когда-либо, подошел к раскрытию истины, недоступной пониманию чистокровного
Форсайта: что тело красоты проникнуто некой духовной сущностью, которую
может полонить только преданная любовь, не думающая о себе. В конце концов к
этой истине приближала его любовь к дочери; может, эта любовь и позволила
ему понять хоть отчасти, почему он упустил приз. И теперь, среди акварелей
своего двоюродного брата, получившего то, что для него самого осталось
недоступным, он думал о нем и о ней с удивившей его самого терпимостью. Но
не купил ни одной акварели.
Собравшись выйти снова на свежий воздух и проходя мимо кассы, он - не
совсем неожиданно, ибо мысль о такой возможности все время присутствовала в
его сознании, - встретил входившую в галерею Ирэн. Итак, она еще не уехала и
отдает прощальные визиты останкам Джолиона! Сомс подавил невольную вспышку
инстинктивных побуждений, механическую реакцию всех своих пяти чувств на
чары этой женщины, некогда ему принадлежавшей, и, глядя в сторону, прошел
мимо нее. Но, сделав несколько шагов, не выдержал и оглянулся. В последний
раз, и - конец: огонь и мука его жизни, безумие и тоска, его единственное
поражение кончатся, когда на этот раз образ Ирэн угаснет перед его глазами;
даже в таких воспоминаниях есть своя мучительная сладость. Ирэн тоже
оглянулась. И вдруг она подняла затянутую в перчатку руку, губы ее чуть-чуть
улыбнулись, темные глаза как будто говорили. Настала очередь Сомса не
ответить на улыбку и на легкое прощальное движение руки; дрожа с головы до
ног, вышел он на фешенебельную улицу. Он понял, что говорила ее улыбка:
"Теперь, когда я ухожу навсегда, когда я недосягаема ни для тебя, ни для
твоих близких, прости меня; я тебе не желаю зла". Вот что это значило;
последнее доказательство страшной правды, непонятной с точки зрения
нравственности, долга, здравого смысла: отвращения этой женщины к нему,
который владел ее телом, но никогда не мог причаститься ее души или сердца.
Это было больно; да, больнее, чем если бы она не сдвинула маски с лица, не
шевельнула бы рукой.
Три дня спустя, в быстро желтеющем октябре, Сомс взял такси на
Хайгетское кладбище и белым лесом крестов и памятников поднялся к семейному
склепу Форсайтов.
У старого кедра, над катакомбами и колумбариями, высокий, безобразный,
индивидуальный, этот склеп, казалось, возглавлял систему конкуренции. Сомс
припомнил спор, в котором Суизин отстаивал предложение посадить на фасад
герб с фазаном. Предложение было отклонено в пользу скромного каменного
венка над словами: "Фамильный склеп Джолиона Форсайта, 1850 год". Склеп был
в полном порядке. Все следы недавнего погребения были устранены, и трезвый
серый камень покойно хмурился на солнце. Вся семья теперь лежала здесь,
исключая жены старого Джолиона, которая, согласно договору, вернулась
почивать в склеп своей собственной семьи, в Сэффоке; самого старого
Джолиона, лежащего в Робин-Хилле, и Сьгозен Хэймен, которую кремировали, так
что никто не скажет, где она теперь. Сомс глядел на склеп с удовольствием:
массивен, не требует больших забот; и это немаловажно, ибо он знал, что,
когда сам он умрет, никто не станет больше заботиться о склепе Форсайтов, а
ведь и ему уже скоро пора подумать о новом жилище. Может быть, у него еще
двадцать лет впереди, но никогда нельзя знать. Двадцать лет без теток и
дядей, с женой, о которой лучше не знать ничего, с дочкой, покинувшей дом!
Сомса клонило к меланхолии и к размышлению о прошлом.
Кладбище полно, говорят, именитых людей, похороненных с отменным
вкусом. Отсюда, с высоты, открывается прекрасный вид на Лондон. Аннет
однажды дала ему прочесть рассказ этого француза, Мопассана, - мрачная
кладбищенская история, где ночью поднимаются из могил мертвецы и все
благочестивые надписи на их плитах превращаются в описания их грехов.
История весьма неправдоподобная. Как насчет французов, он не знает, но
англичане довольно безобидный народ - только зубы у них и вкусы
действительно в плачевном состоянии. "Фамильный склеп Джолиона Форсайта,
1850 год". Множество людей похоронили здесь с тех пор, множество английских
жизней распалось в прах и тлен! Гудение аэроплана, проплывшего под золотыми
облаками, заставило Сомса поднять глаза. Какая чудовищная экспансия за эти
годы! Но в конце концов все возвращается на кладбище - к имени и дате на
могильной плите. И Сомс не без гордости подумал, что ни он, ни его семья
ничем не содействовали этой лихорадочной экспансии. Солидные,
добропорядочные посредники, они с достоинством делали свое дело: управляли и
владели имуществами. Правда, "Гордый Досеет" в бездарный период занимался
строительством и Джолион в сомнительный период занимался живописью, но
больше никто в их семье, насколько помнил Сомс, не пачкал рук созиданием
чего бы то ни было, если не считать Вэла Дарти с его коннозаводством. Были
среди них сборщики налогов, стряпчие, юристы, купцы, издатели, бухгалтеры,
директоры, агенты по продаже земель, даже военные это да! Страна расширяла
свои границы независимо от них. Они же сдерживали, контролировали, защищали,
забирали доходы от этого процесса, - и как подумаешь, что "Гордый Досеет"
вступил в жизнь, почти ничего не имея, а его прямые потомки по оценке
Грэдмена уже имеют что-то около полутора миллионов, то жаловаться, право, не
приходится! Тем не менее Сомсу казалось иногда, что его семья расстреляла
все свои заряды, что ее собственнический инстинкт выдыхается. Форсайты
четвертого поколения как будто уже неспособны зарабатывать деньги: сил
уходят в искусство, в литературу, в сельское хозяйство или в армию; а то и
просто проживают наследство - нет у них ни хватки, ни напора. Если не
принять мер, им грозит вымирание.
Он отвернулся от склепа и подставил лицо ветру. Воздух здесь на холме
был бы восхитителен, если бы только нервам не чудился в нем запах тления.
Сомс раздраженно глядел на кресты и урны, на ангелов, на иммортели, на
цветы, безвкусные или увядшие, и вдруг заметил место, настолько отличное от
всего прочего здесь, что решил пройти необходимые для этого несколько шагов
и посмотреть поближе. Спокойный уголок: массивный, необычной формы крест из
серого нетесаного гранита, и четыре темных тиса на страже. Вокруг не было
тесно от других могил, так как позади лежал небольшой обнесенный решеткой
садик, а впереди стояла тронутая позолотой береза. Этот оазис в пустыне
трафаретных могил затронул эстетическую струну в душе Сомса, и он сел там на
солнце. Сквозь трепетные листья золотой березы он смотрел на Лондон и
отдавался волнам воспоминаний. Он думал об Ирэн на Монпелье-сквер, когда
волосы ее были ржаво-золотыми, когда ее белые плечи принадлежали ему, -
Ирэн, награда его любовной страсти, не дающаяся в руки собственника. Видел
тело Босини в белой мертвецкой, Ирэн на диване, глядевшую в пространство
глазами умирающей птицы. Видел ее снова перед маленькой зеленой Ниобееи в
Булонском лесу опять она его отвергла! Воображение перенесло его на
полноводную реку в ноябрьский день, когда родилась Флер, к мертвым листьям,
плывущим по зеленоватой воде, змееголовым водорослям, что вечно покачиваются
и шипят на привязи, извивающиеся, слепые. Повело дальше, к окну, открытому в
холодную звездную ночь над Хайд-парком, в комнату, где лежал мертвым его
отец. Переметнулось к той картине "Города будущего", к первой встрече того
мальчика и Флер; к синеватому дымку сигары Проспера Профона и к Флер,
указывающей вниз, в окно - "рыщет"! К стадиону Лорда, где Ирэн сидела на
трибуне рядом с тем, умершим. К ней и ее сыну в РобинХилле. К дивану, в
уголок которого забилась Флер; к ее губам, поцеловавшим его Щеку, к ее
прощальному "папочка!" И вдруг он опять увидел облитую лайкой руку Ирэн:
машет ему напоследок в знак отпущения.
Долго сидел он там, вспоминая свой жизненный путь, неизменно
направляемый собственническим инстинктом, и даже память о неудачах согревала
его.
"Сдается в наем" форсайтский век, форсайтский образ жизни, когда
человек был неоспоримым и бесконтрольным владельцем своей души, своих
доходов и своей жены. А теперь государство посягает на его доходы, его жена
сама над собой хозяйка, а кто владеет его душой - одному богу известно.
Сдается в архив здоровая и простая вера!
Врываются клокочущие волны новой смены, возвещая новые формы, но это
наступит лишь тогда, когда разрушительный их разлив пойдет на убыль после
половодья. Сомс, сидя здесь, подсознательно ощущал их, но мысли его были
упрямо обращены к прошлому - так мог бы всадник мчаться в бурную ночь,
повернувшись лицом к хвосту несущегося вскачь коня. Через викторианские
плотины перекатывались волны, захлестывая собственность, нравы и старые
формы искусства. Волны оставляли на губах соленый привкус, словно привкус
крови, подступая к подножию Хайгетского холма, где покоился в могилах век
Виктории. И сидя здесь, высоко, в этом обособленном уголке, подобный
символической статуе Обеспечения, Сомс отказывался слышать их неугомонный
прибой. Он инстинктивно не боролся с ними: в нем было слишком много
примитивной мудрости того животного, которому имя - Человек-Собственник.
Волны угомонятся, когда у них пройдет приступ перемежающейся лихорадки
экспроприации и разрушения, - насытившись ниспровержением чужого творчества
и имущества, они опадут и войдут в берега, и возникнет новое строительство
на основе инстинкта, который старше лихорадки изменения, - на инстинкте
домашнего очага.
"Je m'en fiche", - сказал бы Проспер Профон. Сомс не говорил: "Je m'en
fiche" - это по-французски, и чем меньше думать о бельгийце, тем лучше, но в
глубине души он знал, что перемена означает лишь промежуточный период смерти
между двумя формами жизни, необходимое разрушение для расчистки места под
новую собственность. Что в том, что вывешена доска и уютное гнездо сдается в
наем? Придут другие, и в один прекрасный день кто-нибудь приберет его к
рукам.
И лишь одно действительно смущало Сомса, когда он сидел у могилы:
нывшая в сердце тоска - оттого, что солнце колдовскими чарами зажгло его
лицо, и облака, и золотую листву березы, оттого, что ветер так ласково
шумит, и зелень тиса так темна, и так бледен серп месяца в небе.
Сколько бы он ни желал, сколько бы к ней ни тянулся - не будет он ею
владеть, красотой и любовью мира!
1. Дорогая родина (франц.).
2. Храбрые солдатики (франц.).
3. "Сбор винограда" (испанск.).
4. Хрупкие, хилые (франц.).
5. Жалованье членам парламента.
6. Сразу видно (франц.).
7. Справочник, где даются важнейшие сведения о представителях
придворных кругов и высших классов.
8. Армянка (франц.).
9. Как ты груб! (франц.).
10. По созвучию с английским "grocer".
11. Реминисценция строк из романа Вальтера Скотта "Роб-Рой", где герой
говорит Франку Осбальдистону: "Я здесь на своей родной земле, и зовут меня
Мак-Грегор".
12. Огороженное место около ипподрома, где лошадей держат перед
скачками.
13. Латинская поговорка: "Умный поймет с полуслова".
14. Герой аллергической поэмы Уильяма Лэнгленда "Видение "Петра-Пахаря"
(1362).
15. Buttons - по английски "пуговицы".
16. Около 70 килограммов: стон равен 14 английским фунтам.
17. Кончено (франц.).
18. Завтра (франц.).
19. "Сердце красавицы склонно к измене" (итал.).
20. "Дама с зонтиком".
21. Вошедшая в поговорку строка из Лонгфелло.
22. "Наплевать" (франц.).
23. Латинская юридическая формула с буквальным значением "пока
непорочна", то есть пока сохраняет верность покойному супругу.
24. Барышня (нем.).
25. У меня мигрень (франц.).
26. Один из членов крикетной команды.
27. Английский писатель, очень популярный во второй половине XIX века.
В своих многочисленных романах рисовал нравы высшего общества.
28. В библии - жена царя Ахава, прославившаяся своей жестокостью и
развратностью.
29. "Харчевня королевы Педок" (роман А. Франса).
30. Из стихотворения Р. Браунинга "Название цветка".
31. Полли Пичем, Филч, Дженни Дайвер, Люси Локит, Мэкхит - персонажи
"Оперы нищих", комической оперы Гэя (1728).
Форсайта: что тело красоты проникнуто некой духовной сущностью, которую
может полонить только преданная любовь, не думающая о себе. В конце концов к
этой истине приближала его любовь к дочери; может, эта любовь и позволила
ему понять хоть отчасти, почему он упустил приз. И теперь, среди акварелей
своего двоюродного брата, получившего то, что для него самого осталось
недоступным, он думал о нем и о ней с удивившей его самого терпимостью. Но
не купил ни одной акварели.
Собравшись выйти снова на свежий воздух и проходя мимо кассы, он - не
совсем неожиданно, ибо мысль о такой возможности все время присутствовала в
его сознании, - встретил входившую в галерею Ирэн. Итак, она еще не уехала и
отдает прощальные визиты останкам Джолиона! Сомс подавил невольную вспышку
инстинктивных побуждений, механическую реакцию всех своих пяти чувств на
чары этой женщины, некогда ему принадлежавшей, и, глядя в сторону, прошел
мимо нее. Но, сделав несколько шагов, не выдержал и оглянулся. В последний
раз, и - конец: огонь и мука его жизни, безумие и тоска, его единственное
поражение кончатся, когда на этот раз образ Ирэн угаснет перед его глазами;
даже в таких воспоминаниях есть своя мучительная сладость. Ирэн тоже
оглянулась. И вдруг она подняла затянутую в перчатку руку, губы ее чуть-чуть
улыбнулись, темные глаза как будто говорили. Настала очередь Сомса не
ответить на улыбку и на легкое прощальное движение руки; дрожа с головы до
ног, вышел он на фешенебельную улицу. Он понял, что говорила ее улыбка:
"Теперь, когда я ухожу навсегда, когда я недосягаема ни для тебя, ни для
твоих близких, прости меня; я тебе не желаю зла". Вот что это значило;
последнее доказательство страшной правды, непонятной с точки зрения
нравственности, долга, здравого смысла: отвращения этой женщины к нему,
который владел ее телом, но никогда не мог причаститься ее души или сердца.
Это было больно; да, больнее, чем если бы она не сдвинула маски с лица, не
шевельнула бы рукой.
Три дня спустя, в быстро желтеющем октябре, Сомс взял такси на
Хайгетское кладбище и белым лесом крестов и памятников поднялся к семейному
склепу Форсайтов.
У старого кедра, над катакомбами и колумбариями, высокий, безобразный,
индивидуальный, этот склеп, казалось, возглавлял систему конкуренции. Сомс
припомнил спор, в котором Суизин отстаивал предложение посадить на фасад
герб с фазаном. Предложение было отклонено в пользу скромного каменного
венка над словами: "Фамильный склеп Джолиона Форсайта, 1850 год". Склеп был
в полном порядке. Все следы недавнего погребения были устранены, и трезвый
серый камень покойно хмурился на солнце. Вся семья теперь лежала здесь,
исключая жены старого Джолиона, которая, согласно договору, вернулась
почивать в склеп своей собственной семьи, в Сэффоке; самого старого
Джолиона, лежащего в Робин-Хилле, и Сьгозен Хэймен, которую кремировали, так
что никто не скажет, где она теперь. Сомс глядел на склеп с удовольствием:
массивен, не требует больших забот; и это немаловажно, ибо он знал, что,
когда сам он умрет, никто не станет больше заботиться о склепе Форсайтов, а
ведь и ему уже скоро пора подумать о новом жилище. Может быть, у него еще
двадцать лет впереди, но никогда нельзя знать. Двадцать лет без теток и
дядей, с женой, о которой лучше не знать ничего, с дочкой, покинувшей дом!
Сомса клонило к меланхолии и к размышлению о прошлом.
Кладбище полно, говорят, именитых людей, похороненных с отменным
вкусом. Отсюда, с высоты, открывается прекрасный вид на Лондон. Аннет
однажды дала ему прочесть рассказ этого француза, Мопассана, - мрачная
кладбищенская история, где ночью поднимаются из могил мертвецы и все
благочестивые надписи на их плитах превращаются в описания их грехов.
История весьма неправдоподобная. Как насчет французов, он не знает, но
англичане довольно безобидный народ - только зубы у них и вкусы
действительно в плачевном состоянии. "Фамильный склеп Джолиона Форсайта,
1850 год". Множество людей похоронили здесь с тех пор, множество английских
жизней распалось в прах и тлен! Гудение аэроплана, проплывшего под золотыми
облаками, заставило Сомса поднять глаза. Какая чудовищная экспансия за эти
годы! Но в конце концов все возвращается на кладбище - к имени и дате на
могильной плите. И Сомс не без гордости подумал, что ни он, ни его семья
ничем не содействовали этой лихорадочной экспансии. Солидные,
добропорядочные посредники, они с достоинством делали свое дело: управляли и
владели имуществами. Правда, "Гордый Досеет" в бездарный период занимался
строительством и Джолион в сомнительный период занимался живописью, но
больше никто в их семье, насколько помнил Сомс, не пачкал рук созиданием
чего бы то ни было, если не считать Вэла Дарти с его коннозаводством. Были
среди них сборщики налогов, стряпчие, юристы, купцы, издатели, бухгалтеры,
директоры, агенты по продаже земель, даже военные это да! Страна расширяла
свои границы независимо от них. Они же сдерживали, контролировали, защищали,
забирали доходы от этого процесса, - и как подумаешь, что "Гордый Досеет"
вступил в жизнь, почти ничего не имея, а его прямые потомки по оценке
Грэдмена уже имеют что-то около полутора миллионов, то жаловаться, право, не
приходится! Тем не менее Сомсу казалось иногда, что его семья расстреляла
все свои заряды, что ее собственнический инстинкт выдыхается. Форсайты
четвертого поколения как будто уже неспособны зарабатывать деньги: сил
уходят в искусство, в литературу, в сельское хозяйство или в армию; а то и
просто проживают наследство - нет у них ни хватки, ни напора. Если не
принять мер, им грозит вымирание.
Он отвернулся от склепа и подставил лицо ветру. Воздух здесь на холме
был бы восхитителен, если бы только нервам не чудился в нем запах тления.
Сомс раздраженно глядел на кресты и урны, на ангелов, на иммортели, на
цветы, безвкусные или увядшие, и вдруг заметил место, настолько отличное от
всего прочего здесь, что решил пройти необходимые для этого несколько шагов
и посмотреть поближе. Спокойный уголок: массивный, необычной формы крест из
серого нетесаного гранита, и четыре темных тиса на страже. Вокруг не было
тесно от других могил, так как позади лежал небольшой обнесенный решеткой
садик, а впереди стояла тронутая позолотой береза. Этот оазис в пустыне
трафаретных могил затронул эстетическую струну в душе Сомса, и он сел там на
солнце. Сквозь трепетные листья золотой березы он смотрел на Лондон и
отдавался волнам воспоминаний. Он думал об Ирэн на Монпелье-сквер, когда
волосы ее были ржаво-золотыми, когда ее белые плечи принадлежали ему, -
Ирэн, награда его любовной страсти, не дающаяся в руки собственника. Видел
тело Босини в белой мертвецкой, Ирэн на диване, глядевшую в пространство
глазами умирающей птицы. Видел ее снова перед маленькой зеленой Ниобееи в
Булонском лесу опять она его отвергла! Воображение перенесло его на
полноводную реку в ноябрьский день, когда родилась Флер, к мертвым листьям,
плывущим по зеленоватой воде, змееголовым водорослям, что вечно покачиваются
и шипят на привязи, извивающиеся, слепые. Повело дальше, к окну, открытому в
холодную звездную ночь над Хайд-парком, в комнату, где лежал мертвым его
отец. Переметнулось к той картине "Города будущего", к первой встрече того
мальчика и Флер; к синеватому дымку сигары Проспера Профона и к Флер,
указывающей вниз, в окно - "рыщет"! К стадиону Лорда, где Ирэн сидела на
трибуне рядом с тем, умершим. К ней и ее сыну в РобинХилле. К дивану, в
уголок которого забилась Флер; к ее губам, поцеловавшим его Щеку, к ее
прощальному "папочка!" И вдруг он опять увидел облитую лайкой руку Ирэн:
машет ему напоследок в знак отпущения.
Долго сидел он там, вспоминая свой жизненный путь, неизменно
направляемый собственническим инстинктом, и даже память о неудачах согревала
его.
"Сдается в наем" форсайтский век, форсайтский образ жизни, когда
человек был неоспоримым и бесконтрольным владельцем своей души, своих
доходов и своей жены. А теперь государство посягает на его доходы, его жена
сама над собой хозяйка, а кто владеет его душой - одному богу известно.
Сдается в архив здоровая и простая вера!
Врываются клокочущие волны новой смены, возвещая новые формы, но это
наступит лишь тогда, когда разрушительный их разлив пойдет на убыль после
половодья. Сомс, сидя здесь, подсознательно ощущал их, но мысли его были
упрямо обращены к прошлому - так мог бы всадник мчаться в бурную ночь,
повернувшись лицом к хвосту несущегося вскачь коня. Через викторианские
плотины перекатывались волны, захлестывая собственность, нравы и старые
формы искусства. Волны оставляли на губах соленый привкус, словно привкус
крови, подступая к подножию Хайгетского холма, где покоился в могилах век
Виктории. И сидя здесь, высоко, в этом обособленном уголке, подобный
символической статуе Обеспечения, Сомс отказывался слышать их неугомонный
прибой. Он инстинктивно не боролся с ними: в нем было слишком много
примитивной мудрости того животного, которому имя - Человек-Собственник.
Волны угомонятся, когда у них пройдет приступ перемежающейся лихорадки
экспроприации и разрушения, - насытившись ниспровержением чужого творчества
и имущества, они опадут и войдут в берега, и возникнет новое строительство
на основе инстинкта, который старше лихорадки изменения, - на инстинкте
домашнего очага.
"Je m'en fiche", - сказал бы Проспер Профон. Сомс не говорил: "Je m'en
fiche" - это по-французски, и чем меньше думать о бельгийце, тем лучше, но в
глубине души он знал, что перемена означает лишь промежуточный период смерти
между двумя формами жизни, необходимое разрушение для расчистки места под
новую собственность. Что в том, что вывешена доска и уютное гнездо сдается в
наем? Придут другие, и в один прекрасный день кто-нибудь приберет его к
рукам.
И лишь одно действительно смущало Сомса, когда он сидел у могилы:
нывшая в сердце тоска - оттого, что солнце колдовскими чарами зажгло его
лицо, и облака, и золотую листву березы, оттого, что ветер так ласково
шумит, и зелень тиса так темна, и так бледен серп месяца в небе.
Сколько бы он ни желал, сколько бы к ней ни тянулся - не будет он ею
владеть, красотой и любовью мира!
1. Дорогая родина (франц.).
2. Храбрые солдатики (франц.).
3. "Сбор винограда" (испанск.).
4. Хрупкие, хилые (франц.).
5. Жалованье членам парламента.
6. Сразу видно (франц.).
7. Справочник, где даются важнейшие сведения о представителях
придворных кругов и высших классов.
8. Армянка (франц.).
9. Как ты груб! (франц.).
10. По созвучию с английским "grocer".
11. Реминисценция строк из романа Вальтера Скотта "Роб-Рой", где герой
говорит Франку Осбальдистону: "Я здесь на своей родной земле, и зовут меня
Мак-Грегор".
12. Огороженное место около ипподрома, где лошадей держат перед
скачками.
13. Латинская поговорка: "Умный поймет с полуслова".
14. Герой аллергической поэмы Уильяма Лэнгленда "Видение "Петра-Пахаря"
(1362).
15. Buttons - по английски "пуговицы".
16. Около 70 килограммов: стон равен 14 английским фунтам.
17. Кончено (франц.).
18. Завтра (франц.).
19. "Сердце красавицы склонно к измене" (итал.).
20. "Дама с зонтиком".
21. Вошедшая в поговорку строка из Лонгфелло.
22. "Наплевать" (франц.).
23. Латинская юридическая формула с буквальным значением "пока
непорочна", то есть пока сохраняет верность покойному супругу.
24. Барышня (нем.).
25. У меня мигрень (франц.).
26. Один из членов крикетной команды.
27. Английский писатель, очень популярный во второй половине XIX века.
В своих многочисленных романах рисовал нравы высшего общества.
28. В библии - жена царя Ахава, прославившаяся своей жестокостью и
развратностью.
29. "Харчевня королевы Педок" (роман А. Франса).
30. Из стихотворения Р. Браунинга "Название цветка".
31. Полли Пичем, Филч, Дженни Дайвер, Люси Локит, Мэкхит - персонажи
"Оперы нищих", комической оперы Гэя (1728).