Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

   "Мужик-аристократ. Потомок старинных ушкуйников, землепроходцев. Садко. Василий Буслаев. Дежнев. Человек расы, которую тевтоны хотят поработить, уничтожить..."
   - Я к тому, что крестьянство, от скудости своей, бунтует, за это его розгами порют, стреляют, в тюрьмы гонят. На это - смелость есть. А выселить лишок в Сибирь али в Азию-не хватает смелости! Вот это-нельзя понять! Как так? Бить не жалко, а переселить - не решаются? Тут, на мой мужицкий разум, политика шалит. Балует политика-то. Как скажете?
   Глаза [Фроленкова] как будто сузились, потемнели.
   - Мысль о принудительном переселении - весьма оригинальная мысль, сказал Клим Иванович, торопясь слушать.
   - Пятый год и мужика приучил думать, - с улыбочкой и поучительно заметил Фроленков. - Думать-то - научились, а поговорить - не с кем, и такой гость, как вы, конечно, для меня праздник. Городок у нас - издревле промысловой: суденышки строим, железо болотное добываем, гвоздь и всякую мелочь куем. плотниками славимся. - Он замолчал, вздохнул и, размахнув бороду обеими руками, точно желая снять ее с лица, добавил: - Вообще интерес для жизни - имеется. А - край глухой, болота, озера, речки, притоки Мологи - Чагодоща, Ковжа, Песь, леса кое-какие - все это, конечно, помаленьку кормит. Однако жить тесновато, а утеснение - оно и во храме и в бане одинаково. Душевно сказать - народ здесь дикой. Особо - молодежь. За границей, слыхать, молодых-то лишних отправляют к неграм, к индейцам, в Америку, а у нас - они дома толпятся... Теперь вот на войну отобрали их, ну, потише стало...
   - А что - стачки были? - спросил Самгин.
   - Нет, стачек у нас теперь не бывает, а - пьянство, драки, это вот путает дела!
   Фроленков, расширив прозрачные глаза, взглянул на часы и встал, говоря:
   - Прошу извинить! Вам требуется отдых с дороги, вот в соседней комнате все готово. Если что понадобится - вскричите Ольку.
   И, усмехаясь широко, показав плотные желтые зубы, он сказал:
   - Проповедник публичный прибыл к нам, братец Демид, - не слыхали о таком? Замечательный, говорят. Иду послушать.
   Самгин, чувствуя себя отдохнувшим, спросил:
   - А мне - можно?
   - Да - сделайте милость! - ответил Фроленков с радостью.- Тут близко, почти рядом!
   Через несколько минут Самгин оказался в комнате, где собралось несколько десятков людей, человек тридцать сидели на стульях и скамьях, на подоконниках трех окон, остальные стояли плечо в плечо друг другу настолько тесно, что Фроленков с трудом протискался вперед, нашептывая строго, как человек власть имущий:
   - Посторонись! Пропусти...
   Комната служила, должно быть, какой-то канцелярией, две лампы висели под потолком, освещая головы людей, на стенах - в рамках, на задней стене [нрзб.], портрет царя.
   Фроленков провел Самгина в первый ряд. Он пошептал в ухо лысому старичку, тот покорно освободил стул. Самгин сел, протер запотевшие очки, надел их и тотчас опустил голову. Прижатый к стене маленьким столом, опираясь на него руками и точно готовясь перепрыгнуть через стол, изогнулся седоволосый Диомидов в белой рубахе, с расстегнутым воротом, с черным крестом, вышитым на груди. Над столом покачивался, задевая узкую седую бороду, - она отросла еще длинней, - большой, вершков трех, золоченый или медный крест, висевший на серебряной шейной цепочке.
   Глухим, бесцветным голосом он печально говорил:
   - Люди Иисуса Христа, царя и бога нашего, миродавца, миролюбца, приявшего смерть за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна, и воскресшего...
   Белизна рубахи резко оттеняла землистую кожу сухого, костлявого лица и круглую, черную дыру беззубого рта, подчеркнутого седыми волосами жиденьких усов. Голубые глаза проповедника потеряли былую ясность и казались маленькими, точно глаза подростка, но это, вероятно, потому, что они ушли глубоко в глазницы.
   "Узнает?" - соображал Самгин, не желая, чтоб Диомидов узнал его, затем подумал, что этот человек, наверное, сознательно делает себя похожим на икону Василия Блаженного.
   - И от Христа мы, рабы его, плутая в суете земной, оттолкнулись, отверглись. Что же понудило нас к этому?
   Диомидов выпрямился и, потрясая руками, начал говорить о "жалких соблазнах мира сего", о "высокомерии разума", о "суемудрии науки", о позорном и смертельном торжестве плоти над духом. Речь его обильно украшалась словами молитв, стихами псалмов, цитатами из церковной литературы, но нередко и чуждо в ней звучали фразы светских проповедников церковной философии:
   "Разум, убийца любви к ближнему"...
   "Не считает ли слово за истину эхо свое?"
   Самгин определил, что Диомидов говорит так же бесстрастно, ремесленно и привычно, как обвинители на суде произносят речи по мелким уголовным преступлениям.
   "Все-таки он - верен сам себе. И богу своему", - подумал Самгин.
   В комнате стоял тяжкий запах какой-то кислой сырости. Рядом с Самгиным сидел, полузакрыв глаза, большой толстый человек в поддевке, с красным лицом, почти после каждой фразы проповедника, сказанной повышенным тоном, он тихонько крякал и уже два раза пробормотал:
   - А - скажи, пожалуйста...
   Диомидов начал говорить, сердито взвизгивая:
   - Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами - татарами, турками...
   Откуда-то из угла, из темноты, донесся веселый, звонкий голосок:
   - Против народа - тоже...
   Слушатели молча пошевелились, как бы ожидая еще чего-то, и-дождались: угрюмый голос сказал:
   - Однако и турок хочет спокойно жить. Некий третий человек напомнил:
   - Ас японцами из-за чего драку начали? Толстый сосед Самгина встал и, махая рукой, тяжелым голосом, хрипло произнес:
   - Тише, публика!
   Но в углу уже покрикивали:
   - Ну, и-что? Ну, сказал! Правду сказал...
   - Кузнецы шумят, гвоздари, - сообщил Фроленков, появляясь сзади Самгина. - Может, желаете уйти?
   - Да, хотел бы...
   - Скушно говорит старец, - не стесняясь, произнес толстый человек и обратился к Диомидову, который стоял, воткнув руки в стол, покачиваясь, пережидая шум: - Я тебя, почтенный; во Пскове слушал, в третьем году, ну, тогда ты - ядовито говорил!
   Диомидов искоса взглянул на него и, тряхнув бородой, обратился к женщинам, окружавшим его, и одна из них, высокая, тощая, крикливо упрашивала:
   - Скажи-ко ты нам, отец, кто это там явился около царя, мужичок какой-то расторопный? В углу сердито выкрикивали:
   - Заместо того, чтоб нас, дураков, учить, - шел бы на войну, под пули, уговаривать, чтоб не дрались...
   - Верно!
   - Всех лошадей хороших обобрали...
   Самгин торопился уйти, показалось, что Диомидов присматривается к нему, узнает его. Но уйти не удавалось. Фроленкова окружали крупные бородатые люди, а Диомидов, помахивая какими-то бумажками, зажатыми в левой руке, протягивал ему правую и бормотал:
   - Здравствуй, Клим. Ты еси Клим, и ты - сам? Каждый есть - сам, каждая - сама. Не-ет, меня не соблазнишь... нет!
   Кто-то прокричал:
   - По бумажкам проповедует, глядите-ко! Бумажки... Э-эх ты, пустосвят!
   Широко улыбаясь, Фроленков обратился к Самгину:
   - Разрешите познакомить: это - градской голова наш, скотовод, гусевод, Денисов, Василий Петров.
   Втроем вышли на крыльцо, в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое стекло многочисленных луж, линию кирпичных домов в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал руку Самгина широкой, мягкой и горячей ладонью и спросил:
   - Скажите, пожалуйста - поужинать ко мне не согласитесь ли?
   - Побеседовать, - поддержал Фроленков. Самгин согласился, тогда Денисов взял его под руку, передвинул толстую руку свою под мышку ему и, сообщив:
   - Подмораживает! - повел гостя через улицу, почти поднимая над землей.
   На улице Денисов оказался еще крупнее и заставил Самгина подумать:
   "Из него вышло бы двое таких, как я". Фроленков шлепал подошвами по грязи и ворчал:
   - А гвоздари опять на стену полезли! Что ты будешь делать с ними?
   - Сделаем, - уверенно обещал голова. Потом минут десять сидели в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами с посудой. Денисов, заглянув в эту комнату, - крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на гостя из столицы, говорил:
   - Вот чем люди кормятся, между прочим. Очень много проповедующих у нас: братец Иванушка Чуриков, отец Иоанн Кронштадтский был...
   И, поискав третьего, он осторожно добавил:
   - Тоже и Лев Толстой. Теперь вот все говорят, Распутин Григорий будто бы, мужик сибирский, большая сила, - не слыхали?
   - Значение Распутина - преувеличивается, - сказал Самгин и этим очень обрадовал красавца.
   - Вот и мы здесь тоже думаем - врут! Любят это у нас - преувеличить правду. К примеру - гвоздари: жалуются на скудость жизни, а между тем зарабатывают больше плотников. А плотники - на них ссылаются, дескать кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят... Трудно, знаете, с рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить...
   В двери, заполнив всю ее, встал Денисов, приглашая:
   - Пожалуйте!
   Перешли в большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные на стол среди многочисленных тарелок, блюд, бутылок. Денисов взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой женщине в красном платье с черными бантиками на нем.
   - Супруга моя, Марья Никаноровна, а это - дочь, Софья.
   Дочь оказалась на голову выше матери и крупнее ее в плечах, пышная, с толстейшей косой, румянощекая, ее большие ласковые глаза напомнили Самгину горничную Сашу.
   - Крестница моя, - объявил Фроленков и обратился к жене Денисова: -Ну-ко, кума, командуй!
   Самгина посадили рядом с нею, и она тотчас спросила его:
   - Вам понравился старец?
   - Я не поклонник людей этой профессии.
   - Я - тоже. И говорит он плохо. "Миродавец" - как будто Христос давил мир. У нас глаголы очень коварные: давать, давить...
   - Нет, погоди, - сказал ей отец. - Сначала мы выпьем...
   Но она не ждала, продолжая звучным, сдобным голосом:
   - Ах, как замечательно говорят в Петербурге! Даже когда не все понимаешь, и то приятно слушать.
   Родители и крестный отец, держа рюмки в руках, посматривали на гостя с гордостью, но - недолго. Денисов решительно произнес:
   - Нуте-ко, благословясь, положим основание травничком!
   Травник оказался такой жгучей силы, что у Самгина перехватило дыхание и померкло в глазах. Оказалось, что травник этот необходимо закусывать маринованным стручковым перцем. Затем нужно было выпить "для осадки" рюмку простой водки с "рижским бальзамом" и закусить ее соловецкой селедкой.
   - Нежнейшая сельдь, первая во всем мире по вкусу, - объяснил Денисов. - Есть у немцев селедка Бисмарк, - ну, она рядом с этой - лыко! А теперь обязательно отбить вкус английской горькой.
   Выпили горькой. На столе явился суп с гусиными потрохами, Фроленков с наслаждением закачался, потирая колена ладонями, говоря:
   - Любимое мое хлебово! А Денисов сказал:
   - У нас, по стародавнему обычаю, ужин сытный, как обед. Кушаем не по нужде, а для удовольствия.
   После трех, солидной вместимости, рюмок Самгин почувствовал некую благодушную печаль. Хотелось сказать что-то необычное, но память подсказывала странные, неопределенные слова.
   "Да, вот оно..." И мешала девица Софья, спрашивая:
   - Вы читали роман Мережковского об императоре Юлиане? А - "Ипатию" Кингслея? Я страшно люблю историческое: "Бен Гур", "Камо грядеши", "Последний день Помпеи"...
   Это не мешало ей кушать, и Самгин подумал, что, если она так же легко и с таким вкусом читает, она действительно много читает. Ее мамаша кушала с таким увлечением, что было ясно: ее интересы, ее мысли на сей час не выходят за пределы тарелки. Фроленков и Денисов насыщались быстро, пили часто и перебрасывались фразами, и было ясно, что Денисов - жалуется, а Фроленков утешает:
   - Солдат все съест.
   - Гуся ему не дадут.
   - И для гуся найдется брюхо.
   Комнату наполняло ласковое, душистое тепло, медовый запах ласкал обоняние, и хотелось, чтоб вся кожа погрузилась в эту теплоту, подышала ею. Клим Иванович Самгин смотрел на крупных людей вокруг себя и вспоминал чьи-то славословия:
   "Русь наша - страна силы неистощимой"... "Нет, не мы, книжники, мечтатели, пленники красивого слова, не мы вершим судьбы родины - есть иная, незримая сила, - сила простых сердцем и умом..."
   Девица Денисова озабоченно спрашивала:
   - Вы не знаете: есть в продаже копии с картины "Три богатыря"?
   Самгин не успел ответить, - к нему обратился отец девицы:
   - Мы вот на войну сетуем, жалобимся. Подрывает война делишки наши. У меня на декабрь поставка немцам, десять тысяч гусей...
   - А у меня - забрали лошадей. Лес добыть нечем, а имею срочные заказы. Вот оно, дело-то какое, - сообщил Фроленков, радостно улыбаясь.
   - Не угодные мы богу люди, - тяжко вздохнул Денисов.- Ты-на гору, а чорт-за ногу. Понять невозможно, к чему эта война затеяна?
   - Понять - трудно, - согласился Фроленков. - Чего надобно немцам? Куда лезут? Ведь - вздуем. Торговали - хорошо. Свободы ему, немцу, у нас сколько угодно! Он и генерал, и управляющий, и булочник, будь чем хошь, живи как любишь. Скажите нам: какая причина войны? Король царем недоволен, али что?
   - Можно курить? - спросил Самгин хозяйку, за нее, и даже как будто с обидой, ответила дочь:
   - Пожалуйста, мы не староверы.
   - Просвещенные, - сказал Фроленков, улыбаясь. - Я, в молодости, тоже курил, да зубы начали гнить, - бросил.
   На круглом, тоже красном, лице супруги Денисова стремительно мелькали острые, всевидящие глазки, синеватые, как лед. Коротенькие руки уверенно и быстро летали над столом, казалось, что они обладают вездесущностью, могут вытягиваться, как резиновые, на всю длину стола.
   - Кушайте, пожалуйста, - убеждала она гостя вполголоса. - Кушайте, прошу вас!
   Закурив, Самгин начал изъяснять причины войны. Он еще не успел серьезно подумать об этих причинах, но заговорил охотно.
   - Немцы давно завидуют широте пространств нашей земли, обилию ее богатств...
   - Да ведь какие же пространства-то? Болота да леса, - громко крякнув, вставил Денисов, кум весело поддержал его:
   - А богатства нам самим нужны.
   Пропустив эти фразы мимо ушей, Самгин заговорил об отношении германцев к славянам и, говоря, вдруг заметил, что в нем быстро разгорается враждебное чувство к немцам. Он никогда не испытывал такого чувства и был даже смущен тем, что оно пряталось, тлело где-то в нем и вот вдруг вспыхнуло.
   - Их ученые, историки нередко заявляли, что славяне - это удобрение, грубо говоря - навоз для немцев, и что к нам можно относиться, как американцы относятся к неграм...
   - Гляди-ко ты! - удивленно вскричал Фроленков, толкнув кума локтем. Денисов, крякнув, проворчал:
   - Да ведь что же они, ученые-то...
   - Нет! Мне это - обидно! Не согласен я.
   Клим Иванович Самгин говорил и, слушая свою речь, убеждался, что он верует в то, что говорит, и, делая паузы, быстро соображал:
   "Наступило время, когда необходимо верить, и я подчиняюсь необходимости? Нет, не так, не то, а - есть слова, которые не обладают тенью, не влекут за собою противоречий. Это - родина, отечество... Отечество в опасности".
   Сквозь свои слова и мысли он слышал упрямое бормотанье Денисова:
   - В торговле немец вражду не показывает, в торговле он - аккуратный.
   - Экой ты, кум, несуразный! - возражал Фроленков, наполняя рюмки светложелтой настойкой медового запаха. - Тебе все бы торговать! Ты весь город продать готов...
   - Города - не продаются, - угрюмо откликнулся Денисов, а дочь его доказывала Самгину, что Генрик Сенкевич историчен более, чем Дюма-отец.
   После двух рюмок золотистой настойки Клим Иванович почувствовал, что у него отяжелел язык, ноги как будто отнялись, не двигаются.
   "Как же я встану и пойду?" - соображал он, слушая настойчивый голосок:
   - Дюма совершенно игнорирует пейзаж... Денисов глухо кричал:
   - Сказано: "Не убей!"
   - Кем сказано? - весело спрашивал Фроленков. - Ведь - вот он, вопрос-от, - кем сказано?
   - Богом!
   - Он - разнородно говорил. Он Исусу-то Навину иначе сказал: "Бей, я солнце в небе задержу".
   - Ни-че-го подобного бог не говорил!
   - Задержу солнце, чтоб тебе видно было - кого бить!
   - Вы, крестный, путаете, - убеждала Софья. Затем все померкло, растаяло, исчезло. К сознательному бытию Клим Иванович Самгин возвратился разбуженный режущей болью в животе, можно было думать, что в кишках двигается и скрежещет битое стекло. Он лежал на мягчайшей, жаркой перине, утопая в ней, как в тесте, за окном сияло солнце, богато освещая деревья, украшенные инеем, а дом был наполнен непоколебимой тишиной, кроме боли - не слышно было ничего. Самгин застонал, - кроме боли, он испытывал еще и конфуз. Тотчас же в стене лопнули обои, отлетел в сторону квадратный их кусок, обнаружилась дверь, в комнату влез Денисов, сказал:
   - Ага! - и этим положил начало нового трудного дня. Он проводил гостя в клозет, который имел право на чин ватерклозета, ибо унитаз промывался водой из бака. Рядом с этим учреждением оказалось не менее культурное ванна, и вода в ней уже была заботливо согрета.
   Большой, тяжелый человек оказался очень ловким, быстро наполнил ванну водою, принес простыни, полотенца, нижнее белье, попутно сообщил, что:
   - Морозец ударил на одиннадцать градусов, слава богу!
   И даже попытался успокоить сконфуженного гостя:
   - Это - медовуха действует. Ешь - сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха - укрощает. Секрет жены, он у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость - не так уж велика, 65-70 градусов.
   Когда Самгин вышел к чаю - у самовара оказался только один городской голова в синей рубахе, в рыжем шерстяном жилете, в широчайших шароварах черного сукна и в меховых туфлях. Красное лицо его, налитое жиром, не очень украшала жидкая серая борода, на шишковатом черепе волосы, тоже серые, росли скупо. Маленькие опухшие желтые глазки сияли благодушно.
   - Ваши еще спят? - спросил Самгин.
   - Мои-то? Не-ет, теперь ведь время позднее, одиннадцать скоро. Дочь на лепетицию ушла, тут любители театра имеются, жена исправника командует. А мать где-нибудь дома, на той половине.
   - Не представляю, как я с расстроенным желудком поеду в это село, прискорбно сказал Самгин.
   - А - и не надо ехать! Кум правильно сообразил: устали вы, куда вам ехать? Он лошадь послал за уполномоченными, к вечеру явятся. А вам бы пришлось ехать часов в шесть утра. Вы - как желаете: у меня останетесь или к Фроленкову перейдете?
   Состояние желудка не позволяло Самгину путешествовать, он сказал, что предпочел бы остаться.
   - Сделайте одолжение! За честь сочту, - с радостью откликнулся Денисов и даже, привстав со стула, поклонился гостю. А после этого начал:
   - Непонятна некоторым нам здесь причина войны. Конечно, это - как вы вчерась говорили - немцы, русских не любят, да - ведь какие немцы-то? Торговцу, особенно оптовому, крупному... ведь ему это не надобно - любить. Ведь - извините наше понимание - торговец любит торговлю, фабрикант фабрикацию. Кум Фроленков суда строить любит. У него вот имеется мысль построить баржу для мелкой воды, такую, чтоб она скользила по воде, не оседая в нее, - понимаете? Каждый должен любить свое дело... Да. Вот я, например, торгую гусем. Гусь мой живет - кормится у минчуков, у литваков, это - к немцам близко.
   Говорил он с паузами, в паузах надувал щеки и, оттопыривая губы, шипел, выпускал длинную струю воздуха.
   - Изжога мучает, - объяснил он шипение. Тяжелый, бесцветный голос его звучал напряженно, и казалось, что глава города надеется не на смысл слов, а только на силу голоса. - У нас тут говорят, что намерение царя возместить немцам за ихнюю помеху в турецкой войне. Будто в ту пору дедушка его протянул руку, чтобы Константинополь взять, а немцы - не дали. Англичане тогда заодно с немцами были, а теперь вот против и царю сказано: бери Константинополь, мы - не против этого, только - немцев побей. И французы - тоже, французы - они уж прямо: что хошь бери, да - избавь от немцев...
   Слушать Денисова было скучно, и Клим Иванович Самгин, изнывая, нетерпеливо ждал чего-то, что остановило бы тугую, тяжелую речь. Дом наполнен был непоколебимой, теплой тишиной, лишь однажды где-то красноречиво прозвучал голос женщины:
   - Иди, скажи ему, сукину сыну...
   - Жена воюет, - объяснил Денисов. - Беда с работниками, совсем беда!
   И, тяжко вздохнув, добавил:
   - Покойник отец учил меня: "Работник должен ходить пред тобой, как монах пред игуменом". Н-да... А теперь он, работник, - разбойник, все чтобы бить да ломать, а кроме того - жрать да спать.
   Тут Самгин вспомнил, что у него есть хороший предлог спрятаться от хозяина, и сказал ему, что до приезда уполномоченных он должен кое-что прочитать в деле.
   - Пожалуйста, пожалуйста, - торопливо откликнулся Денисов. Чемоданчик ваш кум прислал сюда...
   "Предусмотрительно", - подумал Самгин, осматриваясь в светлой комнате, с двумя окнами на двор и на улицу, с огромным фикусом в углу, с картиной Якобия, премией "Нивы", изображавшей царицу Екатерину Вторую и шведского принца. Картина висела над широким зеленым диваном, на окнах - клетки с птицами, в одной хлопотал важный красногрудый снегирь, в другой грустно сидела на жердочке аккуратненькая серая птичка.
   "Соловей, должно быть", - решил Самгин.
   Сел на диван, закурил и, прищурясь, задумался. Но желудок беспокоил, мешал думать, и мысль лениво одевалась в неопределенные слова:
   "Да, вот они..."
   Память показывала десятка два уездных городов, в которых он бывал. Таких городов - сотни. Людей, подобных Денисову и Фроленкову, наверное, сотни тысяч. Они же - большинство населения городов губернских. Люди невежественные, но умные, рабочие люди... В их руках - ремесла, мелкая торговля. Да и деревня в их руках, они снабжают ее товарами.
   "Их, разумеется, значительно больше, чем фабрично-заводских рабочих. Это надобно точно узнать", - решил Клим Иванович, тревожно прислушиваясь, как что-то бурчит в животе, передразнивая гром. Унизительно было каждые полчаса бегать в уборную, прерывая ход важных дум. Но, когда он возвращался на диван, возвращались и мысли.
   Он подумал, что гимназия, а особенно - университет лишают этих людей своеобразия, а ведь, в сущности, именно в этом своеобразии языка, мысли, быта, во всем, что еще сохраняет в себе отзвуки исторического прошлого, именно в этом подлинное лицо нации.
   "Изображая отрицательные характеры и явления, наша литература прошла мимо этих людей. Это - главный грех критического, морализирующего искусства. Наше искусство - насквозь морально".
   Явилась кругленькая хозяйка с подносом в руках и сказала сухим, свистящим сквозь зубы голосом, совершенно не совпадающим с ее фигурой, пышной, как оладья:
   - Вот, выпейте-ко бульончику - обязательно закрепит!
   Выпил и уже через десяток минут почувствовал себя менее тревожно, точно смазанным изнутри.
   Уже смеркалось, когда явился веселый, румяный Фроленков и с ним трое мужиков: один - тоже высокий, широколобый, рыжий, на деревянной ноге, с палочкой в мохнатой лапе, суровое, носатое лицо окружено аккуратно подстриженной бородой, глаза спрятаны под густыми бровями, на его могучей фигуре синий кафтан; другой - пониже ростом, лысый, седобородый, курносый, в полукафтанье на вате, в сапогах из какой-то негнущейся кожи, точно из кровельного железа.
   "Таких много", - определил Самгин, внимательно присматриваясь к третьему.
   Третий - в женской кацавейке, подпоясанной шалью, свернутой жгутом, в серых валяных сапогах. На первый взгляд он показался ниже товарищей, но это потому, что был очень широк в плечах. Голова его в шапке седых курчавых волос, такими же волосами густо заросло лицо, в бороде торчал нос, большой и прямой, точно у дятла, блестели черные глаза. Начиная с головы, человек этот удивлял своей лохматостью, из дырявой кацавейки торчали клочья ваты, на животе - бахрома шали, - как будто его пытались обтесать, обстрогать, сделать не таким широким и угловатым, но обтесать не удалось, он так и остался весь в затесах, в стружках.
   - Вот, значит, мы и здесь, - сообщил Фроленков. - Вот это вот и есть самые они - уполномоченные...
   Черные глаза лохматого мужика побегали по лицу Самгина и, найдя его глаза, неприятно остановились на них, точно приклеенные.
   - Это - герой японский Дудоров, Степан, это - мудрец наш Егерев, Михаиле Степанов...
   - А я - Ловцов, Максим, - звучно сказал лохматый. - Эти двое уполномочены были дело вести, а меня общество уполномочило на мировую.
   На товарищей своих он пренебрежительно махнул рукой: они стояли по обе стороны двери, как стража.
   - Садитесь, - неохотно сказал им Денисов, они покорно сели, а Ловцов выступил шага на два вперед, пошаркал ногами по полу, как бы испытывая его прочность, и продолжал:
   - И чтобы не мямлить, не хитрить, так я сразу...
   - Ты погоди, - куда ты? - вскричал Фроленков.
   - Сразу и требую: объявите - какие ваши условия?
   - Ах ты, господи! - вскричал Фроленков.
   - Ты, Анисим, - не поймана щука, ты не трепещи! Бери кума за пример сидит, как чугунный памятник на кладбище.
   - А тебе бы не задираться, Ловцов! - угрюмо посоветовал голова.
   - Как это я задираюсь? Я - просто объяснил господину адвокату, зачем я послан...
   На высоких нотах голос Ловцова срывался, всхрапывал. Стоял этот мужик "фертом", сунув ладони рук за опояску, за шаль, отведя локти в сторону. Волосы на лице его неприглядно шевелились, точно росли, пристальный взгляд раздражал Самгина.