Гордиевский Олег. КГБ

 
 
   Во время холодной войны, как и до нее, большую часть лучшей информации о Западе Кремль получал из данных электронной разведки. В 1951 году Седьмое (шифровально-дешифровальное) управление КИ было вновь введено в состав Пятого управления МГБ, которым руководил генерал-лейтенант Шевелев. С образованием КГБ в 1954 году шифрами, связью и расшифровками стало заниматься Восьмое главное управление, которое также возглавил Шевелев. У дешифровальщиков КГБ и ГРУ не было современной компьютерной техники, которой пользовались их коллеги в Англии и США. Так, например, с самого создания в 1952 году американское Агентство национальной безопасности имело самый большой банк компьютеров в мире. Хотя советская электронная разведка отставала от западной в техническом отношении, у нее было два компенсирующих это преимущества. Во-первых, в ее распоряжении были лучшие силы советских математиков и программистов, многие из которых до сих пор время от времени привлекаются для работы в КГБ и ГРУ. Ни у АНБ, ни у ШКПС не было таких возможностей по вербовке сотрудников, как у КГБ или ГРУ. Во-вторых, советская электронная разведка получала и, несомненно, получает большую помощь от агентурной разведки, которая собирает сведения об иностранных кодах и шифрах, и от этих данных во многом зависит успех практически всех важных дешифровок. Во время холодной войны большую помощь советским дешифровальщикам по-прежнему оказывало проникновение в посольства. Самый большой интерес для Москвы всегда представляло посольство «главного противника». Хотя американские дипломаты в Москве стали менее наивными в отношении советского наблюдения, представления об обеспечении безопасности посольства в разгар холодной войны оставались в зачаточном состоянии. Когда Джордж Кеннан, назначенный послом в СССР, прибыл в 1952 году в Москву, он обнаружил, что в его официальной резиденции «буквально орудуют невидимые руки, перед властью которых я, да и все мы были практически беспомощны». Невидимые руки принадлежали советскому бюро по обслуживанию иностранцев (Бюробин), которое официально подбирало обслуживающий персонал для работы в иностранных представительствах, а фактически являлось подразделением Второго (контрразведывательного) главного управления МГБ. Люди из Бюробина могли явиться совершенно неожиданно в любое время суток. Как-то ночью, через несколько месяцев после приезда, Кеннан и его жена проснулись от какого-то неясного шума, доносившегося с галереи, которая находилась рядом с их спальней. Как потом вспоминал Кеннан, он вышел из спальни «и вдруг столкнулся нос к носу с привидением, которое напоминало фигуру огромной женщины. „Кто вы?“ — спросил я, а мне в ответ: „Я новый ночной сторож.“
   После того, как в 1944 году в посольстве было обнаружено несколько сотен подслушивающих устройств, проводились периодические проверки, но больше «жучков» не находили. Кеннану пришло в голову, что ничего не удавалось найти из-за того, что у МГБ появилась более совершенная электронная техника подслушивания, а вовсе не потому, что улучшилась охрана посольства. В сентябре 1952 года из Вашингтона прибыло два специалиста, которые начали тщательно осматривать здания посольства и резиденции посла. Специалисты попросили Кеннана, чтобы он сидел в своем кабинете и читал вслух старое дипломатическое донесение, надеясь таким образом привести в действие какое-нибудь скрытое подслушивающее устройство. Вдруг один из техников начал ожесточенно долбить молотком-кирочкой стену за деревянным панно с изображением герба США. Ничего там не обнаружив, он набросился на само панно и с победным видом вытащил из его жалких останков подслушивающее устройство в форме карандаша, которое передавало каждое слово, сказанное Кеннаном, на находившийся за пределами здания монитор. На следующее утро Кеннан заметил, что лица охранников МГБ и советского персонала стали еще более угрюмыми: «Атмосфера злобы и враждебности была такой плотной, что хоть ножом режь.» И все же необходимые меры защиты от прослушиваний МГБ были столь далеки от традиционных норм госдепартамента, что Кеннан не знал, правильно ли он поступил, пойдя на такой решительный шаг, чтобы обнаружить подслушивающие устройства. Даже в своих мемуарах, которые он писал аж через двадцать лет после случившегося, Кеннан все еще сомневался: «Мог ли посол позволить втянуть себя в такую комедию? А может, мое правительство обвинило бы меня в халатности, если бы я отказался?
   Даже сегодня я не знаю, как ответить на эти вопросы.» Именно из-за возражений госдепартамента ЦРУ не разрешалось иметь своего постоянного представителя в московском посольстве до 1953 года. Московская резидентура ЦРУ начала свою деятельность неудачно. Первого резидента Эдварда Эллиса Смита тут же соблазнила его горничная из МГБ. Потом он во всем признался «Чипу» Болену, который стал послом после Кеннана, и с позором вернулся на родину. По словам Пеера де Силва, который в то время был начальником оперативного отдела в подразделении ЦРУ, занимающемся соцстранами, «его работа не только не представляла никакой ценности, но и во многом была выдумана». Кроме заведующего бюро ЦРУ, еще по меньшей мере двенадцать сотрудников посольства Болена признались в своих амурных связях с «ласточками» из МГБ/КГБ. Они рассказывали, как, пытаясь завербовать их в агенты МГБ/КГБ, им предъявили фотографии, на которых они были сняты в момент совращения. «Все они были высланы из страны в двадцать четыре часа,» — заявил Болен. В 1953 году начались работы по строительству нового американского посольства на улице Чайковского. Во время строительства американские охранники дежурили целый день на стройке, чтобы не допустить установки подслушивающих устройств на двух верхних этажах. Но это дежурство никакого смысла не имело, поскольку на ночь охрану снимали. В своих мемуарах Болен объясняет это беспечностью (видимо, своей собственной) и желанием «сэкономить деньги». В 1964 году показания перебежчика из КГБ Юрия Носенко помогли обнаружить в посольстве свыше сорока подслушивающих устройств, спрятанных в бамбуковых трубках, которыми был обшит кусок стены за батареями отопления: таким образом их нельзя было обнаружить металлоискателем. Болен изо всех сил старается принизить значение этого прокола в организации охраны посольства. Прослушивание двух этажей, которые, по признанию Болена, «должны были стать самым надежным местом в Москве» и где находились кабинет посла, шифровальные кабинеты и бюро ЦРУ, еще не значит, как он утверждает, что «русские выведали какие-то настоящие секреты». Это ретроспективное суждение — отголосок беспечного оптимизма, который ранее заставил Болена снимать на ночь охрану во время строительства посольства. Да, конечно, сотрудники посольства острее, чем раньше, осознавали опасность советского электронного шпионажа и принимали определенные меры предосторожности. Но то, что за четыре года, пока Болен был послом, двенадцать человек были отправлены на родину после того, как признались, что их сфотографировали в момент половой связи с различными партнерами из КГБ, отнюдь не говорит о том, что все сотрудники посольства были образцом осмотрительности. И все же охрана американского посольства в целом была поставлена не хуже, чем в представительствах других стран. К тому же скомпрометировать американских дипломатов было ненамного проще, чем других. За те восемь лет, что Морис Дежан проработал послом в Москве (с 1956 по 1964 год), его и французского военно-воздушного атташе полковника Луи Гибо соблазнили «ласточки» КГБ в результате тщательно продуманных операций, которыми лично руководил начальник Второго главного управления (контрразведка) генерал Олег Михайлович Грибанов. Дежана избил чекист, который изображал из себя ревнивого мужа соблазнившей посла «ласточки», а Гибо были предъявлены обычные компрометирующие фотографии, сделанные в момент его сексуальной связи. Но на этот раз тактика не сработала, и Грибанову не удалось добиться своего. Гибо покончил с собой, а девица, которую КГБ использовал для совращения Дежана, бежала на Запад и все рассказала об операции еще до того, как комитет начал всерьез шантажировать посла.
   В разгар холодной войны подслушивающие устройства были установлены в большинстве дипломатических представительств в Москве. Среди них было и западногерманское посольство, где, как вспоминает Юрий Носенко, в конце пятидесятых посол, возможно, собираясь потом написать мемуары, каждый вечер диктовал отчет о событиях дня, в том числе и переписку с Бонном и послами других стран НАТО, не подозревая, что диктует все это в микрофоны КГБ. Самые интересные отрывки из чернового варианта мемуаров ложились на стол Хрущеву уже через два часа после того, как они были продиктованы. «Посольская» деятельность МГБ/КГБ не ограничивалась Москвой, в других столицах соцстран также имелись возможности для операций против «главного» и второстепенных противников. С помощью АВХ КГБ удалось внедриться в посольство США в Будапеште.
   В ряде случаев сотрудникам МГБ/КГБ удавалось проникать непосредственно на территорию иностранных представительств. Носенко вспоминал, что по традиции, зародившейся еще при Сталине, для каждого такого «визита» требовалась личная санкция Хрущева. Самой важной из таких операций было тайное посещение посольства Японии, где клерк шифровального отдела сообщил МГБ кодовые ключи к сейфам посольства и японские дипломатические шифры. Из всех шифров основных держав советским дешифровальщикам чаще всего удавалось раскодировать японские шифры, причем, начиная с двадцатых годов. В семидесятых годах КГБ удалось завербовать клерка в шифровальном отделе японского Министерства иностранных дел, который проявил такую же готовность к сотрудничеству, как и его коллега из московского посольства двадцать лет назад. Таким же образом КГБ удалось получить доступ к сейфам и шифрам шведского посольства: одна из «ласточек» соблазнила ночного дежурного, а собаку отвлекли огромными кусками мяса. В начале пятидесятых перебежчик из КГБ Илья Джирквелов принимал участие в других успешных операциях, когда удалось проникнуть в посольства Турции, Египта, Сирии, Ирана и других стран Ближнего Востока. «Нас тогда наградили именными часами и присвоили звание почетного чекиста,» — вспоминал он позже.
   Когда-нибудь, когда все тайные архивы будут рассекречены, тщательное изучение всех перехваченных дипломатических материалов, расшифрованных советскими дешифровальщиками при активной поддержке агентурных операций КГБ и ГРУ, поможет по-новому взглянуть на процесс формирования советской внешней политики во время и после холодной войны. Пока же не представляется возможным точно определить, в какой степени огромное количество данных электронной разведки, добытых КГБ и ГРУ, повлияли на этот процесс. В самом КГБ вряд ли кто-нибудь еще, кроме председателя комитета и начальников Первого (иностранного) и Восьмого (шифровального) главных управлений, имел неограниченный доступ к данным электронной разведки дипломатического характера. В 1969 году электронная разведка была передана из ведения Восьмого в ведение вновь созданного Шестнадцатого управления. Все без исключения перебежчики из КГБ периода холодной войны лишь изредка получали доступ к некоторым данным ЭР. Материалы из архивов КГБ, которые видел Гордиевский, практически ничего нового к тому, что уже было известно, не добавили. С большей или меньшей долей вероятности можно предполагать, что информация, содержавшаяся во многих из них, была получена из перехватов, но сами тексты перехватов хранятся в дешифровальных архивах, к которым практически ни один сотрудник ПГУ доступа не имел. Всем, за исключением самых высоких чинов КГБ, показывали только те перехваченные материалы, которые считались абсолютно необходимыми для выполнения их служебных обязанностей.
   В период холодной войны тексты перехватов писали на тонкой прозрачной бумаге и хранили в больших «красных книгах». Петр Дерябин, бежавший на Запад из Первого главного управления в 1954 году, вспоминал, что ему показывали отдельные данные перехвата из «красной книги» примерно два раза в неделю в кабинете начальника его отдела. Юрий Носенко, перебежавший на десять лет позже Дерябина из Второго главного управления, рассказывал, что «красную книгу» ему приносил курьер и стоял у него за спиной, пока Носенко читал те страницы, с которыми ему было разрешено ознакомиться. Записей делать не разрешалось. И Дерябин, и Носенко вспоминают, что видели перехваты из разных западных стран, причем некоторые из них были получены с помощью подслушивающих устройств, установленных в иностранных посольствах. Американцы и англичане считали, что особенно плохо с обеспечением секретности связи было у французов. По словам Питера Райта, в 1960 году под видом телефониста он лично устанавливал подслушивающие устройства во французском посольстве в Лондоне, что позволило ШКПС расшифровывать французские дипломатические телеграммы, закодированные с помощью первоклассного шифра. КГБ успешно продолжал прослушивать разговоры во французском посольстве в Москве до самого конца эпохи Брежнева. Дерябин также вспоминал, что в «красной книге» он видел западногерманские, итальянские и бельгийские перехваты. Юрий Растворов, бежавший на Запад в 1954 году, и Носенко вспоминают, что видели огромное количество расшифрованных японских сообщений. Что же касается расшифрованных материалов «главного противника», то либо их было меньше, либо они были более засекречены, а скорее всего и то, и другое. Как вспоминает Носенко, ему лишь изредка показывали американские материалы перехвата, а Дерябин не видел ни одного. По словам Носенко, «определенных успехов» удалось добиться и в расшифровке британских сообщений, но конкретных примеров он припомнить не смог. Однако не возникает сомнений, что перехваты, к которым имели доступ перебежчики из КГБ в период холодной войны, — лишь верхушка огромного айсберга ЭР.
 
 
   В 1958 году деятельность Серова на посту председателя КГБ подверглась критике со стороны двух карьеристов, пользовавшихся расположением Хрущева. Критиковали Серова Александр Николаевич Шелепин, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, который мобилизовал сотни тысяч молодых людей на осуществление хрущевской программы покорения целины, и Николай Романович Миронов, который возглавлял КГБ в Ленинграде. На Хрущева произвели впечатление их доводы о том, что КГБ должен играть более сложную роль, и обоих наградили высокими должностями в аппарате ЦК. Что же касается Серова, то за ним по праву закрепилась скандальная репутация «мясника». Когда весной 1956 года он приехал в Лондон, чтобы наблюдать за организацией охраны Хрущева и Булганина во время их предстоящего государственного визита, возмущенные выступления в прессе заставили его быстро ретироваться. Слухи о его роли в подавлении Венгерской революции в том же 1956 году еще больше укрепили сложившееся на Западе мнение, что он продолжает оставаться символом неосталинистских репрессий. Нужен был новый руководитель, чтобы сделать образ КГБ более привлекательным. Осенью 1958 года Президиум обсудил критические замечания, высказанные Шелепиным по поводу недавнего отчета Серова о деятельности КГБ внутри страны и за рубежом. Шелепин положительно отозвался о деятельности КГБ по разоблачению «врагов народа» и пресечению их деятельности, а также по раскрытию секретов империалистических держав. Однако отмечалось, что комитет стал играть менее активную роль, поскольку он мало сделал, чтобы помочь в стратегической идеологической борьбе с Западом. Президиум согласился с критическими замечаниями Шелепина. В декабре 1958 года он был назначен председателем КГБ. Признавая прошлые заслуги Серова, его не просто уволили, а перевели на менее престижную должность начальника ГРУ.
   Как и Берия до него и Андропов впоследствии, Шелепин в своих амбициях не ограничивался руководством КГБ. Как-то двадцатилетнего студента университета Шелепина спросили, кем он хочет стать. Если верить советскому историку Рою Медведеву, он, не задумываясь, ответил: «Начальником!» Шелепин рассматривал КГБ лишь как ступеньку служебной лестницы, по которой он в конце концов рассчитывал подняться до поста Первого секретаря ЦК партии. В декабре 1961 года он ушел с поста председателя КГБ, но продолжал контролировать деятельность комитета в качестве председателя нового влиятельного органа — Комитета партийного и государственного контроля. После Шелепина председателем КГБ стал его молодой протеже тридцатисемилетний Владимир Ефимович Семичастный, который работал под его началом еще в комсомоле.
   Став председателем КГБ, Шелепин сразу же сменил стиль руководства. Офицер разведки одной из скандинавских стран, отвечавший за перехват радиотелефонных переговоров КГБ, отмечал, что в распоряжениях председателя комитета неизменно фигурировал глагол «требую». В конце 1958 года «требую» вдруг поменялось на «прошу». Вскоре он узнал, что вместо Серова был назначен Шелепин. Пришедшие в комитет выпускники университетов, многим из которых Шелепин покровительствовал еще на комсомольской работе, стали вытеснять «старую гвардию». Особенно разительными были перемены в кадровом составе Второго главного управления (контрразведка), где после войны образовательный уровень был невысок по сравнению с ПГУ. Когда Юрий Носенко работал в Первом (американском) отделе Второго главного управления с 1953 по 1955 год, только у двух из шестидесяти сотрудников отдела был институтский диплом, а у некоторых даже было незаконченное среднее образование, мало кто владел английским языком. Когда Носенко вернулся в тот же отдел в январе 1960 года, примерно восемьдесят процентов сотрудников имели высшее образование и семьдесят процентов владели английским. С приходом свежих сил из комсомола и из университетов была предпринята попытка придать КГБ более привлекательный образ. «Нарушения социалистической законности полностью искоренены, — утверждал Шелепин в 1961 году. — Чекисты теперь с чистой совестью могут смотреть в глаза партии и советского народа.» После двадцати лет забвения был возрожден культ Дзержинского. «Железный Феликс» вновь стал идеальным образцом чекиста с холодной головой и горячим сердцем, который самоотверженно защищает советский народ от нападок империалистической военщины.
   При первом знакомстве с операциями разведки, проведенными зимой 1958—1959 года, Шелепина поразили успехи ЭР и дешифровальщиков Восьмого главного управления. Эти успехи стали возможными благодаря проникновению в посольства в соцстранах и вербовке иностранных шифровальщиков и дипломатов в Москве и за рубежом. Однако раньше операции Первого и Второго главных управлений, в поддержку деятельности Восьмого управления, были недостаточно хорошо согласованы. В составе ПГУ Шелепин создал специальный отдел, который непосредственно подчинялся начальнику управления Александру Сахаровскому и был призван координировать операции, проводимые ПГУ и ВГУ в поддержку ЭР, а также помогать осуществлять связь этих управлений с Восьмым. Главным объектом внимания нового специального подразделения неизменно был «главный противник» — США. Начальник Американского отдела Восьмого управления Александр Селезнев распорядился, чтобы специальный отдел собирал сведения о шифрсистемах, представляющих особый интерес для дешифровальщиков. Наиболее грандиозным проектом специального отдела были планы внедрения в Агентство национальной безопасности США (АНБ) — самую крупную и щедро финансируемую из всех американских разведслужб, которая занимается электронной разведкой и имеет штаб-квартиру в Форт-Миде неподалеку от Вашингтона. О существовании ЦРУ было известно любому американцу, который хоть изредка смотрит телевизор или читает газеты. А вот о том, что у США есть служба электронной разведки, знали немногие. Среди тех немногих, кто знал об этом, даже ходила шутка, что сокращение АНБ расшифровывается как «агентство „Не болтай“.
   В 1960 году в Форт-Миде уже действовало три агента советской разведки. Своим выдающимся успехом операция по внедрению была обязана не столько тщательному планированию в «специальном отделе» Сахаровского, сколько простой удаче и недостаточно строгому режиму безопасности в АНБ. Все три агента сами предложили свои услуги советской разведке. В декабре 1959 года два дешифровальщика АНБ — тридцатилетний Верной Ф. Митчелл и Уильям Х. Мартин двадцати восьми лет — никем не замеченные слетали на Кубу, где, судя по всему, сообщили КГБ определенные сведения о своей работе и получили список интересующих комитет секретов ЭР. Как это ни удивительно, Митчелла взяли на работу в АНБ, несмотря на его признание, что в течение шести лет до девятнадцатилетнего возраста занимался «сексуальными экспериментами» с собаками и курами. Что же касается Мартина, то при проверке на благонадежность, которую он все же прошел, его знакомые по-разному отзывались о нем, но все сходились на том, что человек он безответственный и неисправимый эгоист. Во время отбора их выдающиеся математические способности перевесили недостатки характера, а в случае Митчелла и «сельскохозяйственные эксперименты». В начале 1959 года оба нарушили правила АНБ, пожаловавшись конгрессмену Уэйну Хейзу на то, что в ходе некоторых операций радиотехнической разведки нарушалось советское воздушное пространство. Ошибочно предположив, что эти двое подосланы ЦРУ, чтобы проверить его умение хранить секреты, Хейз никаких мер не принял. Неискушенные в политике, да и в социальных вопросах, Мартин и Митчелл поверили в мифический образ Советского Союза, который культивировался советскими пропагандистскими изданиями. В них СССР изображался борцом за мир, который ни за что и никогда не стал бы заниматься нелегальными облетами чужой территории. Общественное устройство Советского государства выглядело настолько прогрессивным, что Мартин и Митчелл решили, что оно даст им чувство глубокого личного удовлетворения, которого они не получали в США.
   25 июня 1960 года в начале своего ежегодного трехнедельного отпуска Митчелл и Мартин отправились самолетом в Мехико На следующий день они вылетели рейсом на Гавану, а там, пересев на советский транспортный самолет, доставили в Московский центр ответы на вопросы, которые были сформулированы в списке КГБ. АНБ предприняло попытку найти их лишь через восемь дней после того, как закончился их трехнедельный отпуск. В доме Митчелла сотрудники службы безопасности АНБ нашли ключ к банковскому сейфу в Мэриленде, который был специально оставлен на видном месте. Открыв сейф, сотрудники АНБ обнаружили там запечатанный пакет и записку, в которой Мартин и Митчелл просили опубликовать содержимое пакета. В нем находилось пространное заявление, где правительство США обвинялось в «нечистоплотности, которую оно всегда приписывало правительству СССР». В то же время в заявлении в самых невероятных эпитетах воспевалось советское общество, где «таланты женщин всячески поощряются и используются гораздо шире, чем в США», а поэтому советские женщины «более привлекательны как подруги». 6 сентября 1960 года в Московском Доме журналистов Мартин и Митчелл дали, пожалуй, самую скандальную пресс-конференцию в истории американских разведслужб. Самым же скандальным из их разоблачений было заявление о том, что АНБ расшифровывало корреспонденцию некоторых своих союзников, в том числе, как утверждал Мартин, «Италии, Франции, Турции, Югославии, Объединенной Арабской Республики, Уругвая, — достаточно, я думаю, чтобы общее представление сложилось.» Хотя они и не упоминали об этом на пресс-конференции, но оба были хорошо осведомлены о разведывательных полетах над советской территорией самолетов «У—2», а также могли сообщить КГБ дополнительные сведения о неудачном полете Гэри Пауэрса — американского летчика, который был сбит 1 мая 1961 года и стал поводом для триумфа советской пропаганды.
   Мартин и Митчелл не знали, что в Форт-Миде продолжал действовать еще более важный советский агент — тридцатидвухлетний штаб-сержант Джек Э. Данлап. Во время войны в Корее Данлап был награжден орденом «Пурпурное сердце» и медалью «Бронзовая звезда» за «воинскую доблесть и преданность своему долгу». Но Данлап — женолюб, да еще и отец семерых детей — постоянно нуждался в средствах. В 1958 году он стал шофером генерал-майора Гаррисона Б. Ковердейла, начальника штаба в Форт-Миде. В его обязанности входила доставка секретных документов в различные подразделения АНБ. Будучи личным шофером начальника штаба, Данлап имел редкую возможность выезжать из Форт-Мида, не проходя досмотр. По меньшей мере шесть разных сотрудников АНБ воспользовались услугами Данлапа, чтобы вывезти домой пишущие машинки и кабинетную мебель. Это еще больше расширило связи Данлапа в штаб-квартире АНБ.
   Предположительно, весной или в начале лета 1960 года Данлап пришел в советское посольство в Вашингтоне и предложил документы АНБ. Проведенное позже расследование позволило заключить, что с тех пор он скорее всего работал под контролем оператора из ГРУ, а не из КГБ. Работа Данлапа имела настолько большое значение, что скорее всего его оператор работал только с ним и другие дела не вел. Данлап имел возможность добывать различные наставления, руководства по ремонту, математические модели и планы НИОКР по самым секретным шифровальным машинам США. Он также имел доступ к оценкам ЦРУ по численности и составу советских войск и ракетных средств в Восточной Европе, прежде всего в Германской Демократической Республике.