Горбатов Борис. Непокоренные

   - Ну, пушкой...
   - И не всякой пушкой, заметь! Тяжелый танк легкой пушкой не возьмешь?
   - Конечно.
   - Значит, должны тяжелые пушки, мощные быть? Так?
   - Ну, так...
   - Выходит, и пушки есть. Значит, есть! Есть! - торжествующе крикнул старик и ударил ладонью по столу. - Есть, чертов ты сын, наша армия! А я из-за тебя чуть веры не лишился!
   - Послушайте! - в бешенстве вскочил Андрей.
   - Нет! - оборвал его отец. - Теперь ты меня слушай. Мой приказ. - Он встал из-за стола перед Андреем, грозя ему черным узловатым пальцем. - Под Сталинградом или в другом месте, про то не ведаю, набито много немецких танков. Немцы сюда их привезли. Чинить. Подлых рук ищут. Так вот тебе мой последний сказ, Андрей. Ты что хочешь с собой можешь делать, хоть в полицию иди служить. Мне до тебя дела нет! Я тебя из своей души вырубил. Но на завод... Слышишь? На завод... - он остановился, захлебнувшись кашлем. Бледный Андрей молча стоял перед отцом.
   - Я тебя мальчонкой, - продолжал Тарас, - на завод привел и к своему верстаку поставил. Я тебе, чертов ты сын, свой напильник дал и показал, как его держать в руках надобно. И объяснил я тебе, чертов ты сын, какой напильник к чему - какой драчовый, какой личной, какой бархатный. Так? И если ты, сукин сын, теперь отцовским напильником посмеешь... посмеешь... Я тебя сам, своими руками! А в остальном, - устало махнул он рукою, - живи как сам знаешь. Что хочешь делай!
   3
   - Что хочешь делай! - сказал ему отец, а Андрей и не знал, что ему с собой делать.
   Сам лишенный всех человеческих прав, он не мог быть семье ни заступником, ни кормильцем. Он был лишний рот, ничего больше.
   Его жизнь теперь не имела ни смысла, ни оправдания, ни даже цели. Зачем ты живешь на земле, Андрей? На это ему ответить было нечего.
   Даже в плену у него была цель жизни: выбраться, вырваться из-за колючей проволоки. Ну, выбрался! Живя у Лукерьи, он лелеял новую цель: добраться, во что бы то ни стало добраться до семьи! Ну, добрался! И повис на шее семьи тяжелым грузом... Дальше что? Он не знал, что дальше...
   Отец его, Тарас, жил и терпел муки и берег семью ради того, чтоб дождаться прихода наших. Ждать, ни в чем не покоряясь врагу, - вот ради чего жил, стиснув зубы, старый Тарас. Андрей не имел права ждать. Ждать, пока тебя - здорового человека военного возраста - придут и освободят? С какими же глазами ты к освободителям выйдешь?
   Но и ждать было невыносимо: голод повис над семьей. Андрей голову ломал над тем, как беде помочь, но придумать ничего не мог. Идти на работу? Куда? Да и работа на врага не кормит, а сушит. Не в полицию же идти служить в самом деле.
   Полицейские пронюхали про возвращение Андрея. Долго вертели его бумаги в руках. Придирались. Требовали, чтоб стал на учет, определился на место. Андрей отговаривался болезнью. Потребовали справку от врача, но намекнули, что можно обойтись и "по-хорошему" - взяткой. Но взятку давать было не из чего. Андрей отдал полицейскому зажигалку, которую от нечего делать смастерил для себя. Полицейский взял.
   "К Лукерье в деревню пойти, что ли, добыть хлеба для семьи?" - подумал как-то Андрей и долго потом носился с этой мыслью. Но жене побоялся сказать. Ни слова не проронила тогда Антонина в ответ на его признание и потом не обмолвилась ни разу, но Андрей чувствовал: касаться этого не надо, нельзя.
   Лукерья Павловна сама пришла в дом Тараса. Неожиданно. В полдень, когда дома были только бабка Евфросинья да Антонина.
   Робко отворила калитку.
   - Что, Андрей Тарасович Яценко здесь проживает? - конфузясь, спросила она у Антонины.
   - Д-да... - удивленно отозвалась та и стала разглядывать незнакомую гостью: ее деревенский наряд, узелок в руках.
   - А его видеть... можно?
   - Его дома нет. Но он скоро будет. Вы подождите.
   - А вы кто же будете?.. - опасливо спросила женщина. - Жена?
   Что-то в ее голосе заставило Антонину ответить:
   - Н-нет... Сестра.
   - А! - обрадовалась женщина и облегченно вздохнула. - Значит, дошел он? Живой? - И она радостно засмеялась.
   Они все еще стояли у калитки.
   - Вы Лукерья Павловна? - тихо спросила Антонина и вдруг почувствовала, что все лицо ее заливается краской.
   - Да! - удивленно ответила гостья. - А что, вам про меня рассказывал Андрей Тарасович?
   - Да... Рассказывал... - не глядя на нее и комкая край фартука, сказала Антонина. - Да вы что же стоите здесь? - встрепенулась она вдруг. - Вы проходите, проходите в комнаты...
   - Нет, ничего. Вы не беспокойтесь! Вы не беспокойтесь! Я и тут подожду. Значит, живой? - снова повторила она и опять радостно вздохнула.
   Антонина ввела ее в комнату, усадила за стол. Лукерья Павловна осторожно повела взглядом вокруг.
   - А где же жена?.. - спросила она, с трудом произнося слова. - Что, нашел жену Андрей Тарасович?
   - Н-нет... - запинаясь, ответила Антонина. - Жены у него нет.
   - Как нет? Он сказывал, жена есть.
   - Д-да... Но она уехала... Эвакуировалась. Пропала без вести... Так и нет вестей...
   - А! - покачала головой Лукерья. - А уж он убивался по ним как, по жене да по девочке. Он ведь знаете какой? - застенчиво улыбнулась она. - Он ведь нервный да ндравный...
   - Да, знаю...
   - Значит, живой! - в третий раз повторила она и опять тихо, счастливо улыбнулась.
   В это время и вошел Андрей. Увидев Лукерью рядом с женой, он испуганно отшатнулся. Потом подошел... Лукерья радостно поднялась ему навстречу, краснея и прижимая руки к горлу, но вдруг, случайно взглянув на Антонину, остановилась. Что-то - она и сама не знала что - заставило ее догадаться, что Антонина не сестра Андрею... Она опустилась на стул, оробела и вся сжалась в комочек.
   - Вы уж извините... - сказала она, болезненно улыбаясь. - Конечно, каждой бабе своего счастья хочется... хоть приблизительно...
   - Ничего, - грустно вздохнув, отозвалась Антонина. - Горе у нас общее.
   "Нехорошо как вышло! - подумал Андрей, садясь. - Очень нехорошо! Некрасиво! А кто виноват? Я ли один, или уж время такое... лихолетье, война?"
   Неожиданно пришел Тарас. Ему, видимо, бабка уже сказала о гостье. Он шагнул прямо к ней и низко-низко ей поклонился.
   - Спасибо тебе, женщина! - сказал он, и голос его дрогнул. - За душу твою спасибо. За твое человечество. Только не того ты человека спасла. Не стоит этот человек того... - Он презрительно взглянул на сына и вышел.
   Всем стало еще более неловко.
   - Сердитый у нас дед... - извиняясь, сказала Антонина. Принципиальный... Вы уж не взыщите. Такой...
   - Нет, я ничего... Ничего... - торопливо сказала Лукерья. - Я что же? Я ведь только поглядеть зашла, убедиться: живой ли. А теперь я пойду, заторопилась она.
   - Куда же вы? - испугалась Антонина. - Оставайтесь у нас. Переночуйте. Погостите. Как же так? Так нельзя, - и она оглянулась на мужа. Тот стоял молча, потупившись.
   - Нет, нет, спасибо, спасибо, не беспокойтесь... - засуетилась Лукерья. - Я тут у сродственницы. - Она встала и хотела уйти, но не знала, что делать ей с узелком, который все время лежал у нее на коленях. Извините, - нерешительно сказала она, подымая узелок... - Это я... в подарок, - она посмотрела на Андрея, потом на Антонину и протянула узелок ей.
   - Нет, нет, не надо, что вы! - отшатнулась та и замахала на нее руками.
   - Не обижайте! - тихо проговорила Лукерья.
   Андрей пошел провожать ее. Антонина молча смотрела с крыльца, как шли они рядом. Она вздохнула и опустилась на ступеньки...
   - Какая женщина хорошая! - умильно сказала бабка Евфросинья, развязывая узелок. - Вот подумала про нас. Гостинчик припасла. А семье - все поддержка.
   Тарас услышал это и выбежал из своей комнаты, багровый от стыда.
   - Догони! - закричал он сердито. - Отдай! Что же, мы нищими уже стали? Милостыню берем? - Но тут он увидел Марийку: девочка бескорыстно счастливыми глазами, как на чудо, смотрела на яйца. Тарас махнул рукой и вышел во двор.
   "Нищие! Хуже нищих!" - подумал он и, покачав головой, оглядел дом и хозяйство. Все покосилось... Сарай, как старик, сгорбился, дом еле дышит... надо бы чинить, да где уж!.. "Человека тоска ест, металл - ржа, а дерево черви. Так уж заведено. Все прахом пошло. Впору для всей фамилии гробы готовить. Да и на гробы, - горько усмехнулся он, - леса нет. Только и есть всего три сосновых доски в хозяйстве".
   4
   Три сосновых доски... Из них даже гроба не сделаешь! Но Тарас и не собирался сколачивать гроб для себя. Он еще не хотел умирать, он еще не лишился веры.
   Из сосновых досок он сколотил ящик. Приделал к нему колесо. Прибил ручку. Получилась тачка.
   Бабка Евфросинья тревожно следила за работой мужа: - Идти собрался, Тарас?
   Он не ответил.
   - Может, обойдемся? - нерешительно сказала она.
   Он досадливо передернул плечами:
   - Э! Пустые слова!
   - Сам пойдешь?
   - А кто же? Больше идти некому.
   - Может, Андрей? - осторожно спросила она.
   - Андрей до нас не касается! - хмуро отмахнулся старик.
   Бабка Евфросинья грустно покачала седою головой.
   - Не такие твои года, чтоб идти, Тарас... - вздохнула она.
   - Да, - криво усмехнулся Тарас. - Не такая мне старость причитается за мой труд на земле. Ну, да что толковать! Не умели свое право защитить, не сумели своих сынов воспитать - теперь обижаться не на кого.
   Вечером бабка Евфросинья и Настя собирали Тараса в дальнюю дорогу. Вытаскивали из заветных сундуков платья, костюмы, белье, стряхивали нафталин, разглядывали вещи на свет: возьмут ли в деревне, что дадут за них? О каждой вещи, вытащенной из сундука, бабка Евфросинья могла бы рассказать целую историю: как откладывались из получки деньги, как долго совещались все женщины дома и как потом, всей семьей, шли покупать. Но об этом лучше было не вспоминать. Бабка Евфросинья и не вспоминала, а только вздыхала тайком от Тараса, складывая вещи в тачку.
   Но один сундук она долго не хотела отпирать. Все обходила его и снова к нему возвращалась.
   - Тут Настюшкино приданое, - сказала она наконец.
   - Вот как! - удивилась Настя. - А у меня и приданое было!
   - А как же? - обиделась мать. - Не хуже, чем у добрых людей.
   - А я и не знала! - засмеялась Настя. - Ну, отпирайте, мама! Женихов все равно нет. Не идут женихи, задержались за Доном. Отпирайте!
   Настюшкино приданое тоже пошло в тачку.
   Ночью пекли Тарасу на дорогу лепешки из последней муки.
   - Ты с рассветом пойдешь, Тарас? - осторожно спросила жена.
   - А что! - насторожился Тарас. Он и сам думал выйти с рассветом.
   - Днем, я думаю, некрасиво будет с тачкой пойти. Люди нашу бедность увидят.
   - А мне стыдиться нечего! - закричал Тарас.
   - Прежде ты бедности стеснялся...
   - Прежде! - проворчал он. - Прежде тот беден был, кто работать не хотел. А теперь мне стыдиться нечего. Днем пойду! - закричал он в бешенстве. - В самый полдень. Пусть все мою тачку видят!
   И он, простившись с семьей и даже не взглянув на Андрея, вышел из дома ровно в полдень.
   Высоко подняв голову и раздув седые усы, пошел он, толкая тачку, через весь Каменный Брод, через весь город, по самым людным улицам. Знакомые молча глядели ему вслед.
   А он шел, ни на кого не глядя. Торжественный и печальный, весь черный от горечи, сжигающей его.
   Так прошел он через весь город и вышел на большую дорогу. У перекрестка он остановился, чтоб разогнуть спину. Но то, что он увидел на дороге, заставило его обо всем забыть.
   Тачки, тачки, тачки - насколько хватало глаз, одни тачки да спины, согбенные над ними. Спины и тачки - больше ничего не было, словно то была дорога каторжников. Скрипя и дребезжа, катились тачки по камням и тащили за собой людей, измученных, потных, черных от пыли. Казалось, это не люди идут, а сами тачки с прикованными к ним человеческими руками.
   Словно никогда не было на земле ни железных дорог, ни автомобилей, ни пара, ни электричества и человек еще не приручил лошадь; словно никогда не было на земле магазинов, и люди всегда брели за хлебом туда, где его сеют, словно никогда ничего не было на земле - только тачки, да горбатые спины, да пыльная дорога впереди...
   Подле тачек устало и безнадежно брели люди. Старики и женщины. Шли семьями. Муж и жена по очереди толкали тачку. Восьмилетняя девочка несла на руках маленького брата и прижимала его к себе бережно и любовно, как мать. В тачке сидел малыш и навзрыд плакал, раздирая пальцами опухшие от пыли глаза. Ничего уже не было на земле у этой семьи - ни родного города, ни дома, ни своей крыши.
   Для них не было ни высокого неба, ни крылатых облаков на нем, ни зеленых верхушек деревьев. Клочок пыльной дороги впереди - вот и все. И они проклинали дорогу. Они ощущали солнце только затылком, немилосердное, злое солнце, - и они проклинали солнце. Их плечи дрожали и ежились под внезапными дождями - и они проклинали дожди. Их окровавленные, стертые руки уже не могли толкать тачку - и они проклинали руки. Но того, кто был единственным виновником их горя, нельзя было проклинать вслух. И они, измученные дорогой и тачкой, проклинали Гитлера каждым вздохом усталой груди, каждым плевком обметанного зноем и пылью рта, каждым стоном ребенка.
   Тарас стоял на перекрестке и растерянно глядел на дорогу. "Боже ты мой! Боже ты мой!" - повторял он, качая головой. Он и не представлял себе раньше размеров народного бедствия. "Боже мой! Боже ты мой!" И пред этим океаном народного горя свое горе показалось ему маленьким, ничтожным.
   И как ручеек, откуда бы он ни бежал, в конце концов всегда вливается в море, так и старый Тарас влился в океан народного горя - и растворился в нем...
   Человеческий поток принял его, закрутил, согнул над тачкой и понес. Теперь у него была только тачка да клочок дороги впереди. И для него уже не было ни неба, ни леса. Весь народ шел, прикованный к тачке, шел и старый Тарас. Через несколько часов он почувствовал, что устал. Поясница нестерпимо ныла, руки, натертые деревом, горели. "Не привык еще", - усмехнулся Тарас и свернул с дороги. В канаве отдыхали люди. Какой-то юркий седоватый человек с веселыми глазами тотчас же спросил Тараса:
   - Откуда?
   Тарас сказал.
   - Куда же вы идете? - удивленно всплеснул руками юркий человек.
   - Как куда? - пожал плечами Тарас. - На Днепропетровщину...
   - А зачем?
   Тараса рассердил этот допрос, он не ответил.
   - Если вы идете туда за хлебом, - торопливо сказал юркий, - так я вас не понимаю! Я сам из города Днепропетровска. Честь имею, Петушков. Яков Иванович, парикмахер. Если бывали в нашем городе, то обязательно брились у меня. Знаете, парикмахерская Красного Креста на...
   - Нет, не бывал!
   - Да? Жаль! И вы идете в Днепропетровск? - всплеснул руками парикмахер. - Я иду оттуда. Это - нищая область.
   Тарас недоверчиво пожал плечами.
   - Вы мне не верите? - обиженно вскричал Петушков. - Вы сомневаетесь, как такая область могла стать нищей? Так я вам скажу! - Но тут он вдруг спохватился и опасливо поглядел по сторонам. - Нет, я вам ничего не скажу! Идите! Идите!
   - Ваш город давно... э... под властью... э... фюрера? - послышался вдруг голос из кювета, и оттуда приподнялся пожилой человек в пенсне.
   - Наш? - переспросил Тарас. - Четыре месяца.
   - А-а! - загадочно усмехнулся человек в пенсне. - А мы уже ровно год...
   Тарас понял и опустился рядом со своей тачкой. Человек в пенсне и парикмахер сочувственно смотрели на него.
   - А вы куда идете? - спросил он глухо.
   - К Дону, - ответил парикмахер. - Там еще должен быть рай...
   - Рай! Э... - усмехнулся человек в пенсне. - Мне достаточно и полного амбара.
   - Рай! - закричал яростно Петушков. - Мне для моего продукта обязательно нужен рай! На меньшем не помирюсь.
   Тарасу было все равно, куда идти - к Днепру ли, к Дону. Он вытащил тачку на дорогу и, подумав немного, зашагал на восток. Теперь солнце было у него на затылке. Впереди маячила верткая спина парикмахера, сзади тяжело дышал, сопел и кашлял человек в пенсне, которого звали Петром Петровичем.
   Вечер застал их в поле за Донцом.
   - Здесь ночевать будем? - спросил парикмахер.
   - Надо бы в село... - нерешительно сказал Тарас.
   - В село? Э, нет. Туда нашему брату... э... бродяге, на ночь хода нет... Запрет.
   - Чей?
   - Чей же? Их!
   - Партизан боятся... - шепотом произнес парикмахер и тихо засмеялся.
   На поле уже кое-где дымились костры тачечников, и, завидев их мирный дымок, с дороги стали сворачивать люди. Выбирали себе место на поле, ставили тачку и валились подле нее без сил.
   Поле давно было вытоптано. В то жестокое лето через него не раз перекатывались армии и народы. Повсюду были видны следы боев и следы кочевий: сожженная трава, расщепленные деревья, окопы, воронки, пепел, черные остатки костров...
   Прокатились через это поле беженцы и рассеялись по лицу земли. Только трупы павших лошадей у дороги остались да следы повозок, глубокие и горькие, как морщины.
   Прошли по этому полю армии, истоптали его, борясь, похоронили покойников, подобрали раненых и прошли дальше, поля этого не запомнив. Только раненые помнят: их кровь на этой черной траве...
   И вот раскинулся здесь теперь диковинный лагерь тачечников. Баба, сняв с себя ситцевую кофточку, стирает ее в воронке. Вода ржавая. Говорят, от глинистой почвы. А может, и от крови? Дети спят в окопах. На остатках старых костров раздуваются новые. И уже ползет к небу горький сиротский дым... Догорает закат невиданный, багрово-черный, словно впитал всю кровь и все горе земли, пламя ее битв и дым ее костров. А с дороги приходят все новые и новые толпы людей с тачками. Уже тесно на поле. Уже спят люди в кюветах. Жмутся один к другому. Из Харькова, из Полтавы, из Донбасса, из Запорожья Артемовны с мешком соли на тачке, кременчугцы с краденым на фабрике табаком, рубежане с банками краски. Словно все города Украины сбились на этом поле. Словно весь народ пошел кочевать за тачкой, искать хлеба. Хлеба!
   "Украина ты моя! Украина! - горько покачал головой Тарас. - Бедолаги мы с тобой!"
   Меж тем парикмахер раздул костер и теперь, любуясь, глядел, как кучерявится и завивается пламя, словно то была лучшая прическа его работы.
   Со всех сторон к огню потянулись руки. Человек в клетчатом пальто и мягкой шляпе, сидевший в стороне, тоже невольно потянулся к огню, но не подвинулся, не подошел.
   - А вы, гражданин, откуда идете? - любезно крикнул ему общительный парикмахер, как бы приглашая к огню и к беседе.
   - Простите... гм... - глухо отозвался человек в мягкой шляпе. - Я на улице... гм... не разговариваю, - и уткнул лицо в воротник пальто.
   - Интеллигент, - обиженно сказал Тарасу Петушков. - Интеллигент с высшим образованием! А коли ты интеллигент, - крикнул он яростно, - так сиди дома, нечего на дорогу выходить.
   - Простите... гм... - произнес человек в шляпе, - я вижу, вы не поняли... Я - певец... Гм... Я должен горло беречь... Здесь сыро...
   Петушков расхохотался:
   - Ну, голос надо было дома беречь!
   - Мне выбирать не приходится, - кротко возразил актер.
   - Да, выбирать не приходится, - вздохнул Петр Петрович. - Если б мне два года назад приснился сон, что я, пожилой человек, бухгалтер Востриков, стану... э... бродягой, - я подумал бы: экой дурной сон! А вот... э... сбылся. Да вы подсаживайтесь, подсаживайтесь! - крикнул он актеру. - Огонь бесплатно!
   - Благодарствуйте, - ответил тот, приподнимая шляпу, и пересел ближе к огню.
   - Что ж это вы так? - усмехаясь, спросил Тарас. - Говорят, немцы артистов любят.
   - Какая компания! - восхищенно воскликнул парикмахер. - Какое общество собралось у нашего огонька! А, Петр Петрович? И в хорошее время не каждый день соберешь такое общество.
   - Да... - мечтательно крякнул бухгалтер, - к этому обществу да графинчик... С лимонной корочкой.
   - С апельсинной... - коротко вставил актер.
   - Зачем же с апельсинной? Общепринято с лимонной. От дедов.
   - Апельсины мягче. Иначе не могу... Простите... гм... голос.
   Парикмахер подбросил веток в костер. Сырые, они корчились в огне, как клубок змей, и шипели.
   - Яичница с помидорами, - сказал парикмахер, - вот мое любимое блюдо, если угодно знать.
   Ему никто не ответил. Он снова подбросил веток в огонь.
   - А этот бурак можно варить, - послышался вдруг робкий женский голос.
   - Что? - обернулся парикмахер.
   Бочком к огню, положив голову на свою тачку, сидела женщина. Он повторила:
   - Я говорю... вот бурак на поле... его можно варить.
   - Позвольте, - всполошился актер, - но это кормовой бурак. Это корм свиньям...
   - Э, батенька! - возразил бухгалтер. - Чем же люди хуже свиней? Ведь мы свинину едим?
   - Ели, - поправил Тарас.
   - Ну, ели! Значит...
   - Только люди уж, видно, весь бурак повытаскали, - грустно сказала женщина.
   - А вот мы поищем! - воскликнул парикмахер и ринулся в поле.
   Он скоро вернулся, потный и всклокоченный.
   - Да... - сказал он, выкладывая перед женщиной все, что собрал. - Из-за бурака и то драка. Зверь стал народ.
   - Голод...
   - А в чем же варить? - спросила женщина.
   - Да, в чем же варить? Я и не подумал, - парикмахер беспомощно огляделся вокруг себя. Было темно, но от костров падали наземь огненные пятна. - Э! Вот! - Он наклонился и поднял что-то с земли. - Каска! - Он подал ее женщине. - Вари в ней.
   Женщина повертела каску и вдруг всхлипнула.
   - Что вы? - всполошились все.
   - Пробитая... - она показала каску, и все увидели черную дырочку в звезде.
   У костра стало тихо.
   - Я другую найду! - нервно усмехнулся парикмахер и начал шарить руками в траве.
   Скоро бурак сварился. Тарас достал пол-лепешки, остальные - что у кого было.
   - Смотрите! - удивленно сказал парикмахер. - Вкусный бурак!
   - Голод - лучший кулинар. Э-это известно... - засмеялся Петр Петрович.
   - Я не возражаю против голода! - вдруг взволнованно сказал актер. Артист должен быть немного голодным - иначе поет желудок, а должна петь душа. Но я не могу, когда люди жрут! - закричал он. - Чавкают! Я служил в харьковской опере... Хорошо, пусть немцы. Я знаю немцев. У них был Вагнер. Но это... это - не немцы! Нет! Не спорьте со мной! Они заставляли меня петь у них на ужинах... и чавкали... и кричали: "К черту Вагнера!" И требовали от меня песенок, которые поются у них в борделях, - он вдруг остановился, взялся рукою за горло и зябко повел плечами. - Простите... Гм... я не должен волноваться. Голос. Должен беречь. Я еще надеюсь спеть Вагнера... Один раз в жизни. Когда... - он не докончил, но все поняли и вздохнули.
   - Вам сырые яйца надо глотать... - сочувственно сказал парикмахер. Каждый день сырые яйца... Я близкий к искусству человек, я понимаю...
   - Да, это хорошо... яйца... - расслабленно произнес актер.
   - Мы найдем богатое село! - вдохновенно продолжал парикмахер. - Мы найдем такое место, где еще есть яйца!.. И амбары, полные хлеба!.. И нас встретят, как желанных гостей... и...
   - Нет таких сел, Яков Иваныч, - покачал головой бухгалтер.
   - Есть! - закричал Петушков. - Должны быть! Для моего продукта мне нужно село богатое, неразоренное, веселое...
   - А что у вас за продукт? - спросил Тарас.
   - О! У меня продукт психологический! - уклончиво ответил парикмахер.
   - Восемьдесят четыре картошки и сто семнадцать ложечек муки, - вдруг тихо прошептала женщина.
   - Что? - встрепенулись все и оглянулись на нее. Женщина смутилась. Она не заметила, что произнесла это вслух.
   - Нет, позвольте! - пристал к ней неугомонный Петушков. - Вы сказали что-то про картошку?
   И он выпытал всю ее историю. У женщины - ее звали Матреной - на шахте остались две девочки. Старшенькой - десять, меньшенькой - пять лет. Она оставила им немного муки и картошки, по счету. И приказала брать в день три картофелины и класть в суп три ложечки муки. Старшенькая, Любаша, поклялась, что не потратит больше. Теперь у них осталось сто семнадцать ложечек муки и восемьдесят четыре картошки.
   - А я еще и полпути не прошла, - вздохнула шахтерка.
   - Да, и нас дома ждут голодные... - глухо сказал бухгалтер. - Сколько уж мы ходим, Яков Иваныч, с тобой...
   - Так ведь не с пустыми руками ждут, с хлебом. Что мы им без хлеба? Надо найти село богатое, неразоренное, чтоб обменяли мы свое барахло с пользой...
   - Где же такое село найти? - вздохнул бухгалтер. - И найдем ли?
   - Найдем! - уверенно ответил парикмахер.
   - Ну-ну!
   И, переночевав подле тлеющего костра, они с рассветом все вместе отправились искать землю неразоренную...
   5
   Поиски земли неразоренной... Никогда Тарас и помыслить не мог, что наша земля так велика и бескрайна, что столько на ней сел и станиц, хуторов в коричневом вишенье, одиноких лесных избушек, столько дорог. И широкие, как бульвары, грейдерные, с акациями в два ряда; и старые, травой заросшие чумацкие шляхи, и новенькие, строгой профилировки, с кюветами, полными воды; и горбатые проселки с навеки окаменевшими колеями в грязи; и веселые, опушенные золотою соломою, как казацкими лампасами, полевые дорожки; и бойкие, в рытвинах и ухабах, большаки, непроезжие в грязь; и робкие, путаные степные тропки; и, как стрела, тугие, прямые просеки в лесу... Много дорог. По всем по ним прошли Тарас и его товарищи, а все еще не нашли земли неразоренной.
   Неунывающий Петушков вел их и все сулил счастливую землю впереди. Но не было этой земли на горизонте. Горели села, мычали угоняемые немцами стада, плакали бабы, качались у дорог повешенные, их синие босые ноги не доставали травы.
   И часто теперь к костру тачечников приходили искать пристанища бабы с детьми из сожженных сел.
   - Пустите погреться, люди добрые! Ничего у нас нема. Нема хаты, нема добра. Одна душа осталась.
   - Шестьдесят шесть картошек и девяносто девять ложечек муки... шептала Матрена, глядя на детей погорельцев.
   Петушков теперь то и дело расспрашивал встречных тачечников про края, из которых они идут.
   - Ну, как там, а? Меняют?..