Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

   - Это - что же значит? - тихонько спросил Самгина серый старик.
   - Арестованы, - неуверенно ответил Клим Иванович и, глядя, как рабочие снимают штатского, добавил: - Штатский, кажется, - министр юстиции...
   - Кто же... распоряжается?
   - Дума, - громко сказал желтолицый. - Ее хотели закрыть, а она вот...
   Самгин наблюдал. Министр оказался легким, как пустой, он сам, быстро схватив протянутую ему руку студента, соскочил на землю, так же быстро вбежал по ступенькам, скрылся за колонной, с генералом возились долго, он круглый, как бочка, - громко кряхтел, сидя на краю автомобиля, осторожно спускал ногу с красным лампасом, вздергивал ее, спускал другую, и наконец рабочий крикнул ему:
   - Да - прыгайте смело! Ведь - не в море.
   Рядом с Самгиным встал Дронов и, как будто заикаясь, покрякивая, вполголоса говорил:
   - Толпа идет... тысяч двадцать... может, больше, ей-богу! Честное слово. Рабочие. Солдаты, с музыкой. Моряки. Девятый вал... чорт его... Кое-где постреливают-факт! С крыш...
   Было ясно - Дронов испуган, у него даже плечи дрожали, он вертел головой, присматриваясь к людям, точно искал среди них знакомого, бормотал:
   - А этот... Марков-Валяй, бурнопламенный дурак, говорят, ведет из Ораниенбаума пулеметный полк. Слушай - кто здесь сила?
   - Вот и я тоже не могу понять, - вмешался старик, обшитый зелеными шнурками.
   - Надобно идти во дворец, - сказал Самгин. Дронов немедленно согласился.
   - Верно! Там, в случае ежели...
   Он пошел впереди Самгина, бесцеремонно расталкивая людей, но на крыльце их остановил офицер и, заявив, что он начальник караула, охраняющего Думу, не пустил их во дворец. Но они все-таки остались у входа в вестибюль, за колоннами, отсюда, с высоты, было очень удобно наблюдать революцию. Рядом с ними оказался высокий старик.
   - Ежели - караул есть, стало быть, власть имеется, - сказал успокаивающим тоном. Дронов покосился на него и спросил:
   - Егерь?
   - Так точно, двадцать семь лет его сиятельству Мекленбургу-Стрелицкому служил, и другим господам.
   Он был явно рад, что на него обратили внимание, и, наклонясь над головой Дронова, перечислял:
   - Граф Капнист или, например, Михаил Владимирович Родзянко...
   Вдруг где-то, близко, медь оркестра мощно запела "Марсельезу", все люди в ограде, на улице пошевелились, точно под ними дрогнула земля, и кто-то истерически, с радостью или с отчаянием, закричал:
   - Солдаты идут!
   Самгин почувствовал нечто похожее на толчок в грудь и как будто пошевелились каменные плиты под ногами, - это было так нехорошо, что он попытался объяснить себе стыдное, малодушное ощущение физически и сказал Дронову:
   - Тише, не толкай.
   - Не я толкаю, - пробормотал Дронов, измятое похмельем лицо его вытянулось, полуоткрылся рот и дрожал подбородок. Самгин, отметив это, подумал:
   "Должно быть, он тоже не считает исключенным повторение 9 Января".
   На улице люди быстро разделились, большинство, не очень уверенно покрикивая ура, пошло встречу музыке, меньшинство быстро двинулось направо, прочь от дворца, а люди в ограде плотно прижались к стенам здания, освободив пред дворцом пространство, покрытое снегом, истоптанным в серую пыль.
   Нахмурясь, Клим Иванович Самгин подумал, что эта небольшая пустота сделана как бы нарочно для того, чтоб он видел, как поспешно, молча, озабоченно переходят один за другим, по двое рядом, по трое, люди, которых безошибочно можно признать рабочими. На верхней ступеньке их останавливал офицер, солдаты преграждали дорогу, скрещивая штыки, но они называли себя депутатами от заводов, и, зябко пожимая плечом, он уступал им дорогу. Все громче звучала медная мелодия гимна Франции, в воздухе колебался ворчливый гул, и на него иронически ненужно ложились слова егеря:
   - Настоящих господ по запаху узнаешь, у них запах теплый, собаки это понимают... Господа - от предков сотнями годов приспособлялись к наукам, чтобы причины понимать, и достигли понимания, и вот государь дал им Думу, а в нее набился народ недостойный.
   Курчавая борода егеря была когда-то такой же черной, как его густейшие брови, теперь она была обескрашена сединой, точно осыпана крупной солью; голос его звучал громко, но однотонно, жестяно, и вся тусклосерая фигура егеря казалась отлитой из олова.
   Егеря молча слушало человек шесть, один из них, в пальто на меху с поднятым воротником, в бобровой шапке, с красной тугой шеей, рукою в перчатке пригладил усы, сказал, вздохнув:
   - Эх, старина, опоздал ты...
   - Вот я и сокрушаюсь... Студенты генерала арестуют, - разве это может быть?
   Самгин слушал речи егеря и думал:
   "Это похоже на голос здравого смысла". За оградой явилась необыкновенной плотности толпа людей, в центре первого ряда шагал с красным знаменем в руках высокий, широкоплечий, черноусый, в полушубке без шапки, с надорванным рукавом на правом плече. Это был, видимо, очень сильный человек: древко знамени толстое, длинное, в два человечьих роста, полотнище - бархатное, но человек держал его пред собой легко, точно свечку. По бокам его двое солдат с винтовками, сзади еще двое, первые ряды людей почти сплошь вооружены, даже Аркадий Спивак, маленький фланговой первой шеренги, несет на плече какое-то ружье без штыка. В одну минуту эта толпа заполнила улицу, влилась за ограду, человек со знаменем встал пред ступенями входа. Кто-то закричал:
   - Не наклоняй знамя-то, эй, не наклоняй! Сквозь толпу, точно сквозь сито, протискивались солдаты, тащили на плечах пулеметы, какие-то жестяные коробки, ящики, кричали:
   - Сторонись!
   Никто не командовал ими, и, не обращая внимания на офицера, начальника караульного отряда, даже как бы не видя его, они входили в дверь дворца.
   С приближением старости Клим Иванович Самгин утрачивал близорукость, зрение становилось почти нормальным, он уже носил очки не столько из нужды, как по привычке; всматриваясь сверху в лицо толпы, он достаточно хорошо видел над темносерой массой под измятыми картузами и шапками костлявые, чумазые, закоптевшие, мохнатые лица и пытался вылепить из них одно лицо. Это не удавалось и, раздражая, увлекало все больше. Неуместно вспомнился изломанный, разбитый мир Иеронима Босха, маски Леонардо да-Винчи, страшные рожи мудрецов вокруг Христа на картине Дюрера.
   "Нет, все это - не так, не то. Стиснуть все лица - в одно, все головы в одну, на одной шее..."
   Вспомнилось, что какой-то из императоров Рима желал этого, чтоб отрубить голову.
   "Мизантропия, углубленная до безумия. Нет, - каким должен быть вождь, Наполеон этих людей? Людей, которые видят счастье жизни только в сытости?"
   - Родзянко-о! - ревели сотни глоток.- Давай Род-зянку-у!
   Клим Иванович Самгин так увлекся процессом создания фигуры вождя, что лишь механически отмечал происходящее вокруг его: вот из дверей дворца встречу солдатам выскочил похожий на кого-то адвокат Керенский и прокричал:
   - Граждане солдаты! Поздравляю вас с высокой честью - охранять Государственную думу. Объявляю вас первым революционным караулом...
   В толпе закричали ура, а молодой солдат, нагруженный жестяными коробками, крикнул Керенскому:
   - Посторони-ись!
   - Чего ж они пулеметы внутрь тащат? Из окошек стрелять хотят, что ли? - недоуменно спросил егерь.
   - Не будут стрелять, старина, не будут, - сказал человек в перчатках и оторвал от снятой с правой руки большой палец.
   - Раззянка-а! - кричал Федор Прахов, он стоял у первой ступени лестницы, его толкали вперед, [он] поворачивался боком, спиной и ухитрялся оставаться на месте, покрикивая, подмигивая кому-то:
   - Раззянка-а!
   Из дверей дворца вышел большущий, толстый человек и зычным, оглушающим голосом, с яростью закричал:
   - Гр-раждане!
   Он был так велик, что Самгину показалось: человек этот, на близком от него расстоянии, не помещается в глазах, точно колокольня. В ограде пред дворцом и даже за оградой, на улице, становилось все тише, по мере того как Родзянко все более раздувался, толстое лицо его набухало кровью, и неистощимый жирный голос ревел:
   - Хаос...
   Два звука: а, о-слились в единый нечеловечий зык, в "трубный глас".
   Самгину показалось, что обойщик Прахов даже присел, а люди, стоявшие почти вплоть к оратору, но на ступень ниже его, пошатнулись, а человек в перчатках приподнял воротник пальто, спрятал голову, и плечи его задрожали, точно он смеялся.
   - Враг у врат града Петрова, - ревел Родзянко. - Надо спасать Россию, нашу родную, любимую, святую Русь. Спокойствие. Терпение... "Претерпевый до конца - спасется". Работать надо... Бороться. Не слушайте людей, которые говорят... Великий русский народ-Клим Иванович Самгин первый раз видел Родзянко, ему понравился большой, громогласный, отлично откормленный потомок запорожской казацкой знати. Должно быть, потому, что он говорил долго, у русского народа не хватило терпения слушать, тысячеустое ура заглушило зычную речь, оратор повернулся к великому народу спиной и красным затылком.
   - Его, Родзянку, голым надо видеть, когда он купается, удовлетворенно и как будто даже с гордостью сказал егерь. - Или, например, когда кушает, - тут он сам себе царь и бог.
   "Неизбежная примесь глупости и пошлости", - определил Самгин спокойно и даже с чувством удовлетворения.
   Человек в перчатках разорвал правую, резким движением вынул платок, вытер мокрое лицо и, пробираясь к дверям во дворец, полез на людей, как слепой. Он толкнул
   Самгина плечом, но не извинился, лицо у него костистое, в темной бородке, он глубоко закусил нижнюю губу, а верхняя вздернулась, обнажив неровные, крупные зубы.
   Свирепо рыча, гудя, стреляя, въезжали в гущу толпы грузовики, привозя генералов и штатских людей, бережливо выгружали их перед лестницей, и каждый такой груз как будто понижал настроение толпы, шум становился тише, лица людей задумчивее или сердитей, усмешливее, угрюмей. Самгин ловил негромкие слова:
   - Чего же с ними делать будут?
   - Нас не спросят.
   - Спрячут до легких дней...
   - Конечно. Потом - выпустят...
   - Тогда они за беспокойство... возместят!
   - В монастыри бы их, на сухой хлеб.
   - Придумал.
   - Выслать куда-нибудь...
   - А то - отвезти в Ладожско озеро да и потопить, - сказал, окая, человек в изношенной финской шапке, в потертой черной кожаной куртке, шапка надвинута на брови, под нею вздулись синеватые щеки, истыканные седой щетиной; преодолевая одышку, человек повторял:
   - Монастыри... У нас - третьего дня бабы собрались в Александро-Невску лавру хлеба просить для ребятишек, ребятишки совсем с голода дохнут, терпения не хватает глядеть на них. Ну, так вот пошли. Там какой-то монах, начальник, даже обиделся, сукин сын:
   "У нас, говорит, не лавочка, мы хлебом не торгуем". - "Ну, дайте даром, бога ради. Хоть мешок ржаной муки..." - "Что вы, говорит, женщины, мы, говорит, сами живем милостыней мирской". Вот - сволочь! А у них склады! Понимаете? Склады. Сахар, мука, греча, картошка, масло подсолнечно и конопляно, рыба сушена - воза!.. Богу служат, а?
   Его поддержали угрюмые голоса:
   - Да-а, все богу служат, а человеку - никто!
   - Ну, человеку-то мы служим, работаем...
   - Путилов - человек все-таки.
   - Парвиайнен...
   - Много их...
   - Народу - никто не служит, вот что! - громко сказала высокая, тощая женщина в мужском пальто. - Никто, кроме есеровской партии.
   - А - большевики?
   - Они сами - рабочие, большевики-то.
   - Много ли их?
   - Мальчишки, мелочь...
   - Мелкое-то бывает крепко: перец, порох...
   - Глядите - еще арестованных везут.
   Когда арестованные, генерал и двое штатских, поднялись на ступени крыльца и следом за ними волною хлынули во дворец люди, - озябший Самгин отдал себя во власть толпы, тотчас же был втиснут в двери дворца, отброшен в сторону и ударил коленом в спину солдата, - солдат, сидя на полу, держал между ног пулемет и ковырял его каким-то инструментом.
   - Простите, - сказал Самгин.
   - Ничего, ничего-действуй! - откликнулся солдат, не оглядываясь. Тесновато, брат, - бормотал он, скрежеща по железу сталью. - Ничего, последние деньки теснимся...
   Пол вокруг солдата был завален пулеметами, лентами к ним, коробками лент, ранцами, винтовками, связками амуниции, мешками, в которых спрятано что-то похожее на булыжники или арбузы. Среди этого хаоса вещей и на нем спали, скорчившись, солдаты, человек десять.
   - Викентьев! - бормотал солдат, не переставая ковырять пулемет и толкая ногою в плечо спящего, - проснись, дьявол! Эй, где ключик?
   Подошел рабочий в рыжем жилете поверх черной суконной рубахи, угловатый, с провалившимися глазами на закопченном лице, закашлялся, посмотрел, куда плюнуть, не найдя места, проглотил мокроту и сказал хрипло, негромко:
   - Савёл, дай, брат, буханочку! Депутатам...
   - Нет, не имею права, - сказал солдат, не взглянув на него.
   - Чудак, депутатам фабрик, рабочим...
   - Не имею...
   Но тут реставратор пулемета что-то нашел и обрадовался:
   - Ага, собачка? Так-так-так...
   Он встал на колени, поднял круглое, веселое сероглазое лицо, украшенное редко рассеянным по щекам золотистым волосом, и - разрешил:
   - Бери одну.
   - А-две?
   - А - вот?..
   Он поднял длинную руку, на конце ее - большой, черный, масляный кулак. Рабочий развязал мешок, вынул буханку хлеба, сунул ее под мышку и сказал:
   - Спрятать бы, завидовать будут.
   - А требуешь - две! Держи газету, заверни... Клим Иванович Самгин поставил себя в непрерывный поток людей, втекавший в двери, и быстро поплыл вместе с ним внутрь дворца, в гулкий шум сотен голосов, двигался и ловил глазами наиболее приметные фигуры, лица, наиболее интересные слова. Он попал в какой-то бесконечный коридор, который, должно быть, разрезал весь корпус Думы. Здесь было свободней, и чем дальше, тем все более свободно, по обе стороны коридора непрерывно хлопали двери, как бы выкусывая людей, одного за другим. Было как-то странно, что этот коридор оканчивался изящно обставленным рестораном, в нем собралось десятка три угрюмых, унылых, сердитых и среди них один веселый - Стратонов, в каком-то очень домашнем, помятом костюме, в мягких сапогах.
   - О-о, здравствуйте! - сказал он Самгину, размахнув руками, точно желая обнять.
   Самгин, отступя на шаг, поймал его руку, пожал ее, слушая оживленный, вполголоса, говорок Стратонова'
   - А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали, чорт возьми! Я говорю: "Послушайте, это... это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен". Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: "А вот мы, говорит, прикасаемся!" Не без юмора сказал, а? С ним - матрос, эдакая, знаете, морда: "Неприкосновенный? - кричит. - А наши депутаты, которых в каторгу закатали, - прикосновенны?" Ну, что ему ответишь? Он же - мужик, он ничего не понимает...
   - Подошел солидный, тепло одетый, гладко причесанный и чрезвычайно, до блеска вымытый, даже полинявший человек с бесцветным и как будто стертым лицом, раздувая ноздри маленького носа, лениво двигая сизыми губами, он спросил мягким голосом:
   - Что на улицах? Войска - идут?
   - Нет, никаких войск! - крикнул маленький, позванивая чайной ложкой в пустом стакане. - Предали войска. Как вы не понимаете!
   - Не верю! - сказал Стратонов, улыбаясь. - Не могу верить.
   - Заставят... - [сказал] солидный, пожав толстыми плечами.
   - Солдаты революции не делают.
   - Нет армии! Я был на фронте... Армии нет!
   - Вы - верите? - спросил Стратонов. Самгин оглянулся и сказал:
   - Хлеба нет. Дайте хлеб - будет армия. Он тотчас же догадался, что ему не следовало говорить так, и неопределенно добавил:
   - И все вообще... найдет свой естественный путь.
   - Пулеметов надо, пулеметов, а не хлеба! - негромко, но четко сказал изящно одетый человек. Вошел еще кто-то и - утешил:
   - Пулеметы - действуют! В Адмиралтействе какой-то генерал организовал сопротивление. Полиция и жандармы стреляют с крыш.
   Откуда-то из угла бесшумно явился старичок, которого Самгин изредка встречал у Елены, но почему-то нетвердо помнил его фамилию: Лосев, Бросов, Барсов? Постучав набалдашником палки по столу, старичок обратил внимание на себя и поучительно сказал:
   - Господа! Разрешите напомнить, что сегодня выражения наших личных симпатий и взглядов требуют особенно осторожной формы... - Он замолчал, постукал в пол резиновым наконечником палки и печально качнул седой головой. - Если мы не желаем, чтоб наше личное отразилось на оценке врагами программы партии нашей, на злостном искажении ее благородной, русской национальной цели. Я, разумеется, не советую "с волками жить - по-волчьи выть", как советует старинная и политически мудрая пословица. Но вы знаете, что изменить тон еще не значит изменить смысл и что отступление на словах не всегда вредит успехам дела.
   Самгин, не желая дальнейшего общения со Стратоновым, быстро из буфета, недовольный собою, намереваясь идти домой и там обдумать все, что видел, слышал.
   По коридору шел Дронов в расстегнутом пальто, сунув шапку в карман, размахивая руками.
   - Подожди, куда ты? - остановил он Самгина и тотчас начал: - Власть взял на себя Временный комитет Думы, и образовался - как в пятом году Совет рабочих депутатов. Это - что же будет: двоевластие? - спросил он, пытаясь остановить на лице Самгина дрожащие глаза.
   Самгин внушительно ответил:
   - С какой стати? У Совета рабочих - свои профессиональные интересы...