Страница:
Ни при Индире Ганди, ни при ее сыне Радживе Ганди Индия не ограничивала численность советских дипломатов и сотрудников торгпредства, давая тем самым КГБ и ГРУ неограниченное количество «крыш».
Кроме того, в отличие от многих других государств, Индия не возражала против присутствия в стране советских разведчиков, которых уже выгнали из своих стран менее гостеприимные правительства.
Коллеги Гордиевского, работавшие в Индии, хвастались ему, что там сколько угодно журналистов и политиков, готовых брать деньги. По словам С. Нихала Сингха, который сначала был редактором газеты «Стейтсмен», а потом «Индиан Экспресс», «индийская элита, можно сказать, купается в русских деньгах. Некоторые представители политического „истэблишмента“ полагают, что русские деньги, особенно те, что идут на финансирование партий и отдельных деятелей во время выборов, вытесняют американские деньги и средства из других антикоммунистических источников.»
В 1974 году после серии выступлений Индиры Ганди, в которых она осуждала непреходящую угрозу подрывной деятельности ЦРУ, посол США в Дели Дэниел Патрик Мойнихэн приказал провести специальное расследование, в ходе которого было выявлено два случая, когда при Неру ЦРУ оказывало финансовую поддержку противникам коммунистов на выборах в штатах, один раз в Керале, а другой — в Западной Бенгалии. Мойнихэн вспоминал потом: «В обоих случаях деньги были переданы партии Конгресса, которая об этом просила. Один раз они были переданы самой госпоже Ганди, которая тогда была партийным функционером. Поскольку ей мы больше денег не давали, ее вполне естественно заинтересовало, кому же мы их даем. Такую практику поощрять нельзя.»
Хотя по количеству сотрудников и масштабам деятельности в Индии КГБ значительно опережал все другие иностранные разведки, комитет был не единственной службой, пользовавшейся благодушием индийских органов государственной безопасности. В 1985 году в Дели разразился скандал по поводу шпионской деятельности, в который были вовлечены французы, поляки, восточные немцы, а также русские. Французы считали, что самые суровые меры были приняты только против них (французский посол и заместитель военного атташе были высланы из страны), чтобы тем самым свести к минимуму последствия скандала для стран советского блока.
Основная задача КГБ заключалась не столько в том, чтобы оказывать влияние на политику индийского правительства, которая при Индире и Радживе Ганди считалась достаточно просоветской, сколько в том, чтобы использовать Индию в качестве базы для операций, направленных против Запада и третьего мира. К семидесятым годам Дели стал самой крупной зарубежной базой КГБ для осуществления «активных действий». У главного резидента Медяника и его преемников был «специальный помощник по активным действиям» в чине полковника или подполковника. С ростом научно-технического шпионажа еще больше возросла роль Индии как канала, обеспечивающего доступ к недоступной западной технологии. Гордиевский вспоминал, как однажды в середине семидесятых, когда начальник Управления Т Леонид Сергеевич Зайцев, возмущенный тем, что сотрудникам линии X (научно-техническая разведка) в США, Западной Европе и Японии никак не удастся заполучить какую-то деталь западного оборудования, грубо выругался и заявил: «В таком случае мне придется достать через наши индийские каналы! Они-то меня не подведут!»
Кроме Индии, главным достоянием Советского Союза в третьем мире после смерти Насера была Куба. Когда весной 1963 года Кастро как героя встречали в СССР, куда он прибыл с первым визитом, взаимные упреки времен Карибского кризиса, похоже, были забыты. Его переводчиком во время поездки был Николай Леонов — восходящая звезда Первого главного управления. Тогда ему было тридцать пять лет — всего на три года меньше, чем Кастро. Работая в резидентуре в Мехико в середине пятидесятых, он был первым офицером КГБ, который увидел в Кастро задатки революционного вождя. Прервав свою командировку в Мехико, в течение сорока дней Леонов сопровождал Кастро в его беспрецедентной триумфальной поездке по Советскому Союзу — от Ленинграда до Сибири. Одетый в полевую форму защитного цвета (когда позволяла температура), харизматический лидер партизанского движения выступал перед восторженными толпами любопытных на заводах и в клубах и стоял на трибуне Мавзолея во время Первомайской демонстрации. Ему также было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда». Когда государственный визит закончился, Леонов хвастался в Московском центре, что они теперь с Кастро друзья навеки. После визита Кастро в Центр прибыла на учебу первая группа офицеров кубинской разведки — ДГИ. В Гаване ближайшим советским контактом Кастро по-прежнему был бывший резидент КГБ, ставший послом СССР Александр Шитов (он же Алексеев), который утверждал, что Фидель, как и во время Карибского кризиса, продолжает считать советское посольство своим вторым домом. Шитов также занимался отбором и подготовкой латиноамериканских агентов вместе с Че Геварой.
Несмотря на дружбу Кастро с Леоновым и Шитовым, в Москве его считали непредсказуемым и трудным союзником. Гордый тем, что ему удалось захватить власть, спустившись в Гавану прямо с партизанской базы в горах Сьерра-Маэстра, Кастро заявлял, что его собственный вооруженный путь (via armada), а не мирный путь (via pacifica), который предлагает Москва, обеспечит приход к власти всем коммунистическим партиям в Латинской Америке. В 1966 году он распространял крамольную идею, что ключи к национальной независимости и к победе над империализмом надо искать не в Москве, а в Гаване. На XXIII съезде КПСС, который состоялся в том же году, кубинская делегация даже осмелилась критиковать Кремль за то, что СССР делает недостаточно для того, чтобы помочь народу Северного Вьетнама. Тогда же Кастро заявил, что благодаря его борьбе с «бюрократией» и материальной заинтересованностью Куба быстрее продвигается к коммунизму, чем Советский Союз.
К середине шестидесятых годов реальные завоевания кубинской революции — реформы в области здравоохранения и образования, а самое главное, искоренение бандитизма — сменились пустой болтовней, которая мало имела отношения к неэффективной экономической политике и растущей нетерпимости режима к инакомыслию (даже Кастро признал, что в 1965 году в стране было 20.000 политических заключенных). Хотя политзаключенные мало беспокоили Кремль, в Москве с неприязнью следили за тем, как кубинские союзники разбазаривают огромную экономическую помощь, идущую из СССР, тратя ее на такие абсурдные проекты, как гигантский центр по торговле мороженым «Коппелиа». И все же, благодаря своему романтическому образу бородатого Давида в военной форме, зажатого на своем острове Голиафом — американским империализмом, Кастро больше импонировал молодым радикалам на Западе и в третьем мире, чем Брежнев в своих мешковатых костюмах. ЦРУ также внесло свой вклад в поддержание героической репутации Кастро, замыслив, первоначально с благословения Белого дома, серию самых невероятных, но так и не состоявшихся покушений на его жизнь. Способствовала росту популярности Кастро и героическая гибель Че Гевары в 1967 году, когда он был схвачен и казнен, сражаясь на стороне партизан в Боливии. Его образ был моментально увековечен на майках радикалов по всему миру.
Кризис в советско-кубинских отношениях достиг своего пика в январе 1968 года, когда состоялся суд над тридцатью пятью членами просоветской «микрофракции», которых приговорили к длительным срокам тюремного заключения за «подпольную пропаганду, направленную против линии партии», и другие идеологические преступления. Рудольф Петрович Шляпников, главный советник КГБ при кубинском Министерстве внутренних дел, который якобы вступил в сговор с «микрофракцией», был отослан в Москву летом 1967 года. «На Кубе, — утверждал он, — созрели условия для новой Венгрии… Внутреннее недовольство крайне велико.» Он считал, что существующий кубинский аппарат безопасности слишком засорен «мелкобуржуазными элементами», чтобы расправиться с бунтом. Центр возложил часть вины на Шитова за то, что тот выпустил своего друга Кастро из-под контроля. В Москве его обвинили в том, что он «окубинился», отозвали якобы на лечение и в 1968 году заменили на более жесткого профессионального дипломата Александра Солдатова, который незадолго до этого был послом в Лондоне. В отличие от другого друга Кастро из КГБ, Леонова, который стал потом заместителем начальника Первого главного управления, Шитову так и не удалось спасти свою карьеру. В 1980 году он ушел на пенсию, проработав шесть лет послом на Мадагаскаре. Сын Шитова Алексей Александрович родился в день Перл-Харбора и считал это добрым предзнаменованием, которое поможет ему в борьбе с «главным противником». Он также стал специалистом по Латинской Америке в Первом главном управлении. Когда Гордиевский в последний раз слышал о нем — это было в середине восьмидесятых, — тот был резидентом КГБ в Ла-Пасе и работал там под старым псевдонимом отца «Алексеев».
«Бунт» Кастро закончился после того, как над Кубой нависл» угроза экономической катастрофы и после предостережений своего брата Рауля. Шляпников как-то говорил лидеру «микрофракции», что задержка поставок нефти из Баку всего на три недели может задушить кубинскую экономику. В начале 1968 года, когда Советский Союз надавил на Кастро, сократив экспорт нефти, начали останавливаться кубинские сахарные заводы и фабрики. В августе Кастро был готов идти на компромиссы. В течение двух дней после ввода советских войск в Чехословакию, чешские специалисты и сочувствующие из числа кубинцев проводили демонстрации в Гаване под лозунгом «Русские, вон из Чехословакии!» Затем поздно вечером 23 августа Кастро обратился к кубинскому народу по радио и телевидению. «То, что здесь будет сказано, — предупредил он, — будет идти вразрез с чувствами многих… Чехословакия шла к контрреволюционной ситуации, к капитализму, в объятия империализма». Чехословацкое руководство «было накоротке с проамериканскими шпионами», а также с «агентами Западной Германии и всего этого фашистского и реакционного сброда». Далее Кастро высказался в поддержку «доктрины Брежнева»: «Социалистический лагерь имеет право помешать этому (контрреволюции) тем или иным способом… И это мы считаем самым важным». Поддержав советское вторжение в то время, как десятки других компартий стали на сторону чехов, Кастро восстановил кредит доверия Москвы. В обмен на его преданность Советский Союз спас кубинскую экономику. К концу 1969 года Куба была должна Советскому Союзу четыре миллиарда долларов.
Вместе с экономическими связями крепли и связи в разведке. В 1970 году ДГИ было очищено от сотрудников, которых КГБ считал антисоветски настроенными, и по соседству с кабинетом начальника ДГИ Мануэля Пиньейро Лосадо («Рыжебородого») обосновалась группа советских советников во главе с генералом Виктором Семеновым. С помощью дотаций КГБ ДГИ быстро стало расширять масштаб своих внешних операций. К 1971 году семь из десяти кубинских «дипломатов» в лондонском посольстве были сотрудниками ДГИ. После массовой высылки советских разведчиков из Лондона в сентябре того же года кубинские «дипломаты» вместе с разведчиками других стран советского блока получили задание помочь залатать брешь в разведсети Центра. Однако в Лондоне прямого контакта между КГБ и сотрудниками ДГИ не было. Семенов настаивал на том, чтобы их деятельность координировалась и контролировалась из Москвы и Гаваны. Пиньейро, один из основателей кастровского «Движения 26 Июля», выражал растущее недовольство тем, что КГБ все более активно руководит операциями ДГИ. В 1974 году он ушел из ДГИ и возглавил Управление Америки (УА), созданное для организации помощи революционным движениям в Латинской Америке. Его место в ДГИ занял более покладистый и более просоветский Хосе Мендес Коминчес. У себя в стране кубинская революция старела на глазах. Осенью бородатый Кастро выступал даже против длинных волос, которые считал признаком моральной деградации, ведущей к политическому и экономическому саботажу. За этим последовали массовые стрижки некоторых самых отъявленных нарушителей. Общественная нравственность была еще более укреплена, когда девчонок в мини-юбках, которые якобы «страстно занимались любовью в своей школьной форме», отправили в лагеря принудительного труда в деревню. За рубежом же революция во многом сохранила свой заряд бодрости. После того, как в 1970 году президентом Чили был избран марксист Сальвадор Альенде, у Кастро появился первый союзник в Латинской Америке. Альенде лично разрешил ДГИ использовать Чили в качестве базы для поставок оружия революционным движениям в Латинской Америке и для подготовки партизан. Революционные вожди добирались до кубинского посольства в Сантьяго, пользуясь фальшивыми документами, которыми их снабжало ДГИ. Денег они получали немного — ДГИ считало, что они сами должны добывать средства с помощью ограблений банков и похищений людей с целью получения выкупа.
Своей международной репутацией Альенде, как и Кастро, во многом был обязан чрезмерной реакции Вашингтона. За три года, предшествовавших свержению и гибели Альенде во время военного переворота в 1973 году, ЦРУ, действуя по указанию Белого дома, потратило восемь миллионов долларов на дестабилизацию его режима. Хотя ЦРУ не было непосредственно причастно к перевороту, похоже, ему было заранее обо всем известно, и поэтому неудивительно, что вину за переворот возложили на ЦРУ. На КГБ Альенде не произвел такого большого впечатления, как на ЦРУ. К концу 1972 года, когда чилийская экономика находилась в критической ситуации, КГБ весьма пессимистически оценивал перспективы Альенде. Такое же отношение к нему было и в Кремле. В то время, как кубинцам выдавались все новые и новые кредиты, от Альенде просто-напросто отмахнулись, предоставив ему лишь символическую помощь и наградив его Ленинской премией Мира. Трагическая гибель Альенде во время военного переворота в сентябре 1973 года (до сих пор не известно, было ли это убийство или самоубийство) восстановила его репутацию в Москве. Там главу обанкротившегося режима представили жертвой антиимпериалистической борьбы, а за ЦРУ закрепилась дурная слава организатора подрывных операций и покушений на прогрессивных лидеров. Эта слава при определенной помощи Центра могла бы продержаться в третьем мире до конца века.
В начале семидесятых годов Кастро начал претендовать на лидерство в третьем мире. В мае 1972 года он вылетел из Гаваны на своем авиалайнере «Ил—62» в двухмесячную поездку по десяти странам на двух континентах, которая должна была завершиться первым после восьмилетнего перерыва посещением Советского Союза. Кастро был «гвоздем программы» Четвертой конференции неприсоединившихся стран, проходившей в Алжире в 1973 году, выступив в поддержку советского курса с таким красноречием, какого не смог бы продемонстрировать никакой советский представитель. Алжир, поддерживавший традиционную политику неприсоединения, основанную на принципе равноудаленности от Запада и Востока, придерживался теории «двух империализмов» — капиталистического и социалистического. Кастро же настаивал, что социалистические страны — естественные и необходимые союзники неприсоединившихся государств:
«Как можно на Советский Союз клеить ярлык империализма? Разве он участвует в транснациональных корпорациях? Разве ему принадлежат фабрики, шахты, нефтяные месторождения в развивающемся мире? Разве есть в какой-нибудь стране Азии, Африки или Латинской Америки хоть один рабочий, которого бы эксплуатировал советский капитал?
… Только теснейший союз всех прогрессивных сил мира позволит нам преодолеть все еще мощные силы империализма, колониализма, неоколониализма и расизма, успешно бороться за мир и справедливость, к которым стремятся все народы мира.»
В конце концов на коммунистический блок не был навешен империалистический ярлык, чего не удалось избежать «агрессивному империализму» Запада, который был заклеймен на конференции как «самое серьезное препятствие на пути развивающихся стран к освобождению и прогрессу.» Кроме роли самого горячего сторонника Советского Союза в третьем мире, Кубе предстояло в семидесятых годах играть все более активную роль в советских разведывательных и военных операциях.
При Брежневе проникновение советского блока в высшие эшелоны иностранных государственных, разведывательных и военных структур в целом шло более успешно в третьем мире, чем на Западе. Исключение составляла, пожалуй, лишь Федеративная Республика Германия из-за тех уникальных возможностей, которые предоставляло КГБ существование двух германских государств и особенно его восточногерманский союзник ГУР во главе с Маркусом Вольфом.
8 октября 1968 года западногерманский контр-адмирал Герман Людке, заместитель начальника службы тыла НАТО, которому в силу его служебного положения были известны места базирования нескольких тысяч единиц тактического ядерного оружия, покончил с собой после того, как были обнаружены фотографии совершенно секретных натовских документов, сделанные им с помощью фотоаппарата «Минске». В тот же день застрелился друг Людке генерал-майор Хорст Вендланд, заместитель начальника БНД. По официальной версии, Вендланд покончил с собой по «личным мотивам». Однако чешский перебежчик позднее сообщил, что Вендланд сотрудничал с СТБ. В течение нескольких недель после этого покончили с собой еще несколько человек, в том числе полковник Иоганн Хенк, начальник мобилизационного управления боннского Министерства обороны, и Ганс Шенк, высокопоставленный сотрудник Министерства экономики. Одновременно на Восток бежали несколько крупных ученых и физиков, приехавших в свое время из Германской Демократической Республики и занимавшихся научно-техническим шпионажем. При аресте одного из оставшихся — доктора Гарольда Готтфрида из центра ядерных исследований в Карлеруэ — у него обнаружили 800 страниц секретных документов.
Тем временем вовсю продолжалось задуманное Маркусом Вольфом «наступление на секретарш». В 1967 году Леонора Сюттерляйн, секретарша в боннском Министерстве иностранных дел, была осуждена за то, что передала КГБ 3.500 секретных документов через своего мужа Хайнца. Узнав, что Хайнц был агентом КГБ и женился на ней только в целях вербовки, она покончила с собой в тюремной камере. Среди осужденных за шпионаж секретарш, которые работали на ГУР, были Ирэна Шульц (1970 г.) из Министерства науки и Герда Шретер (1973 г.) из западногерманского посольства в Варшаве. Внедрение в политические структуры осуществлялось и на гораздо более высоком уровне. Не один высокопоставленный политик из СДПГ регулярно встречался с сотрудником КГБ, работающим под дипломатической «крышей», который убеждал их, что в их силах смягчить восточную политику. Самым важным агентом ГУР в Федеративной Республике был Гюнтер Гильом, личный помощник канцлера Вилли Брандта с 1970 по 1974 год. Гильом имел возможность держать Маркуса Вольфа, а через него и Московский центр в курсе всех дел, касавшихся выработки восточной политики Бонна и отношений Бонна с Вашингтоном. Он также поставлял большое количество информации о НАТО и западногерманской службе безопасности (Федеральном ведомстве по охране конституции).
Что же касается «главного противника» — США и его главного союзника — Великобритании, КГБ не смог завербовать там агентов такого уровня, как Людке, Вендланд и Гильом. Резидентуры КГБ в этих странах вербовали лишь агентов низкого и среднего уровня, которые, правда, имели доступ к важным секретам. В Англии Московский центр открыл в семидесятых годах простой способ, который позволял улучшить условия работы. При четырех резидентах подряд — Николае Григорьевиче Багричеве (1962—1964 гг.), Михаиле Тимофеевиче Чижове (1964—1966 гг.), Михаиле Ивановиче Лопатине (и. о. резидента с 1966 по 1967 гг.) и Юрии Николаевиче Воронине (1967—1971 гг.) — резидентура неуклонно расширялась. С 1960 по 1970 год численность сотрудников КГБ и ГРУ в Лондоне возросла примерно с 50 до 120 человек и превысила размер резидентуры в США (не считая ООН) или в любой другой стране Запада. Разведслужбы стран советского блока в Великобритании тоже быстро разрастались. Идея просто-напросто заключалась в том, чтобы наводнить страну таким количеством разведчиков, что МИ5, которая и так работала с большим напряжением, просто не в состоянии была бы держать их всех под эффективным наблюдением. Когда сотрудник СТБ Йозеф Фролик получал назначение в Лондон в 1964 году, ему сказали, что «британские службы испытывают такой дефицит сил и средств, что сбросить их с хвоста будет сравнительно несложно». В 1967 году, когда резидентом стал Воронин, условия работы еще больше улучшились после того, как одному из его сотрудников Владиславу Славину удалось завербовать клерка в отделе учета транспортных средств в Совете Большого Лондона — Сириоджа Хусейна Абдулкадера, которому были известны номера всех машин МИ5 и Специальной службы Департамента уголовного розыска. Несколько хитроумных операций МИ5 по мобильному наблюдению были сорваны из-за того, что чекисты без труда определяли, какие машины используются в операции.
Самое большое количество агентов, завербованных и контролируемых лондонской резидентурой в эпоху Брежнева, было задействовано в научно-технической разведке, особенно в военных отраслях. Главный специалист резидентуры в этой области в середине семидесятых Михаил Иванович Лопатин стал в 1967 году одним из основателей нового Управления Т в составе Первого главного управления, которое занималось научно-технической разведкой и пользовалось услугами сотрудников линии X в зарубежных резидентурах. Начальником линии X в Лондоне с начала 1968 до лета 1971 года, когда его выслали из страны, был Лев Николаевич Шерстнев, очень жесткий, но приятный в общении инженер, который почти безукоризненно говорил по-английски с канадским акцентом и имел слабость к западным аудиосистемам. Кроме штатных сотрудников резидентур КГБ и ГРУ, Управление Т и ГРУ также использовали своих людей, которые направлялись за границу под видом сотрудников советского торгпредства. Кроме того, они прибегали к помощи советских студентов, обучавшихся в университетах Великобритании. В засекреченных анналах истории Управления Т есть упоминания и о значительных успехах, которые были достигнуты в шестидесятые годы в ряде областей промышленной и оборонной технологии. Среди них — новейшие образцы электронной техники, компьютеры, химические продукты тонкого органического синтеза и аэрокосмическая техника.
МИ5 было довольно трудно справиться с этим взрывом научно-технического шпионажа не только из-за нехватки сил и средств, но и из-за сложностей судебно-процессуального порядка, которые по вполне понятным причинам не афишировались. Если агенты не делали официального признания или если их не ловили с поличным при передаче материалов, добиться признания подсудимого виновным было, как правило, невозможно. Эти сложности наглядно проявились в 1963 году во время процесса над доктором Джузеппе Мартелли, тридцатилетним физиком, который в течение года до суда работал в лаборатории Управления по атомной энергетике в Калхэме. Арестован он был на основании показаний перебежчика из КГБ; при аресте у него были обнаружены записи встреч с Николаем Карпековым и другими сотрудниками КГБ, частично использованный комплект одноразовых шифрблокнотов, спрятанный в искусно сработанном портсигаре, а также инструкции по пересъемке документов. Но то, что у него имелись шпионские принадлежности, еще не является само по себе преступлением, к тому же официально Мартелли не имел доступа к секретным сведениям, хотя и общался с людьми, которые такой доступ имели. Мартелли признался, что встречался с Карпековым, но заявил, что это ему было нужно для того, чтобы осуществить хитроумный план и спутать карты советских агентов, которые пытались его шантажировать. Суд вынес ему оправдательный приговор.
В 1965 году еще одно дело о научном шпионаже закончилось оправданием подсудимого. Альфреда Робертса, сотрудника завода компании «Кодак» в Уилдстоуне, и его сослуживца Джеффри Конуэя, которого он якобы завербовал, обвинили в том, что они продали технологию антистатического покрытия и детали других технологических процессов, которые применяются при производстве пленки, восточногерманскому ГУР. Поскольку никаких официальных секретов в деле замешано не было, их обвинили только в нарушении закона о коррупции. Но после того, как главный свидетель на суде доктор Жан-Поль Супэр, химик-технолог и двойной (тройной?) агент, который работал на ГУР, КГБ и бельгийскую разведку и утверждал, что имел дело с Робертсом, был уличен во лжи во время искусно проведенного перекрестного допроса, дело было прекращено.
Можно предположить, что большинство дел о научно-техническом шпионаже, расследованием которых занималась МИ5, вообще не попало в суд, так как очень трудно было собрать необходимые улики. Зачастую сведения, сообщенные перебежчиками, в расчет не принимались. Как бы убедительно они ни звучали за стенами суда, в суде их рассматривали лишь как показания с чужих слов. В тайной летописи Управления Т агенты редко называются по именам, но все равно из нее явствует, что те дела, по которым все же были вынесены обвинительные приговоры, — только верхушка айсберга.
Кроме того, в отличие от многих других государств, Индия не возражала против присутствия в стране советских разведчиков, которых уже выгнали из своих стран менее гостеприимные правительства.
Коллеги Гордиевского, работавшие в Индии, хвастались ему, что там сколько угодно журналистов и политиков, готовых брать деньги. По словам С. Нихала Сингха, который сначала был редактором газеты «Стейтсмен», а потом «Индиан Экспресс», «индийская элита, можно сказать, купается в русских деньгах. Некоторые представители политического „истэблишмента“ полагают, что русские деньги, особенно те, что идут на финансирование партий и отдельных деятелей во время выборов, вытесняют американские деньги и средства из других антикоммунистических источников.»
В 1974 году после серии выступлений Индиры Ганди, в которых она осуждала непреходящую угрозу подрывной деятельности ЦРУ, посол США в Дели Дэниел Патрик Мойнихэн приказал провести специальное расследование, в ходе которого было выявлено два случая, когда при Неру ЦРУ оказывало финансовую поддержку противникам коммунистов на выборах в штатах, один раз в Керале, а другой — в Западной Бенгалии. Мойнихэн вспоминал потом: «В обоих случаях деньги были переданы партии Конгресса, которая об этом просила. Один раз они были переданы самой госпоже Ганди, которая тогда была партийным функционером. Поскольку ей мы больше денег не давали, ее вполне естественно заинтересовало, кому же мы их даем. Такую практику поощрять нельзя.»
Хотя по количеству сотрудников и масштабам деятельности в Индии КГБ значительно опережал все другие иностранные разведки, комитет был не единственной службой, пользовавшейся благодушием индийских органов государственной безопасности. В 1985 году в Дели разразился скандал по поводу шпионской деятельности, в который были вовлечены французы, поляки, восточные немцы, а также русские. Французы считали, что самые суровые меры были приняты только против них (французский посол и заместитель военного атташе были высланы из страны), чтобы тем самым свести к минимуму последствия скандала для стран советского блока.
Основная задача КГБ заключалась не столько в том, чтобы оказывать влияние на политику индийского правительства, которая при Индире и Радживе Ганди считалась достаточно просоветской, сколько в том, чтобы использовать Индию в качестве базы для операций, направленных против Запада и третьего мира. К семидесятым годам Дели стал самой крупной зарубежной базой КГБ для осуществления «активных действий». У главного резидента Медяника и его преемников был «специальный помощник по активным действиям» в чине полковника или подполковника. С ростом научно-технического шпионажа еще больше возросла роль Индии как канала, обеспечивающего доступ к недоступной западной технологии. Гордиевский вспоминал, как однажды в середине семидесятых, когда начальник Управления Т Леонид Сергеевич Зайцев, возмущенный тем, что сотрудникам линии X (научно-техническая разведка) в США, Западной Европе и Японии никак не удастся заполучить какую-то деталь западного оборудования, грубо выругался и заявил: «В таком случае мне придется достать через наши индийские каналы! Они-то меня не подведут!»
Кроме Индии, главным достоянием Советского Союза в третьем мире после смерти Насера была Куба. Когда весной 1963 года Кастро как героя встречали в СССР, куда он прибыл с первым визитом, взаимные упреки времен Карибского кризиса, похоже, были забыты. Его переводчиком во время поездки был Николай Леонов — восходящая звезда Первого главного управления. Тогда ему было тридцать пять лет — всего на три года меньше, чем Кастро. Работая в резидентуре в Мехико в середине пятидесятых, он был первым офицером КГБ, который увидел в Кастро задатки революционного вождя. Прервав свою командировку в Мехико, в течение сорока дней Леонов сопровождал Кастро в его беспрецедентной триумфальной поездке по Советскому Союзу — от Ленинграда до Сибири. Одетый в полевую форму защитного цвета (когда позволяла температура), харизматический лидер партизанского движения выступал перед восторженными толпами любопытных на заводах и в клубах и стоял на трибуне Мавзолея во время Первомайской демонстрации. Ему также было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда». Когда государственный визит закончился, Леонов хвастался в Московском центре, что они теперь с Кастро друзья навеки. После визита Кастро в Центр прибыла на учебу первая группа офицеров кубинской разведки — ДГИ. В Гаване ближайшим советским контактом Кастро по-прежнему был бывший резидент КГБ, ставший послом СССР Александр Шитов (он же Алексеев), который утверждал, что Фидель, как и во время Карибского кризиса, продолжает считать советское посольство своим вторым домом. Шитов также занимался отбором и подготовкой латиноамериканских агентов вместе с Че Геварой.
Несмотря на дружбу Кастро с Леоновым и Шитовым, в Москве его считали непредсказуемым и трудным союзником. Гордый тем, что ему удалось захватить власть, спустившись в Гавану прямо с партизанской базы в горах Сьерра-Маэстра, Кастро заявлял, что его собственный вооруженный путь (via armada), а не мирный путь (via pacifica), который предлагает Москва, обеспечит приход к власти всем коммунистическим партиям в Латинской Америке. В 1966 году он распространял крамольную идею, что ключи к национальной независимости и к победе над империализмом надо искать не в Москве, а в Гаване. На XXIII съезде КПСС, который состоялся в том же году, кубинская делегация даже осмелилась критиковать Кремль за то, что СССР делает недостаточно для того, чтобы помочь народу Северного Вьетнама. Тогда же Кастро заявил, что благодаря его борьбе с «бюрократией» и материальной заинтересованностью Куба быстрее продвигается к коммунизму, чем Советский Союз.
К середине шестидесятых годов реальные завоевания кубинской революции — реформы в области здравоохранения и образования, а самое главное, искоренение бандитизма — сменились пустой болтовней, которая мало имела отношения к неэффективной экономической политике и растущей нетерпимости режима к инакомыслию (даже Кастро признал, что в 1965 году в стране было 20.000 политических заключенных). Хотя политзаключенные мало беспокоили Кремль, в Москве с неприязнью следили за тем, как кубинские союзники разбазаривают огромную экономическую помощь, идущую из СССР, тратя ее на такие абсурдные проекты, как гигантский центр по торговле мороженым «Коппелиа». И все же, благодаря своему романтическому образу бородатого Давида в военной форме, зажатого на своем острове Голиафом — американским империализмом, Кастро больше импонировал молодым радикалам на Западе и в третьем мире, чем Брежнев в своих мешковатых костюмах. ЦРУ также внесло свой вклад в поддержание героической репутации Кастро, замыслив, первоначально с благословения Белого дома, серию самых невероятных, но так и не состоявшихся покушений на его жизнь. Способствовала росту популярности Кастро и героическая гибель Че Гевары в 1967 году, когда он был схвачен и казнен, сражаясь на стороне партизан в Боливии. Его образ был моментально увековечен на майках радикалов по всему миру.
Кризис в советско-кубинских отношениях достиг своего пика в январе 1968 года, когда состоялся суд над тридцатью пятью членами просоветской «микрофракции», которых приговорили к длительным срокам тюремного заключения за «подпольную пропаганду, направленную против линии партии», и другие идеологические преступления. Рудольф Петрович Шляпников, главный советник КГБ при кубинском Министерстве внутренних дел, который якобы вступил в сговор с «микрофракцией», был отослан в Москву летом 1967 года. «На Кубе, — утверждал он, — созрели условия для новой Венгрии… Внутреннее недовольство крайне велико.» Он считал, что существующий кубинский аппарат безопасности слишком засорен «мелкобуржуазными элементами», чтобы расправиться с бунтом. Центр возложил часть вины на Шитова за то, что тот выпустил своего друга Кастро из-под контроля. В Москве его обвинили в том, что он «окубинился», отозвали якобы на лечение и в 1968 году заменили на более жесткого профессионального дипломата Александра Солдатова, который незадолго до этого был послом в Лондоне. В отличие от другого друга Кастро из КГБ, Леонова, который стал потом заместителем начальника Первого главного управления, Шитову так и не удалось спасти свою карьеру. В 1980 году он ушел на пенсию, проработав шесть лет послом на Мадагаскаре. Сын Шитова Алексей Александрович родился в день Перл-Харбора и считал это добрым предзнаменованием, которое поможет ему в борьбе с «главным противником». Он также стал специалистом по Латинской Америке в Первом главном управлении. Когда Гордиевский в последний раз слышал о нем — это было в середине восьмидесятых, — тот был резидентом КГБ в Ла-Пасе и работал там под старым псевдонимом отца «Алексеев».
«Бунт» Кастро закончился после того, как над Кубой нависл» угроза экономической катастрофы и после предостережений своего брата Рауля. Шляпников как-то говорил лидеру «микрофракции», что задержка поставок нефти из Баку всего на три недели может задушить кубинскую экономику. В начале 1968 года, когда Советский Союз надавил на Кастро, сократив экспорт нефти, начали останавливаться кубинские сахарные заводы и фабрики. В августе Кастро был готов идти на компромиссы. В течение двух дней после ввода советских войск в Чехословакию, чешские специалисты и сочувствующие из числа кубинцев проводили демонстрации в Гаване под лозунгом «Русские, вон из Чехословакии!» Затем поздно вечером 23 августа Кастро обратился к кубинскому народу по радио и телевидению. «То, что здесь будет сказано, — предупредил он, — будет идти вразрез с чувствами многих… Чехословакия шла к контрреволюционной ситуации, к капитализму, в объятия империализма». Чехословацкое руководство «было накоротке с проамериканскими шпионами», а также с «агентами Западной Германии и всего этого фашистского и реакционного сброда». Далее Кастро высказался в поддержку «доктрины Брежнева»: «Социалистический лагерь имеет право помешать этому (контрреволюции) тем или иным способом… И это мы считаем самым важным». Поддержав советское вторжение в то время, как десятки других компартий стали на сторону чехов, Кастро восстановил кредит доверия Москвы. В обмен на его преданность Советский Союз спас кубинскую экономику. К концу 1969 года Куба была должна Советскому Союзу четыре миллиарда долларов.
Вместе с экономическими связями крепли и связи в разведке. В 1970 году ДГИ было очищено от сотрудников, которых КГБ считал антисоветски настроенными, и по соседству с кабинетом начальника ДГИ Мануэля Пиньейро Лосадо («Рыжебородого») обосновалась группа советских советников во главе с генералом Виктором Семеновым. С помощью дотаций КГБ ДГИ быстро стало расширять масштаб своих внешних операций. К 1971 году семь из десяти кубинских «дипломатов» в лондонском посольстве были сотрудниками ДГИ. После массовой высылки советских разведчиков из Лондона в сентябре того же года кубинские «дипломаты» вместе с разведчиками других стран советского блока получили задание помочь залатать брешь в разведсети Центра. Однако в Лондоне прямого контакта между КГБ и сотрудниками ДГИ не было. Семенов настаивал на том, чтобы их деятельность координировалась и контролировалась из Москвы и Гаваны. Пиньейро, один из основателей кастровского «Движения 26 Июля», выражал растущее недовольство тем, что КГБ все более активно руководит операциями ДГИ. В 1974 году он ушел из ДГИ и возглавил Управление Америки (УА), созданное для организации помощи революционным движениям в Латинской Америке. Его место в ДГИ занял более покладистый и более просоветский Хосе Мендес Коминчес. У себя в стране кубинская революция старела на глазах. Осенью бородатый Кастро выступал даже против длинных волос, которые считал признаком моральной деградации, ведущей к политическому и экономическому саботажу. За этим последовали массовые стрижки некоторых самых отъявленных нарушителей. Общественная нравственность была еще более укреплена, когда девчонок в мини-юбках, которые якобы «страстно занимались любовью в своей школьной форме», отправили в лагеря принудительного труда в деревню. За рубежом же революция во многом сохранила свой заряд бодрости. После того, как в 1970 году президентом Чили был избран марксист Сальвадор Альенде, у Кастро появился первый союзник в Латинской Америке. Альенде лично разрешил ДГИ использовать Чили в качестве базы для поставок оружия революционным движениям в Латинской Америке и для подготовки партизан. Революционные вожди добирались до кубинского посольства в Сантьяго, пользуясь фальшивыми документами, которыми их снабжало ДГИ. Денег они получали немного — ДГИ считало, что они сами должны добывать средства с помощью ограблений банков и похищений людей с целью получения выкупа.
Своей международной репутацией Альенде, как и Кастро, во многом был обязан чрезмерной реакции Вашингтона. За три года, предшествовавших свержению и гибели Альенде во время военного переворота в 1973 году, ЦРУ, действуя по указанию Белого дома, потратило восемь миллионов долларов на дестабилизацию его режима. Хотя ЦРУ не было непосредственно причастно к перевороту, похоже, ему было заранее обо всем известно, и поэтому неудивительно, что вину за переворот возложили на ЦРУ. На КГБ Альенде не произвел такого большого впечатления, как на ЦРУ. К концу 1972 года, когда чилийская экономика находилась в критической ситуации, КГБ весьма пессимистически оценивал перспективы Альенде. Такое же отношение к нему было и в Кремле. В то время, как кубинцам выдавались все новые и новые кредиты, от Альенде просто-напросто отмахнулись, предоставив ему лишь символическую помощь и наградив его Ленинской премией Мира. Трагическая гибель Альенде во время военного переворота в сентябре 1973 года (до сих пор не известно, было ли это убийство или самоубийство) восстановила его репутацию в Москве. Там главу обанкротившегося режима представили жертвой антиимпериалистической борьбы, а за ЦРУ закрепилась дурная слава организатора подрывных операций и покушений на прогрессивных лидеров. Эта слава при определенной помощи Центра могла бы продержаться в третьем мире до конца века.
В начале семидесятых годов Кастро начал претендовать на лидерство в третьем мире. В мае 1972 года он вылетел из Гаваны на своем авиалайнере «Ил—62» в двухмесячную поездку по десяти странам на двух континентах, которая должна была завершиться первым после восьмилетнего перерыва посещением Советского Союза. Кастро был «гвоздем программы» Четвертой конференции неприсоединившихся стран, проходившей в Алжире в 1973 году, выступив в поддержку советского курса с таким красноречием, какого не смог бы продемонстрировать никакой советский представитель. Алжир, поддерживавший традиционную политику неприсоединения, основанную на принципе равноудаленности от Запада и Востока, придерживался теории «двух империализмов» — капиталистического и социалистического. Кастро же настаивал, что социалистические страны — естественные и необходимые союзники неприсоединившихся государств:
«Как можно на Советский Союз клеить ярлык империализма? Разве он участвует в транснациональных корпорациях? Разве ему принадлежат фабрики, шахты, нефтяные месторождения в развивающемся мире? Разве есть в какой-нибудь стране Азии, Африки или Латинской Америки хоть один рабочий, которого бы эксплуатировал советский капитал?
… Только теснейший союз всех прогрессивных сил мира позволит нам преодолеть все еще мощные силы империализма, колониализма, неоколониализма и расизма, успешно бороться за мир и справедливость, к которым стремятся все народы мира.»
В конце концов на коммунистический блок не был навешен империалистический ярлык, чего не удалось избежать «агрессивному империализму» Запада, который был заклеймен на конференции как «самое серьезное препятствие на пути развивающихся стран к освобождению и прогрессу.» Кроме роли самого горячего сторонника Советского Союза в третьем мире, Кубе предстояло в семидесятых годах играть все более активную роль в советских разведывательных и военных операциях.
При Брежневе проникновение советского блока в высшие эшелоны иностранных государственных, разведывательных и военных структур в целом шло более успешно в третьем мире, чем на Западе. Исключение составляла, пожалуй, лишь Федеративная Республика Германия из-за тех уникальных возможностей, которые предоставляло КГБ существование двух германских государств и особенно его восточногерманский союзник ГУР во главе с Маркусом Вольфом.
8 октября 1968 года западногерманский контр-адмирал Герман Людке, заместитель начальника службы тыла НАТО, которому в силу его служебного положения были известны места базирования нескольких тысяч единиц тактического ядерного оружия, покончил с собой после того, как были обнаружены фотографии совершенно секретных натовских документов, сделанные им с помощью фотоаппарата «Минске». В тот же день застрелился друг Людке генерал-майор Хорст Вендланд, заместитель начальника БНД. По официальной версии, Вендланд покончил с собой по «личным мотивам». Однако чешский перебежчик позднее сообщил, что Вендланд сотрудничал с СТБ. В течение нескольких недель после этого покончили с собой еще несколько человек, в том числе полковник Иоганн Хенк, начальник мобилизационного управления боннского Министерства обороны, и Ганс Шенк, высокопоставленный сотрудник Министерства экономики. Одновременно на Восток бежали несколько крупных ученых и физиков, приехавших в свое время из Германской Демократической Республики и занимавшихся научно-техническим шпионажем. При аресте одного из оставшихся — доктора Гарольда Готтфрида из центра ядерных исследований в Карлеруэ — у него обнаружили 800 страниц секретных документов.
Тем временем вовсю продолжалось задуманное Маркусом Вольфом «наступление на секретарш». В 1967 году Леонора Сюттерляйн, секретарша в боннском Министерстве иностранных дел, была осуждена за то, что передала КГБ 3.500 секретных документов через своего мужа Хайнца. Узнав, что Хайнц был агентом КГБ и женился на ней только в целях вербовки, она покончила с собой в тюремной камере. Среди осужденных за шпионаж секретарш, которые работали на ГУР, были Ирэна Шульц (1970 г.) из Министерства науки и Герда Шретер (1973 г.) из западногерманского посольства в Варшаве. Внедрение в политические структуры осуществлялось и на гораздо более высоком уровне. Не один высокопоставленный политик из СДПГ регулярно встречался с сотрудником КГБ, работающим под дипломатической «крышей», который убеждал их, что в их силах смягчить восточную политику. Самым важным агентом ГУР в Федеративной Республике был Гюнтер Гильом, личный помощник канцлера Вилли Брандта с 1970 по 1974 год. Гильом имел возможность держать Маркуса Вольфа, а через него и Московский центр в курсе всех дел, касавшихся выработки восточной политики Бонна и отношений Бонна с Вашингтоном. Он также поставлял большое количество информации о НАТО и западногерманской службе безопасности (Федеральном ведомстве по охране конституции).
Что же касается «главного противника» — США и его главного союзника — Великобритании, КГБ не смог завербовать там агентов такого уровня, как Людке, Вендланд и Гильом. Резидентуры КГБ в этих странах вербовали лишь агентов низкого и среднего уровня, которые, правда, имели доступ к важным секретам. В Англии Московский центр открыл в семидесятых годах простой способ, который позволял улучшить условия работы. При четырех резидентах подряд — Николае Григорьевиче Багричеве (1962—1964 гг.), Михаиле Тимофеевиче Чижове (1964—1966 гг.), Михаиле Ивановиче Лопатине (и. о. резидента с 1966 по 1967 гг.) и Юрии Николаевиче Воронине (1967—1971 гг.) — резидентура неуклонно расширялась. С 1960 по 1970 год численность сотрудников КГБ и ГРУ в Лондоне возросла примерно с 50 до 120 человек и превысила размер резидентуры в США (не считая ООН) или в любой другой стране Запада. Разведслужбы стран советского блока в Великобритании тоже быстро разрастались. Идея просто-напросто заключалась в том, чтобы наводнить страну таким количеством разведчиков, что МИ5, которая и так работала с большим напряжением, просто не в состоянии была бы держать их всех под эффективным наблюдением. Когда сотрудник СТБ Йозеф Фролик получал назначение в Лондон в 1964 году, ему сказали, что «британские службы испытывают такой дефицит сил и средств, что сбросить их с хвоста будет сравнительно несложно». В 1967 году, когда резидентом стал Воронин, условия работы еще больше улучшились после того, как одному из его сотрудников Владиславу Славину удалось завербовать клерка в отделе учета транспортных средств в Совете Большого Лондона — Сириоджа Хусейна Абдулкадера, которому были известны номера всех машин МИ5 и Специальной службы Департамента уголовного розыска. Несколько хитроумных операций МИ5 по мобильному наблюдению были сорваны из-за того, что чекисты без труда определяли, какие машины используются в операции.
Самое большое количество агентов, завербованных и контролируемых лондонской резидентурой в эпоху Брежнева, было задействовано в научно-технической разведке, особенно в военных отраслях. Главный специалист резидентуры в этой области в середине семидесятых Михаил Иванович Лопатин стал в 1967 году одним из основателей нового Управления Т в составе Первого главного управления, которое занималось научно-технической разведкой и пользовалось услугами сотрудников линии X в зарубежных резидентурах. Начальником линии X в Лондоне с начала 1968 до лета 1971 года, когда его выслали из страны, был Лев Николаевич Шерстнев, очень жесткий, но приятный в общении инженер, который почти безукоризненно говорил по-английски с канадским акцентом и имел слабость к западным аудиосистемам. Кроме штатных сотрудников резидентур КГБ и ГРУ, Управление Т и ГРУ также использовали своих людей, которые направлялись за границу под видом сотрудников советского торгпредства. Кроме того, они прибегали к помощи советских студентов, обучавшихся в университетах Великобритании. В засекреченных анналах истории Управления Т есть упоминания и о значительных успехах, которые были достигнуты в шестидесятые годы в ряде областей промышленной и оборонной технологии. Среди них — новейшие образцы электронной техники, компьютеры, химические продукты тонкого органического синтеза и аэрокосмическая техника.
МИ5 было довольно трудно справиться с этим взрывом научно-технического шпионажа не только из-за нехватки сил и средств, но и из-за сложностей судебно-процессуального порядка, которые по вполне понятным причинам не афишировались. Если агенты не делали официального признания или если их не ловили с поличным при передаче материалов, добиться признания подсудимого виновным было, как правило, невозможно. Эти сложности наглядно проявились в 1963 году во время процесса над доктором Джузеппе Мартелли, тридцатилетним физиком, который в течение года до суда работал в лаборатории Управления по атомной энергетике в Калхэме. Арестован он был на основании показаний перебежчика из КГБ; при аресте у него были обнаружены записи встреч с Николаем Карпековым и другими сотрудниками КГБ, частично использованный комплект одноразовых шифрблокнотов, спрятанный в искусно сработанном портсигаре, а также инструкции по пересъемке документов. Но то, что у него имелись шпионские принадлежности, еще не является само по себе преступлением, к тому же официально Мартелли не имел доступа к секретным сведениям, хотя и общался с людьми, которые такой доступ имели. Мартелли признался, что встречался с Карпековым, но заявил, что это ему было нужно для того, чтобы осуществить хитроумный план и спутать карты советских агентов, которые пытались его шантажировать. Суд вынес ему оправдательный приговор.
В 1965 году еще одно дело о научном шпионаже закончилось оправданием подсудимого. Альфреда Робертса, сотрудника завода компании «Кодак» в Уилдстоуне, и его сослуживца Джеффри Конуэя, которого он якобы завербовал, обвинили в том, что они продали технологию антистатического покрытия и детали других технологических процессов, которые применяются при производстве пленки, восточногерманскому ГУР. Поскольку никаких официальных секретов в деле замешано не было, их обвинили только в нарушении закона о коррупции. Но после того, как главный свидетель на суде доктор Жан-Поль Супэр, химик-технолог и двойной (тройной?) агент, который работал на ГУР, КГБ и бельгийскую разведку и утверждал, что имел дело с Робертсом, был уличен во лжи во время искусно проведенного перекрестного допроса, дело было прекращено.
Можно предположить, что большинство дел о научно-техническом шпионаже, расследованием которых занималась МИ5, вообще не попало в суд, так как очень трудно было собрать необходимые улики. Зачастую сведения, сообщенные перебежчиками, в расчет не принимались. Как бы убедительно они ни звучали за стенами суда, в суде их рассматривали лишь как показания с чужих слов. В тайной летописи Управления Т агенты редко называются по именам, но все равно из нее явствует, что те дела, по которым все же были вынесены обвинительные приговоры, — только верхушка айсберга.