Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

   И тихонько, слабеньким голосом, она пропела две песни, одну, пошлую, Самгин отверг, а другую даже записал. На его вопрос - любила Анюта кого-нибудь? - она ответила:
   - Нет, не случалось. Знаете, в нашем деле любовь приедается. Хотя иные девицы заводят "кредитных", вроде как любовников, и денег с них не берут, но это только так, для игры, для развлечения от скуки.
   Потом он спросил: бывает ли, что мужчины грубо обращаются с нею? Она как будто немножко обиделась.
   - За что же грубить? Я - ласковая, хорошенькая, пьяной - не бываю. Дом у нас приличный, вы сами знаете. Гости - очень известные, скандалить стесняются. Нет, у нас - тихо. Даже - скучно бывает.
   Говорила она стоя пред зеркалом, заплетая в косу обильные и мягкие светлорусые волосы, голая, точно куриное яйцо.
   - А вот во время революции интересно было, новые гости приходили, такое, знаете, оживление. Один, совсем молодой человек, замечательно плясал, просто - как в цирке. Но он какие-то деньги украл, и пришла полиция арестовать его, тогда он выбежал на двор и - трах! Застрелился. Такой легкий был, ловкий.
   "Я мог бы написать рассказ об этой девице, - подумал Самгин. - Но у нас, по милости Достоевского, так много написано и пишется о проститутках. "Милость к падшим". А падшие не чувствуют себя таковыми и в нашей милости не нуждаются".
   Он вышел на берег реки, покрытой серой чешуей ледяного "сала". Вода, прибывая, тихонько терлась о засоренный берег, поскрипывал руль небольшой баржи, покачивалась ее мачта, и где-то близко ритмически стонали невидимые люди;
   - О-ой - раз, еще раз...
   Здесь особенно чувствовалась поздняя осень, воздух пропитан тяжелым, сырым холодом.
   Через полчаса Самгин сидел в зале купеческого клуба, слушая лекцию приват-доцента Аркадия Пыльникова о "культурных задачах демократии". Когда Самгин вошел и сел в шестой ряд стульев, доцент Пыльников говорил, что "пошловато-зеленые сборники "Знания" отжили свой краткий век, успев однако посеять все эстетически и философски малограмотное, политически вредное, что они могли посеять, засорив, на время, мудрые, незабвенные произведения гениев русской литературы, бессмертных сердцеведов, в совершенстве обладавших чарующей магией слова".
   Доцент был среднего роста, сытенький, широкобедрый, лысоватый, с большими красными ушами и бородкой короля Генриха IV.
   Шаркая лаковыми ботинками, дрыгая ляжками, отталкивал ими фалды фрака, и ягодицы его казались окрыленными. Правую руку он протягивал публике, как бы на помощь ей, в левой держал листочки бумаги и, размахивая ею, как носовым платком, изредка приближал ее к лицу. Говорил он легко, с явной радостью, с улыбками на добродушном, плоском лице.
   - Тон и смысл городской, культурной жизни, окраску ее давала га часть философски мощной интеллигенции, которая [шла] по пути, указанному Герценом, Белинским и другими, чьи громкие имена известны вам. Именно эта интеллигенция, возглавляемая Павлом Николаевичем Милюковым, человеком исключительной политической прозорливости, задолго до того, как сложиться в мощную партию конституционалистов-демократов, самозабвенно вела работу культурного воспитания нашей страны. Была издана замечательная "Программа домашнего чтения", организовано издание классиков современной радикально-демократической мысли, именитые профессора ездили по провинции, читая лекции по вопросам культуры. Цель этой разнообразной и упорной работы сводилась к тому, чтоб воспитать русского обывателя европейцем и чтоб молодежь могла противостоять морально разрушительному влиянию людей, которые, грубо приняв на веру спорное учение Маркса, толкали студенчество в среду рабочих с проповедью анархизма. Вы знаете, чего стоила народу эта безумная игра, эта игра авантюристов...
   Самгин сидел на крайнем стуле у прохода и хорошо видел пред собою пять рядов внимательных затылков женщин и мужчин. Люди первых рядов сидели не очень густо, разделенные пустотами, за спиною Самгина их было еще меньше. На хорах не более полусотни безмолвных.
   "Три года назад с хор освистали бы лектора", - скучно подумал он. И вообще было скучно, хотя лектор говорил все более радостно.
   - Создателем действительних культурных ценностей всегда был инстинкт собственности, и Маркс вовсе не отрицал этого. Все великие умы благоговели пред собственностью, как основой культуры, - возгласил доцент Пыльников, щупая правой рукою графин с водой и все размахивая левой, но уже не с бумажками в ней, а с какой-то зеленой книжкой.
   - К чему ведет нас безответственный критицизм? - спросил он и, щелкнув пальцами правой руки по книжке, продолжал: - Эта книжка озаглавлена "Исповедь человека XX века". Автор, некто Ихоров, учит: "Сделай в самом себе лабораторию и разлагай в себе все человеческие желания, весь человеческий опыт прошлого". Он прочитал "Слепых" Метерлинка и сделал вывод: все человечество слепо.
   Тут с хор как бы упали густо, грубо и медленно сказанные слова:
   - Ну, это - неверно! Воруем и воюем, как зрячие.
   Лектор взмахнул головой, многие из публики тоже подняли головы вверх, в зале раздалось шипение, точно лопнуло что-то, человек пять встали и пошли к двери.
   "Возможен скандал", - сообразил Самгин и тоже ушел, вдруг почувствовав раздражение против лектора, находя, что его фразы пошловаты и компрометируют очень серьезные, очень веские мысли. Он, Самгин, мог бы сказать на темы, затронутые доцентом Пыльниковым, нечто более острое и значительное. Особенно раздражали: выпад против критицизма и неуместная, глуповатая цитата из зеленой книжки.
   "Надо прочитать, - что это такое?" - решил он.
   Обиженно подумалось о том, что его обгоняют, заскакивая вперед, мелкие люди, одержимые страстью проповедовать, поучать, исповедоваться, какие-то пустые люди, какие-то мыльные пузыри, поверхностно отражающие радужную пестроту мышления. Он шел, поеживаясь от холода, и думал:
   "Мне уже скоро сорок лет. Это - более чем половина жизни. С детства за мною признавались исключительные способности. Всю жизнь я испытываю священную неудовлетворенность событиями, людями, самим собою. Эта неудовлетворенность может быть только признаком большой духовной силы".
   Это не успокоило его так легко, как успокаивало раньше.
   "Вся жизнь моя - цепь бессвязных случайностей, - подумал он. - Именно - цепь..."
   Дня три он прожил в непривычном настроении досады на себя, в ожидании событий. Дела Марины не требовали в суд, не вызывали и его лично. И Тагильский не являлся.
   "Идиоты", - ругался он и думал, что, пожалуй, нужно уехать из этого города.
   "Интеллигенция - кочевое племя. Хорошо, что у меня нет семьи".
   Тагильский пришел к обеду, и первым его словом было:
   - Покормите?
   Он явился в каком-то затейливом, сером сюртуке, похожем на мундир, и этот костюм сделал его выше ростом, благообразней. Настроен он был весело, таким Самгин еще не наблюдал его.
   - Удивляюсь, как вас занесло в такое захолустье, - говорил он, рассматривая книги в шкафе. - Тут даже прокурор до того одичал, что Верхарна с Ведекиндом смешивает. Погибает от диабета. Губернатор уверен, что Короленко - родоначальник всех событий девятьсот пятого года. Директриса гимназии доказывает, что граммофон и кинематограф утверждают веру в привидения, в загробную жизнь и вообще - в чертовщину.
   И, взглянув на хозяина через плечо, он вдруг спросил:
   - А - Безбедов-то, слышали?
   - Что?
   - Помер.
   - От чего? - тревожно воскликнул Самгин.
   - Паралич сердца.
   - Он казался вполне здоровым.
   - Сердце - коварный орган, - сказал Тагильский.
   - Очень странная смерть, - откликнулся Самгин, все так же тревожно и не понимая причин тревоги.
   - Умная смерть, - решительно объявил товарищ прокурора.- Ею вполне удобно и законно разрешается дело Зотовой. Единственный наследник, он же и подозреваемый в убийстве, - устранился. Выморочное имущество поступает в казну, и около его кто-то погреет ловкие руки. Люди, заинтересованные в громких уголовных процессах, как, например, процесс Тальма, убийство генеральши Болдыревой в Пензе, процесс братьев Святских в Полтаве, проиграли. А также проиграли и те, кому захотелось бы состряпать политический процесс на почве уголовного преступления.
   Постучав пальцем в стекло шкафа, он заговорил небрежней, как бы шутя:
   - Смерть Безбедова и для вас полезна, ведь вам пришлось бы участвовать в судебном следствии свидетелем, если бы вы не выступили защитником. И знаете: возможно, что прокурор отвел бы вас как защитника.
   "Он меня чем-то пугает", - догадался Самгин и спросил: - Почему?
   Тагильский бесцеремонно зевнул, сообщил, что ночь, до пяти часов утра, он работал, и продолжал сорить словами.
   - В городе есть слушок о ваших интимных отношениях с убитой. Кстати: этим объясняется ваша уединенная жизнь. Вас будто бы стесняло положение фаворита богато вдовы...
   Самгин понял, что здесь следует возмутиться, и возмутился:
   - Какое идиотство!
   А Тагильский, усаживаясь, долбил, как дятел;
   - К тому же: не думайте, что департамент полиции способен что-нибудь забыть, нет, это почтенное учреждение обладает свойством вечной памяти.
   - Что вы хотите сказать? - спросил Самгин, поправив очки, хотя они не требовали этого.
   - Представьте, что некто, в беседе с приятелем, воздал должное вашему поведению во дни Московского восстания. Укрепляя салфетку на груди, он объяснил:
   - Я говорю не о доносе, а о похвале.
   "Жулик", - мысленно обругал Самгин гостя, глядя в лицо его, но лицо было настолько заинтересовано ловлей маринованного рыжика в тарелке, что Самгин подумал; "А может быть, просто болтун". - Вслух он сказал, стараясь придать словам небрежный тон:
   - Мое участие в Московском восстании объясняется топографией места - я жил в доме между двумя баррикадами.
   И, боясь, что сказал нечто лишнее, он добавил:
   - Разумеется, я не оправдываюсь, а объясняю. Но Тагильский, видимо, не нуждался ни в оправданиях, ни в объяснениях, наклонив голову, он тщательно размешивал вилкой уксус и горчицу в тарелке, потом стал вилкой гонять грибы по этой жидкости, потом налил водки, кивнул головой хозяину и, проглотив водку, вкусно крякнув, отправив в рот несколько грибов, посапывая носом, разжевал, проглотил грибы и тогда, наливая но второй, заговорил наконец:
   - Я был в Мюнхене, когда началось это... необыкновенное происшествие и газеты закричали о нем как о переводе с французского.
   Выпил еще рюмку.
   - Не верилось. Москва? Сытая, толстая, самодовлеющая, глубоко провинциальная, партикулярная Москва делает революцию? Фантастика. И однако оказалась самая суровая реальность.
   Наливая суп в тарелку, он продолжал оживленнее:
   - Я не знаю, какова роль большевиков в этом акте, но должен признать, что они - враги, каких... дай бог всякому! По должности я имел удовольствие - говорю без иронии! - удовольствие познакомиться с показаниями некоторых, а кое с кем беседовать лично. В частности - с Поярковым, - помните?
   - Да.
   - Его сослали на пять лет куда-то далеко. Бежал. Большевик, - волевой тип, крайне полезный в стране, где люди быстро устают болтаться между да и нет. Эстеты и любители приличного школьного мышления находят политическое учение Ленина примитивно грубым. Но если читать его внимательно и честно-эх, чорт возьми! - Тагильский оборвал фразу, потому что опрокинул на стол рюмку, только что наполненную водкой. Самгин положил ложку, снял салфетку с шеи, чувствуя, что у него пропал аппетит и что в нем закипает злоба против этого человека.
   "Он ловит меня. Лжет. Издевается. Свинья".
   - Вы, Антон Никифорович, удивляете меня,- начал он, а Тагильский, снова наполняя рюмку, шутовато проговорил:
   - Не ожидал, что удивлю, и удивлен, что удивил.
   Самгин, сдерживая озлобление, готовил убийственный вопрос:
   "Как можете вы, представитель закона, говорить спокойно и почти хвалебно о проповеднике учения, которое отрицает основные законы государства?"
   А Тагильский съел суп, отрезал кусок сыра и, намазывая хлеб маслом, сообщил:
   - Сюда приехал сотрудничек какой-то московской газеты, разнюхивает как, что, кто - кого? Вероятно - сунется к вам. Советую - не принимайте. Это мне сообщил некто Пыльников, Аркашка, человечек всезнающий и болтливый, как бубенчик. Кандидат в "учителя жизни", - есть такой род занятий, не зарегистрированный ремесленной управой. Из новгородских дворян, дядя его где-то около Новгорода унитазы и урильники строит.
   "Все это следовало бы сказать смеясь или озлобленно", - отметил Самгин.
   - Редкий тип совершенно счастливого человека. Женат на племяннице какого-то архиерея, жену зовут- Агафья, а в словаре Брокгауза сказано: "Агафья - имя святой, действительное существование которой сомнительно".
   Артистически насыщаясь, Тагильский болтал все торопливее, и Самгин не находил места, куда ткнуть свой ядовитый вопрос, да и сообщение о сотруднике газеты, понизив его злость, снова обострило тревожный интерес к Тагильскому. Он чувствовал, что человек этот все более сбивает его с толка.
   Люди были интересны Самгину настолько, насколько он, присматриваясь к ним, видел себя не похожим на них. Он довольно быстро находил и определял основную систему фраз, в которую тот или другой человек привык укладывать свой опыт. Он видел, что наиболее легко воспринимаются и врастают в память идеи и образы художественной литературы и критические оценки ее идей, образов. На основе этих идей и суждений он устанавливал свое различие от каждого и пытался установить свою независимость от всех. Тагильский был противоречив, неуловим, но иногда и все чаще в его словах звучало что-то знакомое, хотя обидно искаженное. И как будто Тагильский, тоже чувствуя это неуловимое сходство, дразнил им Самгина.
   Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно, как парижанин, собрал с тарелки остатки соуса куском хлеба, отправил в рот, проглотил, запил вином, благодарно пошлепал ладонями по щекам своим. Все это почти не мешало ему извергать звонкие словечки, и можно было думать, что пища, попадая в его желудок, тотчас же переваривается в слова. Откинув плечи на спинку стула, сунув руки в карманы брюк, он говорил:
   - Почему вы живете здесь? Жить нужно в Петербурге, или - в Москве, но это - на худой конец. Переезжайте в Петербург. У меня там есть хороший знакомый, видный адвокат, неославянофил, то есть империалист, патриот, немножко - идиот, в общем - . Он мне кое-чем обязан, и хотя у него, кажется, трое сотрудников, но и вам нашлась бы хорошая работа. Переезжайте.
   - Я подумаю, - сказал Самгин и подумал: "Кому-то нужно, чтоб я уехал отсюда". Затем - спросил о работе:
   - Хорошая, в смысле гонорара?
   - Ну, а - какой же иной смысл? Защита униженных и оскорбленных, утверждение справедливости? Это рекомендуется профессорами на факультетских лекциях, но, как вы знаете, практического значения не может иметь.
   Он тотчас же рассказал: некий наивный юрист представил Столыпину записку, в которой доказывалось, что аграрным движением руководили богатые мужики, что это была война "кулаков" с помещиками, что велась она силами бедноты и весьма предусмотрительно; при дележе завоеванного мелкие вещи высокой цены, поступая в руки кулаков, бесследно исчезали, а вещи крупного объема, оказываясь на дворах и в избах бедняков, служили для начальников карательных отрядов отличным указанием, кто преступник. Столыпин, ознакомясь с этой запиской, распорядился: "Выслать юмориста в Сибирь, подальше". Но юмориста уже задавили лошади пожарной команды, когда он ехал из бани домой. Самгин выслушал рассказ как один из анекдотов, которые сочиняются для того, чтоб иллюстрировать глупость администраторов.
   "Старинная традиция "критически мыслящих", - думал он. - Странно, что и этот не свободен от анекдота..."
   Его отношение к Тагильскому в этот день колебалось особенно резко и утомительно. Озлобление против гостя истлело, не успев разгореться, неприятная мысль о том, что Тагильский нашел что-то сходное между ним и собою, уступило место размышлению: почему Тагильский уговаривает переехать в Петербург? Он не первый раз демонстрирует доброжелательное отношение ко мне, но - почему? Это так волновало, что даже мелькнуло намерение: поставить вопрос вслух, в лоб товарищу прокурора.
   Но красненькие и мутноватые, должно быть, пьяные глаза Тагильского недобрые глаза. Близорукость Самгина мешала ему определить выражение этих глаз с необходимой точностью. И даже цвет их как будто изменялся в зависимости от света, как изменяется перламутр. Однако почти всегда в них есть нечто остренькое.
   "Глаза лгуна", - с досадой определил Самгин и заметил:
   - Вы сегодня хорошо настроены.
   - Заметно? - спросил Тагильский. - Но я ведь вообще человек... не тяжелых настроений. А сегодня рад, что это дельце будет сдано в архив.
   Он встал, широко размахнул руками, и это заставило Самгина [вспомнить] ироническое восклицание, вызываемое хвастовством: "Руки коротки!"
   "Ведет себя бесцеремонно, как студент", - продолжал Самгин наблюдать и взвешивать, а Тагильский, снова тихонько и ласково похлопав себя по щекам ладонями, закружился по комнате, говоря:
   - Люблю противоречить. С детства приучился. Иногда, за неимением лучшего объекта, сам себе противоречу.
   "Я еще не видал, как он смеется", - вспомнил Самгин, прислушиваясь к ленивеньким словам.
   - К добру эта привычка не приведет меня. Я уже человек скомпрометированный, - высказал несколько неосторожных замечаний по поводу намерения Столыпина арестовать рабочих - депутатов Думы. В нашем министерстве искали, как бы придать беззаконию окраску законности. Получил внушение с предупреждением.
   Тагильский остановился, вынул папиросу, замолчал, разминая ее пальцами.
   "Видимо - ему что-то нужно от меня, иначе - зачем бы он откровенничал?" - подумал Самгин, подавая ему спички.
   Тагильский, кивнув головой, взял спички, папироса - сломалась, он сунул ее в пепельницу, а спички - в карман себе и продолжал:
   - Послан сюда для испытания трезвости ума и благонамеренности поведения. Но, кажется, не оправдал надежд. Впрочем, я об этом уже говорил.
   Присев к столу, снова помолчал, закурил не торопясь.
   - Думаю - подать в отставку. К вам, адвокатам, не пойду, - неуютно будет мне в сонме... профессиональных либералов, - пардон! Предпочитаю частную службу.
   В промышленности. Где-нибудь на Урале или за Уралом. Вы на Урале бывали?
   - Нет.
   - Эх, - вздохнул Тагильский и стал рассказывать о красотах Урала даже с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло в его словах и в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится. Гость раздражал и утомлял обилием слов. Все, что он говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос:
   "А - как бы я вел себя на его месте?"
   Вопрос был неприятен так же, как неожидан, и Самгин тотчас погасил его, строго сказав себе:
   "Между нами нет ничего общего".
   А Тагильский, покуривая, дирижируя папиросой, разрисовывая воздух голубыми узорами дыма, говорил:
   - Коренной сибиряк более примитивен, более серьезно и успешно занят делом самоутверждения в жизни. Толстовцы и всякие кающиеся и вообще болтуны там - не водятся. Там понимают, что ежели основной закон бытия - борьба, так всякое я имеет право на бесстыдство и жестокость.
   - Гм, - произнес Самгин.
   - Да, да, понимают!
   Теперь, когда Тагильский перешел от пейзажа к жанру, внимание к его словам заострилось еще более и оно уже ставило пред собою определенную цель: оспорить сходство мысли, найти и утвердить различие.
   - "Во гресех роди мя мати моя", с нее и взыскивайте, - а я обязан грешить, - слышал он. - А здесь вот вчера Аркашка Пыльников...
   - Он еще здесь?
   - Да. Он прибыл сюда не столько для просвещения умов, как на свадьбу сестры своей, курсисточки, она вышла замуж за сына первейшего здешнего богача Едокова, Ездокова...
   - Извекова, - поправил Самгин.
   - Пусть будет так, если это еще хуже, - сказал Тагильский. - Так вот Аркашка, после свадебного пира, открывал сердце свое пред полупьяным купечеством, развивая пред Разуваевыми тему будущей лекции своей:
   "Религия как регулятор поведения". Перечислил, по докладу Мережковского в "Религиозно-философском собрании", все грехи Толстого против религии, науки, искусства, напомнил его заявление Льва, чтоб "затянули на старом горле его намыленную петлю", и объяснил все это болезнью совести. Совесть. Затем выразил пламенное убеждение, что Русь неизбежно придет к теократической организации государства, и вообще наболтал чорт знает чего.
   Он встал, чтоб сунуть окурок в пепельницу, и опрокинул ее.
   "Пьян", - решил Самгин.
   - Однако купцы слушали его, точно он им рассказывал об операциях министерства финансов. Конечно, удивление невежд - стоит дешево, но интеллигенция-то как испугалась, Самгин, а? - спросил он, раздвинув рот, обнажив желтые зубы. - Я не про Аркашку, он -дурак, дураки ничего не боятся, это по сказкам известно. Я вообще про интеллигентов. Испугались. Литераторы как завыли, а?
   Вынув часы из кармана жилета, глядя на циферблат, он продолжал лениво:
   - Достоевский считал характернейшей особенностью интеллигенции - и Толстого - неистовую, исступленную прямолинейность грузного, тяжелого русского ума. Чепуха. Где она - прямолинейность? Там, где она есть, ее можно объяснить именно страхом. Испугались и - бегут прямо, "куда глаза глядят". Вот и все.
   Он встал, покачнулся.
   - Ну, я наговорил... достаточно. На полгода, а? - спросил он, громко хлопнув крышкой часов. - Слушатель вы... идеальный! Это вы - прячетесь в молчании или - это от презрения?
   - Вы интересно говорили,-ответил Самгин, Тагильский подошел вплоть к нему и сказал нечто неожиданное:
   - Возможно, что я более, чем другие подобные, актер для себя, другие, и в их числе Гоголи, Достоевские, Толстые.
   Он снова показал желтые зубы.
   - Это - плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
   - Не совсем, - сказал Самгин. Тагильский махнул рукой:
   - Не верю. Понимаете. Приезжайте в Петербург. Серьезно советую. Здесь - дико. Завтра уезжаю...
   Он оставил Самгина в состоянии неиспытанно тяжелой усталости, измученным напряжением, в котором держал его Тагильский. Он свалился на диван, закрыл глаза и некоторое время, не думая ни о чем, вслушивался в смысл неожиданных слов - "актер для себя", "игра с самим собой". Затем, постепенно и быстро восстановляя в памяти все сказанное Тагильским за три визита, Самгин попробовал успокоить себя:
   "Это - верно: он - актер. Для себя? Конечно - нет, он актер для меня, для игры со мной. И вообще - со всяким, с кем эта игра интересна. Почему она интересна со мной?"
   Пред ним почти физически ощутимо колебалась кругленькая, плотная фигурка, розовые кисти коротеньких рук, ласковое поглаживание лица ладонями, а лицо - некрасиво, туго наполненное жиром, неподвижное. И неприличные, красненькие глазки пьяницы.
   "Фигура и лицо комика, но ничего смешного в нем не чувствуется. Он злой и не скрывает этого. Он - опасный человек". Но, проверив свои впечатления, Самгин должен был признать, что ему что-то нравится в этом человеке.
   "Я не мало встречал болтунов, иногда они возбуждали у меня чувство, близкое зависти. Чему я завидовал? Уменью связывать все противоречия мысли в одну, цепь, освещать их каким-то одним своим огоньком. В сущности, это насилие над свободой мысли и зависть к насилию - глупа. Но этот..." Самгин был неприятно удивлен своим открытием, но чем больше думал о Тагильском, тем более убеждался, что сын трактирщика приятен ему. "Чем? Интеллигент в первом поколении? Любовью к противоречиям? Злостью? Нет. Это - не то".
   Об "актере для себя", об "игре с собою" он не вспомнил.
   С мыслями, которые очень беспокоили его, Самгин не привык возиться и весьма легко отталкивал их. Но воспоминания о Тагильском держались в нем прочно, он пересматривал их путаницу охотно и убеждался, что от Тагильского осталось в нем гораздо больше, чем от Лютова и других любителей пестренькой домашней словесности.
   В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему не следует жить в этом городе. Было ясно: в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость, не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему играть в винт, ответил на его приглашение сухим отказом. А Гудим, встретив его в коридоре суда, крякнул и спросил:
   - Этот, прокурорчик из Петербурга, давно знаком вам?
   - Да.
   - Угу! Морозище какой сегодня!
   "Ну и - чорт с тобой, старый дурак, - подумал Самгин и усмехнулся: Должно быть, Тагильский в самом деле насолил им".
   К людям он относился достаточно пренебрежительно, для того чтоб не очень обижаться на них, но они настойчиво показывали ему, что он - лишний в этом городе. Особенно демонстративно действовали судейские, чуть не каждый день возлагая на него казенные защиты по мелким уголовным делам и задерживая его гражданские процессы. Все это заставило его отобрать для продажи кое-какое платье, мебель, ненужные книги, и как-то вечером, стоя среди вещей, собранных в столовой, сунув руки в карманы, он мысленно декламировал:
   Я бог таинственного мира,
   Весь мир в одних моих мечтах
   От этих строк самовольно вспыхнули другие: