Страница:
В течение нескольких послевоенных лет Берджесс, Маклин и Филби в разные периоды времени имели возможность передавать разведданные как об Америке, так и об Англии. В докладе Объединенного комитета начальников штабов США о нанесенном ущербе, подготовленном в 1951 году после перехода Берджесса и Маклина, говорится:
«В области американского, английского, канадского планирования исследований атомной энергии, американской и английской послевоенной политики в Европе вся информация до момента перехода, несомненно, достигла русских… Все английские, а возможно, и американские дипломатические коды и шифры, имевшиеся на 15 мая 1951 года, находятся в руках русских и больше не используются».
Здесь есть, конечно, известная доля преувеличения, поскольку не учитывается использование в шифропереписке разовых шифр-блокнотов, из которых лишь незначительная часть могла попасть к Берджессу или Маклину. Но нет сомнения в большом объеме переданной первоклассной развединформации. Перебежавшие в 1954 году сотрудники КГБ Петровы рассказывают, что по свидетельству Филиппа Васильевича Кислицина, который был шифровальщиком в лондонской резидентуре с 1945 по 1948 год, Берджесс приносил «полные портфели документов Министерства иностранных дел. Их переснимали в посольстве и возвращали ему.» Борис Кротов, оператор Берджесса до 1947 года, забирал у него портфели где-нибудь за городом и иногда возвращался в посольство в испачканной глиной обуви. Содержание наиболее важных материалов Кислицин передавал в Москву по радио, а остальные подготавливал к отправке диппочтой. В 1949 году Кислицина назначили в новый сектор Московского центра, созданный специально для переданных Маклином и Берджессом документов, где он был единственным сотрудником. Документов было так много, что некоторые остались непереведенными. Кислицин подбирал досье и документы по заказу руководства.
Однако Берджесс и Маклин почувствовали, что тяготы двойной жизни во времена холодной войны значительно больше, чем когда Советский Союз и Англия были союзниками. Джордж Кэри-Фостер, глава только зарождавшегося отдела безопасности Министерства иностранных дел, столкнувшись с Берджессом впервые в 1947 году, был «поражен его неопрятным видом. Он был небрит, от него так сильно пахло спиртным, что я поинтересовался, кто это такой и кем он работает». Горонви Риз считает, что Берджесс пристрастился и к наркотикам:
«Теперь он постоянно принимал успокаивающее, чтобы снять нервное напряжение, но тут же принимал стимуляторы, чтобы нейтрализовать их действие, а поскольку он вообще не знал меры, то глотал все, что попадалось под руку, как ребенок грызет леденцы, пока пакет не опустеет».
Кэри-Фостеру постоянно жаловались на «неподобающее поведение» Берджесса. Фред Уорнер, который работал с ним в филиале Гектора Макнейла, государственного министра в Министерстве иностранных дел, однажды утром спасал Берджесса из ночного клуба в Сохо, где тот лежал на полу без сознания с головой и лицом, покрытыми запекшейся кровью. Уорнер устал от неизменного вопроса Макнейла: «Что нам делать с Гаем?»
И все же Берджесс все еще сохранил остатки кембриджского обаяния. В конце 1947 года Макнейл, скорее всего, с целью избавиться от него, рекомендовал Берджесса парламентскому заместителю министра иностранных дел Кристоферу Мэйхью, который в то время занимался организацией Управления информационных исследований (ИРД) для противодействия советской «психологической войне.» Мэйхью, как он сам позже признавался, совершил «чудовищную ошибку». «Я побеседовал с Берджессом. Он, конечно же, продемонстрировал прекрасное знание коммунистических методов подрывной деятельности, и я с радостью взял его на работу.» Берджесс совершал поездки по английским посольствам, передавал там предупреждения ИРД и одновременно сводил на нет работу нового управления, докладывая о его планах своему новому оператору Юрию Модину, который в конце 1947 года сменил Кротова. Поток жалоб из посольств на недипломатическое поведение Берджесса заставил Мэйхью убрать его из ИРД. Оставалось всего несколько друзей, которые сохранили еще доверие к Берджессу. Среди них был и глава политической разведки СИС Дэвид Футмен. Вскоре после разрыва Тито с Москвой в 1948 году сотрудник управления Футмена предложил разработать вопросник о деятельности Коминформа, по которому английский посол в Белграде должен был получить у Тито информацию. «Блестящая идея! — обрадовался Футмен. — Изложите ее Гаю.» Берджесс с инициатором анкеты подготовили ее и отправили в Белград. Ответ Тито заинтриговал Московский центр и, наверное, порадовал Футмена.
Осенью 1948 года Берджесса перевели в Управление Дальнего Востока, где он и работал до августа 1950 года, когда был направлен в посольство в Вашингтоне на должность второго секретаря. Работая в Управлении Дальнего Востока, он подробно информировал Москву о британской политике в отношении созданной в 1949 году Китайской Народной Республики и в отношении Кореи перед начавшейся в июне 1950 года войной. Несмотря на то, что Берджесс был офицером всего лишь 4 ранга, он имел постоянный доступ к разведывательным аналитическим материалам, поступавшим из Объединенного комитета разведки, военного министерства и из штаб-квартиры генерала Дугласа Макартура в Верховном командовании союзников в Токио. Особый интерес в Москве должен был вызвать подготовленный в апреле 1950 года детальный анализ «Русской помощи китайским коммунистическим силам», из которого было ясно, что именно сумели узнать западные разведки по этому вопросу всего лишь за два месяца до начала корейской войны. Берджесс написал по этому поводу большую справку, как обычно ярко-синими чернилами и, как ни странно, очень аккуратным почерком. К этому времени, правда, дни его в Министерстве иностранных дел были сочтены. Поездку Берджесса в Гибралтар и Танжер осенью 1949 года Горонви Риз назвал «дикой одиссеей неприличия.» Берджесс не платил по счетам, на людях опознавал офицеров МИ5 и СИС, спьяну пел в местных барах: «Сегодня мальчики дешевле, не то что пару дней назад…» Берджесс был удивлен, что его не уволили по возвращении.
В Центре пришли к выводу, что срыв Берджесса осенью 1949 года объяснялся шоком, который он испытал, узнав, что может быть раскрыт с помощью дешифровок «Веноны». Филби «запустили» в «Венону» в сентябре 1949 года, накануне его отправки в Вашингтон в качестве офицера взаимодействия СИС. Он и передал предупреждение. В действительности «Венона» не выявила никаких наводок на Берджесса вплоть до его перехода в 1951 году. Но осенью 1949 года он каждую минуту ждал провала. Так же тяжело, как Берджесс, принял известие об исходящей от «Веноны» опасности и Маклин. В его случае угроза казалась даже ближе. Вскоре после внедрения в «Венону» Филби понял, что агентом, которого русские в нескольких разгаданных шифровках называли «Гомер», был Маклин.
Направление тридцатипятилетнего Маклина в Каир на должность советника и заведующего канцелярией открывало перед ним реальную возможность добиться многого на дипломатическом поприще. Он же не смог выдержать угрозы провала, о которой узнал год спустя. Продолжая работать так же профессионально, как всегда, он тем не менее стал сильно пить, в том числе и в неподобающее время. Старый его друг и собутыльник Филип Тойнби был свидетелем «безобразных взрывов, когда он не мог уже сдерживать накопившиеся гнев и напряжение.» В мае 1950 года приятели в пьяном угаре ворвались в квартиру двух девушек, работавших в американском посольстве, перевернули вверх дном спальню, разодрали нижнее белье, а затем пошли громить ванную. Там, как вспоминает Тойнби, «Дональд схватил большое зеркало и с размаху бросил его в ванну. К моему удивлению и радости ванна разлетелась на куски, а зеркало осталось невредимым.» Несколько дней спустя Маклина выслали в Лондон, Министерство иностранных дел отправило его в отпуск на все лето и уплатило за лечение у психиатра, который установил переутомление, семейные проблемы и подавленную гомосексуальность. Осенью пришедший в себя Маклин был назначен заведующим американским отделом Министерства иностранных дел. Несмотря на вечерние попойки в клубе Гаргойл и на то, что сам Маклин спьяну называл себя «английским Хиссом», работал он в отделе как всегда профессионально и эффективно.
Поставляемые Маклином и Берджессом разведданные приобрели для Москвы наибольшую значимость после начала в июне 1950 года корейской войны. Заместитель Маклина по американскому отделу Роберт Сесил считает, что поставляемые Маклином документы «были бесценными для помощи китайцам и северным корейцам в выработке стратегии и тактики на переговорах.» Маклин и Берджесс не просто передавали секретные документы, они привносили в них свои собственные антиамериканские настроения, усиливая тем самым опасения Советского Союза, что Соединенные Штаты намерены превратить корейский конфликт в войну. Даже в стенах Министерства иностранных дел Маклин в конце 1950 года осуждал политику США как «недальновидную, негибкую и опасную.» Пожалуй, впервые за свою дипломатическую карьеру он открыто выразил симпатии к откровенно грубому сталинскому анализу агрессивности, присущей американскому крупному капиталу. Есть изрядная доля истины в том, что американская экономика чрезвычайно сильно привязана к военному производству, и широкомасштабная война могла бы помочь избавиться от последствий демобилизации. Хотя вся эта сталинская чушь находила незначительный отклик в Уайтхолле, в конце 1950 года там были всерьез обеспокоены направлением американской политики. В декабре президент Трумэн дал неверно истолкованный ответ на вопрос об использовании в корейском конфликте атомной бомбы: «Само по себе наличие оружия уже заставляет задуматься о его применении.» Эттли тут же отправился в Вашингтон, чтобы обсудить с президентом этот и другие политические вопросы, связанные с войной. Маклину удалось передать Модину как подготовленные к визиту справочные материалы, так и отчет кабинету министров о его результатах. Болезненная подозрительность Сталина не позволяла ему недооценить агрессивные планы западных империалистов. К концу 1950 года он был совершенно уверен в реальности возникновения третьей мировой войны.
Причины корейской войны лежали в Северной Корее, а не в территориальных притязаниях Советского Союза. Но незнание Западом истинных целей советской политики, неспособность англоамериканских разведслужб собрать в Москве информацию, подобную собираемой КИ в Лондоне и Вашингтоне, привели к ошибочному предположению, что эта война является частью крупного экспансионистского плана СССР. Зимой 1950—1951 года широко распространились опасения, что агрессия в Корее всего лишь прелюдия советского наступления в Германии. Военное министерство в феврале 1951 года предупреждало кабинет министров: «Война возможна в 1951-м, вероятна в 1952 году.» Ошибочные, хотя и искренние опасения возможности советского наступления были истолкованы Сталиным как прикрытие собственных агрессивных замыслов Запада. Поступавшие от Маклина и Берджесса сведения лишь усиливали подозрения. Маклин наверняка изложил Модину и, скорее всего, в гораздо более сильных выражениях, свое опасение, изложенное в записке, которую он направил в Министерство иностранных дел в марте 1951 года, что «игра американцев с огнем на Дальнем Востоке и повсюду в мире бросит нас в пучину бессмысленной войны.» Москва, как и Маклин, наверняка с облегчением вздохнула, когда в апреле Трумэн отозвал командующего американскими войсками в Корее генерала Дугласа Макартура, бывшего ярым сторонником распространения войны на территорию Китая. Именно в тот момент, когда Макартура освободили от его поста, карьера Маклина как советского агента оказалась под угрозой.
Падение Маклина, по мнению Первого главного управления КГБ, явилось единственным наиболее серьезным последствием дешифровок «Веноны», поскольку расшифрованные сообщения, раскрывшие Маклина, повлекли за собой цепь событий, повлекших провал наиболее ценной группы агентов внедрения в истории КГБ — «великолепной пятерки». В октябре 1949 года Филби направился в Вашингтон в новом качестве — представителя СИС. Филби был хорошо осведомлен о разведывательных операциях КГБ и давно понял, что под кличкой Гомер скрывается Маклин. В своих мемуарах он умышленно пишет, что для выявления Маклина понадобилось полгода, чтобы не шокировать британский высший свет фактом присутствия предателя в их рядах. Первые упоминания Гомера в дешифровках «Веноны» были крайне туманными. Из них нельзя было заключить не только, что он сотрудник английского посольства, но даже и узнать, является ли он гражданином Америки или Англии. Первоначально в круг подозреваемых, число которых, по утверждению Гарольда Макмиллана, превышало семь тысяч, вошли практически все, кто мог иметь доступ к секретным трансатлантическим коммуникациям. По прибытии в Вашингтон Филби с облегчением узнал, что «ФБР продолжает заваливать нас запросами о посольских уборщицах и прислуге.»
Хотя перехваты «Веноны» и вызвали у Филби, по его собственному выражению, «глубокую обеспокоенность», было очевидно, что непосредственной угрозы Маклину нет. Оператор сказал, что по решению Москвы «Маклин должен продолжать работать» и что будут подготовлены планы его спасения «до того, как кольцо сожмется.» Кольцо не сжималось до зимы 1950—1951 года.
К концу 1950 года список подозреваемых сократился до 35 человек, а к апрелю 1951-го сжался до девяти. Филби делал вид, что помогает поискам Гомера, и отвлек внимание следователей на показания довоенного перебежчика Кривицкого, рассказавшего на допросе в 1940 году о советском агенте в Министерстве иностранных дел, который происходил из хорошей семьи, закончил Итон и Оксфорд (а не другую школу и Кембридж, как Маклин). Филби пишет, что офицер безопасности посольства Бобби Маккензи высказал предположение, что шпионом является Пол Гор-Бут, будущий постоянный помощник министра иностранных дел, который обучался в Итоне и Оксфорде. Гор-Бут занимался классическими науками, и псевдоним Гомер подходил как нельзя лучше, к тому же он был созвучен его фамилии. Однако 4в середине апреля 1951 года появилась расшифровка еще одного сообщения «Веноны», которая сняла подозрения с Гор-Бута и сразу разрешила всю задачу, поскольку речь в ней шла о том, что в 1944 году Гомер дважды в неделю встречался со своим оператором в Нью-Йорке, куда ездил из Вашингтона якобы для того, чтобы навестить беременную жену — именно так поступал только Маклин.
Для организации побега Маклина было несколько недель, потому что из-за решения не использовать материалы «Веноны» в суде МИ5 пришлось искать иные доказательства его шпионской деятельности. Обсудив ситуацию со своим оператором, Филби решил предупредить Маклина через Берджесса. Когда Берджесс в августе 1950 года прибыл в Вашингтон на должность второго секретаря посольства, было совершенно ясно, что для него это последний шанс сделать дипломатическую карьеру. Восемь месяцев спустя стало очевидно, что шанс этот упущен. В апреле 1951 года его отозвали после серии происшествий (почти наверняка не подготовленных заранее), которые вызвали возмущение полиции штата Вирджиния, Государственного департамента и британского посла. Накануне отъезда из Нью-Йорка на борту «Куин Мери» он обедал с Филби в китайском ресторанчике, духовой оркестр которого делал подслушивание невозможным, и обсуждал детали побега Маклина. По договоренности с Филби сразу по прибытии в Англию 7 мая Берджесс должен был поставить в известность Юрия Модина — куратора всех членов «великолепной пятерки» во время их пребывания в Англии. Именно Модин нес ответственность за выполнение плана бегства. Будучи уже главой политической разведки в институте Андропова КГБ, он очень любил рассказывать новобранцам, как он организовал этот побег. Гордиевский обратил внимание, что он никогда не говорил об участии в этом деле высокомерного лондонского резидента Николая Родина.
С середины апреля Маклин перестал получать секретные документы. Быстро сообразив, что он под наблюдением, а следовательно, и телефон его прослушивается, он не решился звонить Модину. Откуда ни возьмись на помощь пришел Берджесс. Вернувшись в Англию, он во время посещения Министерства иностранных дел, где его предупредили о скорой отставке, сумел передать Маклину записку с указанием места и времени встречи, на которой будет обсуждаться план его бегства.
Вскоре Берджесс получил письмо от Филби, в котором тот писал о забытой на стоянке посольства машине, но в конце было слегка завуалированное предупреждение: «Здесь становится жарковато.» Берджесс к этому времени был уже на пределе. Филби писал позже:
«Он был близок к нервному срыву, ближе, чем кто-либо подозревал. Его карьера в Англии сгорела, и КГБ он тоже не нужен. Мы гак беспокоились о Маклине, что совершенно не подумали о Берджессе».
Но Модин подумал. Берджесс теперь так боялся встречаться с Модиным, что попросил Бланта передать Модину все опасения. Обеспокоенный состоянием Берджесса и неуверенный в том, что тот выдержит допросы, Модин вынудил его бежать вместе с Маклином.
История совместного побега Маклина и Берджесса сильно запутана множеством разных версий. Чаще всего рассказывается версия, что утром 25 мая, в пятницу, министр иностранных дел Герберт Моррисон председательствовал на совещании, на котором было решено начать допросы Маклина 28-го, в понедельник. Широко распространено мнение, что Берджесс почти сразу же был предупрежден не обнаруженным пока агентом (обычно его неправильно называют «пятый агент») и в тот же вечер сбежал вместе с Маклином. На самом деле никакого совещания 25-го не было и не было никакого предупреждения. Моррисон разрешил допрос Маклина на основании письменных свидетельств своих сотрудников, но дату допроса не поставил. Из-за недостатка людей и просчетов МИ5 и спецслужба полиции не сумели установить наблюдение за домом Маклина в деревушке Татсфилд на границе графств Кент и Суррей и позволили ему уйти. Но даже если бы МИ5 задержала его, для успешного судебного преследования вполне могло не хватить доказательств. Официальный отказ использовать в суде перехваты «Веноны» означал, что осудить можно будет только при наличии признания. Это сработало в случае с Фуксом. Если бы нервы Маклина выдержали испытание, он, как Филби впоследствии, мог бы все отрицать. Но это был риск, на который в то время ни Модин, ни центр пойти не смогли.
Решившее дело предупреждение Маклин получил от Филби через Берджесса. Филби сообщил своему оператору, что офицер взаимодействия МИ5 в Вашингтоне Джеффри Паттерсон получил приказ к 23 мая доложить в Лондон о ходе расследования дела Гомера. Филби пришел к выводу, что Маклина начнут допрашивать в понедельник, 28 мая. Модин немедленно приступил к выполнению плана побега. ( Билеты на пароход во Францию были куплены еще 24 мая. Вечером 25 мая (это была пятница) Берджесс подъехал к большому викторианскому дому Маклина во взятой напрокат машине как раз в тот момент, когда хозяева садились за праздничный стол, накрытый женой Маклина по случаю его дня рождения. Ему исполнилось 38 лет. Представившись Роджером Стайлом из Министерства иностранных дел, Берджесс настоял, чтобы Маклин немедленно с ним уехал. Маклин поспешил наверх попрощаться с детьми, путано объяснил что-то вышедшей из себя жене и уехал в машине Берджесса. Попеременно управляя машиной, они приехали в Саутгемптон Доке как раз вовремя, чтобы успеть на отправлявшийся в полночь пароход «Фалайз» до Сен-Мало. Во Франции сотрудники МГБ/КИ выдали им фальшивые документы, по которым оба отправились вначале в Вену, а оттуда в Москву.
Тридцать лет спустя, рассказывая в институте Андропова о «великолепной пятерке», Юрий Модин неизменно вспоминает о том, в каком напряжении находились Берджесс и Маклин в мае 1951 года. Его воспоминания о Бланте совсем иные. Кротов в 1945 году заметил у Бланта те же признаки крайнего напряжения, которые Модин видел у Берджесса в 1951 году. Но за шестъ лет, в течение которых Блант выполнял для МГБ/КИ лишь отдельные мелкие поручения, занимался наукой и отдыхал под покровительством королевской семьи, он полностью восстановил свои силы. Хотя после побега Берджесса в Москву Модин и увидел признаки нового стресса, но он с радостью отметил и холодный профессионализм, с которым Блант работал в критические минуты. Позднее Модин признавался Гордиевскому, что руководить работой такого агента, как Блант, — «большая честь.» Во время побега Берджесса и Маклина Блант пользовался полным доверием своих бывших коллег из МИ5. Поскольку МИ5 не решилась раньше времени разглашать сам факт побега просьбой об ордере на обыск квартиры Берджесса сразу после побега, Блант согласился попросить ключ у любовника Берджесса Джека Хьюита. Но прежде чем отдать ключ сотрудникам МИ5 Блант, явно не без подсказки Модина, провел в квартире Берджесса несколько часов, уничтожая компрометирующие материалы в безалаберном архиве Берджесса среди писем любовников и прочей чепухи. Бланту удалось найти несколько важных документов, включая последнее письмо Филби с предупреждением, что «становится жарковато».
Пятый член «великолепной пятерки» Джон Кэрнкросс в подготовке побега участия не принимал. Со времен войны он работал в управлениях обороны (материальное снабжение и кадры) Министерства финансов и в контакты с остальными членами «пятерки» не вступал. Кэрнкросс неизменно удивлял Кротова и Модина огромным количеством материалов, которые он передавал им каждый месяц. Он, вполне вероятно, мог сообщить Кротову о решении англичан создать атомную бомбу. Возможно также, что он имел доступ к сметам проекта, как и ко всему, что касалось военного бюджета. В 1947 году Кэрнкросс был занят принятием «Закона о радиоактивных элементах». Два года спустя он активно участвовал в разрешении финансовых проблем, связанных с созданием НАТО, и возглавлял подкомитет по «решению организационных вопросов». Его неуживчивость, однако, мешала продвижению по службе. Только в 1950 году в тридцать семь лет он получил ранг руководителя. В мае 1951 года из-за ошибки Бланта закончилась его карьера советского агента. Обыскивая квартиру Берджесса, Блант не заметил нескольких неподписанных листков, которые оказались записью конфиденциальных бесед в Уайтхолле накануне и в самом начале войны. Сэр Джон Колвилл, один из тех, кто упоминался в записках, узнал в авторе их Кэрнкросса. МИ5 начала слежку за Кэрнкроссом и проследила его до места встречи с его оператором. Модин, правда, не появился. На допросах в МИ5 Кэрнкросс признал, что передавал русским конфиденциальные записи, но отрицал, что он шпион. Он уволился из Министерства финансов и несколько лет работал в Северной Америке, потом перешел в Продовольственную и сельскохозяйственную организацию ООН в Риме. В конце концов после очередного дознания в 1964 году Кэрнкросс сознался. Но его служба как активного советского агента закончилась, когда Блант просмотрел его записки в квартире Берджесса в 1951 году.
После того, как в 1979 году о его деятельности стало известно широкой публике, Блант признался, что на него «оказывали давление» (Модин, хотя Блант и не назвал его), предлагая уехать в Москву вместе с Берджессом и Маклином. Но он отказался, не желая менять приятное ученое общество Курталда на серенький соцреализм в сталинской России. Прошло еще тринадцать лет, прежде чем в 1964 году МИ5 все же получила от него признание. Но даже и тогда, поскольку обвинительных материалов для передачи дела в суд было недостаточно, его оставили в покое в обмен на признание.
В отличие от этих случаев на Филби подозрение упало сразу же после бегства Берджесса и Маклина, хотя и не все его коллеги в Лондоне и Вашингтоне этому поверили. Главной причиной подозрений была его связь с Берджессом. Во время пребывания в Вашингтоне Берджесс упросил Филби разрешить ему жить вместе с Филби и его женой. Филби, хотя и сомневался в разумности такого шага, все же пришел к выводу — ошибочному, надо сказать, — что отказать Берджессу после стольких лет знакомства будет опасно для его собственной безопасности. Он также надеялся, что, живя с ними, Берджесс будет иметь меньше возможностей попадать в разные неприличные истории. Когда именно такая эскапада Берджесса привела к его высылке в Англию в мае 1951 года, Филби не подозревал, что Берджесс отправится с Маклином в Москву. Филби узнал о побеге от Джеффри Паттерсона, офицера МИ5 по взаимодействию в Вашингтоне:
«В области американского, английского, канадского планирования исследований атомной энергии, американской и английской послевоенной политики в Европе вся информация до момента перехода, несомненно, достигла русских… Все английские, а возможно, и американские дипломатические коды и шифры, имевшиеся на 15 мая 1951 года, находятся в руках русских и больше не используются».
Здесь есть, конечно, известная доля преувеличения, поскольку не учитывается использование в шифропереписке разовых шифр-блокнотов, из которых лишь незначительная часть могла попасть к Берджессу или Маклину. Но нет сомнения в большом объеме переданной первоклассной развединформации. Перебежавшие в 1954 году сотрудники КГБ Петровы рассказывают, что по свидетельству Филиппа Васильевича Кислицина, который был шифровальщиком в лондонской резидентуре с 1945 по 1948 год, Берджесс приносил «полные портфели документов Министерства иностранных дел. Их переснимали в посольстве и возвращали ему.» Борис Кротов, оператор Берджесса до 1947 года, забирал у него портфели где-нибудь за городом и иногда возвращался в посольство в испачканной глиной обуви. Содержание наиболее важных материалов Кислицин передавал в Москву по радио, а остальные подготавливал к отправке диппочтой. В 1949 году Кислицина назначили в новый сектор Московского центра, созданный специально для переданных Маклином и Берджессом документов, где он был единственным сотрудником. Документов было так много, что некоторые остались непереведенными. Кислицин подбирал досье и документы по заказу руководства.
Однако Берджесс и Маклин почувствовали, что тяготы двойной жизни во времена холодной войны значительно больше, чем когда Советский Союз и Англия были союзниками. Джордж Кэри-Фостер, глава только зарождавшегося отдела безопасности Министерства иностранных дел, столкнувшись с Берджессом впервые в 1947 году, был «поражен его неопрятным видом. Он был небрит, от него так сильно пахло спиртным, что я поинтересовался, кто это такой и кем он работает». Горонви Риз считает, что Берджесс пристрастился и к наркотикам:
«Теперь он постоянно принимал успокаивающее, чтобы снять нервное напряжение, но тут же принимал стимуляторы, чтобы нейтрализовать их действие, а поскольку он вообще не знал меры, то глотал все, что попадалось под руку, как ребенок грызет леденцы, пока пакет не опустеет».
Кэри-Фостеру постоянно жаловались на «неподобающее поведение» Берджесса. Фред Уорнер, который работал с ним в филиале Гектора Макнейла, государственного министра в Министерстве иностранных дел, однажды утром спасал Берджесса из ночного клуба в Сохо, где тот лежал на полу без сознания с головой и лицом, покрытыми запекшейся кровью. Уорнер устал от неизменного вопроса Макнейла: «Что нам делать с Гаем?»
И все же Берджесс все еще сохранил остатки кембриджского обаяния. В конце 1947 года Макнейл, скорее всего, с целью избавиться от него, рекомендовал Берджесса парламентскому заместителю министра иностранных дел Кристоферу Мэйхью, который в то время занимался организацией Управления информационных исследований (ИРД) для противодействия советской «психологической войне.» Мэйхью, как он сам позже признавался, совершил «чудовищную ошибку». «Я побеседовал с Берджессом. Он, конечно же, продемонстрировал прекрасное знание коммунистических методов подрывной деятельности, и я с радостью взял его на работу.» Берджесс совершал поездки по английским посольствам, передавал там предупреждения ИРД и одновременно сводил на нет работу нового управления, докладывая о его планах своему новому оператору Юрию Модину, который в конце 1947 года сменил Кротова. Поток жалоб из посольств на недипломатическое поведение Берджесса заставил Мэйхью убрать его из ИРД. Оставалось всего несколько друзей, которые сохранили еще доверие к Берджессу. Среди них был и глава политической разведки СИС Дэвид Футмен. Вскоре после разрыва Тито с Москвой в 1948 году сотрудник управления Футмена предложил разработать вопросник о деятельности Коминформа, по которому английский посол в Белграде должен был получить у Тито информацию. «Блестящая идея! — обрадовался Футмен. — Изложите ее Гаю.» Берджесс с инициатором анкеты подготовили ее и отправили в Белград. Ответ Тито заинтриговал Московский центр и, наверное, порадовал Футмена.
Осенью 1948 года Берджесса перевели в Управление Дальнего Востока, где он и работал до августа 1950 года, когда был направлен в посольство в Вашингтоне на должность второго секретаря. Работая в Управлении Дальнего Востока, он подробно информировал Москву о британской политике в отношении созданной в 1949 году Китайской Народной Республики и в отношении Кореи перед начавшейся в июне 1950 года войной. Несмотря на то, что Берджесс был офицером всего лишь 4 ранга, он имел постоянный доступ к разведывательным аналитическим материалам, поступавшим из Объединенного комитета разведки, военного министерства и из штаб-квартиры генерала Дугласа Макартура в Верховном командовании союзников в Токио. Особый интерес в Москве должен был вызвать подготовленный в апреле 1950 года детальный анализ «Русской помощи китайским коммунистическим силам», из которого было ясно, что именно сумели узнать западные разведки по этому вопросу всего лишь за два месяца до начала корейской войны. Берджесс написал по этому поводу большую справку, как обычно ярко-синими чернилами и, как ни странно, очень аккуратным почерком. К этому времени, правда, дни его в Министерстве иностранных дел были сочтены. Поездку Берджесса в Гибралтар и Танжер осенью 1949 года Горонви Риз назвал «дикой одиссеей неприличия.» Берджесс не платил по счетам, на людях опознавал офицеров МИ5 и СИС, спьяну пел в местных барах: «Сегодня мальчики дешевле, не то что пару дней назад…» Берджесс был удивлен, что его не уволили по возвращении.
В Центре пришли к выводу, что срыв Берджесса осенью 1949 года объяснялся шоком, который он испытал, узнав, что может быть раскрыт с помощью дешифровок «Веноны». Филби «запустили» в «Венону» в сентябре 1949 года, накануне его отправки в Вашингтон в качестве офицера взаимодействия СИС. Он и передал предупреждение. В действительности «Венона» не выявила никаких наводок на Берджесса вплоть до его перехода в 1951 году. Но осенью 1949 года он каждую минуту ждал провала. Так же тяжело, как Берджесс, принял известие об исходящей от «Веноны» опасности и Маклин. В его случае угроза казалась даже ближе. Вскоре после внедрения в «Венону» Филби понял, что агентом, которого русские в нескольких разгаданных шифровках называли «Гомер», был Маклин.
Направление тридцатипятилетнего Маклина в Каир на должность советника и заведующего канцелярией открывало перед ним реальную возможность добиться многого на дипломатическом поприще. Он же не смог выдержать угрозы провала, о которой узнал год спустя. Продолжая работать так же профессионально, как всегда, он тем не менее стал сильно пить, в том числе и в неподобающее время. Старый его друг и собутыльник Филип Тойнби был свидетелем «безобразных взрывов, когда он не мог уже сдерживать накопившиеся гнев и напряжение.» В мае 1950 года приятели в пьяном угаре ворвались в квартиру двух девушек, работавших в американском посольстве, перевернули вверх дном спальню, разодрали нижнее белье, а затем пошли громить ванную. Там, как вспоминает Тойнби, «Дональд схватил большое зеркало и с размаху бросил его в ванну. К моему удивлению и радости ванна разлетелась на куски, а зеркало осталось невредимым.» Несколько дней спустя Маклина выслали в Лондон, Министерство иностранных дел отправило его в отпуск на все лето и уплатило за лечение у психиатра, который установил переутомление, семейные проблемы и подавленную гомосексуальность. Осенью пришедший в себя Маклин был назначен заведующим американским отделом Министерства иностранных дел. Несмотря на вечерние попойки в клубе Гаргойл и на то, что сам Маклин спьяну называл себя «английским Хиссом», работал он в отделе как всегда профессионально и эффективно.
Поставляемые Маклином и Берджессом разведданные приобрели для Москвы наибольшую значимость после начала в июне 1950 года корейской войны. Заместитель Маклина по американскому отделу Роберт Сесил считает, что поставляемые Маклином документы «были бесценными для помощи китайцам и северным корейцам в выработке стратегии и тактики на переговорах.» Маклин и Берджесс не просто передавали секретные документы, они привносили в них свои собственные антиамериканские настроения, усиливая тем самым опасения Советского Союза, что Соединенные Штаты намерены превратить корейский конфликт в войну. Даже в стенах Министерства иностранных дел Маклин в конце 1950 года осуждал политику США как «недальновидную, негибкую и опасную.» Пожалуй, впервые за свою дипломатическую карьеру он открыто выразил симпатии к откровенно грубому сталинскому анализу агрессивности, присущей американскому крупному капиталу. Есть изрядная доля истины в том, что американская экономика чрезвычайно сильно привязана к военному производству, и широкомасштабная война могла бы помочь избавиться от последствий демобилизации. Хотя вся эта сталинская чушь находила незначительный отклик в Уайтхолле, в конце 1950 года там были всерьез обеспокоены направлением американской политики. В декабре президент Трумэн дал неверно истолкованный ответ на вопрос об использовании в корейском конфликте атомной бомбы: «Само по себе наличие оружия уже заставляет задуматься о его применении.» Эттли тут же отправился в Вашингтон, чтобы обсудить с президентом этот и другие политические вопросы, связанные с войной. Маклину удалось передать Модину как подготовленные к визиту справочные материалы, так и отчет кабинету министров о его результатах. Болезненная подозрительность Сталина не позволяла ему недооценить агрессивные планы западных империалистов. К концу 1950 года он был совершенно уверен в реальности возникновения третьей мировой войны.
Причины корейской войны лежали в Северной Корее, а не в территориальных притязаниях Советского Союза. Но незнание Западом истинных целей советской политики, неспособность англоамериканских разведслужб собрать в Москве информацию, подобную собираемой КИ в Лондоне и Вашингтоне, привели к ошибочному предположению, что эта война является частью крупного экспансионистского плана СССР. Зимой 1950—1951 года широко распространились опасения, что агрессия в Корее всего лишь прелюдия советского наступления в Германии. Военное министерство в феврале 1951 года предупреждало кабинет министров: «Война возможна в 1951-м, вероятна в 1952 году.» Ошибочные, хотя и искренние опасения возможности советского наступления были истолкованы Сталиным как прикрытие собственных агрессивных замыслов Запада. Поступавшие от Маклина и Берджесса сведения лишь усиливали подозрения. Маклин наверняка изложил Модину и, скорее всего, в гораздо более сильных выражениях, свое опасение, изложенное в записке, которую он направил в Министерство иностранных дел в марте 1951 года, что «игра американцев с огнем на Дальнем Востоке и повсюду в мире бросит нас в пучину бессмысленной войны.» Москва, как и Маклин, наверняка с облегчением вздохнула, когда в апреле Трумэн отозвал командующего американскими войсками в Корее генерала Дугласа Макартура, бывшего ярым сторонником распространения войны на территорию Китая. Именно в тот момент, когда Макартура освободили от его поста, карьера Маклина как советского агента оказалась под угрозой.
Падение Маклина, по мнению Первого главного управления КГБ, явилось единственным наиболее серьезным последствием дешифровок «Веноны», поскольку расшифрованные сообщения, раскрывшие Маклина, повлекли за собой цепь событий, повлекших провал наиболее ценной группы агентов внедрения в истории КГБ — «великолепной пятерки». В октябре 1949 года Филби направился в Вашингтон в новом качестве — представителя СИС. Филби был хорошо осведомлен о разведывательных операциях КГБ и давно понял, что под кличкой Гомер скрывается Маклин. В своих мемуарах он умышленно пишет, что для выявления Маклина понадобилось полгода, чтобы не шокировать британский высший свет фактом присутствия предателя в их рядах. Первые упоминания Гомера в дешифровках «Веноны» были крайне туманными. Из них нельзя было заключить не только, что он сотрудник английского посольства, но даже и узнать, является ли он гражданином Америки или Англии. Первоначально в круг подозреваемых, число которых, по утверждению Гарольда Макмиллана, превышало семь тысяч, вошли практически все, кто мог иметь доступ к секретным трансатлантическим коммуникациям. По прибытии в Вашингтон Филби с облегчением узнал, что «ФБР продолжает заваливать нас запросами о посольских уборщицах и прислуге.»
Хотя перехваты «Веноны» и вызвали у Филби, по его собственному выражению, «глубокую обеспокоенность», было очевидно, что непосредственной угрозы Маклину нет. Оператор сказал, что по решению Москвы «Маклин должен продолжать работать» и что будут подготовлены планы его спасения «до того, как кольцо сожмется.» Кольцо не сжималось до зимы 1950—1951 года.
К концу 1950 года список подозреваемых сократился до 35 человек, а к апрелю 1951-го сжался до девяти. Филби делал вид, что помогает поискам Гомера, и отвлек внимание следователей на показания довоенного перебежчика Кривицкого, рассказавшего на допросе в 1940 году о советском агенте в Министерстве иностранных дел, который происходил из хорошей семьи, закончил Итон и Оксфорд (а не другую школу и Кембридж, как Маклин). Филби пишет, что офицер безопасности посольства Бобби Маккензи высказал предположение, что шпионом является Пол Гор-Бут, будущий постоянный помощник министра иностранных дел, который обучался в Итоне и Оксфорде. Гор-Бут занимался классическими науками, и псевдоним Гомер подходил как нельзя лучше, к тому же он был созвучен его фамилии. Однако 4в середине апреля 1951 года появилась расшифровка еще одного сообщения «Веноны», которая сняла подозрения с Гор-Бута и сразу разрешила всю задачу, поскольку речь в ней шла о том, что в 1944 году Гомер дважды в неделю встречался со своим оператором в Нью-Йорке, куда ездил из Вашингтона якобы для того, чтобы навестить беременную жену — именно так поступал только Маклин.
Для организации побега Маклина было несколько недель, потому что из-за решения не использовать материалы «Веноны» в суде МИ5 пришлось искать иные доказательства его шпионской деятельности. Обсудив ситуацию со своим оператором, Филби решил предупредить Маклина через Берджесса. Когда Берджесс в августе 1950 года прибыл в Вашингтон на должность второго секретаря посольства, было совершенно ясно, что для него это последний шанс сделать дипломатическую карьеру. Восемь месяцев спустя стало очевидно, что шанс этот упущен. В апреле 1951 года его отозвали после серии происшествий (почти наверняка не подготовленных заранее), которые вызвали возмущение полиции штата Вирджиния, Государственного департамента и британского посла. Накануне отъезда из Нью-Йорка на борту «Куин Мери» он обедал с Филби в китайском ресторанчике, духовой оркестр которого делал подслушивание невозможным, и обсуждал детали побега Маклина. По договоренности с Филби сразу по прибытии в Англию 7 мая Берджесс должен был поставить в известность Юрия Модина — куратора всех членов «великолепной пятерки» во время их пребывания в Англии. Именно Модин нес ответственность за выполнение плана бегства. Будучи уже главой политической разведки в институте Андропова КГБ, он очень любил рассказывать новобранцам, как он организовал этот побег. Гордиевский обратил внимание, что он никогда не говорил об участии в этом деле высокомерного лондонского резидента Николая Родина.
С середины апреля Маклин перестал получать секретные документы. Быстро сообразив, что он под наблюдением, а следовательно, и телефон его прослушивается, он не решился звонить Модину. Откуда ни возьмись на помощь пришел Берджесс. Вернувшись в Англию, он во время посещения Министерства иностранных дел, где его предупредили о скорой отставке, сумел передать Маклину записку с указанием места и времени встречи, на которой будет обсуждаться план его бегства.
Вскоре Берджесс получил письмо от Филби, в котором тот писал о забытой на стоянке посольства машине, но в конце было слегка завуалированное предупреждение: «Здесь становится жарковато.» Берджесс к этому времени был уже на пределе. Филби писал позже:
«Он был близок к нервному срыву, ближе, чем кто-либо подозревал. Его карьера в Англии сгорела, и КГБ он тоже не нужен. Мы гак беспокоились о Маклине, что совершенно не подумали о Берджессе».
Но Модин подумал. Берджесс теперь так боялся встречаться с Модиным, что попросил Бланта передать Модину все опасения. Обеспокоенный состоянием Берджесса и неуверенный в том, что тот выдержит допросы, Модин вынудил его бежать вместе с Маклином.
История совместного побега Маклина и Берджесса сильно запутана множеством разных версий. Чаще всего рассказывается версия, что утром 25 мая, в пятницу, министр иностранных дел Герберт Моррисон председательствовал на совещании, на котором было решено начать допросы Маклина 28-го, в понедельник. Широко распространено мнение, что Берджесс почти сразу же был предупрежден не обнаруженным пока агентом (обычно его неправильно называют «пятый агент») и в тот же вечер сбежал вместе с Маклином. На самом деле никакого совещания 25-го не было и не было никакого предупреждения. Моррисон разрешил допрос Маклина на основании письменных свидетельств своих сотрудников, но дату допроса не поставил. Из-за недостатка людей и просчетов МИ5 и спецслужба полиции не сумели установить наблюдение за домом Маклина в деревушке Татсфилд на границе графств Кент и Суррей и позволили ему уйти. Но даже если бы МИ5 задержала его, для успешного судебного преследования вполне могло не хватить доказательств. Официальный отказ использовать в суде перехваты «Веноны» означал, что осудить можно будет только при наличии признания. Это сработало в случае с Фуксом. Если бы нервы Маклина выдержали испытание, он, как Филби впоследствии, мог бы все отрицать. Но это был риск, на который в то время ни Модин, ни центр пойти не смогли.
Решившее дело предупреждение Маклин получил от Филби через Берджесса. Филби сообщил своему оператору, что офицер взаимодействия МИ5 в Вашингтоне Джеффри Паттерсон получил приказ к 23 мая доложить в Лондон о ходе расследования дела Гомера. Филби пришел к выводу, что Маклина начнут допрашивать в понедельник, 28 мая. Модин немедленно приступил к выполнению плана побега. ( Билеты на пароход во Францию были куплены еще 24 мая. Вечером 25 мая (это была пятница) Берджесс подъехал к большому викторианскому дому Маклина во взятой напрокат машине как раз в тот момент, когда хозяева садились за праздничный стол, накрытый женой Маклина по случаю его дня рождения. Ему исполнилось 38 лет. Представившись Роджером Стайлом из Министерства иностранных дел, Берджесс настоял, чтобы Маклин немедленно с ним уехал. Маклин поспешил наверх попрощаться с детьми, путано объяснил что-то вышедшей из себя жене и уехал в машине Берджесса. Попеременно управляя машиной, они приехали в Саутгемптон Доке как раз вовремя, чтобы успеть на отправлявшийся в полночь пароход «Фалайз» до Сен-Мало. Во Франции сотрудники МГБ/КИ выдали им фальшивые документы, по которым оба отправились вначале в Вену, а оттуда в Москву.
Тридцать лет спустя, рассказывая в институте Андропова о «великолепной пятерке», Юрий Модин неизменно вспоминает о том, в каком напряжении находились Берджесс и Маклин в мае 1951 года. Его воспоминания о Бланте совсем иные. Кротов в 1945 году заметил у Бланта те же признаки крайнего напряжения, которые Модин видел у Берджесса в 1951 году. Но за шестъ лет, в течение которых Блант выполнял для МГБ/КИ лишь отдельные мелкие поручения, занимался наукой и отдыхал под покровительством королевской семьи, он полностью восстановил свои силы. Хотя после побега Берджесса в Москву Модин и увидел признаки нового стресса, но он с радостью отметил и холодный профессионализм, с которым Блант работал в критические минуты. Позднее Модин признавался Гордиевскому, что руководить работой такого агента, как Блант, — «большая честь.» Во время побега Берджесса и Маклина Блант пользовался полным доверием своих бывших коллег из МИ5. Поскольку МИ5 не решилась раньше времени разглашать сам факт побега просьбой об ордере на обыск квартиры Берджесса сразу после побега, Блант согласился попросить ключ у любовника Берджесса Джека Хьюита. Но прежде чем отдать ключ сотрудникам МИ5 Блант, явно не без подсказки Модина, провел в квартире Берджесса несколько часов, уничтожая компрометирующие материалы в безалаберном архиве Берджесса среди писем любовников и прочей чепухи. Бланту удалось найти несколько важных документов, включая последнее письмо Филби с предупреждением, что «становится жарковато».
Пятый член «великолепной пятерки» Джон Кэрнкросс в подготовке побега участия не принимал. Со времен войны он работал в управлениях обороны (материальное снабжение и кадры) Министерства финансов и в контакты с остальными членами «пятерки» не вступал. Кэрнкросс неизменно удивлял Кротова и Модина огромным количеством материалов, которые он передавал им каждый месяц. Он, вполне вероятно, мог сообщить Кротову о решении англичан создать атомную бомбу. Возможно также, что он имел доступ к сметам проекта, как и ко всему, что касалось военного бюджета. В 1947 году Кэрнкросс был занят принятием «Закона о радиоактивных элементах». Два года спустя он активно участвовал в разрешении финансовых проблем, связанных с созданием НАТО, и возглавлял подкомитет по «решению организационных вопросов». Его неуживчивость, однако, мешала продвижению по службе. Только в 1950 году в тридцать семь лет он получил ранг руководителя. В мае 1951 года из-за ошибки Бланта закончилась его карьера советского агента. Обыскивая квартиру Берджесса, Блант не заметил нескольких неподписанных листков, которые оказались записью конфиденциальных бесед в Уайтхолле накануне и в самом начале войны. Сэр Джон Колвилл, один из тех, кто упоминался в записках, узнал в авторе их Кэрнкросса. МИ5 начала слежку за Кэрнкроссом и проследила его до места встречи с его оператором. Модин, правда, не появился. На допросах в МИ5 Кэрнкросс признал, что передавал русским конфиденциальные записи, но отрицал, что он шпион. Он уволился из Министерства финансов и несколько лет работал в Северной Америке, потом перешел в Продовольственную и сельскохозяйственную организацию ООН в Риме. В конце концов после очередного дознания в 1964 году Кэрнкросс сознался. Но его служба как активного советского агента закончилась, когда Блант просмотрел его записки в квартире Берджесса в 1951 году.
После того, как в 1979 году о его деятельности стало известно широкой публике, Блант признался, что на него «оказывали давление» (Модин, хотя Блант и не назвал его), предлагая уехать в Москву вместе с Берджессом и Маклином. Но он отказался, не желая менять приятное ученое общество Курталда на серенький соцреализм в сталинской России. Прошло еще тринадцать лет, прежде чем в 1964 году МИ5 все же получила от него признание. Но даже и тогда, поскольку обвинительных материалов для передачи дела в суд было недостаточно, его оставили в покое в обмен на признание.
В отличие от этих случаев на Филби подозрение упало сразу же после бегства Берджесса и Маклина, хотя и не все его коллеги в Лондоне и Вашингтоне этому поверили. Главной причиной подозрений была его связь с Берджессом. Во время пребывания в Вашингтоне Берджесс упросил Филби разрешить ему жить вместе с Филби и его женой. Филби, хотя и сомневался в разумности такого шага, все же пришел к выводу — ошибочному, надо сказать, — что отказать Берджессу после стольких лет знакомства будет опасно для его собственной безопасности. Он также надеялся, что, живя с ними, Берджесс будет иметь меньше возможностей попадать в разные неприличные истории. Когда именно такая эскапада Берджесса привела к его высылке в Англию в мае 1951 года, Филби не подозревал, что Берджесс отправится с Маклином в Москву. Филби узнал о побеге от Джеффри Паттерсона, офицера МИ5 по взаимодействию в Вашингтоне: