечами:
   – Постараюсь.
   – Дадут ему отпуск, если потребуется?
   – Несомненно.
   – Ты будешь держать меня в курсе, да?
   Клер наклонилась, не выпуская из рук руля, и чмокнула Динни в щёку.

VI

   Через три дня после разговора в «Кофейне» Крум получил письмо от сэра Лоренса Монта, который сообщил, что его кузен Джек Масхем ожидает прибытия арабских маток не раньше весны, но будет иметь мистера Крума в виду и не прочь увидеться с ним в ближайшее время. Знает ли мистер Крум какое-нибудь из арабских наречий?
   "Не знаю, – подумал молодой человек, – зато знаю Стейплтона".
   Стейплтон из Королевского уланского полка был в Веллингтоне курсом старше Крума и недавно прибыл в отпуск из Индии. Он известный игрок в поло и наверняка знаком с жаргоном восточных барышников. К тому ж он сломал себе бедро, готовя лошадь к скачкам с препятствиями, и, видимо, задержится в Англии. Однако необходимость немедленно найти работу не становилась от этого менее настоятельной, и Крум продолжал поиски, всюду получая один и тот же ответ: "Подождите до выборов!"
   Поэтому на другое же утро после голосования он покинул Райдер-стрит, лаская себя самыми радужными надеждами, но к вечеру явился в клуб, изрядно их порастеряв. С таким же успехом он мог бы провести день в Ньюмаркете на скачках.
   Однако, когда швейцар подал ему конверт, сердце Крума учащённо забилось. Он уселся в уголке и прочёл:

   "Милый Тони,
   Я получила место секретаря у нашего нового депутата Юстейса Дорнфорда, королевского адвоката в Темпле. Поэтому мне пришлось перебраться в Лондон. Пока не обзаведусь собственным жильём, остановилась на Маунтстрит у моей тётки леди Монт. Надеюсь, вам повезло не меньше, чем мне? Я обещала вас известить, как только буду в городе, и держу слово, но одновременно взываю к вашему чувству – реальности, конечно, и прошу вас воздать должную дань гордости и предрассудкам.
   Ваша попутчица и благожелательница

Клер Кореей".

   "Милая! – подумал Тони. – Какое счастье!" Он перечитал письмо, спрятал его в левый карман жилета, где хранил портсигар, и отправился в курительную. Там, на листке бумаги со старинным девизом клуба, он излил своё бесхитростное сердце.

   "Клер, родная,
   Ваше письмо бесконечно обрадовало меня. Ваш приезд в Лондон – замечательная новость. Ваш дядя был так добр ко мне, что я просто обязан зайти и поблагодарить его. Словом, завтра часов около шести буду у вас. Трачу всё время на поиски места и начинаю понимать, каково беднягам, изо дня в день получающим отказ. Когда же мой кошелёк опустеет, – а этого недолго ждать, – мне станет ещё хуже. К несчастью, безденежье – болезнь, от которой нет лекарства. Ваш патрон, надеюсь, порядочный человек. Члены парламента всегда рисовались мне несколько чудаковатыми, и я с трудом представляю себе вас среди биллей, петиций, прошений о патенте на открытие пивной и так далее. Как бы то ни было, ваше стремление к независимости делает вам честь. Какое сокрушительное большинство на выборах! Если консерваторы ничего не добьются даже при такой поддержке, значит, они вообще ни на что не годны. Что до меня, то я не в силах не любить вас и не мечтать о вас днём и ночью. Впрочем, постараюсь, насколько могу, быть послушным, так как меньше всего на свете хочу огорчать вас. Думаю о вас постоянно – даже тогда, когда на меня рыбьими глазами смотрит какой-нибудь субъект, чью каменную неподвижность я пытаюсь растрогать своей грустной повестью. В общем, я страшно люблю вас. Итак, завтра, в четверг, около шести.

Спокойной ночи, моя дорогая, чудная. Ваш Тонм".

   В справочнике он отыскал номер дома сэра Лоренса на Маунт-стрит, надписал адрес, старательно облизал края конверта и вышел, чтобы собственноручно опустить письмо в ящик. И вдруг ему расхотелось возвращаться в клуб. Он был в настроении, которое плохо вязалось с клубной атмосферой. Клубы всегда пропитаны мужским духом, отношение к женщине в них, так сказать, послеобеденное – полупренебрежительное, полуразнузданное. Это крепости, комфортабельные и недоступные для женщин, где мужчина чувствует себя свободным от всяких обязательств перед ними, и стоит ему туда войти, как он сразу же напускает на себя независимый и высокомерный вид. К тому же "Кофейня", одно из самых старых учреждений такого типа, вечно полна завсегдатаями, людьми, которых невозможно представить себе вне клуба. "Нет! – решил Крум. – Пойду пообедаю где-нибудь на скорую руку и посмотрю новое обозрение в Друри Лейн".
   Место ему досталось неважное, в одной из лож верхнего яруса, но он отличался острым зрением и все прекрасно видел. Спектакль скоро захватил его. Он достаточно долго жил за пределами Англии, чтобы не испытывать некоторого волнения при мысли о ней. Красочная панорама её истории за три последние десятилетия взволновала его так сильно, что он ни за что не признался бы в этом своим соседям по залу. Бурская война, смерть королевы Виктории, гибель "Титаника", мировая война, перемирие, встреча нового 1931 года… Спроси его кто-нибудь потом о пьесе, он, наверно ответил бы: "Замечательно! Впрочем, под конец мне взгрустнулось". Но, сидя в театре, он испытывал не грусть, а нечто гораздо большее – сердечную боль влюблённого, который жаждет счастья с любимой и не в силах его добиться; чувства человека, который пытается не сдаться, выстоять и тем не менее шатается из стороны в сторону под ударами жизни. Когда он выходил, у него в ушах звучали заключительные слова: "Величие, достоинство, мир". Трогательно и чертовски иронично! Он вытащил портсигар и закурил сигарету. Ночь была сухая, Крум шёл пешком, осторожно пробираясь через потоки машин, и в ушах его звучали меланхолические жалобы уличных певцов из пьесы. Рекламы в небе – и кучи отбросов! Люди, разъезжающиеся по домам в собственных машинах, – и бездомные бродяги! "Величие, достоинство, мир!"
   "Я должен выпить", – решил молодой человек. Теперь он мог возвратиться в клуб: тот уже не отталкивал, а привлекал его, и Крум повернул к Сент-Джеймс-стрит. "Прощай, Пикадилли! Прощай, Лестер-сквер!" Замечательная сцена, когда томми, насвистывая, маршируют по спирали сквозь туман, а на освещённой авансцене три накрашенные девчонки трещат: "Жаль вас отпускать, но вам пора идти". Публика в литерных ложах перегибалась через барьер и хлопала. До чего правдиво! Особенно эта весёлость на лицах накрашенных девчонок, когда она становится всё более наигранной и душераздирающей! Надо пойти ещё раз вместе с Клер. Взволнует ли это её? И вдруг Крум понял, что не знает. Да разве человек знает что-нибудь о другом, даже о женщине, которую любит? Сигарета обожгла ему губы, он выплюнул окурок… А сцена с молодожёнами, решившими провести медовый месяц на "Титанике"! Они облокотились о борт, им кажется, что перед ними раскрывается вся жизнь, а на самом деле впереди только холодная бездна океана. Что знали эти двое? Только одно – они желают друг друга. Поразмыслить – так жизнь дьявольски странная штука! Крум поднялся по лестнице «Кофейни» с таким чувством, словно прожил целую жизнь, с тех пор как спустился по ней…
   На другой день, точно в шесть вечера, он позвонил у подъезда Монтов на Маунт-стрит.
   Дворецкий, который открыл ему, вопросительно приподнял брови.
   – Сэр Лоренс Монт дома?
   – Нет, сэр. Дома леди Монт, сэр.
   – К сожалению, я не знаком с леди Монт. Нельзя ли вызвать на минутку леди Корвен?
   Одна из бровей дворецкого поднялась ещё выше. "Ага!" – казалось, подумал он.
   – Как доложить, сэр?
   Молодой человек протянул ему карточку.
   – "Мистер Джеймс Бернард Крум", – нараспев прочитал дворецкий.
   – Доложите, пожалуйста, иначе: "Мистер Тони Крум".
   – Хорошо. Соблаговолите минутку подождать. Да вот и сама леди Корвен.
   С лестницы донёсся возглас:
   – Тони! Какая пунктуальность! Поднимайтесь сюда и познакомьтесь с тётей.
   Клер перегнулась через перила; дворецкий исчез.
   – Снимайте шляпу. Как это вы решаетесь выходить без пальто? Я вот всё время зябну.
   Молодой человек подошёл вплотную к перилам.
   – Милая! – прошептал он.
   Она приложила палец к губам, затем протянула его Круму, который с трудом дотянулся до него своими.
   – Идёмте!
   Когда он добрался до верхней площадки. Клер уже распахнула дверь и объясняла:
   – Это мой попутчик, тётя Эм. Мы вместе ехали на пароходе. Он пришёл к дяде Лоренсу. Мистер Крум – моя тётя, леди Монт.
   Молодой человек увидел плывущую ему навстречу фигуру, и чей-то голос произнёс:
   – А, на пароходе! Ясно. Здравствуйте.
   Крум понял, что положение его, так сказать, определилось, и перехватил чуть насмешливую улыбку, мелькнувшую на лице Клер. Останься он с ней вдвоём хоть на пять минут, он стёр бы эту улыбку поцелуями. Он бы…
   – Расскажите мне о Цейлоне, мистер Крейвен.
   – Крум, тётя. Тони Крум. Зовите его просто Тони. Имя у него другое, но все зовут его так.
   – Все Тони – герои. Почему – не знаю.
   – Этот Тони – совсем обыкновенный.
   – Да, Цейлон. Вы там познакомились с Клер, мистер… Тони?
   – Нет. Мы встретились уже на пароходе.
   – Вот как! Мы с Лоренсом всегда спали на палубе. Это было в те ужасные девяностые годы. Река тогда, помнится, была прямо запружена плоскодонками.
   – И теперь тоже, тётя Эм.
   Молодому человеку внезапно представилось, как он и Клер скользят вдвоём в плоскодонке по тихой заводи. Он отогнал видение и заговорил:
   – Вчера я был на "Кавалькаде". Грандиозно!
   – Вот как? – удивилась леди Монт. – Это мне напомнило…
   И она выплыла из гостиной.
   Крум вскочил.
   – Тони! Не забывайтесь!
   – Но она ведь для того и вышла!
   – Тётя Эм – воплощённая доброта, но я не намерена злоупотреблять её любезностью.
   – Клер, вы не знаете, как…
   – Знаю, знаю. Садитесь-ка лучше.
   Молодой человек повиновался.
   – Теперь слушайте. Тони. В моей жизни было столько физиологии, что мне этого хватит надолго. Если хотите, будем друзьями, но только платоническими.
   – О господи! – простонал молодой человек.
   – Да, только. Иначе – давайте совсем не встречаться.
   Крум сидел не шевелясь, не сводя с неё глаз, и у Клер мелькнула мысль:
   "Для него это пытка. Он её не заслуживает – слишком хорош. По-моему, нам лучше не встречаться".
   – Послушайте, – мягко начала она. – Вы ведь хотите мне помочь, правда? Время у нас есть. Может быть, потом…
   Молодой человек стиснул ручки кресла. В глазах его засветилось страдание.
   – Хорошо, – с расстановкой ответил он, – чтобы видеть вас, я пойду на все. Подождём, пока это перестанет быть для вас только физиологией.
   Клер, которая тихонько покачивала ногой, рассматривая лакированный носок своей туфли, неожиданно взглянула прямо в тоскливые глаза Тони и отчеканила:
   – Будь я не замужем, вы бы спокойно ждали и не мучились. Считайте, что оно так и есть.
   – К несчастью, не могу. Да и кто смог бы?
   – Понятно. Я уже не цветок, а плод, – на мне клеймо физиологии.
   – Не надо, Клер! Я стану для вас всем, чем вы захотите. Но не сердитесь, если я не всегда буду при этом весел, как птичка.
   Она посмотрела на него из-под опущенных ресниц и сказала:
   – Хорошо.
   Затем наступило молчание, и Клер почувствовала, что Тони пожирает её глазами с ног до головы – от тёмных стриженых волос до кончика лакированной туфельки. Пожив с Джерри Корвеном, она не могла не понимать, насколько привлекательно её тело. Разве она виновата, что оно чарует и возбуждает мужчин? Она не хочет мучить этого мальчика, но ей приятно, что он мучиться. Странно, как это можно разом испытывать и жалость, и удовольствие, и лёгкую скептическую горечь? А стоит уступить – и через месяц он потребует большего! И она неожиданно объявила:
   – Кстати, я нашла квартиру – настоящую маленькую берлогу. Раньше там был антикварный магазинчик, а до этого – конюшня.
   – Недурно. Когда переезжаете? – нетерпеливо осведомился Тони.
   – На той неделе.
   – Моя помощь нужна?
   – Если сумеете покрасить стены клеевой краской – да.
   – Сумею. Я несколько раз сам красил свои бунгало на Цейлоне.
   – Только работать придётся по вечерам, – я на службе.
   – Как ваш патрон? Приличный человек?
   – Очень, и к тому же влюблён в мою сестру. Так мне, по крайней мере, кажется.
   – Неужели? – усомнился Крум.
   Клер улыбнулась. Ей была совершенно ясна его мысль: "Может ли мужчина видеть вас целыми днями и влюбиться в другую?"
   – Когда приступим?
   – Если хотите, завтра вечером. Мой адрес: Мелтон-Мьюз, два, за Малмсбери-сквер. С утра я куплю краску, и начнём с верхней комнаты. Скажем, в шесть тридцать.
   – Отлично!
   – Но помните, Тони, – никакой назойливости. "Жизнь реальна, жизнь серьёзна…"
   Он грустно усмехнулся и прижал руку к сердцу.
   – А теперь уходите. Я провожу вас вниз и посмотрю, не вернулся ли дядя.
   Молодой человек встал.
   – Что слышно с Цейлона? – отрывисто спросил он. – Вас не тревожат?
   Клер пожала плечами:
   – Пока все тихо.
   – Вряд ли так будет долго. Что-нибудь надумали?
   – Какой смысл думать? Похоже, что он вообще ничего не предпримет.
   – Я не могу вынести, что вы… – начал и оборвал фразу Крум.
   – Пойдёмте, – позвала Клер и отвела его вниз.
   – Я, пожалуй, уже не зайду к вашему дяде, – объявил Крум. – Значит, завтра в половине седьмого.
   Он поднёс её руку к губам и направился к двери. На пороге снова обернулся. Клер стояла, слегка наклонив голову, и улыбалась. Он вышел в полной растерянности.