Страница:
удалилась, - можно, вероятно, считать, что этот противоестественный брак
состоится; в таком случае будут неизбежны кое-какие формальности. С кем
прикажете мне вести переговоры - с конторой Хэринга?
Ирэн кивнула.
- Вы не собираетесь жить с ними вместе?
Ирэн покачала головой.
- Что будет с этим домом?
- Как решит Джон.
- Этот дом... - сказал неожиданно Сомс. - Я связывал с ним надежды,
когда задумал построить его. Если в нем будут жить они, их дети! Говорят,
есть такое божество - Немеэида. Вы верите в него?
- Да.
- О! Верите?
Он отошел от окна и встал близ нее, у ее большого рояля, в изгибе
которого она стояла, как в бухте.
- Я навряд ли увижу вас еще раз, - медленно заговорил он. - Пожмем друг
другу руки... - губы его дрожали, слова вырывались толчками. - И пусть
прошлое умрет.
Он протянул руку. Бледное лицо Ирэн стало еще бледнее, темные глаза
недвижно остановились на его глазах, руки, сложенные на груди, не
шевельнулись. Сомс услышал шаги и обернулся. У полураздвинутой портьеры
стоял Джон. Странен был его вид. В нем едва можно было узнать того мальчика,
которого Сомс видел на выставке в галерее на Корк-стрит; он очень
повзрослел, ничего юного в нем не осталось: изнуренное, застывшее лицо,
взъерошенные волосы, глубоко ввалившиеся глаза. Сомс сделал над собою усилие
и сказал, скривив губы не то в улыбку, не то в гримасу:
- Ну, молодой человек! Я здесь ради моей дочери; дело, как видно,
зависит от вас. Ваша мать передает все в ваши руки.
Джон пристально глядел матери в лицо и не давал ответа.
- Ради моей дочери я заставил себя прийти сюда, - сказал Сомс. - Что
мне сказать ей, когда я к ней вернусь?
По-прежнему глядя на мать, Джон сказал спокойно:
- Скажите, пожалуйста. Флер, что ничего не выйдет; я должен исполнить
предсмертную волю моего отца.
- Джон!
- Ничего, мама!
В недоумении Симе переводил взгляд с одного на другую; потом взял с
кресла шляпу и зонтик, направился к, выходу. Мальчик посторонился, давая ему
дорогу. Сомс вышел. Было слышно, как скрипели кольца задвигаемой за ним
портьеры. Этот звук расковал что-то в его груди.
"Ну так!" - подумал он и захлопнул парадную дверь.
Когда Сомс вышел из дома в Робин-Хилле, сквозь пасмурную пелену
холодного дня пробилось дымным сиянием предвечернее солнце. Уделяя так много
внимания пейзажной живописи, Сомс был не наблюдателен к эффектам живой
природы. Тем сильнее поразило его это хмурое сияние: оно будто откликнулось
печалью и торжеством на его собственные чувства. Победа в поражении! Его
миссия ни к чему не привела. Но он избавился от тех людей, он вернул свою
дочь ценой ее счастья. Что скажет Флер? Поверит ли она, что он сделал все,
что мог? И вот под этим заревом, охватившим вязы, орешник, и придорожный
остролист, и невозделанные поля, Сомсу стало страшно. Флер будет совершенно
подавлена. Надо бить на ее гордость. Мальчишка отверг ее, взял сторону
женщины, которая некогда отвергла ее отца! Сомс сжал кулаки. Отвергла его, а
почему? Чем он нехорош? И снова он почувствовал то смущение, которое гнетет
человека, пытающегося взглянуть на себя глазами другого; так иногда собака,
наткнувшись случайно на свое отражение в зеркале, останавливается с
любопытством и с опаской перед неосязаемым существом.
Не торопясь попасть домой, Сомс пообедал в городе, в "Клубе знатоков".
Старательно разрезая грушу, он вдруг подумал, что если бы он не ездил в
Робин-Хилл, то мальчик, может быть, решил бы иначе. Вспомнилось ему лицо
Джона в ту минуту, когда Ирэн не приняла его протянутой руки. Странная,
дикая мысль! Неужели Флер сама себе напортила, поспешив закрепить за собой
Джона?
Он подъезжал к своему дому около половины десятого. Когда его машина
мягко покатилась по аллее сада, он услышал трескучее брюзжанье мотоцикла,
удалявшегося по другой аллее. Монт, конечно. Значит, Флер не скучала. Но все
же с нелегким сердцем вошел он в дом. Она сидела в кремовой гостиной,
поставив локти на колени и подбородок на кисти стиснутых рук, перед кустом
белой камелии, заслонявшей камин. Одного взгляда на дочь, еще не заметившую
его, было довольно, чтобы страх с новой силой охватил Сомса. Что видела она
в этих белых цветах?
- Ну как, папа?
Сомс покачал головой. Язык не повиновался ему. Как приступить к этой
работе палача? Глаза девушки расширились, губы задрожали.
- Что, что? Папа, скорей!
- Дорогая, - сказал Сомс, - я... сделал все, что мог, Но... И он опять
покачал головой.
Флер подбежала к нему и положила руки ему на плечи.
- Она?
- Нет, - проговорил Сомс. - Он! Мне поручено передать тебе, что ничего
не выйдет; он должен исполнить предсмертную волю своего отца.
Он обнял дочь за талию.
- Брось, дитя мое! Не принимай от них обиды. Они не стоят твоего
мизинца.
Флер вырвалась из его рук.
- Ты не старался... конечно, не старался. Ты... Папа, ты предал меня!
Тяжко оскорбленный, Сомс глядел на дочь. Каждый изгиб ее тела дышал
страстью.
- Ты не старался - нет! Я поступила как дура. Нет.
Не верю... он не мог бы... он никогда не мог бы... Ведь он еще вчера...
О! Зачем я тебя попросила!
- В самом деле, - сказал спокойно Сомс, - зачем? Я подавил свои
чувства; я сделал для тебя все, что мог, поступившись своим мнением. И вот
моя награда! Спокойной ночи!
Каждый нерв в его теле был до крайности натянут, он направился к
дверям.
Флер кинулась за ним.
- Он отверг меня? Это ты хочешь сказать? Папа!
Сомс повернулся к дочери и заставил себя ответить:
- Да.
- О! - воскликнула Флер. - Что же ты сделал, что мог ты сделать в те
старые дни?
Глубокое возмущение этой поистине чудовищной несправедливостью сжало
Сомсу горло. Что он сделал? Что они сделали ему! И, совершенно не сознавая,
сколько достоинства вложил в своей жест, он прижал руку к груди и смотрел
дочери в лицо.
- Какой стыд! - воскликнула Флер.
Сомс вышел. В ледяном спокойствии он медленно поднялся в картинную
галерею и там прохаживался среди своих сокровищ. Возмутительно! Просто
возмутительно! Девчонка слишком избалована! Да, а кто ее избаловал? Он
остановился перед копией Гойи. Своевольница, привыкла, чтобы ей во всем
потакали. Цветок его жизни! А теперь она не может получить желанного! Он
подошел к окну освежиться. Закат угасал, месяц золотым диском поднимался за
тополями. Что это за звук? Как? Пианола! Какая-то нелепая мелодия, с
вывертами, с перебоями! Зачем Флер ее завела? Неужели ей может доставить
утешение такая музыка? Его глаза уловили какое-то движение в саду перед
верандой, где на молодые акации и трельяж из ползучих роз падал лунный свет.
Она шагает там взад и вперед, взад и вперед. Сердце его болезненно сжалось.
Что сделает она после такого удара? Как может он сказать? Что он знает о
ней? Он так любил ее всю жизнь, берег ее как зеницу ока! Он не знает, ровно
ничего о ней не знает! Вот она ходит там в саду - под эту нелепую мелодию, а
за деревьями в лунном свете мерцает река!
"Надо выйти", - подумал Сомс.
Он поспешно спустился в гостиную, освещенную, как и полчаса назад,
когда он уходил. Пианола упрямо выводила свой глупый вальс, или фокстрот, и
- и как его там теперь называют? Сомс прошел на веранду.
Откуда ему наблюдать за дочерью так, чтобы она не могла его видеть? Он
пробрался фруктовым садом к пристани. Теперь он был между Флер и рекою, и у
него отлегло от сердца. Флер - его дочь и дочь Аннет, ничего безрассудного
она не сделает; но все-таки - как знать! Из окна плавучего домика ему видна
была последняя акация и край платья, взвивавшегося, когда Флер поворачивала
назад в неустанной ходьбе. Мелодия, наконец, замолкла - слава богу! Сомс
подошел к другому оконцу и стал глядеть на воду, тихо протекавшую мимо
кувшинок. У стеблей она шла пузырьками, которые сверкали, попадая в полосу
света. Вспомнилось вдруг то раннее утро когда он проснулся в этом домике,
где провел ночь после смерти своего отца и только что родилась Флер - почти
девятнадцать лет назад! Даже сейчас он ясно помнил странное чувство,
охватившее его тогда при пробуждении, - точно он вступает в новый,
непривычный мир. В тот день началась вторая страсть его жизни - к этой
девочке, которая бродит сейчас там, под акациями. Каким утешением стала она
для него! Чувство горечи и обиды прошло без следа" Что угодно, лишь бы снова
сделать ее счастливой! Пролетела мимо сова, угрюмо ухая; шарахнулась летучая
мышь; свет месяца ярче и смелее ширился над рекой. Сколько времени она еще
будет ходить так взад и вперед? Он вернулся к первому оконцу и вдруг увидел,
что дочь спускается к берегу. Она остановилась совсем близко, на мостках
пристани. Сомс наблюдал, крепко стиснув руки. Заговорить с нею? Нервы его
были натянуты до крайности. Эта застывшая девичья фигура, молодость, ушедшая
в отчаяние, в тоску, в самое себя! Он всегда будет помнить ее такою, как она
стоит сейчас в свете месяца; будет помнить легкий, приторный запах реки и
трепет ракитовых листьев. У нее есть все на свете, что только может
доставить ей отец, кроме одного, чего она не может получить из-за отца! Злое
упрямство фактов причиняло Сомсу в этот час обидную боль, точно застрявшая в
горле рыбья кость.
Потом с бесконечным облегчением он увидел, что Флер повернула обратно к
дому. Что он даст ей в возмещение утраты? Жемчуга, путешествия, лошадей,
других мужчин - все, чего она ни пожелает, лишь бы он мог забыть эту девичью
фигуру, застывшую над рекой! Что такое? Опять она завела этот мотив? Но это
же мания! Сбивчивая, тренькающая музыка слабо доносилась из дому. Как будто
Флер говорит: "Если не будет ничего, что заставило бы меня ходить, я застыну
и умру!" Сомс смутно понимал. Хорошо, если ей это помогает, пусть пианола
тренькает хоть до утра! И, тихо прокравшись назад фруктовым садом, он
поднялся на веранду. Хотя он это сделал с намерением войти в гостиную и
поговорить на этот раз с дочерью, однако он все еще колебался, не зная, что
сказать, и тщетно старался вспомнить, что чувствуешь, встречая препятствие в
любви! Он должен был бы знать, должен был бы вспомнить - и не мог! Подлинное
воспоминание умерло; он только помнил, что было мучительно больно. И он
стоял без мыслей и отирал носовым платком ладони и губы, до странности
сухие. Если вытянуть шею, он мог видеть Флер; она стояла спиной к пианоле,
все еще игравшей свой назойливый мотив; крепко скрестила руки на груди и
зажала в зубах зажженную папиросу, дым от которой заволакивал ее лицо. Лицо
это показалось ему чужим: глаза сверкали, устремленные вдаль, и каждая черта
дышала какой-то горькой насмешкой и гневом. Раза два Сомс подмечал подобное
выражение у Аннет. Лицо слишком живое, слишком откровенное; сейчас это не
было лицо его дочери. И он не посмел войти, сознавая, что всякая попытка
утешения будет бесполезна. Вместо этого он сел на веранде в тени трельяжа.
Чудовищную шутку сыграла с ним судьба! Немезида!
Тот давнишний несчастный брак! А за что в конце концов, за что? Когда
он так отчаянно желал Ирэн и она согласилась стать его женой, разве мог он
знать, что она никогда не полюбит его? Мелодия затихла, возобновилась и
снова затихла, а Сомс все еще сидел в своем углу, ожидая, сам не зная чего.
Окурок папиросы Флер, пролетев из окна, упал на траву у веранды. Сомс
наблюдал, как дотлевал в траве огонек. Месяц выплыл на волю из-за тополей и
захватил сад в свою призрачную власть. Безотрадный свет, загадочный,
далекий, подобный красоте той женщины, которая никогда его не любила, одел
немезии и левкои в неземные уборы. Цветы! А Флер, его цветок, так несчастна!
Ах, почему нельзя положить счастье в сейф, запереть его золотым ключом,
застраховать от понижения?
Свет уже не падал больше из окна гостиной. Кругом было тихо и темно.
Флер ушла наверх? Сомс поднялся и, встав на цыпочки, заглянул в комнату. Да,
по-видимому, так! Он вошел. Веранда мешала лунным лучам проникать в комнату.
Сперва он ничего не мог различить, кроме силуэтов мебели, казавшихся чернее
самой черноты. Ощупью направился он к дальнему окну, чтобы закрыть его;
зацепился ногой за стул; кто-то вскрикнул. Вот она, свернулась клубочком,
вдавилась в угол дивана! Сомс поднял дрожащую руку. Нужны ли ей его
утешения? Он стоял, глядя на этот клубок из помятых оборок и волос, на эту
прелестную юность, старающуюся процарапать себе путь сквозь стену печали.
Как оставить ее здесь? Наконец он провел рукой по ее волосам и сказал:
- Ступай, дорогая, ложись ты лучше спать. Я как-нибудь это тебе улажу.
Бессмысленные слова, но что он мог сказать ей?
Когда посетитель удалился, Джон и его мать стояли безмолвно, пока сын
не сказал наконец:
- Надо было бы его проводить.
Но Сомс уже уходил по подъездной аллее, и Джон, не решаясь вернуться в
гостиную, прошел наверх в студию отца.
Выражение лица его матери, когда она стояла лицом к лицу с человеком,
которому была когда-то женой, укрепило решение, назревавшее с того самого
часа, как она ушла от него накануне, - укрепило заключительным
прикосновением реальности. Жениться на Флер означало бы дать матери
пощечину, предать умершего отца! Ничего не выйдет! Джон был крайне незлобив.
В этот час отчаяния он не роптал на своих родителей. Он обладал редкой для
его возраста способностью видеть вещи в их соразмерности. И Флер, и даже его
матери хуже, чем ему. Отвергнутому тяжелее, чем отвергающему, и вдвойне
тяжело сознавать, что ради тебя любимому существу приходится идти на жертвы.
Нет, он не должен, не станет роптать! Он стоял и смотрел на поздно
проглянувшее солнце, и снова вставало перед ним видение, смущавшее его
минувшей ночью: море на море, страна на страну, миллионы против миллионов
людей, и у каждого собственная жизнь, стремления, радости, горести и
страдания, и каждый должен приносить жертвы, и каждый борется в одиночку за
свое существование. И хотя он охотно отдал бы все на свете ради одного, чего
он не мог получить, глупо было бы не понимать, как мало значат его чувства в
этом огромном мире, и показать себя плаксой или негодяем. Он рисовал себе
людей, лишенных всего, - миллионы пожертвовавших жизнью на войне, миллионы
разоренных, которым война оставила только жизнь и больше ничего; голодных
детей, о которых читал, миллионы калек и миллионы несчастных на все лады. Но
мысль о них не очень ему помогала. Если нечего есть, разве утешит сознание,
что и другие остались без обеда? Более привлекательна мысль об отъезде в
этот широкий мир, о котором он еще ничего не знает. Он не может остаться
здесь, в тихом убежище, где все так спокойно и гладко, и ничего не делать -
только думать и мечтать о том, что могло бы быть. И не может он вернуться в
Уонсдон, к воспоминаниям о Флер. Если он опять ее увидит, он не отвечает за
себя; а если он останется здесь или вернется в Уонсдон, он непременно будет
встречаться с нею. Это неизбежно, пока они так близко друг от друга.
Единственное, что ему остается, - это уехать прочь как можно скорее. Но, как
ни любил он свою мать, он не хотел бы ехать с нею. Потом, обругав себя
скотиной, он собрался с духом предложить матери поездку в Италию. Два часа в
этой унылой комнате силился он овладеть собою, потом торжественно оделся к
обеду.
Мать тоже сошла в столовую. Они почти не ели и беседовали о каталоге
картин отца. Выставка предполагалась в октябре, и, кроме некоторых
формальностей, все было готово.
После обеда Ирэн накинула пальто, и они вышли в сад. Немного походили,
немного поговорили, потом остановились молча под дубом. Следуя соображению:
"Если я выдам хоть что-нибудь, я выдам все", Джон взял ее под руку и сказал,
словно невзначай:
- Мама, поедем в Италию.
Ирэн прижала локтем его руку и ответила в тон:
- Да, было бы очень приятно; я уже думала об этом; но, мне кажется, ты
больше увидишь и большего достигнешь, если поедешь без меня.
- Но тогда тебе придется остаться одной.
- Я прожила как-то одна более двенадцати лет. К тому же мне хочется
быть здесь, когда откроется выставка.
Джон крепче сжал ее руку; он не был обманут.
- Ты не можешь оставаться здесь совсем одна - дом такой большой.
- Не здесь, в Лондоне, А после открытия выставки я поеду, может быть, в
Париж. Тебе нужен по меньшей мере год, Джон, ты должен увидеть свет.
- Да, хорошо было бы послоняться по свету. Но я не хочу оставлять тебя
одну.
- Дорогой мой, я и так перед тобой в долгу. Если для тебя это хорошо,
то хорошо и для меня. Почему бы тебе не поехать завтра же? Паспорт у тебя
есть.
- Да; если ехать, то лучше сразу. Только, мама, если... если я захочу
поселиться где-нибудь в Америке или гденибудь еще, ты не откажешься приехать
ко мне со временем?
- Куда и когда бы ты ни вызвал меня, дорогой. Только не зови, пока ты в
самом деле не захочешь видеть меня.
Джон глубоко вздохнул.
- Душно мне в Англии.
Еще несколько минут постояли они под дубом, глядя вдаль, туда, где
виднелись одетые вечерней мглою трибуны Эпсомского ипподрома. Ветви не
пропускали света месяца, так что он падал только всюду вокруг - на поля и
дали и на окна увитого зеленью дома, который скоро будет сдан в наем.
Октябрьские газеты, описывая венчание Флер Форсайт и Майкла Монта, едва
ли сумели передать символический смысл этого события. Брачный союз правнучки
"Гордого Доссета" с наследником девятого баронета был явным и очевидным
знамением того смешения классов, которым поддерживается политическая
устойчивость всякого государства. Наступило время, когда Форсайты могли
отказаться от своей естественной антипатии к "мишуре", не подобавшей им по
рождению, и принять ее как вдвойне естественную дань их собственническим
инстинктам. К тому же им следовало подняться по общественной лестнице, чтобы
освободить место всем тем, кто пришел к богатству несравненно позже. В этой
спокойней и столь изящной церемонии, происходившей на Ганновер-сквер, а
затем среди "забавной" обстановки на Грин-стрит, невозможно было
непосвященному отличить армию Форсайтов от боевого отряда Монтов - так
далеко позади остался "Гордый Досеет". Разве складкой на брюках, усами,
произношением, блеском цилиндра Сомс хоть сколько-нибудь отличался от самого
девятого барснета? Разве не была Флер столь же сдержанна, быстра, красива и
непокорна, как самая породистая кобылица из стана Маскхемов, Монтов или
Чаруэлов? Одеждой, внешностью и манерами Форсайты, пожалуй, могли даже дать
противнику очко вперед. Они принадлежали уже к "высшему классу", и отныне,
когда деньги их соединились с землей, их имя будет по всей форме внесено в
родословные призовых скакунов. Произошло ли это с опозданием и сия награда
собственническому инстинкту вместе с деньгами и землей не должна ли была
вскоре попасть в переплавку, оставалось пока что вопросом настолько спорным,
что его еще не ставили на обсуждение. В конце концов Тимоти сказал, что
консоли идут в гору. Тимоти, последнее, недостающее звено; Тимоти, лежащий
на смертном одре в доме на Бэйсуотер-Род, как сообщила Фрэнси. Передавали
также шепотом, будто молодой Монт вроде как социалист, что с его стороны
совсем не глупо: своего рода страховка по нынешним временам. Смущаться тут
нечем. Землевладельческий класс время от времени позволяет себе эдакие милые
дурачества, направленные в безопасное русло и не идущие дальше теории. Как
заметил Джордж своей сестре Фрэнси: "Заведут щенят - и он утихомирится!"
Церковь с белыми цветами и чем-то синим в середине восточного окна
производила впечатление чрезвычайного целомудрия; она как будто всем своим
видом старалась смягчить несколько рискованную фразеологию службы, словно бы
стремящуюся задержать помыслы присутствующих на щенятах. Форсайты, Хэймены,
Туитимены расположились на левом крыле; Монты, Чаруэлы, Маскхемы - на
правом, в то время как подруги Флер по школе и товарищи Монта по окопам
позевывали и тут и там, без различия флангов, а три почтенные старые девы,
заглянувшие в церковь по пути из магазина Скайуорда, вкупе с двумя
домочадцами Монта и старой няней Флер, защищали тыл. В общем церковь была
настолько полна, насколько можно требовать при современном неупорядоченном
положении дел в стране.
Миссис Вэл Дарти, сидя в третьем ряду, не раз в продолжение спектакля
пожимала руку своему мужу. Для нее, знавшей всю подоплеку этой трагикомедии,
самый драматический ее момент был почти мучителен. "Хотела бы я знать, -
думала она, - чувствует ли Джон там, в Британской Колумбии, что происходит
здесь сейчас?" В то утро она получила от брата письмо, которое заставило ее
улыбнуться и сказать:
- Джон поехал в Британскую Колумбию, Вэл, потому что его тянуло в
Калифорнию. Он боится, что в Калифорнии слишком хорошо.
- Ага! - сказал Вэл. - Значит, к нему вернулось чувство юмора.
- Он купил землю и вызвал к себе мать.
- Что ей там делать?
- Ей ничего не надо, кроме Джона. Ты все еще считаешь это счастливой
развязкой?
Лукавые глаза Вэла сузились в две серые щелочки между черными
ресницами.
- Флер ему не пара. Она не так воспитана.
- Бедная маленькая Флер! - вздохнула Колли.
И в самом деле, разве не странная это свадьба? К этому молодому
человеку, Майклу Монту, Флер прибилась, конечно, рикошетом, когда была в
отчаянии от того, что затонул ее корабль. Такой прыжок в холодную воду,
несомненно, "крайняя мера", как выразился бы Вэл. Но трудно было о
чем-нибудь судить по фате и спине невесты, и глаза Холли перешли к обозрению
общей картины этого христианского венчания. Сама она вышла замуж по любви и
удачно, а потому мысль о несчастных браках приводила ее в содрогание.
Замужество Флер могло и не стать несчастным, но это чистая лотерея. Освящать
же вот так лотерею искусственно-елейным обрядом перед толпою фешенебельных
вольнодумцев - ведь "расфрантившись", как сейчас, если кто и думает, то
только фривольно, - представлялось Холли самым близким подобием греха, какое
мыслимо в наш век, отменивший это понятие. С преподобного Чаруэла (Форсайты
еще не подарили миру ни одного прелата) взгляд Холли перешел на Вэла,
который сидел рядом с нею и думал (она не сомневалась) о мэйфлайской кобыле
в связи с очередными скачками. Взгляд скользнул дальше и уловил профиль
девятого баронета, согнувшегося в каком-то суррогате коленопреклонения;
Холли заметила складочку над коленями, где он подтянул брюки, и подумала: "А
Вэл свои забыл подтянуть!" Перевела глаза на скамью второго ряда, где
взволнованно колыхались пышные формы Уинифрид, и дальше - на Сомса и Аннет,
стоявших рядом на коленях. Легкая улыбка пробежала по ее губам: Проспер
Профон, вернувшийся из плавания к Полинезийским островам Ламанша, тоже,
наверно, стоит на коленях где-нибудь позади них. Да, странное "маленькое
дельце", как бы ни обернулось оно в дальнейшем; однако оно происходит в
подобающей церкви и завтра будет описано в подобающих газетах.
Запели псалом. Холли слышала, как девятый баронет на другом крыле пел о
мидийском воинстве. Ее мизинец прикоснулся к большому пальцу Вэла - у них
был один молитвенник на двоих, - и легкая дрожь пробежала по ее телу, как
бывало двадцать лет назад. Вэл наклонился и шепнул:
- А помнишь крысу?
Крысу на их свадьбе в Капштадте, чистившую усики за столом
регистратора! Холли до боли зажала большой палец Вэла между своим мизинцем и
безымянным.
Пение кончилось, начал свою речь прелат. Он говорил о том, в какое
опасное время мы живем и какие превратные суждения высказывает палата лордов
по вопросу о разводе. "Мы все солдаты, - сказал он, - сидящие в окопах под
ядовитыми газами "князя тьмы", и мы должны держаться мужественно. Цель брака
- дети, а не просто греховное счастье".
Бесенок заплясал в глазах Холли: ресницы Вэла смежились; ни в коем
случае нельзя допустить, чтобы он захрапел. Большим и указательным пальцами
она все больше щипала его за ляжку, пока он не заерзал на скамье.
Проповедь кончилась, опасность миновала. Уже расписывались в ризнице;
все облегченно вздохнули.
Голос позади произнес:
- Выдержит она дистанцию?
- Кто это? - спросила шепотом Холли.
- Старый Джордж Форсайт!
Соблюдая чинность, Холли скосила глаза на человека, о котором столько
слышала. Недавно возвратившись из Южной Африки, она почти не знала своих
родичей и всегда глядела на них с детским любопытством. Джордж Форсайт был
очень грузный и очень элегантный; под его взглядом ее охватывало странное
чувство, точно на ней нет платья.
- Пошли лошадки! - опять услышала она его голос.
Новобрачные медленно сходили со ступеней алтаря. Холли глянула сперва в
лицо молодому Монту. Губы его и уши подергивались; глаза, скользившие от
кончика его ботинок к бледным пальчикам на черном его рукаве, вдруг
уставились вперед, в пространство, словно он видел перед собой неприятеля. У
Холли создалось впечатление, что он духовно пьян. А Флер? Тут совсем иное.
Девушка в совершенстве владела собой и была красивей, чем когда-либо, в
белом платье, в белой фате на темно-каштановых волосах, падавших челкой на
лоб; веки ее скромно нависли над темно-карими глазами. Телом она
присутствовала здесь. Но где блуждала ее душа? Проходя, Флер подняла веки -
и беспокойный блеск белков запечатлелся в глазах Холли, как трепет крыльев
посаженной в клетку птицы.
На Грин-стрит Уинифрид, несколько менее спокойная, чем обычно,
принимала гостей. Просьба Сомса о предоставлении ее дома для празднества
застигла ее в глубоко психологический момент. Под влиянием одного замечания,
состоится; в таком случае будут неизбежны кое-какие формальности. С кем
прикажете мне вести переговоры - с конторой Хэринга?
Ирэн кивнула.
- Вы не собираетесь жить с ними вместе?
Ирэн покачала головой.
- Что будет с этим домом?
- Как решит Джон.
- Этот дом... - сказал неожиданно Сомс. - Я связывал с ним надежды,
когда задумал построить его. Если в нем будут жить они, их дети! Говорят,
есть такое божество - Немеэида. Вы верите в него?
- Да.
- О! Верите?
Он отошел от окна и встал близ нее, у ее большого рояля, в изгибе
которого она стояла, как в бухте.
- Я навряд ли увижу вас еще раз, - медленно заговорил он. - Пожмем друг
другу руки... - губы его дрожали, слова вырывались толчками. - И пусть
прошлое умрет.
Он протянул руку. Бледное лицо Ирэн стало еще бледнее, темные глаза
недвижно остановились на его глазах, руки, сложенные на груди, не
шевельнулись. Сомс услышал шаги и обернулся. У полураздвинутой портьеры
стоял Джон. Странен был его вид. В нем едва можно было узнать того мальчика,
которого Сомс видел на выставке в галерее на Корк-стрит; он очень
повзрослел, ничего юного в нем не осталось: изнуренное, застывшее лицо,
взъерошенные волосы, глубоко ввалившиеся глаза. Сомс сделал над собою усилие
и сказал, скривив губы не то в улыбку, не то в гримасу:
- Ну, молодой человек! Я здесь ради моей дочери; дело, как видно,
зависит от вас. Ваша мать передает все в ваши руки.
Джон пристально глядел матери в лицо и не давал ответа.
- Ради моей дочери я заставил себя прийти сюда, - сказал Сомс. - Что
мне сказать ей, когда я к ней вернусь?
По-прежнему глядя на мать, Джон сказал спокойно:
- Скажите, пожалуйста. Флер, что ничего не выйдет; я должен исполнить
предсмертную волю моего отца.
- Джон!
- Ничего, мама!
В недоумении Симе переводил взгляд с одного на другую; потом взял с
кресла шляпу и зонтик, направился к, выходу. Мальчик посторонился, давая ему
дорогу. Сомс вышел. Было слышно, как скрипели кольца задвигаемой за ним
портьеры. Этот звук расковал что-то в его груди.
"Ну так!" - подумал он и захлопнул парадную дверь.
Когда Сомс вышел из дома в Робин-Хилле, сквозь пасмурную пелену
холодного дня пробилось дымным сиянием предвечернее солнце. Уделяя так много
внимания пейзажной живописи, Сомс был не наблюдателен к эффектам живой
природы. Тем сильнее поразило его это хмурое сияние: оно будто откликнулось
печалью и торжеством на его собственные чувства. Победа в поражении! Его
миссия ни к чему не привела. Но он избавился от тех людей, он вернул свою
дочь ценой ее счастья. Что скажет Флер? Поверит ли она, что он сделал все,
что мог? И вот под этим заревом, охватившим вязы, орешник, и придорожный
остролист, и невозделанные поля, Сомсу стало страшно. Флер будет совершенно
подавлена. Надо бить на ее гордость. Мальчишка отверг ее, взял сторону
женщины, которая некогда отвергла ее отца! Сомс сжал кулаки. Отвергла его, а
почему? Чем он нехорош? И снова он почувствовал то смущение, которое гнетет
человека, пытающегося взглянуть на себя глазами другого; так иногда собака,
наткнувшись случайно на свое отражение в зеркале, останавливается с
любопытством и с опаской перед неосязаемым существом.
Не торопясь попасть домой, Сомс пообедал в городе, в "Клубе знатоков".
Старательно разрезая грушу, он вдруг подумал, что если бы он не ездил в
Робин-Хилл, то мальчик, может быть, решил бы иначе. Вспомнилось ему лицо
Джона в ту минуту, когда Ирэн не приняла его протянутой руки. Странная,
дикая мысль! Неужели Флер сама себе напортила, поспешив закрепить за собой
Джона?
Он подъезжал к своему дому около половины десятого. Когда его машина
мягко покатилась по аллее сада, он услышал трескучее брюзжанье мотоцикла,
удалявшегося по другой аллее. Монт, конечно. Значит, Флер не скучала. Но все
же с нелегким сердцем вошел он в дом. Она сидела в кремовой гостиной,
поставив локти на колени и подбородок на кисти стиснутых рук, перед кустом
белой камелии, заслонявшей камин. Одного взгляда на дочь, еще не заметившую
его, было довольно, чтобы страх с новой силой охватил Сомса. Что видела она
в этих белых цветах?
- Ну как, папа?
Сомс покачал головой. Язык не повиновался ему. Как приступить к этой
работе палача? Глаза девушки расширились, губы задрожали.
- Что, что? Папа, скорей!
- Дорогая, - сказал Сомс, - я... сделал все, что мог, Но... И он опять
покачал головой.
Флер подбежала к нему и положила руки ему на плечи.
- Она?
- Нет, - проговорил Сомс. - Он! Мне поручено передать тебе, что ничего
не выйдет; он должен исполнить предсмертную волю своего отца.
Он обнял дочь за талию.
- Брось, дитя мое! Не принимай от них обиды. Они не стоят твоего
мизинца.
Флер вырвалась из его рук.
- Ты не старался... конечно, не старался. Ты... Папа, ты предал меня!
Тяжко оскорбленный, Сомс глядел на дочь. Каждый изгиб ее тела дышал
страстью.
- Ты не старался - нет! Я поступила как дура. Нет.
Не верю... он не мог бы... он никогда не мог бы... Ведь он еще вчера...
О! Зачем я тебя попросила!
- В самом деле, - сказал спокойно Сомс, - зачем? Я подавил свои
чувства; я сделал для тебя все, что мог, поступившись своим мнением. И вот
моя награда! Спокойной ночи!
Каждый нерв в его теле был до крайности натянут, он направился к
дверям.
Флер кинулась за ним.
- Он отверг меня? Это ты хочешь сказать? Папа!
Сомс повернулся к дочери и заставил себя ответить:
- Да.
- О! - воскликнула Флер. - Что же ты сделал, что мог ты сделать в те
старые дни?
Глубокое возмущение этой поистине чудовищной несправедливостью сжало
Сомсу горло. Что он сделал? Что они сделали ему! И, совершенно не сознавая,
сколько достоинства вложил в своей жест, он прижал руку к груди и смотрел
дочери в лицо.
- Какой стыд! - воскликнула Флер.
Сомс вышел. В ледяном спокойствии он медленно поднялся в картинную
галерею и там прохаживался среди своих сокровищ. Возмутительно! Просто
возмутительно! Девчонка слишком избалована! Да, а кто ее избаловал? Он
остановился перед копией Гойи. Своевольница, привыкла, чтобы ей во всем
потакали. Цветок его жизни! А теперь она не может получить желанного! Он
подошел к окну освежиться. Закат угасал, месяц золотым диском поднимался за
тополями. Что это за звук? Как? Пианола! Какая-то нелепая мелодия, с
вывертами, с перебоями! Зачем Флер ее завела? Неужели ей может доставить
утешение такая музыка? Его глаза уловили какое-то движение в саду перед
верандой, где на молодые акации и трельяж из ползучих роз падал лунный свет.
Она шагает там взад и вперед, взад и вперед. Сердце его болезненно сжалось.
Что сделает она после такого удара? Как может он сказать? Что он знает о
ней? Он так любил ее всю жизнь, берег ее как зеницу ока! Он не знает, ровно
ничего о ней не знает! Вот она ходит там в саду - под эту нелепую мелодию, а
за деревьями в лунном свете мерцает река!
"Надо выйти", - подумал Сомс.
Он поспешно спустился в гостиную, освещенную, как и полчаса назад,
когда он уходил. Пианола упрямо выводила свой глупый вальс, или фокстрот, и
- и как его там теперь называют? Сомс прошел на веранду.
Откуда ему наблюдать за дочерью так, чтобы она не могла его видеть? Он
пробрался фруктовым садом к пристани. Теперь он был между Флер и рекою, и у
него отлегло от сердца. Флер - его дочь и дочь Аннет, ничего безрассудного
она не сделает; но все-таки - как знать! Из окна плавучего домика ему видна
была последняя акация и край платья, взвивавшегося, когда Флер поворачивала
назад в неустанной ходьбе. Мелодия, наконец, замолкла - слава богу! Сомс
подошел к другому оконцу и стал глядеть на воду, тихо протекавшую мимо
кувшинок. У стеблей она шла пузырьками, которые сверкали, попадая в полосу
света. Вспомнилось вдруг то раннее утро когда он проснулся в этом домике,
где провел ночь после смерти своего отца и только что родилась Флер - почти
девятнадцать лет назад! Даже сейчас он ясно помнил странное чувство,
охватившее его тогда при пробуждении, - точно он вступает в новый,
непривычный мир. В тот день началась вторая страсть его жизни - к этой
девочке, которая бродит сейчас там, под акациями. Каким утешением стала она
для него! Чувство горечи и обиды прошло без следа" Что угодно, лишь бы снова
сделать ее счастливой! Пролетела мимо сова, угрюмо ухая; шарахнулась летучая
мышь; свет месяца ярче и смелее ширился над рекой. Сколько времени она еще
будет ходить так взад и вперед? Он вернулся к первому оконцу и вдруг увидел,
что дочь спускается к берегу. Она остановилась совсем близко, на мостках
пристани. Сомс наблюдал, крепко стиснув руки. Заговорить с нею? Нервы его
были натянуты до крайности. Эта застывшая девичья фигура, молодость, ушедшая
в отчаяние, в тоску, в самое себя! Он всегда будет помнить ее такою, как она
стоит сейчас в свете месяца; будет помнить легкий, приторный запах реки и
трепет ракитовых листьев. У нее есть все на свете, что только может
доставить ей отец, кроме одного, чего она не может получить из-за отца! Злое
упрямство фактов причиняло Сомсу в этот час обидную боль, точно застрявшая в
горле рыбья кость.
Потом с бесконечным облегчением он увидел, что Флер повернула обратно к
дому. Что он даст ей в возмещение утраты? Жемчуга, путешествия, лошадей,
других мужчин - все, чего она ни пожелает, лишь бы он мог забыть эту девичью
фигуру, застывшую над рекой! Что такое? Опять она завела этот мотив? Но это
же мания! Сбивчивая, тренькающая музыка слабо доносилась из дому. Как будто
Флер говорит: "Если не будет ничего, что заставило бы меня ходить, я застыну
и умру!" Сомс смутно понимал. Хорошо, если ей это помогает, пусть пианола
тренькает хоть до утра! И, тихо прокравшись назад фруктовым садом, он
поднялся на веранду. Хотя он это сделал с намерением войти в гостиную и
поговорить на этот раз с дочерью, однако он все еще колебался, не зная, что
сказать, и тщетно старался вспомнить, что чувствуешь, встречая препятствие в
любви! Он должен был бы знать, должен был бы вспомнить - и не мог! Подлинное
воспоминание умерло; он только помнил, что было мучительно больно. И он
стоял без мыслей и отирал носовым платком ладони и губы, до странности
сухие. Если вытянуть шею, он мог видеть Флер; она стояла спиной к пианоле,
все еще игравшей свой назойливый мотив; крепко скрестила руки на груди и
зажала в зубах зажженную папиросу, дым от которой заволакивал ее лицо. Лицо
это показалось ему чужим: глаза сверкали, устремленные вдаль, и каждая черта
дышала какой-то горькой насмешкой и гневом. Раза два Сомс подмечал подобное
выражение у Аннет. Лицо слишком живое, слишком откровенное; сейчас это не
было лицо его дочери. И он не посмел войти, сознавая, что всякая попытка
утешения будет бесполезна. Вместо этого он сел на веранде в тени трельяжа.
Чудовищную шутку сыграла с ним судьба! Немезида!
Тот давнишний несчастный брак! А за что в конце концов, за что? Когда
он так отчаянно желал Ирэн и она согласилась стать его женой, разве мог он
знать, что она никогда не полюбит его? Мелодия затихла, возобновилась и
снова затихла, а Сомс все еще сидел в своем углу, ожидая, сам не зная чего.
Окурок папиросы Флер, пролетев из окна, упал на траву у веранды. Сомс
наблюдал, как дотлевал в траве огонек. Месяц выплыл на волю из-за тополей и
захватил сад в свою призрачную власть. Безотрадный свет, загадочный,
далекий, подобный красоте той женщины, которая никогда его не любила, одел
немезии и левкои в неземные уборы. Цветы! А Флер, его цветок, так несчастна!
Ах, почему нельзя положить счастье в сейф, запереть его золотым ключом,
застраховать от понижения?
Свет уже не падал больше из окна гостиной. Кругом было тихо и темно.
Флер ушла наверх? Сомс поднялся и, встав на цыпочки, заглянул в комнату. Да,
по-видимому, так! Он вошел. Веранда мешала лунным лучам проникать в комнату.
Сперва он ничего не мог различить, кроме силуэтов мебели, казавшихся чернее
самой черноты. Ощупью направился он к дальнему окну, чтобы закрыть его;
зацепился ногой за стул; кто-то вскрикнул. Вот она, свернулась клубочком,
вдавилась в угол дивана! Сомс поднял дрожащую руку. Нужны ли ей его
утешения? Он стоял, глядя на этот клубок из помятых оборок и волос, на эту
прелестную юность, старающуюся процарапать себе путь сквозь стену печали.
Как оставить ее здесь? Наконец он провел рукой по ее волосам и сказал:
- Ступай, дорогая, ложись ты лучше спать. Я как-нибудь это тебе улажу.
Бессмысленные слова, но что он мог сказать ей?
Когда посетитель удалился, Джон и его мать стояли безмолвно, пока сын
не сказал наконец:
- Надо было бы его проводить.
Но Сомс уже уходил по подъездной аллее, и Джон, не решаясь вернуться в
гостиную, прошел наверх в студию отца.
Выражение лица его матери, когда она стояла лицом к лицу с человеком,
которому была когда-то женой, укрепило решение, назревавшее с того самого
часа, как она ушла от него накануне, - укрепило заключительным
прикосновением реальности. Жениться на Флер означало бы дать матери
пощечину, предать умершего отца! Ничего не выйдет! Джон был крайне незлобив.
В этот час отчаяния он не роптал на своих родителей. Он обладал редкой для
его возраста способностью видеть вещи в их соразмерности. И Флер, и даже его
матери хуже, чем ему. Отвергнутому тяжелее, чем отвергающему, и вдвойне
тяжело сознавать, что ради тебя любимому существу приходится идти на жертвы.
Нет, он не должен, не станет роптать! Он стоял и смотрел на поздно
проглянувшее солнце, и снова вставало перед ним видение, смущавшее его
минувшей ночью: море на море, страна на страну, миллионы против миллионов
людей, и у каждого собственная жизнь, стремления, радости, горести и
страдания, и каждый должен приносить жертвы, и каждый борется в одиночку за
свое существование. И хотя он охотно отдал бы все на свете ради одного, чего
он не мог получить, глупо было бы не понимать, как мало значат его чувства в
этом огромном мире, и показать себя плаксой или негодяем. Он рисовал себе
людей, лишенных всего, - миллионы пожертвовавших жизнью на войне, миллионы
разоренных, которым война оставила только жизнь и больше ничего; голодных
детей, о которых читал, миллионы калек и миллионы несчастных на все лады. Но
мысль о них не очень ему помогала. Если нечего есть, разве утешит сознание,
что и другие остались без обеда? Более привлекательна мысль об отъезде в
этот широкий мир, о котором он еще ничего не знает. Он не может остаться
здесь, в тихом убежище, где все так спокойно и гладко, и ничего не делать -
только думать и мечтать о том, что могло бы быть. И не может он вернуться в
Уонсдон, к воспоминаниям о Флер. Если он опять ее увидит, он не отвечает за
себя; а если он останется здесь или вернется в Уонсдон, он непременно будет
встречаться с нею. Это неизбежно, пока они так близко друг от друга.
Единственное, что ему остается, - это уехать прочь как можно скорее. Но, как
ни любил он свою мать, он не хотел бы ехать с нею. Потом, обругав себя
скотиной, он собрался с духом предложить матери поездку в Италию. Два часа в
этой унылой комнате силился он овладеть собою, потом торжественно оделся к
обеду.
Мать тоже сошла в столовую. Они почти не ели и беседовали о каталоге
картин отца. Выставка предполагалась в октябре, и, кроме некоторых
формальностей, все было готово.
После обеда Ирэн накинула пальто, и они вышли в сад. Немного походили,
немного поговорили, потом остановились молча под дубом. Следуя соображению:
"Если я выдам хоть что-нибудь, я выдам все", Джон взял ее под руку и сказал,
словно невзначай:
- Мама, поедем в Италию.
Ирэн прижала локтем его руку и ответила в тон:
- Да, было бы очень приятно; я уже думала об этом; но, мне кажется, ты
больше увидишь и большего достигнешь, если поедешь без меня.
- Но тогда тебе придется остаться одной.
- Я прожила как-то одна более двенадцати лет. К тому же мне хочется
быть здесь, когда откроется выставка.
Джон крепче сжал ее руку; он не был обманут.
- Ты не можешь оставаться здесь совсем одна - дом такой большой.
- Не здесь, в Лондоне, А после открытия выставки я поеду, может быть, в
Париж. Тебе нужен по меньшей мере год, Джон, ты должен увидеть свет.
- Да, хорошо было бы послоняться по свету. Но я не хочу оставлять тебя
одну.
- Дорогой мой, я и так перед тобой в долгу. Если для тебя это хорошо,
то хорошо и для меня. Почему бы тебе не поехать завтра же? Паспорт у тебя
есть.
- Да; если ехать, то лучше сразу. Только, мама, если... если я захочу
поселиться где-нибудь в Америке или гденибудь еще, ты не откажешься приехать
ко мне со временем?
- Куда и когда бы ты ни вызвал меня, дорогой. Только не зови, пока ты в
самом деле не захочешь видеть меня.
Джон глубоко вздохнул.
- Душно мне в Англии.
Еще несколько минут постояли они под дубом, глядя вдаль, туда, где
виднелись одетые вечерней мглою трибуны Эпсомского ипподрома. Ветви не
пропускали света месяца, так что он падал только всюду вокруг - на поля и
дали и на окна увитого зеленью дома, который скоро будет сдан в наем.
Октябрьские газеты, описывая венчание Флер Форсайт и Майкла Монта, едва
ли сумели передать символический смысл этого события. Брачный союз правнучки
"Гордого Доссета" с наследником девятого баронета был явным и очевидным
знамением того смешения классов, которым поддерживается политическая
устойчивость всякого государства. Наступило время, когда Форсайты могли
отказаться от своей естественной антипатии к "мишуре", не подобавшей им по
рождению, и принять ее как вдвойне естественную дань их собственническим
инстинктам. К тому же им следовало подняться по общественной лестнице, чтобы
освободить место всем тем, кто пришел к богатству несравненно позже. В этой
спокойней и столь изящной церемонии, происходившей на Ганновер-сквер, а
затем среди "забавной" обстановки на Грин-стрит, невозможно было
непосвященному отличить армию Форсайтов от боевого отряда Монтов - так
далеко позади остался "Гордый Досеет". Разве складкой на брюках, усами,
произношением, блеском цилиндра Сомс хоть сколько-нибудь отличался от самого
девятого барснета? Разве не была Флер столь же сдержанна, быстра, красива и
непокорна, как самая породистая кобылица из стана Маскхемов, Монтов или
Чаруэлов? Одеждой, внешностью и манерами Форсайты, пожалуй, могли даже дать
противнику очко вперед. Они принадлежали уже к "высшему классу", и отныне,
когда деньги их соединились с землей, их имя будет по всей форме внесено в
родословные призовых скакунов. Произошло ли это с опозданием и сия награда
собственническому инстинкту вместе с деньгами и землей не должна ли была
вскоре попасть в переплавку, оставалось пока что вопросом настолько спорным,
что его еще не ставили на обсуждение. В конце концов Тимоти сказал, что
консоли идут в гору. Тимоти, последнее, недостающее звено; Тимоти, лежащий
на смертном одре в доме на Бэйсуотер-Род, как сообщила Фрэнси. Передавали
также шепотом, будто молодой Монт вроде как социалист, что с его стороны
совсем не глупо: своего рода страховка по нынешним временам. Смущаться тут
нечем. Землевладельческий класс время от времени позволяет себе эдакие милые
дурачества, направленные в безопасное русло и не идущие дальше теории. Как
заметил Джордж своей сестре Фрэнси: "Заведут щенят - и он утихомирится!"
Церковь с белыми цветами и чем-то синим в середине восточного окна
производила впечатление чрезвычайного целомудрия; она как будто всем своим
видом старалась смягчить несколько рискованную фразеологию службы, словно бы
стремящуюся задержать помыслы присутствующих на щенятах. Форсайты, Хэймены,
Туитимены расположились на левом крыле; Монты, Чаруэлы, Маскхемы - на
правом, в то время как подруги Флер по школе и товарищи Монта по окопам
позевывали и тут и там, без различия флангов, а три почтенные старые девы,
заглянувшие в церковь по пути из магазина Скайуорда, вкупе с двумя
домочадцами Монта и старой няней Флер, защищали тыл. В общем церковь была
настолько полна, насколько можно требовать при современном неупорядоченном
положении дел в стране.
Миссис Вэл Дарти, сидя в третьем ряду, не раз в продолжение спектакля
пожимала руку своему мужу. Для нее, знавшей всю подоплеку этой трагикомедии,
самый драматический ее момент был почти мучителен. "Хотела бы я знать, -
думала она, - чувствует ли Джон там, в Британской Колумбии, что происходит
здесь сейчас?" В то утро она получила от брата письмо, которое заставило ее
улыбнуться и сказать:
- Джон поехал в Британскую Колумбию, Вэл, потому что его тянуло в
Калифорнию. Он боится, что в Калифорнии слишком хорошо.
- Ага! - сказал Вэл. - Значит, к нему вернулось чувство юмора.
- Он купил землю и вызвал к себе мать.
- Что ей там делать?
- Ей ничего не надо, кроме Джона. Ты все еще считаешь это счастливой
развязкой?
Лукавые глаза Вэла сузились в две серые щелочки между черными
ресницами.
- Флер ему не пара. Она не так воспитана.
- Бедная маленькая Флер! - вздохнула Колли.
И в самом деле, разве не странная это свадьба? К этому молодому
человеку, Майклу Монту, Флер прибилась, конечно, рикошетом, когда была в
отчаянии от того, что затонул ее корабль. Такой прыжок в холодную воду,
несомненно, "крайняя мера", как выразился бы Вэл. Но трудно было о
чем-нибудь судить по фате и спине невесты, и глаза Холли перешли к обозрению
общей картины этого христианского венчания. Сама она вышла замуж по любви и
удачно, а потому мысль о несчастных браках приводила ее в содрогание.
Замужество Флер могло и не стать несчастным, но это чистая лотерея. Освящать
же вот так лотерею искусственно-елейным обрядом перед толпою фешенебельных
вольнодумцев - ведь "расфрантившись", как сейчас, если кто и думает, то
только фривольно, - представлялось Холли самым близким подобием греха, какое
мыслимо в наш век, отменивший это понятие. С преподобного Чаруэла (Форсайты
еще не подарили миру ни одного прелата) взгляд Холли перешел на Вэла,
который сидел рядом с нею и думал (она не сомневалась) о мэйфлайской кобыле
в связи с очередными скачками. Взгляд скользнул дальше и уловил профиль
девятого баронета, согнувшегося в каком-то суррогате коленопреклонения;
Холли заметила складочку над коленями, где он подтянул брюки, и подумала: "А
Вэл свои забыл подтянуть!" Перевела глаза на скамью второго ряда, где
взволнованно колыхались пышные формы Уинифрид, и дальше - на Сомса и Аннет,
стоявших рядом на коленях. Легкая улыбка пробежала по ее губам: Проспер
Профон, вернувшийся из плавания к Полинезийским островам Ламанша, тоже,
наверно, стоит на коленях где-нибудь позади них. Да, странное "маленькое
дельце", как бы ни обернулось оно в дальнейшем; однако оно происходит в
подобающей церкви и завтра будет описано в подобающих газетах.
Запели псалом. Холли слышала, как девятый баронет на другом крыле пел о
мидийском воинстве. Ее мизинец прикоснулся к большому пальцу Вэла - у них
был один молитвенник на двоих, - и легкая дрожь пробежала по ее телу, как
бывало двадцать лет назад. Вэл наклонился и шепнул:
- А помнишь крысу?
Крысу на их свадьбе в Капштадте, чистившую усики за столом
регистратора! Холли до боли зажала большой палец Вэла между своим мизинцем и
безымянным.
Пение кончилось, начал свою речь прелат. Он говорил о том, в какое
опасное время мы живем и какие превратные суждения высказывает палата лордов
по вопросу о разводе. "Мы все солдаты, - сказал он, - сидящие в окопах под
ядовитыми газами "князя тьмы", и мы должны держаться мужественно. Цель брака
- дети, а не просто греховное счастье".
Бесенок заплясал в глазах Холли: ресницы Вэла смежились; ни в коем
случае нельзя допустить, чтобы он захрапел. Большим и указательным пальцами
она все больше щипала его за ляжку, пока он не заерзал на скамье.
Проповедь кончилась, опасность миновала. Уже расписывались в ризнице;
все облегченно вздохнули.
Голос позади произнес:
- Выдержит она дистанцию?
- Кто это? - спросила шепотом Холли.
- Старый Джордж Форсайт!
Соблюдая чинность, Холли скосила глаза на человека, о котором столько
слышала. Недавно возвратившись из Южной Африки, она почти не знала своих
родичей и всегда глядела на них с детским любопытством. Джордж Форсайт был
очень грузный и очень элегантный; под его взглядом ее охватывало странное
чувство, точно на ней нет платья.
- Пошли лошадки! - опять услышала она его голос.
Новобрачные медленно сходили со ступеней алтаря. Холли глянула сперва в
лицо молодому Монту. Губы его и уши подергивались; глаза, скользившие от
кончика его ботинок к бледным пальчикам на черном его рукаве, вдруг
уставились вперед, в пространство, словно он видел перед собой неприятеля. У
Холли создалось впечатление, что он духовно пьян. А Флер? Тут совсем иное.
Девушка в совершенстве владела собой и была красивей, чем когда-либо, в
белом платье, в белой фате на темно-каштановых волосах, падавших челкой на
лоб; веки ее скромно нависли над темно-карими глазами. Телом она
присутствовала здесь. Но где блуждала ее душа? Проходя, Флер подняла веки -
и беспокойный блеск белков запечатлелся в глазах Холли, как трепет крыльев
посаженной в клетку птицы.
На Грин-стрит Уинифрид, несколько менее спокойная, чем обычно,
принимала гостей. Просьба Сомса о предоставлении ее дома для празднества
застигла ее в глубоко психологический момент. Под влиянием одного замечания,