Голсуорси Джон. Сага о Форсайтах: Сдается в наем<хидден>

уступал он в сдержанности и умении соблюдать свое достоинство им обоим: и
отцу и матери. И, тихо к ней подойдя, он обнял ее за талию. Она поцеловала
его торопливо, но с какой-то страстностью, и вышла из комнаты.
Студия, где они разбирали папки и наклеивали ярлычки, была некогда
классной комнатой Холли; здесь она девочкой занималась своими шелковичными
червями, гербарием, музыкой и прочими предметами обучения. Теперь, в конце
июля, хоть окна выходили на север и на восток, теплый дремотный воздух
струился в комнату сквозь выцветшие сиреневые холщовые занавески. Чтобы
несколько смягчить холод умершей славы - славы сжатого золотого поля, всегда
витающей над комнатой, которую оставил хозяин, Ирэн поставила на замазанный
красками стол вазу с розами. Розы да любимая кошка Джолиона, все льнущая к
покинутому жилью, были отрадным пятном в разворошенной и печальной рабочей
комнате. Стоя у северного окна и вдыхая воздух, таинственно напоенный теплым
запахом клубники, Джон услышал шум подъезжающего автомобиля. Опять, верно,
поверенные насчет какой-нибудь ерунды! Почему этот запах вызывает такую
боль? И откуда он идет - с этой стороны около дома нет клубничных грядок.
Машинально достал он из кармана мятый лист бумаги и записал несколько
отрывочных слов. В груди его разливалось тепло; он потер ладони. Скоро на
листке появились строки.
Когда б я песню мог сложить,
Чтоб сердце песней исцелить!
Ту песню смастерил бы я
Из милых маленьких вещей:
Шуршит крыло, журчит ручей,
Цветок осыпался в траве.
Роса дробится в мураве,
На солнышке мурлычет кот,
В кустах малиновка поет,
И ветер, стебли шевеля,
Доносит тонкий звон шмеля...
И будет песня та легка,
Как луч, как трепет мотылька;
Проснется - я открою дверь:
Лети и пой теперь!
Стоя у окна, он еще бормотал про себя стихи, когда услышал, что его
позвали по имени, и, обернувшись, увидел Флер. Перед этим неожиданным
видением он онемел и замер в неподвижности, между тем как ее живой и ясный
взгляд овладевал его сердцем. Потом он сделал несколько шагов навстречу ей,
остановился у стола, сказал:
- Как хорошо, что ты приехала! - и увидел, что она зажмурилась, как
если бы он швырнул в нее камнем.
- Я спросила, дома ли ты, - сказала она, - и мне предложили пройти сюда
наверх. Но я могу и уйти.
Джон схватился за край измазанного красками стола, Ее лицо и фигура в
платье с оборками запечатлевались на его зрачках с такой фотографической
четкостью, что, провались он сквозь пол, он продолжал бы видеть ее.
- Я знаю, я тебе солгала, Джон; но я сделала это из любви.
- Да, да! Это ничего!
- Я не ответила на твое письмо. К чему? Ответить было нечего. Я решила
вместо того повидаться с тобой.
Она протянула ему обе руки, и Джон схватил их через стол. Он пробовал
что-нибудь сказать, но все его внимание ушло на то, чтобы не сделать больно
ее рукам. Такими жесткими казались собственные руки, а ее - такими мягкими.
Она сказала почти вызывающе:
- Эта старая история - она действительно так ужасна?
- Да.
В его голосе тоже прозвучал вызов.
Флер отняла у него руки.
- Не думала я, что в наши дни молодые люди цепляются за мамашины юбки.
Джон вздернул подбородок, словно его ударили хлыстом.
- О! Я нечаянно! Я этого не думаю! Я сказала что-то ужасное! - она
быстро подбежала к нему. - Джон, дорогой, я этого совсем не думаю.
- Неважно.
Она положила обе руки на его плечо и лбом припала к ним, поля ее шляпы
касались его щей, и он чувствовал, как они подрагивают. Но какое-то
оцепенение сковало его. Она оторвалась от его плеча и отодвинулась.
- Хорошо, если я тебе не нужна, я уйду. Но я никогда не думала, что ты
от меня отступишься.
- Нет, я не отступился от тебя! - воскликнул Джон, внезапно
возвращенный к жизни. - Я не могу. Я попробую еще раз.
Глаза у нее засверкали, она рванулась к нему.
- Джон, я люблю тебя! Не отвергай меня! Если ты меня отвергнешь, я не
знаю, что я сделаю! Я в таком отчаянии. Что все это значит - все прошлое -
перед этим?
Она прильнула к нему. Он целовал ее глаза, щеки, губы. Но, целуя, видел
исписанные листы, рассыпавшиеся по полу его спальни, белое мертвое лицо
отца, мать на коленях перед креслом. Шепот Флер: "Заставь ее! Обещай мне! О,
Джон, попробуй!" - детским лепетом звучал в его ушах. Он чувствовал себя до
странности старым.
- Обещаю! - проговорил он. - Только ты... ты не понимаешь.
- Она хочет испортить нам жизнь, а все потому, что...
- Да, почему?
Опять в его голосе прозвучал вызов, и Флер не ответила. Ее руки крепче
обвились вокруг него, и он отвечал на ее поцелуи. Но даже в тот миг, когда
он сдавался, в нем работал яд - яд отцовского письма. Флер не знает, не
понимает, она неверно судит о его матери; она явилась из враждебного лагеря!
Такая прелестная, и он ее так любит, но даже в ее объятиях вспоминались ему
слова Холли: "Она из породы стяжателей" и слова матери: "Дорогой мой
мальчик, не думай обо мне, думай о себе!"
Когда она исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в его глазах,
свои поцелуи на его губах и острую боль в его сердце, Джон склонился в
открытое окно, прислушиваясь к шуму уносившего ее автомобиля. Все еще
чувствовался теплый запах клубники, доносились легкие звуки лета, из которых
должна была сложиться его песня; все еще дышало обещание юности и счастья в
широких трепетных крыльях июля - и сердце его разрывалось. Желание в нем не
умерло, и надежда не сдалась, но стоит пристыженная, потупив глаза. Горькая
предстоит ему задача! Флер а отчаянии, а он? В отчаянии глядит он, как
качаются тополя, как плывут мимо облака, как солнечный свет играет на траве.
Он ждал. Наступил вечер, отобедали почти что молча, мать играла ему на
рояле, а он все ждал, чувствуя, что она знает, каких он ждет от нее слов.
Она его поцеловала и пошла наверх, а он все медлил, наблюдая лунный свет, и
ночных бабочек, и эту нереальность тонов, что, подкравшись, по-своему
расцвечивают летнюю ночь. Он отдал бы все, чтобы вернуться назад в прошлое -
всего лишь на три месяца назад; или перенестись в будущее, на много лет
вперед. Настоящее с темной жестокостью выбора казалось немыслимым. Насколько
острее, чем раньше, понял он теперь, что чувствовала его мать; как будто
рассказанная в письме отца повесть была ядовитым зародышем, развившимся в
лихорадку вражды, так что он действительно чувствовал, что есть два лагеря:
лагерь его и его матери, лагерь Флер и ее отца. Пусть мертва та старая
трагедия собственничества и распри, но мертвые вещи хранят в себе яд, пока
время их не разрушит. Даже любви его как будто коснулась порча: в ней стало
меньше иллюзий, больше земного и затаилось предательское подозрение, что и
Флер, как ее отец, хочет, может быть, владеть; то не была четкая мысль, нет,
только трусливый призрак, отвратительный и недостойный; он подползал к
пламени его воспоминаний, и от его дыхания тускнела живая прелесть этого
зачарованного лица и стана; только подозрение, недостаточно реальное, чтобы
убедить его в своем присутствии, но достаточно реальное, чтобы подорвать
абсолютную веру, а для Джона, которому еще не исполнилось двадцати лет,
абсолютная вера была важна. Он еще горел присущей молодости жаждой давать
обеими руками и не брать ничего взамен, давать с любовью подруге, полной,
как и он, непосредственной щедрости. Она, конечно, благородна и щедра! Джон
встал с подоконника и зашагал по большой и серой, призрачной комнате, стены
которой обиты были серебристой тканью.
Этот дом, сказал отец в своем предсмертном письме, построен был для его
матери, чтобы она жила в нем с отцом Флер! Он протянул руку в полумрак,
словно затем, чтобы схватить призрачную руку умершего. Стискивал пальцы,
стараясь ощутить в них тонкие исчезнувшие пальцы своего отца; пожать их и
заверить его, что сын... что сын на его стороне. Слезы, не получая выхода,
жгли и сушили глаза. Он вернулся к окну. За окном было теплее, не так жутко,
не так неприютно, и висел золотой месяц, три дня как на ущербе; ночь в своей
свободе давала чувство покоя. Если б только они с Флер встретились на
необитаемом острове, без прошлого, и домом стала бы для них природа! Джон
еще питал глубокое уважение к необитаемым островам, где растет хлебное
дерево и вода синеет над кораллами. Ночь была глубока, свободна, она манила;
в ней были чары, и обещание, и прибежище от всякой путаницы, и любовь!
Молокосос, цепляющийся за юбку матери! Щеки его горели. Он притворил окно,
задвинул шторы, выключил свет в канделябре и пошел наверх.
Дверь его комнаты была раскрыта, свет включен; мать его, все еще в
вечернем платье, стояла у окна. Она обернулась и сказала:
- Садись, Джон, поговорим.
Она села на стул у окна, Джон - на кровать. Ее профиль был обращен к
нему, и красота и грация ее фигуры, изящная линия лба, носа, шеи, странная и
как бы далекая утонченность ее тронули Джона. Никогда его мать не
принадлежала к окружающей ее среде. Она входила в эту среду откуда-то извне.
Что скажет она ему, у которого так много на сердце невысказанного?
- Я знаю, что Флер приезжала сегодня. Я не удивлена.
Это прозвучало так, как если бы она добавила: "Она дочь своего отца!" -
и сердце Джона ожесточилось. Ирэн продолжала спокойно:
- Папино письмо у меня. Я его тогда собрала и спрятала. Вернуть его
тебе, милый?
Джон покачал головой.
- Я, конечно, прочла его перед тем, как он дал его тебе. Он сильно
преуменьшил мою вину.
- Мама! - сорвалось с губ Джона.
- Он излагает это очень мягко, но я знаю, что, выходя за отца Флер без
любви, я совершила страшный поступок. Несчастный брак может исковеркать и
чужие жизни, не только нашу. Ты очень молод, мой мальчик, и ты слишком
привязчив. Как ты думаешь, мог бы ты быть счастлив с этой девушкой?
Глядя в темные глаза, теперь еще больше потемневшие от боли, Джон
ответил:
- Да, о да! Если б ты могла.
Ирэн улыбнулась.
- Восхищение красотой и жажда обладания не есть еще любовь. Что, если с
тобой повторится то же, что было со мною, Джон: когда задушено все самое
сокровенное; телом вместе, а душою врозь!
- Но почему же, мама? Ты думаешь, что она такая же, как ее отец, но она
на него непохожа. Я его видел.
Опять появилась улыбка на губах Ирэн, и у Джона дрогнуло что-то в
груди; столько чувствовалось иронии и опыта за этой улыбкой.
- Ты даешь, Джон; она берет.
Опять это недостойное подозрение, эта неуверенность, крадущаяся за
тобой по пятам! Он горячо сказал:
- Нет, она не такая. Не такая. Я... я только не могу причинить тебе
горе, мама, теперь, когда отец...
Он прижал кулаки к вискам.
Ирэн встала.
- Я сказала тебе в ту ночь, дорогой: не думай обо мне.
Я сказала это искренно. Думай о себе и о своем счастье!
Дотерплю, что осталось дотерпеть, я сама навлекла это на себя.
- Мама! - опять сорвалось с губ Джона.
Она подошла к нему, положила руки на его ладони.
- Голова не болит, дорогой?
Джон покачал головой: нет. То, что он чувствовал, происходило в груди,
точно там две любви раздирали надвое какую-то ткань.
- Я буду всегда любить тебя по-прежнему, Джон, как бы ты ни поступил.
Ты ничего не утратишь.
Она мягко провела рукой по его волосам и вышла.
Он слышал, как хлопнула дверь; упав ничком на кровать, он лежал, затаив
дыхание, переполненный страшным, напряженным до предела чувством.

VII. МИССИЯ

Спросив за чаем о Флер, Сомс узнал, что ее с двух часов нет дома уехала
куда-то на машине. Целых три часа! Куда она поехала? В Лондон, не сказав ни
слова отцу? Никогда не мог он до конца примириться с автомобилями. Он
принимал их в принципе, как прирожденный эмпирик или как Форсайт, встречая
каждый новый признак прогресса неизменным: "Что же! Без этого теперь не
обойтись", - но на деле он считал их слишком быстрыми, большими и вонючими.
Вынужденный, по настоянию Аннет, завести машину, комфортабельный ролхард, с
жемчужносерой обивкой, с электрическими лампочками, с небольшими зеркалами,
пепельницами, вазами для цветов (все это отдавало бензином и духами), он,
однако, смотрел на нее так, так смотрел, бывало, на своего зятя Монтегью
Дарти. Машина воплощала для него все, что было в современной жизни быстрого,
ненадежного и скрыто-маслянистого. В то время как современная жизнь делалась
быстрей, распущенней и моложе, Сомс делался старте, медлительней и
собраннее, туже думал, меньше говорил, как раньше его отец Джемс. Он почти
сознавал это сам. Темпы и прогресс все меньше и меньше нравились ему. И
потом, ездить в автомобиле - значит выставлять напоказ свое богатство, а это
Сомс считал небезопасным при нынешнем настроении рабочих. Был у него однажды
случай, когда его шофер Симз переехал единственное достояние какого-то
рабочего. Сомс не забыл, как вел себя хозяин, - хоть очень немногие на его
месте стали бы задерживаться по таким пустякам. Ему было жаль собаку, и он
был готов принять ее сторону против автомобиля, если бы грубиян хозяин не
держался так нагло. Пятый час быстро истекал, а Флер не возвращалась, и все
чувства в отношении автомобиля, которые Сомс когда-либо пережил прямо или
косвенно, смешались у него в груди, под ложечкой сосало. В семь он позвонил
через междугородную сестре. Нет! На Грин-стрит Флер не заезжала. Так где же
она? Сомса начали преследовать видения страшных катастроф: его любимая дочь
лежит под колесами, ее красивое платье с оборками все в крови и дорожной
пыли. Он прошел в ее комнату, тайком осмотрел ее вещи. Она ничего не взяла -
ни чемодана, ни драгоценностей. Это успокоило некоторые его подозрения, но
усилило страх перед несчастным случаем. Как ужасно вот такое беспомощное
ожидание, когда пропадает у тебя любимое существо, в особенности если ты при
этом не выносишь суеты и огласки! Что делать, если она не вернется к ночи?
В четверть восьмого он услышал шум автомобиля. Точно большая тяжесть
свалилась с сердца, он поспешил вниз, Флер вышла из машины - бледная,
усталая на вид, но целая и невредимая. Он ее встретил в холле.
- Ты заставила меня тревожиться. Где ты была?
- В Робин-Хилле. Извини, дорогой. Пришлось поехать. Я расскажу потом.
И, наградив его мимолетным поцелуем, она убежала к себе.
Сомс ждал в гостиной. Ездила в Робин-Хилл! Что это предвещает?
За обедом нельзя было поднять эту тему - приходилось считаться с
щепетильностью лакея. Нервное волнение, пережитое Сомсом, и радость, что
дочь жива и здорова, отнимали у него силы осудить ее за то, что она сделала,
или воспротивиться тому, что она собиралась делать дальше; в расслабленном
онемении ждал он ее признаний. Страшная штука жизнь! Вот он дожил до
шестидесяти пяти лет, сорок лет провел в том, что строил здание своей
обеспеченности, а все так же не властен управлять ходом вещей всегда
вынырнет что-нибудь, с чем нельзя мириться! В кармане его смокинга лежит
письмо от Аннет. Собирается через две недели домой. Он совершенно не знает,
что она там делала. И рад, что не знает. Ее отсутствие было для него
облегчением. С глаз долой - из мыслей вон! А теперь она возвращается. Не
было хлопот! И Кром старший упущен - попал в лапы к Думетриусу, а ведь
только потому, что он из-за анонимного письма забыл о Болдерби и о картине.
Украдкой подметил он напряженное выражение на лице дочери, точно и она
воззрилась на картину, которую не может купить. Сомс почти жалел, что
кончилась война. Во время войны волнения как-то не так волновали. По
ласковому голосу, по выражению ее лица Сомс знал, что дочь чего-то хочет от
него, но не знал наверное, умно ли будет дать. Он отодвинул от себя
нетронутую тарелку с сыром и даже закурил за компанию с Флер папироску.
После обеда Флер завела электрическую пианолу. Самые мрачные
предчувствия обступили Сомса, когда дочь села на мягкую скамеечку у его ног
и взяла его за руку.
- Дорогой, не сердись на меня. Я должна была повидаться с Джоном - он
мне писал. Он попытается воздействовать на свою мать. Но я все обдумала.
Это, в сущности, в твоих руках, папа. Если бы ты мог убедить ее, что наш
брак ни в каком смысле не означал бы возобновления прошлого! Что я останусь
твоею дочкой, а Джон ее сыном; что ты не стремишься встречаться ни с ним, ни
с нею, и ей не нужно будет встречаться ни с тобой, ни со мной! Ты один
можешь ее убедить, дорогой, потому что обещать это можешь только ты. Нельзя
же обещать за другого. Ведь тебе не будет слишком уж неловко увидеться с нею
один только раз - теперь, когда отец Джона умер?
- Слишком неловко? - повторил Сомс. - Это просто немыслимо!
- Знаешь, - сказала Флер, не подымая глаз, - на самом деле ты непрочь
увидеться с нею!
Сомс молчал. Ее слова выразили чересчур глубокую правду, которую он не
допускал до своего сознания. Флер переплела его пальцы своими; горячие,
тонкие, страстные, вцепились они в его руку. Она его дочь, она процарапает
себе дорогу сквозь кирпичную стену.
- Что же мне делать, если ты не согласишься, папа? - сказала она очень
мягко.
- Для твоего счастья я сделал бы все, - сказал Сомс, - но это не даст
тебе счастья.
- О, ты не знаешь! Даст!
- Только все разбередить! - сказал он угрюмо.
- Все и так разбередили. Теперь надо все уладить. Заставить ее понять,
что дело идет только о наших жизнях, что это не касается ни ее жизни, ни
твоей. Ты можешь, папа, я знаю, что можешь.
- Ты в таком случае знаешь очень много, - последовал угрюмый ответ.
- Если ты нам поможешь, мы с Джоном подождем год, два года, если
хочешь.
- Мне кажется, - тихо сказал Сомс, - с моими чувствами ты не считаешься
нисколько.
Флер прижала его руку к своей щеке.
- Считаюсь, дорогой. Но ведь ты не захочешь, чтобы я была до крайности
несчастна.
Как она ластится, чтобы достичь своей цели! Сомс всеми силами старался
поверить до конца, что она в самом деле думает о нем, и не мог, не мог. Все
ее помыслы лишь о том мальчике! Зачем же должен он помогать ей добиться
этого мальчика, который убивает ее любовь к отцу? Зачем? По законам
Форсайтов это нелепость! На этом ничего не выиграешь, ничего! Уступить ее
этому мальчику! Передать во враждебный лагерь, под влияние женщины, которая
так глубоко оскорбила его! Постепенно и неизбежно он лишится цветка своей
жизни! И вдруг он почувствовал влагу на руке. Сердце его болезненно
дрогнуло. Флер плачет - этого он не может перенести. Он быстро положил
вторую руку на руку дочери, но и по второй руке потекла слеза. Так дальше
нельзя!
- Хорошо, хорошо, - сказал он. - Я подумаю и сделаю, что смогу.
Успокойся.
Если это нужно для ее счастья, значит нужно. Он не может отказать ей в
помощи. И чтобы она не начала благодарить, он встал с кресла и направился к
пианоле - слишком шумно играет! Пока он подходил, пластинка кончилась и
остановилась с тихим шипением. Вспомнился музыкальный ящик дней его детства:
"Мелодия кузницы", "Заздравный кубок", - Сомс всегда чувствовал себя
несчастным, когда мать по воскресеньям заводила среди дня музыку. И вот
опять то же самое, та же штука, только больше, дороже, и теперь она играет:
"Дикие, дикие женщины!" и "Праздник полисмена", а на Сомсе уже нет черного
бархатного костюмчика с небесно-голубым воротником. "Профон прав, -
промелькнула мысль, - ничего во всем этом нет. Мы идем к могиле!" Изрекши
мысленно это поразительное замечание, он вышел.
В этот вечер он больше не видел Флер. Но наутро за завтраком ее глаза
неотступно следили за ним с призывом, от которого он не мог укрыться, да и
не старался. Да! Он решился на эту пытку для нервов. Он поедет в РобинХилл -
дом, с которым, связано столько воспоминаний. Приятное воспоминание -
последнее! Когда он приехал, чтобы угрозой развода разлучить Ирэн с отцом
этого мальчика! Часто потом приходило ему на ум, что своим вмешательством он
только скрепил их союз. А теперь он собирается скрепить союз своей дочери с
их сыном. "Не знаю, - думал он, - за какие прегрешения навалились на меня
такие напасти!" В Лондон и из Лондона он ехал поездом, а от станции пошел в
гору пешком по длинной проселочной дороге, почти не изменившейся, насколько
он помнил, за эти тридцать лет. Странно - в такой близости от города!
Повидимому, не все торопятся сбыть свою землю с рук! Это рассуждение
успокаивало Сомса, когда он шел между высокими изгородями, медленно, чтобы
не вспотеть, хотя день был прохладный. Что ни говори, а все-таки в земле
есть что-то реальное, ее не сдвинешь с места. Земля и хорошие картины! Цены
могут немного колебаться, но в общем всегда идут вверх - такой собственности
стоит держаться в мире, где так много нереального, дешевой стройки,
изменчивых мод, где все заражено настроением: "Сегодня живы, завтра нас не
станет". Французы, пожалуй, правы с их крестьянским землевладением, хоть он
и невысоко ставит все французское. Свой кусок земли! В этом есть что-то
здоровое. Часто приходится слышать, как собственниковкрестьян называют
"тупой и косной массой"; а молодой Монт назвал как-то своего отца "косным
читателем "Морнинг пост" - непочтительный юнец! Не так уж это плохо - быть
косным и читать "Морнинг пост"; бывает и похуже. Взять хотя бы Профона и всю
его породу; или этих новоявленных лейбористов, этих политиканствующих
горлодеров и "диких, диких женщин!" Много есть очень скверного! И вдруг Сомс
почувствовал слабость, озноб и дрожь в коленях. Просто нервное волнение
перед встречей! Как сказала бы тетя Джули, цитируя "Гордого Доссета", нервы
куролесят. В просветы между деревьями был уже виден дом; за его постройкой
он сам когда-то наблюдал, располагая жить в нем вдвоем с этой женщиной,
которая странной прихотью судьбы в конце концов стала жить в нем с другим.
Сомс начал думать о Думетриусе, о внутреннем займе и о других возможностях
помещения капитала. Не может же он встретиться с Ирэн, когда его нервы
совсем расстроены, он, который представляет для нее день страшного суда на
земле, как и в небесах; он, олицетворение законной собственности, и она,
воплощение преступной красоты! Его достоинство требует от него бесстрастия в
исполнении своей миссии - соединить нерушимыми узами их детей, которые, если
б эта женщина вела себя как подобает, были бы братом и сестрой. Ах, опять
эта злосчастная мелодия. "Дикие, дикие женщины!" вертится в голове точно
назло, потому что мелодии, как правило, в голове у него не вертятся. Пройдя
мимо тополей перед фасадом дома, он подумал: "Как они выросли; ведь это я
посадил их!"
Горничная открыла дверь на звонок.
- Доложите - мистер Форсайт, по очень важному делу.
Если Ирэн поймет, кто пришел, весьма возможно, что она откажется его
принять. "Черт возьми, - подумал он, ожесточаясь по мере приближения часа
борьбы. - Нелепая затея! Все шиворот-навыворот!"
Горничная вернулась.
- Не изложит ли джентльмен свое дело?
- Скажите, что оно касается мистера Джона, - ответил Сомс.
Снова остался он один в холле перед бассейном белосерого мрамора,
задуманным ее первым любовником. Ох!
Она дурная: она любила двух мужчин, а его не любила!
Он не должен этого забывать, когда встретится с ней еще раз лицом к
лицу. И вдруг он увидел ее в просвет между тяжелыми лиловыми портьерами,
застывшую, словно в раздумье: та же величественная осанка, то же
совершенство линий, та же удивленная серьезность в темных глазах, та же
спокойная самозащита в голосе:
- Войдите, пожалуйста!
Он вошел. Как тогда на выставке, как в той кондитерской, она показалась
ему все еще красивой. И в первый раз, самый первый со дня их свадьбы,
состоявшейся тридцать шесть лет назад, он заговорил с Ирэн, не имея
законного права назвать ее своею. Она не была в трауре - все, верно,
радикальные выдумки его двоюродного братца.
- Извините, что осмелился к вам прийти, - сказал он угрюмо, - но это
дело надо так или иначе решить.
- Вы, может быть, присядете?
- Нет, благодарю вас.
Досада на свое ложное положение, на невыносимую церемонность между ними
овладела Сомсом, и слова посыпались сбивчиво:
- Какая-то адская, злая судьба! Я не поощрял, я всеми силами старался
пресечь. Моя дочь, я считаю, сошла с ума, но я привык ей потакать, вот
почему я здесь. Вы, я уверен, любите вашего сына.
- Безгранично.
- И что же?
- Решение зависит от Джона.
У Сомса было чувство, точно его осадили и поставили перед ним барьер.
Всегда, всегда она умела поставить барьер перед ним - даже тогда, в первые
дни после свадьбы.
- Прямо какое-то сумасбродство, - сказал он.
- Да.
- Если бы вы... Ну, словом... Они могли бы быть...
Он не договорил своей фразы: "братом и сестрою, и мы были бы избавлены
от этого несчастья", но увидел, что она содрогнулась, как если бы он
договорил, и, уязвленный, отошел через всю комнату к окну. С этой стороны
деревья ничуть не выросли - не могли, были слишком стары!
- В отношении меня, - продолжал он, - вы можете быть спокойны. Я не
стремлюсь видеться ни с вами, ни с вашим сыном в случае, если этот брак
осуществится. В наши дни молодые люди - их не поймешь. Но я не могу видеть
мою дочь несчастной. Что мне сказать ей, когда я вернусь домой?
- Передайте ей, пожалуйста, то, что я сказала вам: все зависит от
Джона.
- Вы не противитесь?
- Всем сердцем, но молча.
Сомс стоял, кусая палец.
- Я помню один вечер... - сказал он вдруг. И замолчал. Что было... что
было в этой женщине такого, что не могло уложиться в четырех стенах его
ненависти и осуждения? - Где он, ваш сын?
- Вероятно, наверху, в студии отца.
- Вы, может быть, вызовете его сюда?
Он следил, как она нажала кнопку звонка, как вошла горничная.
- Скажите, пожалуйста, мистеру Джону, что я его зову.
- Если решение зависит от него, - заторопился Сомс, когда горничная